Рокси Монк исчезла. Алли виделась с ней на приеме, работники замка говорят, что Рокси уезжала у них на глазах, на записи камеры наблюдения ее машина катит из города – а дальше ничего. Направлялась на север – вот и все, что известно. Два месяца прошло. И ничего.

Алли поговорила с Дарреллом в видеочате; выглядит Даррелл кошмарно.

– Еле держусь, – говорит он. – Прочесывают деревню за деревней. Если пришли за ней, могут прийти и за мной, – говорит он. – Будем искать. Хотя бы и тело. Надо понять, что с ней случилось.

Понять надо. Алли посещают дикие и страшные мысли. Татьяна во внезапном приступе паранойи уверилась, что Рокси перебежала в Северную Молдову, и каждый новый поворот военных действий трактует как доказательство того, что Рокси ее предала, – даже сдала врагу “блеск”. Татьяна становится непредсказуемой. Временами вроде бы доверяет Матери Еве как никому – вплоть до того, что подписала указ, мол, Матерь Ева станет де-факто руководительницей страны, если она, Татьяна, окажется не в состоянии. Но с ней приключаются бурные припадки ярости, когда она руками и током лупит сотрудников, всех подряд обвиняя в том, что работают против нее. Отдает противоречивые и абсурдные приказы генералам и офицерам. Идут бои. Какие-то отряды мстительниц сжигают деревни, где укрываются гендерные предательницы и мужчины, совершившие дурное. Иногда деревни отбиваются. По стране растекается война – не объявленная одним днем, не между четко определенными врагами, а война сродни кори: сначала одна папула, потом две, потом три. Война всех против всех.

Алли скучает по Рокси. Прежде не догадывалась, что Рокси отыскала щелочку у нее в сердце. Алли от этого страшно. Ей и в голову никогда не приходило заводить подругу. Подруга – предмет, в котором Алли особо не нуждалась, нехватки не чувствовала, пока этот предмет вовсе не пропал. Алли волнуется. Во сне ей видится, как она посылает на поиски добрых вестей сначала ворона, потом белую голубку, но ветер в ответ никаких вестей не приносит.

Она бы послала поисковые партии прочесывать леса, если б знала, где искать в радиусе ста миль.

Она молится Святой Матери: Умоляю, приведи ее домой, живой и невредимой. Умоляю тебя.

Голос отвечает: Ничего обещать не могу.

В сердце своем Алли говорит: У Рокси полно врагов. У таких людей – у них всегда полно врагов.

Голос отвечает: Думаешь, у тебя их нет?

Алли говорит: Что от тебя пользы, а?

Голос отвечает: Я всегда с тобой. Но тебя же предупреждали, что дело сложное.

Алли говорит: И что единственная защита – прибрать к рукам.

Голос отвечает: Тогда ты сама знаешь, что делать.

Алли говорит себе самой: А ну хватит. Все, кончай. Она просто человек, как все люди. Все исчезнет, а ты выживешь. Отсеки ее от себя.

Закрой этот уголок в сердце, залей кипятком и убей. Она тебе не нужна. Ты будешь жить.

Алли страшно.

Алли лишилась защиты.

Алли знает, что делать.

Единственная защита – прибрать к рукам.

Как-то ночью Татьяна вызывает ее очень поздно – четвертый час утра уже. Татьяне не спится. Она просыпается среди ночи от кошмаров о мести, о шпионах во дворце, о человеке, что подкрадывается к ней с кинжалом. В такие минуты она зовет Матерь Еву, свою духовную наставницу, и Матерь Ева приходит, и сидит в изножье, и утешительно воркует, пока Татьяна вновь не заснет.

Спальня убрана бордовой парчой пополам с тигровыми шкурами. Татьяна спит одна, кто бы ни побывал в ее постели перед сном.

Татьяна говорит:

– У меня всё отнимут.

Алли берет ее за руку, по истрепанным нервам нащупывает дорогу до измученного и беспокойного мозга. Отвечает:

– Бог с тобою, и ты превозможешь.

Произнося эти слова, она осторожно, безошибочно нажимает вот на эту точку в мозгу и на эту. Почувствовать нельзя. Ток иначе потек через пару-тройку нейронов. Тут чуточку придавить, здесь слегка возбудить.

– Да, – говорит Татьяна. – Наверняка.

Умница, говорит голос.

– Умница, – говорит Алли, и Татьяна кивает, как послушная девочка.

Рано или поздно, рассуждает Алли, этому научатся и другие. Может, уже сейчас где-нибудь в далекой глуши некая девушка учится унимать и контролировать отца или брата. Рано или поздно другие поймут, что способность причинять боль – это только начало. Стартовый наркотик, как выразилась бы Рокси.

– А теперь послушай меня, – говорит Алли. – Я думаю, ты сейчас хочешь подписать эти документы, правда?

Татьяна сонно кивает.

– Ты все обдумала, и Церковь действительно должна создавать свои суды и внедрять свои статуты в приграничных районах, согласись?

Татьяна берет с тумбочки перо и неровно ставит автограф. Пишет, и глаза у нее уже закрываются. Она падает на подушку.

Голос молвит: Долго ты собираешься тянуть резину?

В сердце своем Алли отвечает: Если поспешить, американцы заподозрят неладное. Я это задумывала для Рокси. Людей труднее убедить, если я делаю это для себя.

Голос говорит: Управлять ею с каждым днем все сложнее. Сама же видишь.

Алли отвечает: Это из-за того, что мы делаем. У нее в голове сбивается какая-то химия. Но это ведь не навсегда. Я приберу к рукам страну. И тогда буду под защитой.

Из-за этой мудацкой ООН поставки пошли по пизде.

Даррелл смотрит на вернувшийся фургон. Мешки сброшены в лесу, то есть “блеск” на три лимона фунтов сочится под дождичком в лесную подстилку, что херово само по себе. Да только это не все. За курьерами гнались от границы, они линяли от солдат по лесному бездорожью. Но траекторию-то спалили, так? Если бежишь от границы сюда, примерно ясно, где планируешь оказаться, вариантов не очень много.

– Блядь! – кричит Даррелл и пинает колесо. Шрам туго натягивается, пасма сердито гудит. Больно. Он снова кричит: – Блядь! – громче, чем хотел.

Дело происходит на складе. Женщины косятся. Некоторые подбредают к фургону – посмотреть, что случилось.

Один шофер, подменный, переминается с ноги на ногу и говорит:

– Раньше, если надо было скинуть груз, Рокси всегда…

– Мне поебать, что Рокси всегда, – орет Даррелл. Зря поторопился. Женщины переглядываются. Он передумывает: – То есть вряд ли она хочет, чтоб мы делали как раньше, понятно?

Снова переглядываются.

Даррелл старается говорить медленнее, спокойно и властно. Однако нервничает – Рокси-то нет, некому одернуть женщин, если что. Едва узнают, что у него тоже есть пасма, жизнь наладится, но еще не время для новых сюрпризов, а папа говорит, надо помалкивать, хотя бы пока не заживет, до возвращения в Лондон.

– Короче, – говорит он. – Заляжем на дно на недельку. Никаких доставок, никаких переходов границы, пусть всё затихнет.

Они кивают.

Даррелл думает: может, вы тут крысятничаете, откуда мне знать? Неоткуда. Говорите, что сбросили груз в лесу, – а может, для себя припрятали? Ну суки, а? Они его не боятся, вот в чем закавыка.

Одна девушка – тормознутая толстуха по имени Ирина – хмурится и надувает губы. Говорит:

– А у тебя есть опекунша?

Ох, епта, снова-здорово.

– Да, Ирина, – отвечает Даррелл. – Моя опекунша – моя сестра Роксанна. Помнишь Роксанну? Руководит производством, владеет фабрикой?

– Но… Роксанны же нету.

– Она просто в отпуске, – говорит Даррелл. – Она вернется, а я тут пока за производством послежу.

Ирина хмурится сильнее, громадный лоб идет бороздами.

– Я слушаю новости, – говорит она. – Если опекунша умерла или пропала, надо назначать мужчине новую опекуншу.

– Она не умерла, Ирина, она даже не пропала, она просто… ее нет. Уехала, чтобы… у нее кое-какие важные дела, ясно? Рано или поздно вернется, а пока что она велела мне присмотреть за фабрикой.

Ирина вертит головой, переваривая новые сведения. Слышно, как щелкает шейная механика.

– Но откуда ты знаешь, что делать, – спрашивает Ирина, – если Роксанны нет?

– Она мне пишет. Шлет электронные письма и СМС, и если я что-то делаю, значит, она так велела. Я никогда ничего не делал без распоряжений моей сестры. Вы слушаетесь меня – значит, вы слушаетесь ее, все понятно?

Ирина хлопает глазами.

– Да, – говорит она. – Я не знала. Письма. Хорошо.

– Ну и прекрасно… Еще что-нибудь?

Ирина таращится. Давай, девка, выкладывай, что там у тебя еще в башке твоей гигантской?

– Твой отец, – говорит она.

– Так. Что мой отец?

– Твой отец оставил сообщение. Хочет поговорить.

Голос Берни глухо жужжит на линии из самого Лондона. Тон разочарованный, и у Даррелла от этого разжижается нутро – как всегда.

– Не нашел ее?

– Ни следа, пап.

Говорит Даррелл вполголоса. Стены в его кабинете на фабрике тонкие.

– Слушай, пап, она заползла в какую-нибудь нору и там померла, скорее всего. Ты же слышал, что сказал врач. Когда вырезают пасму, больше половины умирают от шока. Плюс потеря крови, плюс вокруг глухомань. Два месяца прошло, пап. Она умерла.

– А чего ты довольный такой? Она моя дочь, мать бы ее того.

А чего Берни ждал? Он что думал – Рокси после всего, что было, вернется домой, букмекерами рулить? Уж лучше пусть умерла, епта.

– Прости, пап.

– Так оно лучше, вот и все. Должен быть порядок – вот зачем мы с ней так. А не чтобы ей больно сделать.

– Да, пап.

– Как приживается, сын? Как себя чувствуешь?

Она будит его ежечасно среди ночи, извивается и дергается. Дарреллу дают лекарства и “блеск”, от этого у него растут нервные окончания, чтоб контролировать пасму. Но ощущение такое, будто гадюка в груди окопалась.

– Хорошо, пап. Врач говорит, все заживает. Она работает.

– Когда будешь готов использовать?

– Почти, пап, еще пара недель.

– Хорошо. Это, шпингалет, только начало.

– Я знаю, – улыбается Даррелл. – Я буду прям моща. Прихожу с тобой на стрелку, скромный такой, а потом хренакс!

– И если приживется у тебя, если операция успешная, ты представь, кому мы ее только не продадим. Китайцам, русским, всем, у кого по тюрьмам народу навалом. Трансплантация пасмы… да все в очередь выстроятся.

– Озолотимся, пап.

– Не то слово.

После шока и травмы теракта Марго отправила Джоселин к психотерапевту. Джоселин не сказала терапевту, что не хотела убивать парня. Не сказала, что пистолета у него в руке не было. Терапевт работает в клинике, которую финансирует “Производство «Полярная звезда»”, – боязно такое говорить. Беседуют они в общих чертах.

Про Райана Джоселин говорила.

Сказала:

– Я хотела, чтоб я ему нравилась, потому что я сильная и власть у меня.

А терапевт на это:

– Может, ты ему нравилась по другим причинам.

Джоселин сказала:

– Я не хочу ему нравиться по другим причинам. Меня тогда от себя тошнит. Почему я должна нравиться не по тем причинам, что другие девчонки? Вы что хотите сказать – я слабая?

Она не сказала терапевту, что опять общается с Райаном. После того, что случилось в лагере “Полярной звезды”, Райан ей написал – с нового адреса, левого. Она ответила, что не желает с ним разговаривать, не может разговаривать с террористом. Он сказал: “Что. В смысле что”.

Потратил не один месяц, убеждая ее, что на форумах был не он. Джоселин по сей день не знает, кому верить, но знает, что мать пристрастилась к вранью безоглядно – сама уже не понимает, что врет. Едва Джос стало ясно, что мама могла обмануть ее нарочно, внутри что-то протухло.

Райан говорит: “Ее не устраивало, что я люблю тебя такой, как есть”.

Джос говорит: “Я хочу, чтоб ты меня любил вопреки моему изъяну, а не благодаря”.

Райан говорит: “А я просто тебя люблю. Всем комплектом”.

Джос говорит: “Я тебе нравлюсь, потому что слабая. Ты думаешь, что я слабая. Я это ненавижу”.

Райан говорит: “Ты не слабая. Вообще нет. Для тех, кто тебя знает, для тех, кому не все равно, ты не слабая. А если и да – что с того? Можно быть слабыми”.

Но в том-то и вопрос.

На щитах теперь реклама – бойкие молодые женщины показывают длинные изгибы своих электрических дуг симпатичным восторженным мальчикам. Задумана реклама для того, чтоб ты покупала газировку, или кроссовки, или жвачку. И действует – товар продается. И реклама продает девушкам еще кое-что – тишком, в довесок. Будь сильной, говорит она, тогда получишь все, что пожелаешь.

Беда в том, что это теперь на каждом углу. А если хочешь чего-то другого, надо слушать очень непростых людей. Которые не всегда говорят в тему. И местами, кажется, психи.

Этот Том Хобсон, который раньше вел “Утреннее шоу”, слепил себе сайт. Сдружился с УрбанДоксом, БейбаПравдой – короче, той вот тусовкой. Джос читает на телефоне, когда никого поблизости нет. На сайте Тома Хобсона сообщения о событиях в Бессарабии – не верится, что правда. Пытки и эксперименты, в приграничных районах на севере свирепствуют женские банды, убивают и насилуют мужчин. Здесь, на юге, пока тихо, несмотря на приграничные беспорядки. У Джоселин есть знакомые местные – в основном очень приятные люди. Она знает мужчин, которые согласны, что, пока война, нынешние законы разумны. И женщин, которые зазывали ее в гости на чай.

Но кое-чему она верит с легкостью. Том пишет, что в Бессарабии, где Джос сейчас и обретается, на таких, как Райан, ставят эксперименты. Режут их на куски, выясняют, что с ними произошло. Ложками пичкают их этим наркотиком, называется “блеск”. Говорят, источник поставок наркотика – прямо в Бессарабии, где-то поблизости. У Тома на сайте есть гуглокарта. Американская армия, пишет Том, дислоцирована там, где сейчас Джос, на юге, потому что охраняет поставки “блеска”. Поддерживает порядок, чтобы Марго Клири договорилась о поставках от преступных синдикатов “Полярной звезде”, а “Полярная звезда” этот же самый “блеск” впаривала потом американской армии втридорога.

Уже больше года Джос раз в три дня выдают паек бело-лилового порошка – “от ее заболевания”. Райан показал ей один сайт, там говорилось, что от порошка девушкам с аномалиями пасмы становится хуже. Амплитуда перепадов силы растет. На порошок подсаживаешься.

Но Джос здорова. Она говорит, это было как чудо, но это вовсе не было “как”. Это было чудо. Джос видела своими глазами. Каждую ночь, в темноте, лежа в койке, она молится – закрывает глаза и шепчет: “Спасибо, спасибо, спасибо”. Ее исцелили. Она здорова. Про себя она рассуждает: наверняка я спасена не просто так.

Джос идет посмотреть на пакетики с пайком, спрятанные под матрасом. И на фотографии наркотика с сайта Тома Хобсона.

Отправляет сообщение Райану. Секретный телефон, предоплаченный, Райан меняет его раз в три недели.

Райан говорит: “Ты правда считаешь, что твоя мама сотрудничает с наркокартелем?”

Джос говорит: “Я не считаю, что она не стала бы, если бы выпал шанс”.

У Джоселин сегодня увольнительная. Она одалживает на базе джип – покататься за городом, с друзьями повидаться, это ничего? Она дочь сенатора – сенатора, которой прочат участие в ближайшей президентской гонке, и вдобавок крупной акционерки “Полярной звезды”. Ну конечно, это ничего.

Джос сверяется с распечатками карт с сайта Тома Хобсона. Если он пишет правду, то до одного из бессарабских центров производства наркотика всего-то сорок миль. И несколько недель назад случилась странная история: девчонки с базы погнались по лесу за фургоном без опознавательных знаков; шофер отстреливался. Не догнали, отрапортовали о возможной диверсии северомолдавских террористов. Но Джос-то понимает, в каком направлении умчался фургон.

Она садится в джип, во всем теле легкость. Увольнительная на полдня. Светит солнышко. Джос смотается туда, где должен быть этот центр, оглядится – может, что и увидит. На сердце тоже легко. Пасма гудит сильно и ровно – теперь так всегда, – и Джос хорошо. Джос нормальная. У нее приключение. В крайнем случае она приятно покатается. Но, может, и сфоткает что-нибудь, запостит онлайн. Или еще лучше – может, найдутся улики против матери. Джос тогда пошлет их Марго и скажет: “Если не отстанешь и не дашь мне жить как хочу, отправлю всё прямиком в «Вашингтон пост»”. Если удастся сфоткать… вообще отличный будет день.

Поначалу было просто. Он обзавелся массой друзей – было кому приютить, пока он бродил сперва по городу и городам-спутникам, а затем направился в сторону гор. Бессарабию и Северную Молдову он знает – объездил целую жизнь назад, готовя материал про Авади-Атифа. Любопытно, что здесь ему не страшно.

Вообще говоря, никакой режим не может сменить шило на мыло в мгновение ока. Бюрократии, они тормозные. Люди не торопятся. Старик должен выходить на работу, чтобы показать новеньким женщинам, как варить целлюлозу на бумажной фабрике или как провести учет заказанной муки. По всей стране мужчины продолжают руководить заводами, а женщины перешептываются про законодательство и гадают, когда и как оно вступит в силу. Первые недели Тунде фотографирует новые порядки, драки на улицах, мужчин с омертвелыми глазами, запертых по домам. Тунде планирует путешествовать несколько недель и фиксировать, что видит. Это станет последней главой книги, которая ждет его бэкапом на флешках и заполненными тетрадками в Нининой нью-йоркской квартире.

До Тунде доносились слухи, что жестче всего в горах. Никто не говорит, что именно слышал, – ничего конкретного. Мрачные пересуды об отсталых селянах и мраке, что так и не рассеялся, невзирая на десяток разных диктаторов и режимов.

Петр, официант с праздника Татьяны Москалевой, рассказывал:

– Там девочек ослепляли. Когда только появилась сила, тамошние мужчины, бандитские главари, ослепляли девочек. Я так слыхал. Выжигали им глаза каленым железом. Ну, чтоб и дальше верховодить.

– А теперь?

Петр тряс головой:

– Теперь мы туда не суемся.

И за отсутствием другой цели Тунде решил идти в горы.

На восьмой неделе стало хуже. Он пришел в городишко на берегу огромного сине-зеленого озера. Воскресное утро, он бродил по улицам голодный, пока не наткнулся на пекарню – двери открыты, на обочину истекает восхитительная парна́я, дрожжевая духота.

Мужчине за стойкой Тунде протянул монеты и указал на пухлые белые булочки, остывавшие на проволочном стеллаже. Мужчина изобразил традиционный жест: раскрыл ладони, как книжку, – мол, “документы”; такое теперь случалось все чаще. Тунде показал паспорт и пресс-карту.

Мужчина пролистал паспорт – ища, понятно, официальный штамп с именем опекунши, которая должна была вдобавок подписать разрешение на поход за продуктами в одиночестве. Мужчина смотрел в паспорт очень внимательно. Добросовестно его изучив, снова показал “документы”, уже в легкой панике. Тунде улыбнулся, пожал плечами и склонил голову набок.

– Да ладно тебе, – сказал он по-английски, хотя мужчина ничем не выдал, что знает язык. – Подумаешь, булки. Ну нет других бумаг, чувак.

Прежде хватало. На этом этапе ему обычно улыбались – вот ведь чудной иностранный журналист – или на ломаном английском читали краткую нотацию о том, что к следующему разу бумаги надо привести в порядок, и Тунде извинялся, и обаятельно улыбался в ответ, и выходил из магазина с продуктами или припасами.

Но мужчина за прилавком горестно покачал головой. Ткнул пальцем в вывеску на стене, по-русски. Тунде перевел, сверяясь с разговорником. Грубо говоря: “Пять тысяч долларов штрафа каждому, кто поможет мужчине без документов”.

Тунде пожал плечами, после чего улыбнулся и раскрыл ладони, демонстрируя, что они пусты. Изобразил, как озирается, приложив ладонь ко лбу и якобы оглядывая горизонт.

– Да кто увидит? Я никому не скажу.

Мужчина снова покачал головой. Вцепился в прилавок, уставился на свои руки. На запястьях из-под манжет выглядывали длинные завитые шрамы. Шрамы поверх шрамов, новые поверх старых. Папоротниковые, закрученные. На шее под воротником тоже шрамы. Мужчина помотал головой и стал ждать, глядя в пол. Тунде схватил с прилавка свой паспорт и отчалил. Когда уходил, из открытых дверей за ним наблюдали женщины.

Женщины и мужчины, готовые продать ему еду или топливо для походной газовой печки, попадались все реже и реже. У Тунде развилось чутье на тех, кто может оказаться дружелюбен. Пожилые мужики, что сидят перед домом и играют в карты, – у этих найдется, чем его угостить, а может, и переночевать пустят. Молодые мужчины в основном слишком напуганы. Разговаривать с женщинами вообще смысла нет – даже встречаться с ними взглядом опасно.

Как-то на дороге он проходил мимо стайки женщин – смеются, перешучиваются, запускают электрические дуги в небо – и твердил про себя: “Меня нет, я никто, не замечайте меня, вы меня не видите, тут не на что смотреть”.

Его окликнули сначала на румынском, потом по-английски. Он сверлил взглядом камни тропы. Вслед ему прокричали пару слов, неприличных и расистских, но дали пройти.

В дневнике он записал: “Я иду уже давно – сегодня я впервые испугался”. Чернила сохли, он провел по ним пальцами. На бумаге правда проще.

На десятой неделе настало ясное утро – солнце вырвалось из туч, стрекозы замельтешили, зависли над выпасами. Про себя Тунде снова провел подсчеты: энергетических батончиков в рюкзаке хватит на пару недель, пленки в запасной камере достаточно, телефон и зарядка на месте. Через неделю он доберется в горы, еще, допустим, неделю будет записывать то, что увидит, а потом слиняет отсюда к чертям собачьим и эту историю унесет с собой. Он расслабленно погрузился в грезы и потому, обогнув холм, не сразу понял, что́ привязано к столбу посреди дороги.

Мужчина – длинные темные волосы свесились на лицо. За руки и за ноги пластиковыми шнурами прикручен к столбу. Руки сзади, запястья связаны, плечи разведены. Лодыжки стянуты спереди, и шнур обвивает столб раз десять. Вязали поспешно и неумело, в узлах явно не разбирались. Туго обмотали и так оставили. По всему телу – отметины боли, воспаленные и потемневшие, синие, и алые, и черные. На шее табличка с одним-единственным словом по-русски: “Шлюха”. Умер дня два или три назад.

Тунде фотографировал тело очень тщательно. Была в этой жестокости красота, в искусной композиции – некая мерзость, и он хотел все это передать. Не спешил и не озирался, не прикидывал, где находится, не наблюдает ли кто издали. Потом сам дивился, как мог свалять такого дурака. В тот вечер он впервые заметил, что за ним следят.

Настали сумерки, и хотя Тунде одолел уже миль семь или восемь, упавшая голова, черный язык трупа не шли из головы. Тунде шагал в пыли по обочине, сквозь густой лес. Вставала луна – желто-туманный ноготок света в кронах. Время от времени Тунде говорил себе: можно разбить лагерь здесь – давай, вынимай скатку. Однако ноги шагали, еще на милю, и еще на милю, и еще на милю удаляя его от занавеси волос на подгнившем лице. Перекликались ночные птицы. Тунде вгляделся в лесную тьму и там, справа под деревьями, заметил вспышку света.

Крохотную, но узнаваемую. Эту тонкую, белую, мимолетную нить накала ни с чем не спутаешь. Там женщина, и она перекинула дугу между ладонями. Сердце пропустило удар.

Но мало ли что. Кто-то разводит костер, любовники играют – выбирай на вкус. Ноги зашагали быстрее. А потом он увидел ее снова – уже впереди. Длинная, долгая, неторопливая вспышка, осветившая смутное лицо, длинные обвислые волосы, рот, сложенный в кривую улыбку. Женщина смотрела на Тунде. Даже в сумраке, даже издали он это разглядел.

Не бойся. Нет другого выхода – только не бояться. Но животное внутри Тунде боялось. В каждом из нас живет то, что зубами и когтями цепляется за старую истину: либо ты охотник, либо добыча. Пойми, кто ты. Действуй соответственно. От этого зависит твоя жизнь.

Она снова пустила искры в черно-синюю тьму. Она ближе, чем Тунде казалось. Она что-то исторгла изо рта. Тихий скрипучий смех. О господи, подумал Тунде, она психованная. И это было хуже всего. Что за ним следят просто так, что он может погибнуть здесь за здорово живешь.

Где-то у правой ноги затрещал прутик. То ли она сломала, то ли он – Тунде не понял. И побежал. Всхлипывая, глотая воздух, со звериной целеустремленностью. Иногда успевал обернуться – она бежала за ним, ладонями поджигая деревья, и огоньки плясали на пыльной коре и в редкой сухой листве. Тунде поднажал. В голове осталось одно: где-то должно быть спасение. Если не сдаваться, спасения не может не быть.

И, петляющей тропой выскочив на вершину холма, Тунде его узрел – поселок с горящими окнами, и до него меньше мили.

Он рванул туда. Натриевый фонарный свет выбелит этот ужас, сдерет с костей.

Тунде давно уже размышлял, на чем закончит. С третьей ночи скитаний, когда друзья сказали, что ему надо линять, что полиция ходит по домам, расспрашивает о мужчинах, у которых нет законных опекунш. В ту ночь Тунде сказал себе: я могу остановиться в любой момент. Телефон при нем. Нужно только зарядить его и послать одно-единственное письмо. Например, редактору с Си-эн-эн и, может, копию Нине. Сообщить, где он. Они приедут, найдут его, и он будет героем – спасенным журналистом, который вел репортаж из гущи событий.

Вот сейчас, решил Тунде. Самое время. На этом всё.

Он вбежал в поселок. Кое-где на нижних этажах еще горел свет. Кое-где за окнами бубнило радио, а может, телевизор. Самое начало десятого. Заколотить кулаком в первую же дверь? Сказать: умоляю. Помогите. Но мысль о том, какая тьма может таиться за этими освещенными окнами, не дала попросить о помощи. Ночь теперь кишмя кишела чудовищами.

К торцу пятиэтажного жилого дома прижалась пожарная лестница. Тунде кинулся туда, стал карабкаться. На третьем этаже – темная комната, на полу валяются три кондиционера. Кладовая. Пустая, никто туда не ходит. Он подергал раму. Окно открылось. Он ввалился в затхлую тишину. Закрыл окно. Шарил в темноте, пока не нашел то, что искал. Электрическую розетку. Подключил телефон.

Коротенький двухтоновый сигнал включения – как скрежет ключа в замке его квартиры в Лагосе. Ну вот. Все закончилось. Экран засиял. Тунде прижал этот теплый свет к губам, вдохнул. В сердце своем он уже был дома, и все неизбежные на этом пути машины, поезда, самолеты, очереди и досмотры были иллюзорны и не имели значения.

Он поспешно отослал письмо – Нине, и Теми, и трем редакторам, с которыми работал в последнее время. Сообщил, где он и что он цел и невредим, пусть они свяжутся с посольством и вытащат его.

В ожидании ответов полистал новости. Все больше и больше “стычек”, но никто не желает назвать это откровенной войной. Цены на нефть опять растут. А вот и Нинино имя – над очерком о событиях в Бессарабии. Тунде улыбнулся. Нина провела здесь всего-навсего долгие выходные, приезжала в увеселительный пресс-тур несколько месяцев назад. Что она знает об этой стране? Читая, он нахмурился. Слишком знакомые слова.

Его отвлек утешительный, теплый, музыкальный блям прилетевшего письма.

От одного из редакторов.

В письме говорилось: “Это не смешно. Тунде Эдо был моим другом. Если ты взломал его почту, мы тебя найдем, больная ты скотина”.

Снова блям, еще один ответ. Не слишком отличный от первого.

В груди поднималась паника. Все нормально, сказал себе Тунде, это недоразумение, где-то что-то не то.

Он поискал себя в газетах. Нашел некролог. Свой некролог. Пространный и под завязку набитый слегка двусмысленными похвалами за то, что его, Тунде, трудами молодое поколение было в курсе новостей. Отточенные фразы очень тонко намекали, что в его изложении текущие мировые события выглядели простыми и тривиальными. Нашлась пара мелких ошибок. Перечислялись пять знаменитых женщин, на которых Тунде повлиял. Его называли “всем полюбившимся”. Упоминали его родителей, сестру. Указывали, что умер он в Бессарабии. Увы, попал в автокатастрофу, изломанное тело обуглилось, и опознали его лишь по имени на чемодане.

Тунде задышал чаще.

Чемодан он оставил в гостинице.

Кто-то этот чемодан забрал.

Он вернулся к Нининому очерку про Бессарабию. Очерк оказался фрагментом из книги, которую Нина выпускает в этом году в крупном международном издательстве. Газета обещала, что книга мгновенно станет классикой. Глобальная оценка Великой Перемены на основе репортажей и интервью со всей планеты. Во вводке книгу сравнивали с де Токвилем и “Упадком и разрушением” Гиббона.

Этот текст написал Тунде. Это его фотографии. Кадры его съемок. Его слова, его идеи, его трактовки. Абзацы из книги, которую он оставил у Нины на хранение, фрагменты дневника, отправленные почтой. На фотографиях ее имя, под текстом ее имя. Тунде не упомянут ни единожды. Она все у него украла.

Тунде изверг из себя звук – он и не подозревал, что в нем такой живет. Гортанный рев. Вопль горя. Глубже рыданий.

А потом из коридора донесся шум. Окрик. Следом крик. Женский голос.

Тунде не понимал, что она кричит. Его измученный, перепуганный мозг услышал так: “Он там! Открывай!”

Тунде схватил рюкзак, вскочил, распахнул окно и через два этажа перебрался на плоскую крышу.

На улице кто-то перекликался. Если Тунде не искали раньше, теперь ищут наверняка. Женщины внизу тыкали пальцем и вопили.

Он бежал. Все будет хорошо. Эту крышу одолели. Прыгаем на следующую. До края, вниз по пожарной лестнице. Лишь опять очутившись в лесу, он сообразил, что оставил телефон на зарядке в пустой кладовой.

Когда вспомнил и понял, что вернуться нельзя, от отчаяния чуть не умер. Взобрался на дерево, привязал себя к суку и постарался уснуть, надеясь, что утром жизнь слегка наладится.

В ту ночь он, кажется, видел в лесу какой-то ритуал.

Он смотрел со своего насеста – проснулся от треска огня и на миг ужаснулся, что женщины снова поджигают деревья, что сейчас он тут сгорит заживо.

Но костер пылал не внизу, а чуть подальше – мерцал на поляне. Вкруг костра танцевали фигуры, мужчины и женщины, раздетые догола и разрисованные глазастыми ладонями, и линии тока гибко текли по их телам.

То и дело какая-нибудь женщина сине-слепящим разрядом прямо в знак на груди валила мужчину на землю, оба гикали и плакали, когда она являла ему свою силу. Затем она седлала его, не отнимая ладони от его сердца, прижимая к земле, и лицо его кривилось в неистовстве, умоляя сделать ему больно снова, сильнее, еще.

Многие месяцы Тунде не обнимал женщину, многие месяцы женщина не обнимала его. Он жаждал спуститься со своей жердочки, выйти в круг, и пусть им пользуются, как этими мужчинами. Он смотрел, и у него встал. Он рассеянно потирал себя сквозь ткань джинсов.

Оглушительно загрохотали барабаны. Барабаны? Серьезно? Услышат же. Наверняка сон.

Четверо юношей на четвереньках ползли перед женщиной в алой мантии. Глазницы у нее были пусты, красны и воспалены. В походке величие, в слепоте уверенность. Другие женщины падали пред нею ниц и на колени.

Она говорила – и они отвечали.

Точно во сне, Тунде понимал слова, хотя румынский знал так себе, а по-английски они говорить не могли. Однако он понимал.

Она сказала:

– Он готов?

Они ответили:

– Да.

Она сказала:

– Приведите.

В круг вышел юноша. В волосах корона из ветвей, талия обвязана белой тканью. Лицо безмятежное. Добровольная жертва, что искупит грехи всех прочих.

Она сказала:

– Ты слаб, а мы сильны. Ты дар, а мы владелицы. Ты страдалец, а мы сокрушительницы. Ты раб, а мы хозяйки. Ты – приношение нам. Ты сын, а мы Мать. Признаёшь ли ты, что это так?

Все мужчины в кругу смотрели не отрываясь. “Да, – шептали они. – Да, да, пожалуйста, да, скорее, да”.

И Тунде, оказывается, шептал вместе с ними:

– Да.

Юноша протянул запястья, и слепая поймала их одним точным движением, взялась обеими руками.

Тунде понимал, что будет. Целя камерой, едва заставлял палец нажимать кнопку. Хотел увидеть, как это произойдет.

Слепая у огня – это все женщины, что чуть его не убили, могли убить. Слепая у огня – это Энума, и Нина, и та тетка на крыше в Дели, и сестра Теми, и Нур, и Татьяна Москалева, и беременная в руинах аризонского торгового центра. Шанс умереть подкарауливал Тунде все эти годы, подступал, давил, и Тунде хотел, чтобы сейчас все закончилось, хотел увидеть, как все закончится.

В этот миг он жаждал, чтобы за руки держали его. Жаждал преклонить колена у ног слепой, уткнуться лицом во влажную землю. Перестать бороться, узнать уже, кто победил, даже ценой своей жизни, и пусть наступит финальная сцена.

Слепая держала юношу за руки.

Лбом прижалась к его лбу.

– Да, – прошептал он. – Да.

И когда она убила его, накатил экстаз.

Утром Тунде по-прежнему не понимает, пригрезилось ему или нет. На пленочной камере потрачено восемнадцать кадров. Мог, конечно, жать кнопку во сне. Узнает только после проявки. Он надеется, что ему пригрезилось, но тут – свои кошмары. Выходит, в некоем царстве грез он жаждал преклонить колена.

Он сидит на дереве и раздумывает о прошедшей ночи. С утра жизнь почему-то и впрямь наладилась. Во всяком случае, не так ужасает. Сообщение о его гибели не могло быть случайностью или совпадением. Это чересчур. Вероятно, Москалева и ее люди обнаружили, что он исчез, что вместе с ним исчез его паспорт. Видимо, всё инсценировали: автокатастрофа, обугленное тело, чемодан. Из этого делаем один очень важный вывод: в полицию нельзя. Прощай, фантазия (Тунде и не сознавал, что еще цеплялся за нее краем сознания) о том, как он входит в отдел полиции, задрав руки, и говорит: “Извините, это я, нахальный нигерийский журналист. Наворотил дел. Отвезите меня домой”. Домой не отвезут. Отвезут в тихое место, куда-нибудь в лес, и там шлепнут. Он один.

Надо найти интернет. Где-то же он должен быть. Какой-нибудь дружелюбный мужчина пустит Тунде за домашний компьютер на пару минут. Многие дни он обдумывал, что скажет, если выйдет в Сеть, и точно знает, что сказать. В пяти строках убедит всех, что это он, что он правда жив.

Цепляясь за ветки дрожащими руками, Тунде слезает с дерева. Пойдет пешком, будет держаться леса, направится в деревню, которую миновал четыре дня назад, – там были благожелательные лица. Отошлет письма. За ним приедут. Он поправляет рюкзак на спине и нацеливается на юг.

Справа в кустах шелест. Тунде оборачивается. Но шелестит и слева, и позади. Из кустов встают женщины, и с ужасом, что пронзает, как стрела из самострельной ловушки, Тунде понимает: его ждали. Караулили всю ночь. Он бросается было бегом, но спотыкается – что-то под ногами, проволока – и падает. Вниз, вниз, он отбивается, а кто-то смеется, а кто-то лупит его разрядом в загривок.

Тунде очухивается в клетке, и все очень плохо.

Клетка тесная и деревянная. Рюкзак ему оставили. Колени у него поджаты к груди, вытянуть ноги некуда. Мускулы пульсируют и ноют – значит, он так провел не один час.

Он в лесном лагере. Горит костерок. Тунде знает этот лагерь. Тунде видел его во сне. Не во сне. Это лагерь слепой женщины, и Тунде поймали. Его трясет. И что, все закончится здесь? В ловушке? Его предадут огню или казнят во имя каких-то адских лесных верований? Ну уж нет. Он ногами лупит по стенкам.

– Умоляю! – кричит он, хотя никто не слушает. – Пожалуйста, кто-нибудь, помогите!

Сбоку доносится тихий гортанный смешок. Тунде тянет шею.

У клетки сидит женщина.

– Бля, ну ты попал, – говорит она.

В глазах плывет. Этот голос Тунде где-то слышал – далеко-далеко, давным-давно. Вроде известный какой-то голос.

Тунде смаргивает, и женщина проясняется. И оказывается Роксанной Монк.

Она говорит:

– Я тебя сразу узнала. По телику видела, ну?

Тунде думает: мне грезится, вот точно, не может не. И плачет. Как ребенок, рассерженный и растерянный.

Она говорит:

– А ну харэ. Не доводи меня. Что ты тут забыл?

Он пытается объяснить, но история кажется бессмысленной даже ему. Он полез в самое пекло, решив, что справится, и вот он в самом пекле, и ясно, что он никогда не справлялся, и это нестерпимо.

– Я искал… горную секту, – в конце концов хрипит он. В горле пересохло, голова трещит.

Рокси хохочет:

– Поздравляю. Отыскал. Чумовой идиотизм, не?

Она поводит рукой. Клетка на краю лагеря. Вокруг костра сгрудились плюс-минус сорок грязных палаток и лачуг. У входа в лачуги сидят женщины – правят ножи, или чинят железные шоковые рукавицы, или смотрят в пустоту. Стоит вонь – горелой плоти, и гнилой еды, и фекалий, и псины, и кислая нота рвоты. Возле сортира – груда костей. Тунде надеется, что звериных. Короткими бечевками к дереву привязаны две грустные собаки, у одной не хватает глаза и клочьев шерсти.

Тунде говорит:

– Помоги мне. Прошу тебя. Пожалуйста, помоги.

Она смотрит на него, и лицо искривляет неловкая полуулыбка. Рокси пожимает плечами. И Тунде замечает, что она пьяна. Блин.

– Даже не знаю как, чувак. У меня тут мало… влияния.

Блин. Ее надо обаять, и за всю жизнь Тунде никогда не требовалось так стараться. А его упаковали в клетку, где даже шею не повернуть. Он вдыхает поглубже. Он может. Он сможет.

– А ты что тут делаешь? Ты же исчезла в ту ночь, когда была тусовка у Москалевой, несколько месяцев уже прошло. Когда я уходил из города, был слух, что тебя замочили.

Рокси смеется:

– Да? Правда? Кое-кто попытался. Мне просто надо было подлечиться.

– Ты уже вроде довольно… здоровая.

Он одобрительно меряет ее взглядом. И сам собой восхищен, поскольку умудряется это сделать, не шевельнувшись.

Она все ржет:

– Я, между прочим, должна была стать президенткой этой дыры. Часа, наверно… три я должна была, сука, быть президенткой.

– Да? – говорит он. – А я должен был стать звездой осеннего сезона “Амазона”. – Смотрит вправо, влево. – Как думаешь, за мной уже выслали дрон?

Она в ответ опять смеется – и он тоже смеется. Женщины у лачуг косятся злобно.

– Нет, серьезно. Что они со мной сделают? – спрашивает Тунде.

– Ой, они тут вконец психические, – отвечает Рокси. – Охотятся на мужиков по ночам. Засылают девок в лес, мужиков пугать. Мужик пугается, бежит, а они ему ловушку – проволоку натягивают, что-то такое.

– Они за мной охотились.

– Так ты же прямо к ним заявился, ну? – Рокси криво улыбается. – У них на мужиках бзик: отлавливают парней, коронуют на пару недель, а потом напяливают им рога на голову и убивают в новолуние. Или полнолуние. В какое-то, короче, луние. На луне совсем поехали. Я считаю, это потому что у них телика нет.

Он опять смеется – по правде смеется. Она смешная.

Вот тебе магия при свете дня – фокусы и зверство. Магия – это вера в магию. А тут просто люди бредят. Страшно только воображать, что́ у них в голове. И как их безумие оставляет отметины на твоем теле.

– Слушай, – говорит Тунде, – раз уж мы здесь… тебе очень сложно меня вытащить?

Он слегка пинает дверцу клетки. Дверца прочно привязана бечевками. Рокси без труда перережет, если найдется ножик. Но в лагере увидят.

Из заднего кармана она вытаскивает флягу, отпивает. Качает головой.

– Они меня знают, – поясняет она, – но я не трогаю их, они не трогают меня.

– То есть ты неделями пряталась в лесу и их не трогала?

– Ага, – отвечает она.

В голове у Тунде всплывает один давно читанный пассаж. Лестное зеркало. Он должен стать ей лестным зеркалом, “способным вдвое увеличивать ее фигуру”, чтобы ей казалось, будто она сильна, будто она сможет сделать то, что ему надо. “Без такой волшебной силы земля, наверное, и по сей день оставалась бы джунглями”.

– На тебя не похоже, – говорит он. – Ты не такая.

– Это я раньше была не такая, друг мой.

– Ты всегда такая – у тебя выбора нет. Ты Рокси Монк.

Она фыркает:

– Ты мне что предлагаешь – прорываться отсюда с боем? Потому как… хрен там.

Он хмыкает. Она словно уже примеряется, пока еще как бы в шутку.

– Тебе и не надо с боем. Ты же Рокси Монк. У тебя силы за глаза – я тебя видел, я про тебя слышал. Давно хотел познакомиться. Таких сильных женщин на свете больше нет. Я читал. Ты в Лондоне убила отцовского конкурента, а потом и отца отправила на покой. Если ты за меня замолвишь слово, они откроют клетку.

Она качает головой:

– Надо что-то им предложить. Взамен. – Но видно, что она уже крепко задумалась.

– У тебя есть что-нибудь полезное? – спрашивает Тунде.

Она пальцами зарывается во влажную землю. Берет две горсти, смотрит на него.

– Я себе пообещала не высовываться, – говорит она.

Он отвечает:

– Ты не такая. Я про тебя читал. – Он осекается, а потом испытывает свою удачу на прочность: – Я думаю, ты мне поможешь, потому что тебе это ничего не стоит. Прошу тебя. Потому что ты Рокси Монк.

Она сглатывает. Говорит:

– Да. Да, я Рокси Монк.

На закате в лагерь возвращаются остальные женщины, и Роксанна Монк торгуется со слепой за жизнь Тунде.

Она говорит, и Тунде видит, что не ошибся: Рокси в лагере уважают и побаиваются. У нее в руке полиэтиленовый пакетик, она болтает им перед носом вожаков. Просит чего-то, но те не соглашаются. Она пожимает плечами. Подбородком указывает на Тунде. Дескать, ладно, если не договоримся так, тогда забираю парня.

Женщины удивляются, затем подозревают подвох. Правда? Вот этого? Серьезно?

Они еще немножко торгуются. Слепая женщина возражает. Рокси возражает ей. В итоге уговорить их несложно. Тунде все понял верно. Он не представляет ценности. Если эта женщина хочет его, пускай забирает. Все равно скоро придут солдаты – война подступает с каждым днем. Эти люди безумны, но не настолько, они не станут дожидаться солдат. Через пару-тройку дней перенесут лагерь поближе к горам.

Тунде крепко связывают руки за спиной. Рюкзак отдают в довесок, просто из уважения к Рокси.

– Особо со мной не корешись, – командует она, толкая его в спину. – А то они решат, что я к тебе неравнодушна или что они продешевили.

После клетки ноги сводит. Тунде медленно шаркает по лесной тропе. Минует столетие, прежде чем лагерь скрывается за деревьями, и еще через целую эпоху стихает лагерный шум.

Тунде переставляет ноги и думает: я связан, я в руках Роксанны Монк. Она и в лучшие времена была опасна. А вдруг она мне голову морочит? Едва эти мысли всплыли, назад их уже не запихнешь. Тунде молчит, но спустя несколько миль по грунтовке Рокси говорит:

– Пожалуй, уже можно. – А потом достает ножик из кармана и рассекает веревку.

Он спрашивает:

– Что ты со мной будешь делать?

Она отвечает:

– Спасу тебя, наверно, спроважу домой. Я же Рокси Монк. – И смеется: – А вообще, ты ведь звезда. Люди на такое раскошеливаются, нет? Погулять в лесочке со звездой?

Тут смеется он. А от этого смеется она. И вот оба стоят в лесу, привалившись к дереву, ржут и ртом ловят воздух, и что-то между ними тает, и становится легче.

– Куда мы? – спрашивает он.

Она жмет плечами:

– Здесь я пряталась. А то мои люди оказались гнилые. Меня… подставили. Если думают, что я умерла, – зашибись. А я пока прикину, как забрать свое.

– Ты пряталась, – говорит он, – в зоне военных действий? Это что, не “чумовой идиотизм”?

Она пронзает его взглядом.

Тунде рискует. Мурашки уже бегут по плечу – там, где она его шарахнет, если он ее доведет. Может, он и звезда, но она-то бандитка.

Она пинает каменно-лиственную мешанину на тропе и говорит:

– Ну как бы тоже правда. Но вариантов было негусто.

– Что, поместьем в Южной Америке не обзавелась? Я думал, у вас все схвачено. Чуть что – сел в самолет, и поминай как звали.

Надо прощупать границы – Тунде нутром чует. Если она сделает ему больно, надо знать заранее. Он уже напружинивается, готовится к удару, но его не бьют.

Она сует руки в карманы.

– Мне тут неплохо, – говорит она. – Тут языками не болтают. И я себе кое-что отложила на черный день.

Он вспоминает пакетик, которым она трясла перед женщинами в лагере. Да, если пользуешься нестабильным режимом, чтобы контрабандой возить наркотики, у тебя, наверно, тайных складов без счету – мало ли.

– Кстати, – говорит она, – ты ж не будешь про это писать, правда?

– Зависит от того, выберусь ли живым, – отвечает он.

И в ответ она смеется, и он тоже смеется. А спустя минуту она говорит:

– Это все мой брат Даррелл. Забрал у меня кое-что. И мне надо хорошенько обдумать, как теперь забрать у него. Домой я тебя переправлю, но пока не придумаю, что делать, на рожон не лезем, ага?

– То есть…

– Пару дней ночуем в лагере беженцев.

Они выходят к слякотному полю на дне оврага, сплошь заставленному палатками. Рокси идет искать жилье – всего на несколько дней, говорит она. Займись делом. С людьми познакомься, потрепись, поспрошай, что им нужно.

На дне рюкзака Тунде находит пресс-карту итальянского новостного агентства, год как просроченную, но сойдет, чтоб разговорить людей. Осмотрительно пускает ее в дело, бродя по палаткам. Выясняет, что бои случаются чаще, чем он думал, последние – совсем недавно. Что уже три недели вертолеты даже не садятся, только сбрасывают продукты, медикаменты, одежду и палатки для неторопливого и нескончаемого потока людей, сбредающихся в лагерь из лесов. ЮНЕСКО, понятное дело, не хочет рисковать своими сотрудниками.

Рокси уважают и здесь. Она знает, как добывать медикаменты и топливо, помогает людям находить то, что им нужно. А поскольку Тунде с ней, поскольку он спит на железной койке в ее палатке, его никто не трогает. Впервые за много недель он как будто немножко в безопасности. Хотя какая уж тут безопасность? В отличие от Рокси, Тунде не может войти в лес. Даже если его не словит очередная лесная секта, Тунде теперь нелегал.

Он берет интервью у немногочисленных англоязычных беженцев и слушает одинаковые рассказы по кругу. Мужчин без документов забирают, отправляют в “рабочие бригады”, но они не возвращаются. И мужчины, и женщины рассказывают одну и ту же историю.

И в передовицах газет, и во вдумчивых аналитических очерках под камеру по единственному работающему черно-белому телевизору в палатке лазарета тема такая: сколько мужчин нам нужно? Мол, вы сами подумайте. Мужчины опасны. Мужчины совершают подавляющее большинство преступлений. Мужчины глупее, безалабернее, ленивее, мозги у них – в мускулах и членах. Мужчины чаще болеют и истощают ресурсы страны. Конечно, они нужны для зачатия детей, но сколько их нужно? Меньше, чем женщин. Хорошие, чистые, послушные мужчины – таким, разумеется, всегда найдется место. Но много ли таких? Может, один из десяти.

Да ладно, Кристен, они что – правда так говорят? Боюсь, что правда, Мэтт. Она нежно кладет руку ему на коленку. И конечно, они не имеют в виду прекрасных мужчин, вот как ты, однако именно эту позицию пропагандирует ряд экстремистских веб-сайтов. Поэтому девушкам из “Полярной звезды” нужно больше полномочий – мы должны защищаться от подобных людей. Мэтт мрачно кивает. Я считаю, виноваты защитники мужских прав – такую реакцию вызывает их экстремизм. Но теперь мы должны защищаться. Он расплывается в улыбке. После перерыва я буду учить приемы самообороны, которые можно отрабатывать дома, – будет весело. Но сначала коротко о погоде.

Даже здесь, даже после всего Тунде не верится, что эта страна хочет уничтожить большинство своих мужчин. Впрочем, он знает, что все это уже было. Такое всегда бывает. Растет список преступлений, карающихся смертной казнью. В газете недельной давности объявили, что “грубый отказ подчиняться по трем разным поводам” теперь наказывается отправкой в “рабочую бригаду”. В лагере есть женщины, опекающие восемь, десять мужчин, и те толпятся вокруг своих опекунш, выпрашивают похвалу, отчаянно желают угодить, страшась даже представить, что будет, если она вычеркнет свое имя из их документов. Рокси может уйти из лагеря в любой момент – а вот Тунде связан по рукам и ногам.

На третью ночь Рокси просыпается за считаные секунды до первого звона и треска – перегорают лампочки, развешенные над центральной дорогой лагеря. Видимо, услышала что-то. Или почуяла, как вибрирует нейлон. В воздухе витает сила. Рокси открывает глаза, моргает. Инстинкты по-прежнему сильны – хотя бы они остались при ней.

Рокси пинает койку Тунде:

– Подъем.

Во сне он наполовину выпутался из спальника. Рокси сдерживает спальник, а Тунде под ним почти голый. Отвлекает, даже в текущих обстоятельствах.

– Чего? – спрашивает он, а затем с надеждой: – Вертолет?

– Размечтался, – отвечает она. – Кто-то напал на лагерь.

Сна тут же ни в одном глазу, он натягивает джинсы и флиску.

Звенит битое стекло, лязгает металл.

– Пригнись, головы не подымай, – велит Рокси. – Если удастся, беги в лес и залезь на дерево.

А потом кто-то кладет руку на центральный генератор и бьет со всей силы, что есть в теле, и вся эта сила сотрясает машину, и тусклые лампочки сыплют искрами и нитями накаливания по всему лагерю, и воцаряется кромешная тьма.

Рокси задирает заднее полотнище палатки, где прогнивший шов и так вечно подтекает, и Тунде на животе выползает наружу, уходит к лесу. Рокси надо бы следом. Она и пойдет, совсем скоро. Но она натягивает темную куртку с глубоким капюшоном, обматывает лицо шарфом. Будет держаться теней, отправится кружным путем к северу; по-любасу так отсюда выбираться безопаснее всего. Она хочет знать, что творится. Можно подумать, способна одной своей волей переломить ход вещей.

Вокруг уже кричат и визжат. Повезло Рокси, что ее палатка не на краю лагеря. Там парочка уже горит – небось прямо с людьми, – и тянет сладкой вонью бензина. Еще несколько минут, прежде чем все в лагере хотя бы допетрят, что это не авария и не пожар на генераторе. Меж палаток, в красных сполохах, Рокси мельком видит, как коренастая тетка что-то поджигает искрой из ладоней. Вспышка на миг заливает ее лицо белизной. Рокси узнает гримасу – видала уже такое. С такой рожей, как сказал бы папка, дел не замутишь. Никогда не работай с теми, кто чересчур кайфует от работы. В мимолетной вспышке этого ликования, этого голода Рокси читает, что они явились не мародерствовать. То, чего они хотят, нельзя просто отдать.

Для начала они сгоняют в кучу молодых мужчин. Обходят палатки, опрокидывают или поджигают, чтобы обитатели разбежались, спасаясь от огня. Работают неаккуратно, неметодично. Ищут плюс-минус пристойных на вид юношей. Молодец Рокси, что отправила Тунде в лес. Жена или, может, сестра пытается отбить у них бледного кудрявого мужчину, который с ней. Отбрасывает двух точными и меткими ударами в подбородок и висок. Ее без труда гасят и убивают с особой жестокостью. Одна хватает ее за волосы, другая лупит разрядом прямо в глаза. Вжимает пальцы в глазные яблоки – жидкость в них вскипает до молочной белизны. Даже Рокси вынуждена на миг отвести взгляд.

Она отступает поглубже в лес, лезет на дерево, перебирая руками, цепляясь веревочной петлей для устойчивости. Когда находит развилку, они там уже занялись мужчиной.

Он кричит и не умолкает. Две женщины берут его за горло и парализуют ударом в позвоночник. Одна садится над ним на корточки. Стаскивает с него брюки. Он в сознании. Блестят распахнутые глаза. Он еле дышит. Другой мужчина бросается было на помощь и за свои труды получает в голову.

Та, которая на корточках, берет мужчину за яйца и член. Что-то говорит. Смеется. Другие тоже смеются. Она щекочет его кончиком пальца, мурлычет, будто хочет, чтоб ему было приятно. Заговорить он не может – горло раздувается. Вполне вероятно, ему уже сломали трахею. Женщина склоняет голову набок, корчит грустную мину. С тем же успехом могла сказать на любом языке мира: “Что такое? Не встает?” Он брыкается пятками, пытается уползти, но поздно.

Рокси, безусловно, предпочла бы, чтоб ничего этого не было. Она бы спрыгнула сейчас из укрытия и убила их, если б могла. Сначала этих двух под деревом – их можно снять мгновенно, никто и оглянуться не успеет. Потом на тебя бросятся три с ножами, но ты нырнешь влево, меж двух дубов, и они перестроятся, пойдут гуськом. И у тебя появится нож. Проще простого. Только не в нынешнем положении Рокси. И все это есть. Что ни предпочти. Поэтому она смотрит. Чтобы свидетельствовать.

Сидя у мужчины на груди, женщина кладет ладонь ему на гениталии. Начинает с маломощной звонкой искры. Мужчина по-прежнему глухо хрипит, все пытается уползти. Вряд ли ему больно. Рокси и сама так делала с мужиками, к обоюдному удовольствию. Член отдает салют – ну, как обычно. Как предатель. Как дурак.

Женщина выпускает на лицо скупую улыбочку. Задирает брови. Дескать, видишь? Немножко приободрить тебя – и нормалек. Берет его за яйца, тянет раз, другой, словно хочет его порадовать, а потом яростно лупит прямо в мошонку. Ощущение – точно стеклянный кол вгоняют насквозь. Раздирают изнутри. Он орет, выгибает спину. А она расстегивает ширинку штанов военного образца и садится на его член.

Ее товарки уже ржут, и она тоже ржет, скача на нем вверх-вниз. Ладонью упирается ему в живот и вгоняет туда новую дозу всякий раз, когда подскакивает, поджав ягодицы. У одной ее подруги мобильный, подруга снимает, как она на нем прыгает. Он закрывает лицо локтем, но они отводят его руку. Нет-нет. Они хотят запомнить.

Товарки ее подзуживают. Она уже ласкает себя, движется быстрее, дергает бедрами. Теперь она взаправду делает ему больно – не расчетливо и вдумчиво, не чтобы добиться максимальной боли занятными способами, а просто зверски. Чем ты ближе, тем это проще. Рокси и сама так делала пару раз, перепугала одного мужика. На “блеске” еще хуже. Женщина опирается ему на грудь и, наклоняясь, всякий раз бьет искрой в торс. Он отпихивает ее руку, и кричит, и тянется к толпе, просит помощи, молит на каком-то невнятном языке, которого Рокси не поняла бы, если бы “помогите, о господи, помогите” не звучало на любом языке одинаково.

Когда женщина кончает, ее подруги одобрительно орут. Она запрокидывает голову, выпячивает грудь и мощным разрядом бьет ему прямо в сердце. С улыбкой встает, и остальные хлопают ее по спине, а она все улыбается. Встряхивается, как собака, и, как собака, смотрит по-прежнему голодно. Они заводят песнопение, одни и те же ритмичные четыре-пять слов, и ерошат ей волосы, и поздравляют друг друга. Последним ударом бледный кудрявый мужчина остановлен – наконец-то и навеки. Глаза у него открыты, выпучены. Ручейки и речки красных рубцов бегут по груди и вверх, обвивают горло. Член опадет не сразу, но все прочее мертво. Даже агонии не было, даже содроганий. Кровь еще скапливается в спине, в ягодицах, в пятках. Она возложила руку ему на сердце и остановила его намертво.

Раздается звук – и он не похож на горе. Печаль воет и кричит, изливает небесам жалобу, точно младенец зовет маму. В шумном горе – зерно надежды. Оно верит, что все можно исправить, что помощь придет. Но этот звук иной. Младенцы, которых бросили надолго, перестают плакать. Замирают, притихают. Знают, что не придет никто.

Из тьмы смотрят глаза, но крики уже не слышны. Ярости больше нет. Мужчины умолкли. На другом конце лагеря женщины еще сражаются с захватчицами, пытаются их оттеснить, а мужчины вооружаются камнями и железяками. Но те, кто видел, что произошло здесь, не издают ни звука.

Еще две женщины слегка пинают мертвеца. Немножко забрасывают его землей – может, из пристойности или стыда, – но оставляют как есть, измаранного, кровоточащего, избитого, раздутого, в припухших отметинах боли, ничуть не зарытого в землю. И отправляются искать собственную добычу.

В том, что творится здесь сегодня, нет ни малейшего смысла. Никто не занял территорий, не отмстил за некое конкретное зло, даже в плен никого не взяли. Они убивают стариков на глазах юношей, бьют в лица и горла, и одна хвастается своим талантом – рисует кончиками пальцев примитивные картинки на телах. Многие берут себе мужчин, употребляют их или просто забавляются. Одному предлагают на выбор – сохранить руки или ноги. Он выбирает ноги, но они не держат слово. Они знают: всем до лампочки, что тут происходит. Защитить беженцев некому, никому они не нужны. Трупы могут проваляться в лесу хоть десять лет – сюда никто и не заглянет. Женщины творят все это, потому что могут.

К предрассветным сумеркам они устают, но сила течет в их жилах, и порошок вместе с нею, и от всего, что они сделали, в глазах красно и невозможно спать. Рокси не шевелилась часами. Руки-ноги затекли, ребра ноют, а в шраме вдоль ключиц еще дергает. Все увиденное вымотало ее, точно само свидетельствование – физический труд.

Ее еле слышно окликают по имени, и она вздрагивает, чуть не падает с дерева, нервы ни к черту, в голове все путается. С тех пор как с ней случилось то, что случилось, она порой забывает, кто она такая. Надо ей напоминать. Она смотрит влево, вправо и видит его. Через два дерева от нее – Тунде, живой. Он примотал себя к суку тремя оборотами веревки, но, разглядев Рокси, начинает отвязываться. После этой ночи увидеть его – словно вернуться домой, и у него в глазах она читает то же самое. Посреди всего этого они оба нашли что-то знакомое и безопасное.

Он взбирается выше, туда, где деревья скрещивают и сплетают ветви, перелезает к Рокси и осторожно спускается на ее насест. Рокси удачно спряталась в развилке, в ее гнездышке можно прислониться спиной к толстому суку, и тогда к тебе тоже могут прислониться. Тунде спускается – ночью он был ранен, сразу видно, что-то повредил в плече, – и они прижимаются друг к другу. Он берет ее за руку, переплетает пальцы, чтоб не тряслись. Обоим страшно. Он пахнет свежо, как распускающаяся зелень.

Он говорит:

– Ты за мной не пошла – я думал, ты погибла.

Она отвечает:

– Давай не торопись. Погибнуть сегодня еще успеем.

Он хрипло выдыхает – это вместо смеха. Шепчет:

– “И здесь тоже был один из мрачных уголков земли”.

Оба ненадолго проваливаются в ошеломленный созерцательный транс, немножко похожий на сон. Надо бы уходить, но близость знакомого тела слишком утешительна, в этот миг невозможно ее отринуть.

Когда очухиваются, на дереве прямо под ними кто-то есть. Женщина в зеленой гимнастерке лезет наверх – на одной руке армейская рукавица, три пальца искрят. Женщина окликает кого-то на земле. Вглядывается в листву, жжет ее, пуская вспышки. Ночной мрак еще не рассеялся до конца, и ей не видно.

Рокси вспоминает, как однажды прослышала, что некая женщина избивает бойфренда на улице. Надо было прекратить – нельзя такое допускать, если ты здесь хозяйка. Когда пришла с парой других девчонок, женщина была одна – пьяная, вопила и материлась на всю улицу. Его они в итоге тоже нашли, прятался в чулане под лестницей, и хотя они старались вести себя мягко и по-доброму, в сердце своем Рокси спрашивала: “Почему ты не сопротивлялся? Почему не попытался? Мог бы сковородкой ей звездануть. Или лопатой. Чем, по-твоему, тебе помогут прятки?” И полюбуйтесь на нее теперь. Прячется. Как мужик. Сама уже не понимает, кто она.

Тунде привалился к ней – глаза открыты, все тело напружинилось. Он тоже увидел солдатку. Тунде замер. Рокси замерла. Здесь они укрыты, хоть заря и несет новую угрозу. Если солдатка сдастся, может, и пронесет.

Та взбирается еще чуть выше. Поджигает нижние ветви, но пока что они вспыхивают, тлеют и гаснут. Недавно прошел дождь. Повезло. Товарка швыряет ей длинную металлическую дубинку. С дубинкой они развлеклись на славу. Совали ее и пускали разряд. Этой дубинкой солдатка раздвигает ветви соседнего дерева. Не бывает на свете идеального убежища.

Солдатка тычет дубинкой – слишком близко, чересчур. Конец дубинки – на расстоянии двух вытянутых рук от лица Тунде. Солдатка замахивается, и Рокси ее чует. Трусливый запах пота, едкий запах усвоенного “блеска” на коже, перечно-редисочный запах силы в работе. Сочетание знакомо Рокси, как собственное тело. У солдатки силы дохера, а самоконтроля никакого.

Тунде шепчет:

– Вдарь ей разок. Эта штука проводит в оба конца. Она ткнет палкой, а ты схвати и вдарь посильнее. Она упадет. Остальные займутся ею. Сможем слинять.

Рокси качает головой, и в глазах у нее слезы, и тогда у Тунде распахивается сердце, словно проволочные путы, что стягивали грудь, вдруг лопнули все разом.

Его осеняет. Он вспоминает, как мельком заметил шрам у края ее ключицы и как тщательно она скрывает этот шрам. Как она торговалась, и угрожала, и что-то сулила, однако… Хотя бы раз он видел?.. Она хотя бы раз с тех пор, как нашла его, Тунде, в клетке, кому-нибудь сделала больно? Почему она прячется в лесу – она же Монк, самая сильная на свете? Раньше ему как-то в голову не приходило. Тунде уже годами не воображалось, какова женщина без этой штуки и как можно эту штуку у нее отнять.

Солдатка снова тычет дубинкой. Кончик задевает плечо Рокси, вгоняя железный гвоздь боли, но Рокси молчит.

Тунде озирается. Под деревом только вязкая земля. За спиной останки втоптанных в грязь палаток и три женщины, что забавляются с юношей, – тот уже на последнем издыхании. Впереди и правее – сожженный генератор и полускрытая за листвой пустая железная бочка из-под бензина, в нее собирали дождевую воду. Если полная, толку от нее не будет. Но, может, она пустая.

Солдатка с дерева окликает подруг, а те подбадривают ее с земли. На дереве у ворот лагеря кого-то нашли. Ищут других. Тунде осторожно поворачивается. Если движение притянет взгляды – тогда конец. Надо отвлечь солдатку всего на несколько минут – только успеть убежать. Он сует руку в рюкзак, запускает пальцы во внутренний карман и вытаскивает три катушки из-под пленки. Рокси тихонько дышит, наблюдает. Перехватив его взгляд, понимает, что он задумал. Он роняет правую руку – точно отломанную ветку, пушинку. Взвешивает катушку в ладони и запускает ее в бензиновую бочку.

Ничего. Недолет. Катушка плюхается на мягкую землю, мертвую, как кровь. Солдатка лезет выше, раздвигая ветки дубинкой. Тунде берет другую катушку, эта потяжелее, и он мельком недоумевает, почему так. Потом вспоминает – сюда он сложил американскую мелочь. Можно подумать, ему в этой жизни еще пригодятся пенни. Он едва не смеется вслух. Зато тяжелая – это хорошо. Лучше полетит. На миг ему хочется прижать ее к губам – так один его дядька целовал квитанцию на скачках, когда лошади на экране шли голова к голове, и вместе с ними рвался вперед всем телом. Лети, катушка. Ради меня.

Тунде роняет руку. Раскачивает маятником – раз, и другой, и третий. Давай. Не подведи. Самой же хочется. И запускает.

Лязг выходит гораздо громче, чем Тунде ожидал. Катушка ударяется прямо под краем. Если так громко, значит, бочка не полна. Грохот дикий, бочка трясется – как будто это нарочно, как будто кто-то возвещает свое появление. По всему лагерю оборачиваются. Так, отлично. Тунде поспешно повторяет маневр. Еще одна катушка – в этой спички, чтоб не мокли. Довольно тяжелая, сойдет. Снова сумасшедший гонг. Словно там кто-то есть, кто-то решил сопротивляться. Какая-то идиотка вызывает на себя ураган.

Военнослужащие сбегаются со всего лагеря. Пока не добежали и не разглядели, что происходит, Рокси успевает отодрать толстую древесную культю и тоже запустить в бочку, чтоб металл вновь загрохотал и завопил. Солдатка, которая почти взобралась на дерево, торопливо сползает – спешит первой осадить дурочку, возомнившую, будто можно сопротивляться столь превосходящим силам.

У Тунде болит все тело, все источники боли – и судорога, и сломанные кости – слились в один, и между ним и Рокси почти не осталось пустоты, и он видит ее рану и шрамы, и ему больно, словно разрезали его собственную плоть. Он подтягивается, ногами нащупывая толстый сук. Пробегает по нему. Рокси за ним. Они спрыгивают, надеясь, что за деревьями женщины из лагеря не заметят.

Ковыляя по топкой земле, Тунде рискует разок обернуться, и Рокси следит за его взглядом – может, солдаткам надоело играть с пустой бочкой, может, они ринулись в погоню.

Но нет. Бочка не пуста. Солдатки пинают ее, и смеются, и нагибаются, и извлекают содержимое. Точно при фотовспышке, Тунде видит и Рокси видит, что́ нашлось в бочке. Там прятались двое детей. Солдатки их достают. Детям лет пять или шесть. Они плачут – их вынимают, а они сжимаются в комочки. Крохотные, мягкие зверьки, пытаются защититься. Пара синих штанишек с обтрепанными обшлагами. Босые ноги. Сарафан в пятнах желтых ромашек.

Будь у Рокси сила, Рокси бы вернулась и испепелила всех этих мерзавок до единой. Но силы нет, и Тунде хватает Рокси за руку и тащит вперед, и они бегут. Эти дети ни за что бы не выжили. Могли и выжить. Они бы все равно бедствовали здесь и умерли. Могли и выжить.

Рассвет холоден, и они бегут рука в руке, не желая отпускать друг друга.

Она знает эти края и безопасные дороги, а он знает, как найти укромное место и спрятаться. Они бегут, а потом переходят на шаг и все равно идут милю за милей, молча, не разнимая ладоней. Ближе к вечеру Тунде видит заброшенную железнодорожную станцию, таких полно в этих местах, ждали советских поездов, что так и не прибыли, и теперь там в основном гнездятся птицы. Они разбивают окно, вваливаются внутрь и находят какие-то заплесневелые подушки на деревянных скамьях, а в шкафу – одинокое сухое шерстяное одеяло. Разводить огонь не смеют, но забиваются под одеяло в угол.

Тунде говорит:

– Я сделал что-то страшное, – а она отвечает:

– Ты спас мне жизнь.

Она говорит:

– Что делала я – ты, чувак, не поверишь даже. Очень плохое, – а он отвечает:

– И ты спасла мне жизнь.

В ночной тьме он рассказывает ей про Нину, как она опубликовала его текст и его фотографии под своим именем. И как теперь он понимает, что она всегда поджидала случая все у него отнять. А Рокси рассказывает ему про Даррелла и про то, что он отнял у нее, и Тунде понимает все: почему она так держится, и почему пряталась долгими неделями, и почему считает, будто ей нельзя домой, и почему не обрушилась на Даррелла сразу и с великой яростью, как сделал бы любой Монк. Она почти забыла собственное имя, пока ей не напомнил Тунде.

Один из них говорит:

– Почему они так поступили, Нина и Даррелл?

А другой отвечает:

– Потому что могли.

Иного ответа нет и никогда не было.

Она сжимает его запястье, и ему не страшно. Она большим пальцем гладит его по ладони.

Она говорит:

– Я думаю вот чего: я умерла, и ты тоже. Как тут развлекаются мертвецы?

Оба ранены, обоим больно. У него, кажется, сломана ключица. Всякий раз, когда шевелишься, там скрежещет боль. Говоря теоретически, он теперь сильнее, чем она, но над этим оба смеются. Она низенькая и плотная, как ее отец, с такой же толстой бычьей шеей, и дралась она чаще, и драться она умеет. Он игриво толкает ее на пол, она игриво вжимает большой палец туда, где ему больнее всего, между шеей и плечом. Как раз хватает, чтоб у него звезды из глаз посыпались. Он смеется, и она смеется, и оба задыхаются, два дурака в глазу бури. Их тела переписаны страданиями. Бойцового запала у обоих не осталось. В этот миг они сами не понимают, кто из них кто. Они готовы приступить.

Не спешат. Раздеваются только наполовину. Она обводит старый шрам у него на талии – сувенир из Дели, где он впервые познал страх. Он губами касается воспаленного рубца вдоль ее ключиц. Они лежат бок о бок. После того, что они видели, оба не хотят ни быстро, ни жестко. Касаются друг друга нежно, нащупывают, где они похожи, а где различны. Он показывает ей, что он готов, – и она тоже готова. Они сливаются легко, словно ключ входит в скважину.

– Ах, – говорит он.

– Да, – говорит она.

Получается хорошо – она вокруг него, он внутри нее. Они совпадают. Двигаются медленно и нежно, помня о боли друг друга, с улыбкой, и сонно, и ненадолго позабыв страх. Кончают, тихо, зверино урча, тычась друг другу в шеи, и так и засыпают, сплетясь ногами, под найденным одеялом, в сердце войны.