– Не прокомментируете, зачем вы сюда прибыли, сенатор Клири?

– В результате военного путча Татьяну Москалеву изгнали из страны, где она демократическим путем была избрана президенткой, Тунде. К таким вещам правительство Соединенных Штатов относится очень серьезно. И позвольте вам сказать, как я рада, что вы пробуждаете у молодого поколения интерес к столь важной геополитической проблематике.

– Молодому поколению предстоит жить в мире, который строите вы, сенатор.

– Совершенно верно, и поэтому я так счастлива, что в составе делегации ООН в страну вместе со мной приехала и моя дочь Джоселин.

– Не прокомментируете недавнее поражение сил Республики Бессарабия в бою с Северной Молдовой?

– У нас тут праздник, сынок, а не совещание по стратегической обороне.

– Кому и знать, как не вам, сенатор Клири. Вы член… уже пяти стратегических комитетов, если не ошибаюсь? – Тунде считает на пальцах: – Оборона, международные отношения, внутренняя безопасность, бюджет и спецслужбы. Вы такой ничего себе электровеник. Вас, конечно, только на праздники посылать.

– А вы подготовились.

– Я подготовился, мэм. Северных молдаван финансируют изгнанные Саудиты, так? Эта война с Бессарабией – репетиция захвата Саудовской Аравии?

– Правительство Саудовской Аравии демократически избрано ее народом. Правительство Соединенных Штатов поддерживает демократические страны и мирные смены режимов правления.

– Соединенные Штаты присутствуют здесь, чтобы обеспечить себе доступ к нефтепроводу?

– В Молдове и Бессарабии нет нефти, Тунде.

– Но очередная смена режима в Саудовской Аравии может повлиять на нефтяные поставки в Америку, нет?

– Как можно беспокоиться о таких вещах, когда речь идет о свободе демократической страны?

Тунде чуть не ржет в голос, но по лицу скользит лишь мимолетная усмешка.

– Ладно, – говорит Тунде. – Хорошо. Соединенным Штатам демократия дороже нефти. Ладно. А что говорит ваше участие в этой делегации относительно внутреннего терроризма в США?

– Я хочу выразиться предельно ясно, – говорит Марго, устремив открытый немигающий взгляд прямо в камеру. – Правительство Соединенных Штатов не боится внутренних террористов, а также тех, кто их финансирует.

– Под теми, кто их финансирует, вы подразумеваете короля Саудовской Аравии Авади-Атифа?

– Больше я ничего по этому вопросу сказать не могу.

– А не прокомментируете, почему сюда послали вас, сенатор? Вот именно вас? Человека, связанного с женскими учебными лагерями “Полярная звезда”? Вас поэтому включили в делегацию?

Марго слегка усмехается – и как будто совершенно искренне:

– Я мелкая рыбешка, Тунде, – гольян, прямо скажем. Я приехала, потому что меня пригласили. А теперь я хочу повеселиться на празднике – и вы наверняка тоже.

Марго берет правее, отходит на несколько шагов. Дожидается щелчка – значит, камеру выключили.

– Не надо меня зубами грызть, сынок, – говорит она, шевеля только уголком рта. – Я здесь твой союзник.

Тунде отмечает и молча проглатывает это “сынок” и “ты”. Радуется, что, хотя видео уже не записывается, звук он выключать не стал.

– Я бы мог надавить вдвое сильнее, – говорит он, – мэм.

Марго щурится.

– Вы мне нравитесь, Тунде, – говорит она. – Интервью УрбанДокса – отличная работа. От ядерных угроз конгресс встрепенулся, заметил, проголосовал за бюджет на защиту страны. Вы с его людьми по-прежнему на связи?

– Иногда.

– Узнаете, что у них серьезные планы, – скажите мне, договорились? Не пожалеете, я вам обещаю. За такое теперь платят – и щедро. Из вас получился бы прекрасный пресс-консультант для наших учебных лагерей.

– О как, – говорит Тунде. – Я вам сообщу, если что.

– Непременно.

Марго ободрительно улыбается. То есть хотела улыбнуться ободрительно. Кажется, на губы эта улыбка выползла скорее плотоядной ухмылкой. Эти проклятые журналисты – все как на подбор красавцы, вот беда. Ролики Тунде она смотрела – Мэдди большая его фанатка, и он сильно влияет на электорат в возрасте от восемнадцати до тридцати пяти.

Поразительно: столько разговоров про его легкий и доступный стиль, но никто не поминает, что видео Олатунде Эдо популярны, поскольку он красавец писаный. В половине роликов он полуголый, ведет репортаж с пляжа, в одних трусах, и как Марго отнестись к нему серьезно, если она видела его широкие плечи, и узкую талию, и перекаты косых и дельтовидных, ягодичных и грудных мышц его мускулистого… бл-лин, ей позарез надо потрахаться.

Господи боже. Так, ладно. В этой командировке среди сотрудников есть несколько молодых парней, Марго после приема угостит кого-нибудь стаканчиком, поскольку нельзя же, чтобы такое творилось у нее в голове всякий раз, когда приближается красивый репортер. С проплывающего мимо подноса Марго цапает шнапс, осушает одним глотком. Помощница через весь зал ловит ее взгляд, показывает на часы. Что ж, к бою.

– Нельзя не признать, – шепчет Марго своей помощнице Фрэнсис, поднимаясь по мраморной лестнице, – эти люди умеют выбрать замок.

Замок словно по кирпичику импортировали со студии “Дисней”. Позолоченная мебель. Семь острых шпилей, каждый своей формы и размера – одни рифленые, другие гладкие, третьи поверху сусальные. На переднем плане сосняк, вдалеке горы. Ну да, ну да, у вас тут история и культура. Ну да, ну да, вы не пустое место. Да хоть сто раз.

Татьяна Москалева (без шуток) восседает на настоящем троне. Золотая махина с подлокотниками в форме львиных голов и красными бархатными подушками. Марго умудряется сдержать улыбку. Президентка Бессарабии облачена в гигантскую белую шубу, а под шубой золотистое платье. На каждом пальце по кольцу, а на больших по два. Словно создавала образ Президента по ретроспективе фильмов про мафию. Может, и правда. За спиной Марго затворяется дверь. Они остаются наедине.

– Президентка Москалева, – говорит Марго. – Вы оказали мне честь.

– Сенатор Клири, – отвечает Татьяна, – честь оказана мне.

Змея знакомится с тигрицей, думает Марго, шакал здоровается со скорпионом.

– Прошу вас, – говорит Татьяна, – отведайте нашего ледяного вина. Лучшее в Европе. Производство бессарабских виноделен.

Марго делает глоток, гадая, какова вероятность, что вино отравлено. По ее подсчетам, не более трех процентов. Если она тут помрет, Бессарабия выставится в очень плохом свете.

– Великолепное вино, – говорит Марго. – Ничего другого я и не ожидала.

Татьяна выдает скупую рассеянную улыбку:

– Как вам Бессарабия? Понравились экскурсии? Музыка, танцы, местный сыр?

С утра Марго отсидела три часа на презентации местного сыроваренного производства. Три часа. Про сыр.

– У вас просто восхитительная страна, мадам президентка, – европейское очарование, помноженное на целеустремленность и решимость совместно двигаться в будущее.

– Да, – вновь скупо улыбается Татьяна. – Мы, знаете ли, считаем, что у нас, возможно, самая передовая страна на планете.

– Ах да. Я с нетерпением предвкушаю завтрашнюю экскурсию в научно-технический центр.

Татьяна трясет головой.

– Культурно, – поясняет она, – социально. Мы – единственная страна в мире, которая поистине понимает, что означают нынешние перемены. И считает их великим благом. Приглашением к… к… – Она опять трясет головой, словно туман разгоняет. – Приглашением к новому образу жизни.

Марго не отвечает, отпивает еще вина, делает одобрительное лицо.

– Люблю Америку, – говорит Татьяна. – Мой покойный муж Виктор любил СССР, а я люблю Америку. Страна свободы. Страна возможностей. Музыка хорошая. Лучше русской. – И она напевает хит, который дома беспрестанно крутит Мэдди: – “Мы летим, ты очень шустрый, за рулем и врум-врум”.

Голоc приятный. Ах да, Марго где-то читала, что некогда Татьяна мечтала стать поп-звездой.

– Хотите, они у вас выступят? Они гастролируют. Можем устроить.

Татьяна говорит:

– Я думаю, вы понимаете, чего я хочу. Я думаю, вы понимаете. Вы неглупая женщина, сенатор Клири.

Марго улыбается:

– Я, президентка Москалева, может, и не глупая, но не телепатка.

– Мы хотим одного, – говорит Татьяна. – Воплотить американскую мечту у нас в Бессарабии. Мы – новая нация, отважная маленькая страна, и у нас общая граница со страшным врагом. Мы хотим свободы, хотим сохранить свой образ жизни. Мы хотим возможностей. Вот и все.

Марго кивает:

– Этого все хотят, мадам президентка. Мировая демократия – заветная мечта Америки.

Татьяна легонечко задирает уголки рта:

– То есть вы поможете нам в борьбе с Севером.

Марго прикусывает верхнюю губу. Тут хитро. И ясно было, что это грядет.

– Я… я говорила с президентом. Мы поддерживаем вашу независимость, поскольку такова воля вашего народа, но не можем явно вмешаться в войну между Северной Молдовой и Бессарабией.

– Мы с вами умеем тоньше, сенатор Клири.

– Мы можем предложить гуманитарную помощь и миротворческие войска.

– Вы можете заблокировать любые меры против нас в Совете Безопасности ООН.

Марго хмурится:

– Но в Совете Безопасности ООН против вас не принимают никаких мер.

Татьяна очень аккуратно ставит бокал на стол.

– Сенатор Клири. Бессарабские мужчины предают мою страну. Нам это известно. В Битве при Днестре мы проиграли, потому что Север знал расположение наших войск. Бессарабские мужчины продают информацию нашим врагам на Север. Некоторые разоблачены. Некоторые сознались. Мы должны принять меры.

– Это, разумеется, ваша прерогатива.

– Вы не станете вмешиваться. Вы поддержите нас, что бы мы ни делали.

Марго слегка усмехается:

– Едва ли я могу дать настолько всеохватное обещание, мадам президентка.

Татьяна отходит к окну, спиной прислоняется к раме. Силуэтом на фоне залитого светом диснеевского замка.

– Вы же работаете с “Полярной звездой”? Это частная военная компания. Вы даже акционер. Мне нравится “Полярная звезда”. Девочек воспитывают воительницами. Очень хорошо – нам именно это нужно.

Э-э. Такого Марго не ожидала. Впрочем, занятно.

– Не вполне понимаю, какая связь, мадам президентка, – говорит она, хотя картина уже проясняется.

– “Полярная звезда” хочет мандат ООН, чтобы послать обученные войска в Саудовскую Аравию. Правительство Саудовской Аравии шатается. Страна нестабильна.

– Если ООН одобрит развертывание войск, я думаю, весь мир обрадуется, это да. Обеспечить энергопоставки, поддержать правительство в сложный переходный период.

– Аргументировать будет проще, – говорит Татьяна, – если войска “Полярной звезды” уже успешно развернет другое правительство.

Она молчит, наливает еще ледяного вина и себе, и Марго. Обе понимают, к чему клонится дело. Взгляды скрещиваются. Марго с улыбкой уточняет:

– Вы хотите нанять девочек из “Полярной звезды”.

– В качестве моей личной армии, здесь и на границе.

Стоит это заоблачно. Тем более если войну с Севером они выиграют и завладеют саудовскими активами. Предоставить Бессарабии частную армию – контракт мечты для “Полярной звезды”. Если Марго Клири умудрится это провернуть, совет директоров будет очень счастлив продолжать сотрудничество с ней до скончания времен.

– А в обмен вы хотите…

– Мы немного поменяем законодательство. На этот бурный период. Чтобы другие изменники не выдавали наших секретов Северу. Мы хотим, чтобы США выступили с поддержкой.

– Мы не имеем желания вмешиваться в дела суверенных государств, – отвечает Марго. – Культурные различия следует уважать. Я знаю, что в этом вопросе президент доверится моему мнению.

– Хорошо, – говорит Татьяна и медленно, зеленоглазо моргает. – Значит, мы друг друга поняли. (Пауза.) Нам, сенатор Клири, незачем гадать, как поступит Север, если победит. Мы уже видели, как они поступают, – мы все помним прежнюю Саудовскую Аравию. Мы обе здесь на стороне добра.

Она поднимает бокал. Марго подносит свой медленно, бокалы с тихим звяком соприкасаются.

Великий день для Америки. Великий день для всего мира.

Остаток приема скучен, как Марго и предвидела. Она пожимает руки иностранным сановникам, религиозным вождям, а также, подозревает она, преступникам и торговцам оружием. Снова и снова губами складывает одни и те же реплики – о том, что Соединенные Штаты глубоко сочувствуют жертвам несправедливости и тирании и желают мирного разрешения конфликта в этом беспокойном регионе. Случается какая-то суматоха, когда Татьяна выходит к гостям, но Марго все пропускает. Она держится до половины одиннадцатого – формально принятый час, не слишком ранний и не слишком поздний, когда можно уйти с важного мероприятия. По пути вниз, к посольской машине, она опять сталкивается с репортером Тунде.

– Прошу прощения, – говорит он, что-то роняя на пол и мигом подбирая, Марго не успевает разглядеть что. – То есть извините меня. Простите. Я… я спешу.

Она смеется. Она хорошо провела вечер. Она уже подсчитывает размеры бонуса, который получит от “Полярной звезды”, если все сложится, и предвкушает гигантские взносы на свою кампанию в ближайшей предвыборной гонке.

– Куда спешить? – говорит она. – Вовсе необязательно бежать. Подвезти вас?

И показывает на машину – дверца распахнута, кожаный интерьер так и манит. Тунде торопится прикрыть секундную панику сияющей улыбкой и почти успевает.

– В другой раз, – отвечает он.

Ему же хуже.

Потом, в гостинице, Марго угощает парой стаканчиков одного из младших сотрудников американского посольства в Украине. Он внимателен – ну а как же? Она очень успешная фигура. В лифте, по пути в свои апартаменты, она кладет ладонь на его мускулистую молодую задницу.

Замковую часовню отремонтировали. В центре по-прежнему парит люстра, золото со стеклом, – тросы так тонки, что при свечах не разглядишь. Дивны твои чудеса, электричество. Нетронуты витражи с ангелами, возносящими хвалы Богоматери, изображения святой Терезы и святого Иеронима тоже. Другие стекла – и финифть купола – заменили, придумали заново согласно Новому Писанию. Вот Всемогущая в образе голубки беседует с праматерью Ревеккой. Вот пророчица Девора провозглашает неверующему народу Слово Святое. А вот – хотя она возражала – Матерь Ева с символическим древом на заднем плане получает послание Небес и простирает длань, полную молний. В центре купола – рука со всевидящим оком на ладони. Символ Бога, что приглядывает за всеми нами, протягивая могучую руку Свою и сильным, и порабощенным.

В часовне Матерь Еву ждет военнослужащая – девушка, попросившая личной аудиенции. Американка. Красивая – светло-серые глаза, веснушки по щекам.

– Ты ждешь меня? – спрашивает Матерь Ева.

– Да, – говорит Джоселин, дочь сенатора Клири, члена пяти ключевых комитетов, в том числе по обороне и бюджету.

На эту личную аудиенцию Матерь Ева нашла время.

– Приятно познакомиться, дочь моя. – Она подходит и садится рядом. – Чем тебе помочь?

И Джоселин плачет.

– Мама меня убьет, если узнает, что я сюда пришла, – говорит она. – Просто убьет. Ой, Матерь, я не знаю, что мне делать.

– Ты пришла… за наставлением?

Запрос об аудиенции заинтриговал Алли. Неудивительно, что в Бессарабию едет дочь сенатора. Вполне логично, что она захочет увидеть Матерь Еву во плоти. Но личная аудиенция? Алли думала, что девушка скептик, желает в частном порядке поспорить о существовании Бога. Но… видимо, нет.

– Я совсем потерялась, – сквозь слезы говорит Джоселин. – Я уже не понимаю, кто я. Смотрю ваши выступления и все жду… прошу, чтоб Ее голос наставил меня, объяснил, что делать…

– Расскажи, в чем твоя беда, – говорит Матерь Ева.

Джоселин поднимает на нее глаза. В глазах слезы.

Алли неплохо знакомы ужасные беды, которых не передать словами. Она знает, что беды случаются во всех домах, как ты высоко ни заберись. Нет на земле убежищ, где спасешься от бед, что повидала Алли.

Она касается колена Джоселин. Та слегка вздрагивает. Отодвигается. Но даже краткого касания довольно – Алли понимает, в чем беда Джоселин.

Алли ведомо женское касание, медленный, мерный гул силы в пасме. А в Джоселин темно то, чему до́лжно сиять; распахнуто то, чему надлежит быть закрытым. Алли подавляет содрогание.

– Твоя пасма, – произносит Матерь Ева. – Ты страдаешь.

Голос у Джоселин не громче шепота:

– Это секрет. Мне нельзя об этом говорить. Есть лекарства. Но они уже не очень помогают. Становится хуже. Я не… Я не как другие девушки. Я не знала, к кому еще пойти. Я видела вас в интернете. Прошу вас, – говорит Джоселин, – пожалуйста, исцелите меня, чтоб я стала нормальной. Пожалуйста, попросите Бога снять с меня это бремя. Пожалуйста, пусть я буду нормальная.

– Я могу лишь одно, – отвечает Матерь Ева. – Я возьму тебя за руку, и мы вместе помолимся.

Положение крайне сложное. Девушку не осматривали, не консультировали Алли, в чем именно дело. Нарушения работы пасмы исправлять очень трудно. Потому Татьяна Москалева и изучает возможность трансплантации: никто не знает, как починить неработающую пасму.

Джоселин кивает и вкладывает ладонь Алли в руку.

Матерь Ева выдает стандартный текст.

– Матерь Святая, – говорит она, – Ты, Кто над нами и в сердцах наших. Ты одна – источник всего добра, и милосердия, и милости. Да познаем мы волю Твою, кою что ни день являешь Ты нам в трудах Своих.

Произнося слова, Алли нащупывает в пасме у Джоселин пятна тьмы и света. Пасма как будто закупорилась – вязко там, где должна быть текучая вода. Заилено. Можно слегка почистить здесь и здесь.

– И да будут сердца наши непорочны пред Тобою, – говорит Матерь Ева, – и пошли нам силы, дабы вынесли мы все испытания без злобы на ближних и на себя самих.

Джоселин молится редко, но сейчас тот самый момент. Матерь Ева возлагает руки ей на спину, и Джоселин молится: “Пожалуйста, Боже, открой мое сердце”. И что-то чувствует.

Алли легонечко толкает. Сильнее, чем обычно, но девочке, пожалуй, не хватит чувствительности, она не поймет, что́ Алли делает. Джоселин ахает. Алли толкает еще трижды, быстро и резко. И готово. Пасма блистает. Урчит, как мотор. Готово.

Джоселин говорит:

– О господи. Я чувствую.

Пасма у нее гудит ровно, размеренно. Джоселин ощущает то, про что говорили другие девочки, – как постепенно наполняется пасма, как каждая клетка качает ионы через мембраны, растет электрический потенциал. Впервые в жизни Джоселин чувствует, что работает как надо.

От потрясения у нее даже нет слез.

Она говорит:

– Я чувствую. Она работает.

– Восславим Всемогущую, – отвечает Матерь Ева.

– Но как вы это сделали?

Матерь Ева качает головой:

– То не моя воля, но Ее.

Они в унисон вдыхают и выдыхают – раз, и другой, и третий.

Джоселин говорит:

– А теперь мне что делать? Я… – И смеется. – Нас завтра отправляют. Наблюдательная миссия ООН на юге. – Говорить об этом не полагается, но Джоселин не в состоянии сдержаться – никак невозможно хранить тайны в этой часовне. – Мама послала меня сюда, потому что полезно для имиджа, но совсем не опасно. Нет шансов вляпаться.

Голос молвит: Может, вляпаться ей как раз и не повредит.

Матерь Ева говорит:

– Отныне тебе не нужно бояться.

Джоселин кивает.

– Да, – говорит она. – Спасибо. Спасибо.

Матерь Ева целует ее в макушку, благословляет именем Великой Матери и уходит на прием.

Татьяна появляется в зале в сопровождении двух хорошо сложенных мужчин в обтягивающей одежде, черные футболки до того туги, что видны соски, а под узкими брюками выступают бугры в промежности. Когда Татьяна садится – на возвышении, в кресло с высокой спинкой, – мужчины садятся подле нее на табуреты пониже. Атрибуты власти, плоды успеха. Татьяна встает и приветствует Матерь Еву поцелуем в обе щеки.

– Славься, Богоматерь, – говорит Татьяна.

– Слава в вышних, – отвечает Матерь Ева, и в голосе ее ни следа сардонической улыбки Алли.

– Нашли еще двенадцать изменников, пойманы в рейде на Севере, – шепчет Татьяна.

– С Божьей помощью найдут всех, – отвечает Матерь Ева.

Знакомств предстоит несметно. Послы и местные сановники, бизнесмены и вожди новых движений. Этот прием – устроенный вскоре после поражения страны в Битве при Днестре – призван укрепить поддержку Татьяны и в стране, и за рубежом. Присутствие Матери Евы тоже помогает. Татьяна толкает речь о душераздирающей жестокости, творимой режимами Севера, и о свободе, за которую сражаются она и ее народ. Все собрание слушает истории женщин, которые сбиваются в небольшие отряды и несут возмездие Богоматери тем, кто избежал человеческого правосудия.

Татьяна тронута едва не до слез. Просит одного из щеголей, стоящих позади нее, принести отважным женщинам выпить. Тот кивает, на заплетающихся ногах пятится и удаляется наверх. Пока все ждут, Татьяна рассказывает анекдот – по обыкновению, затяжной. Про женщину, которая хочет, чтобы трое ее любимых мужчин слились в одного мужчину, и тут к ней в гости приходит добрая фея…

К Татьяне подскакивает с бутылкой молодой блондин:

– Эта, мадам?

Татьяна смотрит на него. Склоняет голову набок.

Юноша сглатывает.

– Простите, – говорит он.

– Я тебе разрешала открывать рот? – спрашивает Татьяна.

Он опускает глаза долу.

– Типичный мужчина, – говорит она. – Не умеет замолчать, полагает, будто нам интересно послушать, что хочет сказать он, вечно болтает, болтает, болтает, перебивает тех, кто лучше и умнее.

Юноша, кажется, хочет что-то сказать, но передумывает.

– Надо бы поучить его хорошим манерам, – отмечает женщина у Алли за спиной – одна из тех, кто командует отрядами, мстящими за былые преступления.

Татьяна вынимает бутылку коньяка у юноши из рук. Подносит к его лицу. Жидкость в бутылке плещется темным, карамельно-маслянистым янтарем.

– Эта бутылка стоит больше, чем ты, – говорит Татьяна. – Один бокал стоит больше, чем ты.

Она берет бутылку за горлышко. Раскручивает жидкость – размеренно, не спеша.

Роняет бутылку на пол. Бьется стекло. Коньяк темными пятнами впитывается в древесину. Пахнет крепко и сладко.

– Подлизывай, – распоряжается Татьяна.

Юноша смотрит на разбитую бутылку. В луже коньяка – стеклянные осколки. Юноша озирается – все смотрят. Он опускается на колени и осторожно трет пол языком, огибая стекло.

Одна пожилая женщина выкрикивает:

– Лицом работай!

Алли смотрит, молчит.

Голос молвит: Это. Что. За хуйня.

В сердце своем Алли отвечает: Она по правде психованная. Мне сказать что-нибудь?

Голос молвит: Что ни скажешь, это подорвет твою силу здесь.

Алли отвечает: И как тогда? Что толку от моей силы, если здесь ею нельзя пользоваться?

Голос молвит: Не забывай, что говорит Татьяна. Нам незачем гадать, как они поступят, оказавшись у власти. Мы всё это уже видели. Будет хуже, чем сейчас.

Алли откашливается.

У юноши на губе кровь.

Татьяна уже смеется.

– Да господи боже мой, – говорит она, – иди швабру принеси, подотри тут. Смотреть тошно.

Юноша вскакивает. Хрустальные бокалы опять наполняются шампанским. Вновь слышна музыка.

– Ну вы его видали, а? – говорит Татьяна, когда юноша убегает за шваброй.

Прием – тоска, епта, смертная, и больше ничего. И не то чтобы Рокси зуб точила на Татьяну – не, Татьяна ей по кайфу. Весь этот год, с тех пор как Рокси забрала бизнес у Берни, Татьяна позволяет ей спокойно вести дела, а к любому, кто позволяет спокойно вести дела, у Рокси вопросов нет.

Но вечерину можно было замутить и получше. Кто-то Рокси говорил, что Татьяна Москалева разгуливает по замку с ручным, сука, леопардом на цепи. Вот этого разочарования Рокси вынести не в силах. Горы красивой посуды – ладно; стада золотых кресел – хорошо. Леопарда, сука, не видать.

Президентка, похоже, ни сном ни духом, кто Рокси вообще такая. Та встает в очередь на рукопожатие, и женщина с густым макияжем и зелено-золотистыми глазами говорит ей, мол, здравствуйте, вы одна из лучших, вы предпринимательница, благодаря вам эта страна стала самой великой и свободной на планете, – и ни тени узнавания в лице. Кажись, пьяная, решает Рокси. Подмывает сказать: а вы в курсах, что это я – та самая женщина, которая каждый день через вашу границу по пятьсот кило перебрасывает? Каждый день. Это из-за меня у вас разборки с ООН, хотя мы понимаем, что ни хера они не сделают, только еще наблюдателей каких зашлют. Вы вообще в курсах, нет?

Рокси заглатывает еще шампанского. Смотрит в окна на темнеющие горы. Даже не слышит, как подошла Матерь Ева, пока та не останавливается прямо рядом. Все-таки она криповая, Ева, – крошечная, жилистая и тихая-тихая, по комнате пройдет и ножичком тебя пырнет между ребер, спохватишься, а поздно.

Матерь Ева говорит:

– Из-за поражения на Севере Татьяна… непредсказуема.

– Н-да? У меня все тоже, епта, непредсказуемо, уверяю тебя. Поставщики на ушах. Пять шоферов слились. Все говорят, линия фронта сдвинется на юг.

– Помнишь, как мы в монастыре сделали? Водопад?

Рокси улыбается, посмеивается. Кайфовые времена были, проще, счастливее.

– Настоящая командная работа, – говорит она.

– Я думаю, можно повторить, – говорит Матерь Ева. – Только помасштабнее.

– То есть?

– Мое… влияние. Твоя бесспорная сила. Я всегда чувствовала, что тебе предстоят великие дела, Роксанна.

– Я совсем бухая, – говорит Рокси, – или ты еще больше гонишь, чем обычно?

– Здесь поговорить не удастся… – И Матерь Ева переходит на шепот: – Но, по-моему, Татьяна Москалева скоро исчерпает свою полезность. Для Святой Матери.

Охххххххх. Ой.

– Ты серьезно?

Матерь Ева еле-еле кивает:

– Она неуравновешенна. По-моему, через несколько месяцев страна будет готова к новому руководству. А мне здесь доверяют. Если я скажу, что возглавить страну должна ты…

Рокси чуть не гогочет:

– Я? Евка, ты со мной знакома?

– И не такие чудеса бывают на свете, – возражает Матерь Ева. – Ты уже вождь великих множеств. Приходи ко мне завтра. Все обговорим.

– Сама себе яму роешь, – отвечает Рокси.

После этого Рокси надолго не задерживается – только чтоб видели, как она с приятностью проводит время и жмет клешни паре других бесславных Татьяниных корешей. Слова Матери Евы ее задели. Перспектива сладкая. Очень сладкая. И впрямь отличная страна.

Репортеров, слоняющихся по залу, Рокси сторонится – репортера всегда, епта, видно, у них рожи голодные. Есть, правда, один, она его видела в интернете, вот он ей по кайфу, так бы и вылизала его всего до костей, но мужиков на свете пруд пруди, тринадцать на дюжину. Особенно если Рокси – президентка. Она бормочет себе под нос:

– Президентка Монк.

И сама над собой ржет. Но все же. Не исключено.

Так или иначе, сегодня лучше не вникать. Сегодня у Рокси работа – непраздничная, недипломатическая, нормальная такая работа. Солдат, или особый представитель, или кто там – короче, кто-то из ООН – хочет встретиться в укромном месте, перетереть за обход блокады на Севере, чтоб поставки не прекращались. Стрелку забил Даррелл, он который месяц рулит операционными вопросами, не высовывается, умничка, налаживает связи, следит, чтоб фабрика работала, хоть у нас тут и война. Иногда у мужика это получается лучше, чем у женщины, – мужики не такие угрожающие, они дипломатичнее. Но ударить по рукам должна лично Рокси.

Дороги темны и петляют. Фары – единственные лужи света в черном мире; ни фонарей, ни даже деревенек с горящими окнами. Едрен батон, начало двенадцатого – а как будто четыре утра. От города ехать больше полутора часов, но Даррелл прислал понятные инструкции. Рокси без особого труда находит съезд, катит по неосвещенному проселку, паркуется перед очередным шипастым замком. Все окна темны. Никаких признаков жизни.

Она перечитывает сообщение Даррелла. Зеленая дверь будет открыта. Рокси выпускает искру на ладонь, освещает путь, и вот она, облупившаяся зеленая дверь в стене конюшен.

Пахнет формальдегидом. И антисептиком. Коридор, железная дверь с круглой ручкой. По краю рамы сочится свет. Ага. Пришли. В следующий раз она им, сука, скажет, чтоб не забивали стрелок во тьме кромешной посреди неведомо чего, она же навернуться тут могла и шею себе сломать. Рокси крутит ручку. А за дверью что-то странное – самую чуточку странное, на морщинку меж бровей. В воздухе вкус крови. Крови, и химикатов, и такое чувство… как бы это?.. будто здесь только что подрались. Будто здесь всегда только что подрались.

Она открывает дверь. Комната затянута полиэтиленом, столы, медицинская аппаратура, и Рокси подозревает, что Дарреллу сказали не всё, и как раз успевает испугаться, но тут кто-то хватает ее за плечи, а кто-то еще набрасывает мешок ей на голову.

Она бьет током со всей дури – кто-то там точняк мощно схлопотал, кто-то падает, кто-то кричит, – и Рокси готова ударить снова, разворачивается, тянет мешок с головы, и крутится на месте, и бьет в воздух куда попало. Орет:

– Только троньте, блядь! – И сдергивает мешок.

И тогда кровь и железо расцветают в затылке, потому что Рокси заехали по голове, никогда в жизни ее так не били, последняя мысль: “Леопард, ручной”. И Рокси летит в ночь.

Даже в полусне она понимает, что ее режут. Она сильная, всю жизнь была, всегда боец, и сейчас она сражается со сном, как с тяжелым мокрым одеялом. Ей все грезится, будто кулаки у нее сжаты, и она пытается их разжать, и если удастся шевельнуть руками в реальном мире, она точно проснется, и тогда прольется кровь, тогда на них с небес обрушится боль, тогда Рокси прорвет дыру в небесах и низвергнет на землю пламя. С ней творится что-то плохое. Хуже не придумать. Проснись, сволочь. Просыпайся, епта. А ну, подъем!

Она всплывает. Она пристегнута. Над ней металл, под пальцами металл, и Рокси думает: идиоты. Сейчас вся эта койка у нее загудит, потому что Рокси никого к себе не подпустит.

Но нет. Пытается – а привычного инструмента нет на месте. Чей-то голос далеко-далеко говорит:

– Работает.

Но не работает, в том-то и дело, ничего не работает.

Она посылает сигнал вдоль ключиц. Сила есть – слабенькая, еле барахтается, но есть. Никогда в жизни Рокси не была так благодарна собственному телу.

Другой голос. Рокси его узнаёт, но откуда, откуда он и чей? Что такое – она завела себе ручного леопарда? Леопард этот придурочный бродит в ее грезах, отвянь, сука, ты ненастоящий.

– Она просыпается. Ты поосторожней, она сильная.

Кто-то смеется. Кто-то говорит:

– После того, что мы ей вкатили?

– Я приехал сюда, – произносит голос, который Рокси знает, – я все разрулил не затем, чтоб вы тут накосячили. Вы ее у таких сильных еще не забирали. Осторожней.

– Ладно. С дороги отойди.

Кто-то снова приближается к Рокси. Они сделают ей больно – нельзя, она не даст. Она обращается к своей пасме, говорит: мы с тобой вдвоем, подруга, мы заодно. Поднатужься совсем капельку. Последнюю капельку – я же знаю, ты можешь. Давай. Мы тут за жизнь боремся, ну реально.

Ее правой руки касается рука.

– Твою м-ма-а!.. – орет кто-то, и падает, и задыхается.

Есть. Теперь сила внутри течет ровнее, как будто не откачали, а запрудили где-то, но запруду размывает, точно гору мусора в ручье. Ух, они за это заплатят.

– Дозу выше! Дозу выше!

– Выше нельзя – пасму повредим.

– Ты посмотри на нее. А ну быстро, выше дозу – или я сам.

Рокси копит в себе мощнейший разряд. Она сейчас на них потолок обрушит.

– Ты глянь, что она творит.

Чей это голос? На языке вертится. Вот сейчас Рокси выпутается из этих ремней, повернется и увидит, и где-то в глубине души она уже знает, кого увидит и что.

Что-то долго механически бибикает.

– Красная зона, – говорит кто-то. – Встроенное предупреждение. Мы ее передознули.

– Продолжай.

И сила оставляет Рокси так же внезапно, как накатила. Будто выключателем щелкнули.

Рокси хочет закричать. И не может.

На миг тонет в черной тине, а когда с боем вырывается наружу, ее уже режут – деликатно, будто любезность оказывают. Она вся онемела, ей не больно, но она чувствует, как под ключицу входит нож. А потом они касаются пасмы. Даже сквозь онемение, и паралич, и грезы полусна боль прошивает все тело пожарной сиреной. Чистая, белая боль, словно очень осторожно, слой за слоем стесывают глазные яблоки. Лишь спустя минуту крика Рокси понимает, что происходит. Они приподняли поперечно-полосатую мышцу вдоль ключиц и пилят, волокно за волокном отделяют от нее.

В далекой дали кто-то спрашивает:

– Она разве должна кричать?

Кто-то другой отвечает:

– Давай, не отвлекайся.

Она знает эти голоса. Она не хочет их знать. То, чего не хочешь знать, Рокси, в итоге тебя и убьет.

Когда рассекают последнее волокно на правой ключице, все тело говорит “пау”. Больно, но затем приходит пустота – и пустота хуже. Словно Рокси умерла, но еще слишком живая, поэтому не замечает.

Они вынимают пасму, и веки у Рокси поднимаются. Она знает, что теперь видит взаправду, что ей не мерещится. Видит пасму – полосу мяса, источник питания, от которого Рокси работала. Пасма дергается и извивается, хочет назад, в Рокси. Рокси тоже хочет ее назад. Свое “я”.

Слева голос.

Леопард говорит:

– Давай, не отвлекайся.

– Точно не надо тебя усыплять?

– Говорят, результаты лучше, если я понимаю, получилось или нет.

– Это да.

– Ну и давай тогда, не тяни.

И хотя череп у Рокси в тисках, а в шее битком ржавых шестеренок, она поворачивает голову и одним глазом видит. И одного взгляда хватает. Мужчина лежит на соседнем столе, подготовлен к имплантации, – это Даррелл; рядом на стуле – Берни.

Тут, сука, леопард, дребезжат болтливые нейроны в мозгу. Я ж тебе говорю, тут где-то, сука, леопард. Завела себе ручного леопарда, идиотка тупая, знаешь ведь, что бывает. Клыки дерут горло, везде кровища, сама заслужила, нечего было с леопардом тетешкаться. У леопарда пятна, Рокси, не отмоешь добела… или это про кобеля было? Ну, короче, пофиг. Заткнисьзаткнисьзаткнисьзаткнисьзаткнисьзаткнисьзаткнись, говорит она мозгу, дай подумать.

На нее теперь внимания не обращают. Трудятся над Дарреллом. Ее зашили – может, для порядка, а может, хирурги не могут не зашить рану, которую сами и нанесли. Может, им папка велел. Вот он. Ее папка. Должна же была сообразить, бляха-муха, что папке мало будет просто остаться в живых. За все нужно мстить. Рана за рану. Синяк за синяк. Унижение за унижение.

Рокси старается не плакать, но понимает, что плачет: из глаз подтекает. Охота размазать их по грязи. В руки, ноги, пальцы возвращается чувствительность, в теле звенит, и пусто, и ноет, и у Рокси лишь один-единственный шанс, потому что Дарреллу совершенно ни к чему оставлять ее в живых, но, может, если ей подфартит, он считает, что она уже умерла. Сволочная змея в траве, сволочное говно на земле, сволочная мразь Даррелл.

Берни говорит:

– Ну как?

Один врач отвечает:

– Хорошо. Отличная совместимость тканей.

Взвывает дрель – Дарреллу в ключицах сверлят дырочки. Громко. Рокси слегка уплывает – время есть, времени нет, часы на стене что-то слишком торопятся, Рокси чувствует все тело, едрен батон, ее даже не раздели, ну вот кто так делает, однако это хорошо, это полезно. Когда дрель взвывает снова, Рокси выворачивает правую руку из мягких ремней.

Приоткрыв один глаз, осматривается. Давай-давай, помедленней. Левая рука свободна, по-прежнему никто ничего не замечает, все нависли над ее братцем. Левая нога. Правая нога. Рядом поднос, и Рокси цапает пару скальпелей и бинты.

На соседнем столе какой-то кризис. Бибикает аппаратура. Пасма сама собой бьет током. Умница, думает Рокси, умница, девочка моя. Один хирург падает, другой матерится по-русски и бросается делать первому непрямой массаж сердца. Открыв оба глаза, Рокси прикидывает расстояние до двери. Хирурги орут и требуют лекарств. На Рокси никто не смотрит, она всем до фонаря. Хоть бы и подохла сейчас – им плевать. Может, она и подыхает, по ощущениям похоже. Но она не подохнет здесь. Рокси сбрасывается вбок со стола, жестко приземляется на коленки, на корточки – этим всем хоть бы хны. Она задом отползает к двери, припадая к полу, не отводя от них взгляда.

У двери находит свои ботинки, натягивает, тихонько всхлипнув от облегчения. Вываливается за дверь. Под коленками свело, от адреналина все тело звенит. Машины во дворе нет. Прихрамывая, Рокси убегает в лес.

У парня полный рот стекла.

Глотку пронзает тонкий, острый, прозрачный осколок, блестит слюной и слизью, и друг этого парня дрожащей рукой пытается вынуть стекло. Видно плохо, он светит фонариком с телефона, лезет пальцами парню в рот, а тот давится и старается не шевелиться. Получается лишь с третьей попытки, и друг достает осколок двумя пальцами. Два дюйма. На осколке кровь и мясо – кусок глотки на конце. Друг откладывает стекло на чистую белую салфетку. Другие официанты, шеф-повар и дневальные хлопочут как ни в чем не бывало. Тунде фотографирует восемь осколков на салфетке.

Непотребство на приеме он тоже снимал – камеру держал низко, у бедра, будто просто на руке болтается. Официанту всего семнадцать. Он такое уже видел, слышал, но самому досталось впервые. Нет, идти ему некуда. У него родня в Украине, примут, если он сбежит, но при переходе границы могут и пристрелить – времена-то нервные. Он все это рассказывает, утирая кровь с губ.

Произносит тихо:

– Виноват я, нельзя говорить, когда президентка говорит.

Он уже всхлипывает – от шока, от стыда, от страха, от унижения, от боли. Знакомые чувства, Тунде знает их с того самого дня, когда к нему прикоснулась Энума.

В заметках для книги он пишет: “Поначалу мы не говорили о своей боли, потому что это не по-мужски. А теперь не говорим, потому что нам страшно, и стыдно, и одиноко, и надежды нет, каждый из нас одинок. Не поймешь, когда первое обернулось вторым”.

Официант, которого зовут Петр, что-то царапает на бумажке. Сует ее в руку Тунде, сжимает ему кулак. Долго глядит Тунде в глаза – вот-вот поцелует, что ли. И Тунде ему позволит: всем этим людям нужно утешение.

Официант говорит:

– Не уходите.

Тунде отвечает:

– Я останусь, сколько вам нужно. Если хотите – пока не закончится праздник.

Петр говорит:

– Нет. Не бросайте нас. Она будет выгонять журналистов из страны. Прошу вас.

Тунде спрашивает:

– Что вы слышали?

Но Петр твердит одно:

– Прошу вас. Не уходите. Прошу вас.

– Я не уйду, – говорит Тунде. – Я не уйду.

Он отлучается покурить на задах кухни. Поджигает сигарету – пальцы дрожат. Он знаком с Татьяной Москалевой, она была с ним любезна, и поэтому он думал, будто понимает, что тут творится. Предвкушал новую встречу. А теперь рад, что не представился случай напомнить о себе. Тунде достает из кармана бумажку, которую дал Петр, смотрит. А там тряскими печатными буквами: ОНИ БУДУТ НАС УБИВАТЬ.

Из боковой двери Тунде фотографирует людей, расходящихся с приема. Пару контрабандистов, торгуют оружием. Спеца по биологическому оружию. Какой-то бал Всадников Апокалипсиса. В машину садится Роксанна Монк, королева лондонского преступного клана. Видит, как Тунде снимает, и губами складывает ему: “Отъе. Бись”.

В три часа ночи, вернувшись в гостиницу, он отсылает материал в Си-эн-эн. На фотографиях мужчина слизывает коньяк с половиц. Стеклянные осколки на салфетке. Слезы на щеке у Петра.

Утром, в самом начале десятого Тунде просыпается не пойми от чего; в глазах песок, спину и виски́ щиплет от пота. Тунде проверяет почту – интересно, что сказал ночной редактор. Тунде все материалы с приема первым делом обещал Си-эн-эн, но если будут слишком кромсать, он отдаст кому-нибудь другому. Пришло письмо – всего две строчки:

“Тунде, прости, мы пас. Отличный репортаж, блестящие фотки, сейчас мы такое не продадим”.

Ладно. Тунде отправляет еще три письма, принимает душ и заказывает кофейник крепкого кофе. Листает международные новости в интернете – по Бессарабии ничего такого, никто его не опередил, – и тут ему отвечают. Он читает. Еще три отказа. Та же история – пошаркаем ножками, толком ничего не скажем, что-то мы не видим тут сюжета.

Да и пожалуйста, зачем ему СМИ? Он зальет на ютуб.

Тунде коннектится к гостиничному вай-фаю, и… нет ютуба. Только краткое сообщение – дескать, этот ресурс недоступен в вашем регионе. Ладно, тогда через VPN. А шиш тебе. Мобильный интернет. Та же фигня.

Тунде вспоминает, что сказал Петр: “Она будет выгонять журналистов из страны”.

Если отправить материалы по электронной почте, их перехватят.

Тунде записывает DVD. Все фотографии, все видео, свой комментарий.

Кладет в мягкий курьерский конверт и задумывается. Куда слать-то? В итоге пишет на ярлыке имя и адрес Нины. Внутрь вкладывает записку: “Храни, пока не заберу сам”. Тунде и прежде кое-что у нее оставлял – заметки для книги, путевые дневники. Надежнее у Нины, чем таскать с собой или бросить где-нибудь в пустой квартире. Тунде договорится с американским послом, чтоб сложили в диппочту.

Если Татьяна Москалева и впрямь добивается того, чего она, судя по всему, добивается, ей пока не стоит знать, что Тунде все задокументирует. У него один-единственный шанс. Журналистов выставляли из разных стран и за меньшие грехи, и Тунде не обманывается: будет плевать, что он некогда с ней кокетничал.

Ближе к вечеру у него в гостинице забирают паспорт. Да это у нас тут просто новые правила безопасности, времена-то сложные.

Большинство не приписанных к корреспондентскому пункту уже разъезжаются из Бессарабии. На северном фронте осталось несколько военных репортеров в бронежилетах, но сообщать, пока бои не начались всерьез, особо нечего, а игры мускулами и угрозы тянутся уже пять с лишним недель.

Тунде не уезжает, хотя ему предлагают нехилые суммы за поездку в Чили – надо взять интервью у антипапы, выслушать ее мнение о Матери Еве. Всё новые мужские террористические группировки заявляют, что озвучат свой манифест, только если Тунде явится и запишет лично. Тунде не уезжает и берет десятки интервью у горожан по всему региону. Учит основы румынского. Коллеги и друзья спрашивают, на кой ляд, и он объясняет, что работает над книгой о Республике Женщин, а они пожимают плечами и говорят: “Ну ладно тогда”. Он ходит на службы в новые церкви – и видит, как их приспосабливают для новых целей или рушат старые. Он сидит в кругу при свечах, в подвале, и слушает, как священник ведет службу по прежнему канону – с сыном, а не матерью. После службы священник заключает Тунде в долгие крепкие объятия, прижимается к нему всем телом и шепчет:

– Не забудьте нас.

Не раз и не два Тунде говорят, что местная полиция больше не расследует убийства мужчин. Если обнаружен мужской труп, считается, что это отряд мстительниц по заслугам уплатил убитому за прошлые деяния.

– Даже мальчик, – говорит отец в жарко натопленной гостиной в одной западной деревне, – даже мальчик, всего пятнадцать лет, – что он мог наделать в прошлом?

Об этих интервью Тунде в Сети не упоминает. Понимает, чем кончится: стук в дверь в четыре утра, спешная погрузка на первый же самолет за границу. Об этой новой стране он пишет, точно турист-отпускник. Каждый день постит фоточки. В комментариях уже закипают: а где новые видосы, Тунде, где занятные репортажи? Но если Тунде исчезнет, подписчики заметят. Это важно.

Тунде в стране шестую неделю, и тут новая Татьянина министр юстиции дает пресс-конференцию. Слушателей негусто. В зале душно, стены оклеены бежево-коричневыми текстурными обоями.

– После недавних возмутительных выступлений террористов по всему миру, после того, как нашу страну предали мужчины-коллаборационисты, мы вводим новые юридические меры, – объявляет она. – Слишком долго наш народ страдает от рук тех, кто пытается нас уничтожить. Нам незачем гадать, как они поступят, если победят, – мы всё это уже видели. Мы должны защитить себя от тех, кто может нас предать… Поэтому сегодня вступает в действие новый закон: в паспортах и других документах всех мужчин страны должен присутствовать штамп с именем опекунши. Для любой поездки мужчине требуется письменное согласие опекунши. Мы знаем, на что способны мужчины, и не можем допустить, чтобы они объединялись… Все мужчины, не имеющие сестер, матерей, жен, дочерей или других родственниц, которые могли бы взять их под опеку, обязаны явиться в отделы полиции, и оттуда их направят в рабочие бригады, где все они будут скованы кандалами в целях защиты широкой общественности. Мужчина, нарушивший требования нового закона, будет приговорен к высшей мере наказания. Это также касается иностранных журналистов и прочих работников.

Мужчины в зале переглядываются – их с десяток, иностранных журналистов, работающих с тех еще пор, когда страна была зловещим перевалочным пунктом для торговцев людьми. У женщин такие лица, будто они разом ужасаются, ободряют и утешают. “Не переживайте, – как бы говорят они. – Вряд ли это надолго, а пока мы вас выручим”. Кое-кто из мужчин скрещивает руки на груди – обороняется.

– Мужчинам запрещается вывозить из страны деньги и другое имущество.

Министр юстиции переворачивает страницу. У нее там длинный список прокламаций мелким убористым шрифтом.

Отныне мужчинам запрещается водить автомобили.

Отныне мужчинам запрещается владеть бизнесом. Иностранные журналисты и фотографы должны быть наняты женщиной.

Отныне мужчинам запрещается в отсутствие женщины собираться больше трех, даже в помещениях.

Отныне мужчинам запрещается голосовать – поскольку многие годы насилия и деградации доказали, что мужчины не способны управлять и командовать.

В случае публичного нарушения мужчиной одного из этих предписаний женщина не только может, но обязана немедленно призвать его к порядку. Женщина, не выполнившая своего долга, будет считаться врагом государства и пособницей преступников, а ее действия – попыткой подорвать мир и гармонию в стране.

К этим указам прилагаются несколько страниц мелких поправок, разъяснений понятия “в сопровождении женщины” и оговорок на случай крайней медицинской необходимости, поскольку они же все-таки не звери. Министр юстиции зачитывает список, и в зале становится все тише.

Министр юстиции завершает декламацию и невозмутимо откладывает бумаги. Плечи у нее расслаблены, лицо бесстрастное.

– Это все, – говорит она. – На вопросы я отвечать не буду.

Хупер из “Вашингтон пост” говорит в баре:

– Мне все равно. Я отсюда валю.

Он это говорит уже не в первый раз. Наливает еще виски, плюхает в стакан три кубика льда, яростно взбалтывает и вновь приводит свои доводы:

– За каким чертом торчать в стране, где нельзя делать свою работу, если на свете есть десятки стран, где можно? Что-то зреет в Иране. Вот наверняка. Двину туда.

– А когда начнется в Иране, – усмехается Семпл с Би-би-си, – что, по-твоему, там будет с мужчинами?

Хупер трясет головой:

– Не, в Иране – нет. Такого там не будет. Они не обратятся по щелчку пальцев и не уступят женщинам всё.

– Ты же помнишь, – говорит Семпл, – как они обратились по щелчку пальцев, когда низложили шаха и к власти пришел аятолла? Ты же помнишь, что такие вещи происходят быстро?

Ненадолго повисает тишина.

– Ладно, а ты что предлагаешь? – спрашивает Хупер. – Плюнуть? Вернуться домой, редактировать раздел для садоводов? Тебе в самый раз, ага. Будешь такой в бронике среди цветочных бордюров.

Семпл пожимает плечами:

– Я остаюсь. Я британский гражданин под защитой ее величества. Буду соблюдать законы – в разумных пределах – и сообщать новости.

– Что тут сообщать? Каково оно, торчать в гостинице и ждать, когда женщина придет и тебя заберет?

Семпл выпячивает губу:

– Хуже уже не будет.

Тунде слушает из-за соседнего стола. Перед ним тоже большой стакан виски, только Тунде его не пьет. Мужчины пьянеют и повышают голос. Женщины сидят тихо, наблюдают. В этой мужской браваде – уязвимость и отчаяние; Тунде кажется, женщины смотрят сочувственно.

Одна говорит – довольно громко, Тунде слышно:

– Мы вас будем возить, куда захотите. Слушайте, мы в эту чушь не верим. Будете говорить нам, куда вам надо. Все останется как раньше.

Хупер цапает Семпла за рукав:

– Уезжай. Первым же самолетом вон отсюда, и пошло оно все.

Одна женщина говорит:

– Он прав. Что толку подыхать из-за этой дыры проссанной?

Тунде медленно подходит к стойке портье. Ждет, когда пожилая норвежская пара уплатит по счету, – снаружи их багаж грузят в такси. Как многие граждане богатых стран, эти, пока есть возможность, выметаются из города. Наконец, уточнив каждый пункт в чеке мини-бара и ставки местного налогообложения, норвежцы удаляются.

Портье за стойкой один. Седина колонизирует его шевелюру островами – тут и там седые клочья, а остальное темно, густо и в мелкую кудряшку. Ему, пожалуй, за шестьдесят – наверняка проверенный сотрудник с многолетним опытом.

Тунде улыбается. Непринужденная улыбка – намек: мы тут с вами заодно.

– Странные дни, – роняет он.

Мужчина кивает:

– Да, сэр.

– Знаете уже, что будете делать?

Тот пожимает плечами.

– У вас есть семья? Есть кому вас забрать?

– У дочери ферма на западе, три часа отсюда. Поеду к ней.

– Вам разрешат ездить?

Портье поднимает взгляд. Белки глаз желты и исполосованы красным, тонкие кровавые сосудики сползаются к зрачку. Портье смотрит на Тунде очень долго – секунд пять или шесть.

– Если будет на то Божья воля.

Тунде небрежно и неспешно сует руку в карман.

– Я и сам думаю попутешествовать, – говорит он. И умолкает. И ждет.

Старик не задает вопросов. Многообещающе.

– Для этого, конечно, кое-что понадобится – вещи, которых у меня… больше нет. Не хотелось бы уезжать без них. Куда бы я ни поехал.

Портье молчит, но медленно кивает.

Тунде как бы этак сводит ладони и под журнал регистрации на стойке подпихивает деньги, видны только уголки. Веером, десять пятидесятидолларовых купюр. Американская валюта – залог успеха.

На миг ровное дыхание старика сбивается.

– Свобода, – бодро продолжает Тунде, – вот и все, что нужно человеку. – (Пауза.) – Я, пожалуй, на боковую. Передайте коридорным, чтобы прислали мне скотча, будьте добры. Номер шестьсот четырнадцать. Как только сможете.

Портье отвечает:

– Я сам принесу. Через минутку, сэр.

В номере Тунде включает телевизор. Прогноз на четвертый квартал не внушает оптимизма, отмечает Кристен. Мэтт обворожительно смеется и отвечает: “Ну, в этом я совсем не разбираюсь, но я скажу, в чем понимаю, – как зубами поймать яблоко в тазу”.

На Си-СПЭН краткий обзор “карательных военных мер” в этом “беспокойном регионе”, но гораздо подробнее – про очередной теракт в Айдахо. УрбанДокс и его болваны успешно переписали сюжет. Права мужчин – это теперь только они, их теории заговора, их кровожадность, а также необходимость ущемлений и ограничений. Никому не интересно, что творится здесь. Как всегда, правда – чересчур сложный товар, рынку нелегко упаковать его и продать. А теперь коротко о погоде.

Тунде набивает рюкзак. Две смены одежды, заметки, ноутбук и телефон, бутылка с водой, древняя фотокамера и сорок кассет с пленкой – ясно, что будут дни, когда не найдешь ни электричества, ни батареек, пленочная камера пригодится. Он мнется, потом запихивает в рюкзак еще носков. Нежданно-негаданно его охватывает задор – а с ним и ужас, и ярость, и безумие. Тунде говорит себе, что радоваться нечему, положение серьезное. От стука он подпрыгивает.

Открыв дверь, он какой-то миг подозревает, что старик его не понял. На подносе стоит стакан виски на прямоугольной подставке, а больше ничего нет. Только приглядевшись, Тунде видит, что подставка – не подставка, а его паспорт.

– Спасибо вам, – говорит Тунде. – Вот чего мне недоставало.

Портье кивает. Тунде платит ему за виски и прячет паспорт в карман брюк на молнии.

Он ждет и уходит около половины пятого утра. В коридорах тишина, лампы тусклые. Когда Тунде шагает через порог на холод, сирена не визжит. Его не останавливают. Точно последние полдня ему пригрезились.

Под далекий собачий лай Тунде пересекает пустые предрассветные улицы, пускается было рысью, но вновь переходит на длинноногий размашистый шаг. В кармане находит ключ от номера – прихватил, оказывается, с собой. Думает выбросить или сунуть в почтовый ящик, но, пощупав блестящий латунный брелок, прячет обратно. Пока ключ в кармане, можно воображать, будто номер 614 ждет Тунде всегда, ничуть не меняясь. Постель разворошена, у стола нескладным горным массивом громоздятся утренние газеты, модные туфли стоят бок о бок под тумбочкой, ношеные носки и трусы валяются кучкой в углу, возле открытого полупустого чемодана.