Кандидат надувает щеки перед зеркалом. Перекатывает голову с плеча на плечо, открывает рот во всю ширь и говорит:

– Лаааа-ла-ла-ла-лаааа.

Ловит свой взгляд – глаза карибской, океанской синевы, – слабо улыбается и подмигивает. Одними губами говорит зеркалу:

– Мы победим.

Моррисон собирает свои заметки и, стараясь не глядеть на кандидата в упор, говорит:

– Мистер Дэндон, Дэниэл, сэр, вы победите.

Кандидат улыбается:

– Я вот только что об этом подумал, Моррисон.

Моррисон скупо улыбается в ответ:

– Потому что это правда, сэр. Вы действующий губернатор. Офис уже ваш.

Кандидату на пользу считать, что имеет место некое доброе знамение, звезды правильно сошлись. Моррисон любит по возможности подбрасывать им такие вот мелочи. Потому и хорош. Эти фокусы чуточку повышают шансы, что его чувак победит другого чувака.

Другой чувак – вообще-то чувиха, почти десятью годами моложе кандидата Моррисона, твердокаменная и трезвомыслящая, и уже которую неделю предвыборной кампании они ее за это гнобят. Ну серьезно, она же в разводе, двух девчонок воспитывает, – у такой женщины разве найдется время на политику?

Кто-то раз спросил Моррисона, как он считает, политика изменилась с тех пор… ну, понятно – с тех пор, как Изменилось Все? Моррисон склонил голову набок и сказал:

– Нет, ключевые вопросы остались прежними – достойные стратегии и достойная личность, и уверяю вас, мой кандидат располагает тем и другим в избытке.

И разглагольствовал дальше, развернув беседу вспять, на безопасный огороженный маршрут по достопримечательностям, мимо горы Образование и мыса Здравоохранение, по бульвару Ценностей и долине Героя Собственной Жизни. Но в укромных тайниках сознания Моррисон себе признавался, что да, политика изменилась. Позволь он этому одинокому голосу в глубинах черепа взять под контроль речевой аппарат – чего Моррисон в жизни не допустит, соображалка-то у него есть, – но если что, этот голос посредством речевого аппарата сказал бы так: все ждут, когда что-то случится. Мы лишь притворяемся, будто дела идут по накатанной, поскольку не знаем, как еще быть.

Кандидаты выходят на сцену, как Траволта, с отрепетированными па, зная, что прожектор нащупает и высветит все, что мерцает, – и блестки, и пот. Она с места в карьер лупит первым вопросом – Оборона. Сыплет фактами – еще бы, она не первый год рулит этой “Полярной звездой”, кандидату Моррисона хорошо бы к этому придраться, но тому ответы даются не без труда.

– Давай, – губами складывает Моррисон не понять кому: прожекторы слепят, и кандидату его не видно. – Вперед. В атаку.

Кандидат на своем ответе спотыкается – Моррисону будто заехали в живот.

Второй и третий вопросы касаются штата. Кандидат Моррисона вроде компетентен, но скучен, а это сразу смерть. К седьмому и восьмому вопросу она опять отбрасывает его на канаты, и он не отбивается, когда она говорит, что губернатор из него не выйдет – у него нет картины будущего. Моррисон уже раздумывает, может ли кандидат проиграть так безнадежно, что говно забрызгает и его, Моррисона. Впечатление такое, будто все последние месяцы он тут жрал “М&М’s” и чесал в заду.

К продолжительной рекламной паузе терять им больше нечего. Моррисон отводит кандидата в уборную и дает чем попудрить нос. Пробегается по основным тезисам и прибавляет:

– Все идет отлично, сэр, просто отлично, но, знаете… в агрессии ничего плохого нет.

Кандидат отвечает:

– Ну полно, полно, я ж не могу показать, что злюсь.

И тогда Моррисон хватает его, прямо цапает за плечо в этой кабинке и говорит:

– Сэр, вы хотите, чтоб эта женщина вас размазала? Подумайте про отца – чего бы хотел он? Выступайте за то, во что верил он, за Америку, которую хотел построить он. Сэр, подумайте, как поступил бы он.

Отец Дэниэла Дэндона, бизнес-громила и пограничный алкоголик, скончался полтора года назад. Трюк дешевый. Дешевые трюки нередко срабатывают.

Кандидат перекатывает плечами, как боксер, – и наступает второй раунд.

Кандидата словно подменили – Моррисон не знает, в коксе тут дело или в его подзуживаниях, и все равно сам себе говорит: “Да я просто красава”.

Кандидат отбивает вопрос за вопросом. Профсоюзы? Бабах. Права меньшинств? Он вещает, точно прямой потомок отцов-основателей, и выходит, что она обороняется. Хорошо. Очень хорошо.

Но тут и Моррисон, и зрители кое-что замечают. Она сжимает и разжимает руки. Будто старается сдержаться и не… да не может этого быть. Ну никак. Ее же проверяли.

А кандидата несет. Он говорит:

– Субсидии – даже ваши собственные расчеты доказывают, что цифры абсолютно не сходятся.

В зале шум, но кандидат полагает, что это зрители одобряют его мощную атаку. И решает добить:

– Мало того, что ваша стратегия не сходится, – ее вдобавок придумали сорок лет назад.

Она блестяще прошла проверку. Не может этого быть. Но ее руки стискивают края кафедры, и она твердит:

– Ну вот, вот, вот, нельзя же, вот, вот, – словно пальцем тычет в каждое проходящее мгновение, однако все понимают, чего она пытается не допустить. Все, кроме кандидата.

Кандидат наносит сокрушительный удар:

– Разумеется, вам не понять, каково придется обычным трудолюбивым семьям. Вы отдали своих дочерей на воспитание в учебные лагеря “Полярной звезды”. Вы что, совсем не любите своих девочек?

Ну все – и ее рука тянется к нему, и костяшки касаются его ребер, и она бьет.

Так-то совсем легонечко.

Он даже не падает. Отшатывается, распахивает глаза, ахает, на шаг, другой, третий пятится и обеими руками обнимает живот.

Аудитория все поняла – и живая аудитория в студии, и народ по домам; все смотрели, и видели, и поняли, что произошло.

В студии воцаряется гробовая тишина, словно все затаили дыхание, а потом накатывают, бурлят, нарастают диссонансные шепотки, громче и громче.

Кандидат пытается добормотать свой ответ, и в тот же миг модератор объявляет перерыв, и на лице Марго гримасу возмущенной, высокомерной победной агрессии сменяет страх, что сделанного не воротишь, и нарастающий сердитый, и испуганный, и недоуменный бубнеж зрителей выплескивается могучим воем, и в ту же самую секунду мы переходим к рекламе.

Перед окончанием перерыва на рекламу Моррисон осматривает кандидата, и тот возвращается на сцену лощеным, и бесстрастным, и хладнокровным, но не слишком – может, самую чуточку потрясенным и опечаленным.

Кампания у них идет гладко. Марго Клири, похоже, вымоталась. Осторожничает. В последующие дни не раз извиняется, и ее команда подбрасывает ей удачный поворот темы. Я очень ответственно отношусь к актуальной политической повестке, говорит Марго Клири. Мой поступок непростителен, но я сорвалась, лишь когда Дэниэл Дэндон солгал о моих дочерях.

Дэниэл разыгрывает истового государственного мужа. Дескать, он выше этого. Бывают люди, говорит он, которые с трудом сохраняют самообладание в непростых ситуациях, и хотя он признаёт, что его цифры были ошибочны, однако есть верный способ вести себя в таких случаях и есть способ неверный, согласитесь, Кристен? Он смеется – она тоже смеется и ладонью накрывает его руку. Разумеется, говорит она, но сейчас мы должны прерваться на рекламу, а затем посмотрим, сможет ли этот корелла назвать всех президентов, начиная с Трумэна.

Судя по опросам, Клири людей в основном ужасает. Она поступила непростительно и аморально – что ж, это лишь доказывает, что думать она не умеет. Нет, им и в голову не придет за нее голосовать. В день выборов цифры многообещающи, и жена Дэниэла уже углубляется в планы по перестройке дендрария губернаторской резиденции. Только после экзитполов они начинают подозревать неладное, да и то… ну, в смысле, не могут же они просчитаться так крупно.

Ан нет, могут. Выясняется, что избиратели наврали. Проклятый электорат: добропорядочные государственные служащие им, видите ли, вечно лгут, а сами-то – лжец на лжеце и лжецом погоняет. Уверяли, что уважают трудолюбие, преданность делу и силу духа. Что оппонентке кандидата не видать их голоса с той минуты, когда она отказалась дискутировать взвешенно и здраво. Но сотнями, тысячами, десятками тысяч заходя в кабинки для голосования, они думали: “Но вот кстати – зато она сильная. Уж она им покажет”.

– Это ошеломительная победа, – говорит блондинка с телеэкрана, – победа, изумившая и экспертов, и избирателей…

Моррисону неохота слушать дальше, но он не может перестать и выключить телевизор. Снова интервьюируют его кандидата – кандидат опечален тем, что избиратели этого великого штата не захотели снова видеть его на должности губернатора, но покоряется их мудрости. Это хорошо. Не выдавай причин – что бы ни случилось, не выдавай причин. Тебя спросят, почему ты проиграл, – не говори им ни за что, они хотят, чтоб ты ударился в самокритику. Кандидат желает своей оппонентке всяческих успехов в новой должности, будет внимательно следить за каждым ее шагом, и если она хоть на секунду позабудет об избирателях, он ей мигом напомнит.

Моррисон смотрит на экран, где Марго Клири – теперь губернатор этого великого штата – слушает овацию и говорит, что будет упорно и усердно трудиться на благо общества и признательна за представленный ей шанс. Она тоже не понимает, что здесь произошло. По-прежнему думает, будто ей надо извиняться за то, что привело ее к победе. Ошибается.

– Объясните, – говорит Тунде, – чего вы добиваетесь.

Один мужчина из числа протестующих помахивает транспарантом. На транспаранте значится: “Справедливость для мужчин”. Остальные во всю глотку и вразнобой гикают и опять достают бутылки пиваса из кулера.

– Чего тут написано, – поясняет один. – Справедливости добиваемся. Правительство все это подстроило – вот пусть правительство и расхлебывает.

День выдался тягучий, воздух как сироп, в тени скоро добьет до 104 по Фаренгейту. Не самый подходящий денек, чтоб двинуть на протестную акцию в Тусоне, штат Аризона. Тунде приехал лишь потому, что получил анонимную наводку: мол, сегодня здесь что-то произойдет. Довольно-таки убедительно излагали, но пока что не происходит ничего.

– С интернетом у вас как, мужики? – спрашивает Тунде. – АдскийТрэш. ком, БейбаПравда, УрбанДокс – в Сети что-нибудь читаете?

Мужики трясут головами.

– Я читал статью в газете, – говорит один человек, который нынче поутру решил, видимо, побрить только левую половину лица. – Там, короче, писали, что в этой новой стране, Бессарабии, всех мужчин химически кастрируют. И с нами так же будет.

– Мне… кажется, это неправда, – говорит Тунде.

– Сам глянь – я себе статью оставил.

Мужик роется в вещмешке. На асфальт высыпаются пачка старых счетов и пустые пакеты из-под чипсов.

– Бл-лин, – говорит мужик и бросается догонять свой мусор. Тунде лениво снимает его на телефон.

Столько сюжетов – мог бы заняться любым. Надо было ехать в Боливию, они там провозгласили своего Папу, только женщину. Прогрессивное правительство Саудовской Аравии, похоже, уступает позиции религиозному экстремизму – можно было вернуться туда, написать продолжение первого репортажа. Даже сплетни поинтереснее, чем то, что творится здесь: дочь только что избранной губернаторки в Новой Англии сфотографировали с мальчиком – мальчиком, у которого, судя по всему, выраженная пасма. О таком Тунде слыхал. Делал материал, разговаривал с врачами о лечении девочек с деформациями и нарушениями работы пасмы. Не у всех девочек она есть, вопреки первоначальным выводам, примерно пять девочек на тысячу рождаются без нее. Некоторые ее не хотят и пытаются вырезать сами; одна резала ножницами, рассказал врач. Одиннадцать лет. Ножницами. Кромсала себя, как бумажную куклу. И бывают мальчики, у которых тоже есть пасма, – потому что хромосомные аномалии. Иногда им нравится, иногда нет. Иные мальчики спрашивают врачей, нельзя ли удалить. И врач вынужден отвечать, что нет, мы не умеем. После удаления пасмы больше половины пациентов умирают. Почему – непонятно, это не жизненно важный орган. Текущая теория такая: пасма подключена к электрическим ритмам сердца и удаление что-то там нарушает. Можно удалить часть волокон, ослабить ее, сделать незаметнее, но если пасма есть – живи теперь с ней.

Тунде прикидывает, каково жить с пасмой. С силой, которую не отдашь, не променяешь. Жаждет ее, брезгливо содрогается. Читает онлайн-форумы, где мужчины говорят, что если бы у всех мужчин была пасма, все бы встало на свои места. Мужчины злятся, им страшно. Это Тунде понимает. После Дели ему тоже страшно. Он под псевдонимом регистрируется на УрбанДоксГоворит. com, постит кое-какие комментарии и вопросы. Натыкается на субтред про собственную работу. Там его называют гендерным предателем, потому что выпустил сюжет про Авади-Атифа, а не сохранил в тайне, и не сообщает о мужском движении, и не рассказывает об их любимых теориях заговора. Ему написали – дескать, в Тусоне что-то зреет, и он подумал… да хрен его знает, что подумал. Подумал, может, что-нибудь здесь нароет. Не просто новости, а хоть какое-то объяснение тому, что с ним нынче творится. Но здесь ничего нет. Тунде поддался страху, вот и все дела; после Дели он бегает от сюжетов, а не за сюжетами. Вечером из гостиницы выйдет в интернет, глянет – может, еще есть о чем рассказать в Сукре; проверит, когда ближайший рейс.

Что-то грохочет – гром, похоже. Тунде оборачивается к горам, ожидает увидеть грозовые тучи. Но это не гроза, и грохотал не гром. Грохочет снова, громче, и громадное облако дыма вырывается из дальнего угла торгового центра, и кричат люди.

– Епта, – говорит один мужик с пивом и транспарантами. – Кажись, бомба.

Тунде бежит на звук, держа камеру очень ровно. Что-то трещит, и слышно, как падают кирпичи. Тунде сворачивает за угол. В киоске фондюшной сети пожар. Рушатся несколько магазинов. Из здания разбегаются люди.

– Там бомба взорвалась! – кричит один прямо в объектив камеры – лицо в кирпичной пыли, сквозь белую рубашку кровоточат мелкие порезы. – Там люди застряли.

Сейчас Тунде себе нравится больше – сейчас он Тунде, который бежит к опасности, а не куда подальше. Всякий раз, когда получается, он думает: “Да, отлично, это по-прежнему я”. Но сама по себе это новая мысль.

Тунде огибает руины. Упали две девчонки. Он помогает им встать, советует одной обнять за плечи другую – легче будет идти, а то лодыжка у первой уже расцветает большущими синяками.

– Кто это сделал? – плачет она прямо в объектив. – Кто это сделал?

Вот в чем вопрос. Подорвали ресторан фондю, два обувных магазина и клинику женского здоровья. Тунде отходит подальше и снимает на широкий угол. Ничего так себе. Справа горит. Слева обвалился весь фасад. Камера следит, как со второго этажа на землю падает доска, к ней прикноплено расписание смен. Наезд. Кайла, 15:30–21:00. Дебра, 07:00.

Кто-то кричит. Неподалеку – в кромешной пыли трудно разглядеть – в развалинах застряла беременная. Лежит на огромном животе – месяцев восемь, пожалуй, – и нога у нее зажата под бетонным столбом. Веет бензином. Тунде кладет камеру – осторожно, чтобы продолжала снимать, – и подползает ближе.

– Все хорошо, – безнадежно говорит он. – “Скорая” уже едет. Все будет хорошо.

Она на него орет. Правая нога расплющена до кровавого мяса. Женщина все пытается уползти от этой ноги прочь, отпихнуться от столба. Тунде инстинктивно тянется к ее ладони. Но всякий раз, пиная столб, женщина шибает мощным разрядом.

Невольно, скорее всего. Гормоны беременных повышают силу – может, побочный эффект, отнюдь не единственная биологическая перемена в этот период, но люди говорят, что это просто-напросто для защиты ребенка. Иногда женщины при родах вырубают акушерок. Боль и страх. То и другое сводит контроль на нет.

Тунде зовет на помощь. Поблизости никого.

– Как тебя зовут? – спрашивает он. – Меня Тунде.

Она морщится и отвечает:

– Джоанна.

– Джоанна. Подыши со мной. Вдох, – и Тунде задерживает дыхание, считает до пяти, – и выдох.

Она старается. Кривится, хмурится, вдыхает и с фырканьем выдыхает.

– Помощь на подходе, – говорит Тунде. – Тебя вытащат. Подыши еще.

Вдох и выдох. Еще раз – вдох и выдох. Ее тело больше не сотрясают спазмы.

Над ними трещит бетон. Джоанна выгибает шею.

– Что там?

– Лампы дневного света. – Тунде видно – они болтаются на паре проводков.

– По-моему, крыша сейчас обвалится.

– Не обвалится.

– Не бросай меня, не бросай меня здесь одну.

– Крыша не обвалится, Джоанна. Это просто лампы.

Лампа болтается на одном-единственном проводочке, раскачивается, проводочек лопается, и лампа падает в обломки. У Джоанны снова судороги и спазмы, хотя Тунде и твердит:

– Все хорошо, все хорошо.

Ее опять затягивает в этот неуправляемый цикл – разряд, боль, разряд, – и она рвется из-под столба. Тунде твердит:

– Пожалуйста, прошу тебя, дыши, – а она твердит:

– Не бросай меня. Сейчас все упадет.

Она бьет разрядом в бетон. И разряд бежит по проводу в бетоне, и по другому, и по третьему. Лампа взрывается искрами. А искра поджигает эту пахнущую бензином жидкость, которая тут капала. И внезапно Джоанна в огне. Она еще кричит, а Тунде убегает, подхватив камеру.

Этот кадр и застывает на экране. Ну да, обещали ведь, что изобразительный ряд может расстроить зрителя. Удивляться не приходится, но какой ужас, да? У Кристен лицо угрюмое. Я думаю, вся наша аудитория согласится: тот, кто это сделал, – последний подонок.

В редакцию телеканала пришло письмо, ответственность за взрыв взяла на себя некая террористическая группа “Мужская сила” – она уничтожила клинику женского здоровья, а заодно и людный торговый центр в Тусоне, штат Аризона. Утверждают, что взрыв – лишь первый в ряду “дней действия”, которые заставят правительство выступить против так называемых врагов мужчин. Представитель администрации президента только что завершил пресс-конференцию, где высказался решительно: правительство Соединенных Штатов не ведет переговоров с террористами, а заявления этой “маргинальной группы конспирологов” – полнейшая чушь.

А против чего они вообще протестуют, Том? Том бычится – микрогримаса, а затем отрепетированная личина, и улыбка гладкая, точно глазурь на кексе. Они хотят равенства, Кристен. Кто-то им в наушники говорит, что рекламная пауза через тридцать секунд, и Кристен пытается закруглить диалог, но с Томом что-то не то – он диалога не закругляет.

Ну, Том, мы ведь не можем вычеркнуть все, что случилось, не можем отмотать время вспять, хотя (улыбочка) в нашем следующем сюжете мы отмотаем вспять историю танца и напомним вам о давней моде под названием свинг.

Нет, говорит Том.

Реклама через десять секунд, говорит продюсер очень ровно и невозмутимо. Бывает, им не привыкать. Дома неладно, стресс, переутомление, со здоровьем нехорошо, денег недостача – в редакции чего только не повидали.

Центр по контролю и профилактике заболеваний многое от нас скрывает, говорит Том, вот против этого они и протестуют. Ты в интернет вообще заходишь? Столько всего держат в тайне, ресурсы тратятся черт знает на что, курсы самозащиты и закупки бронежилетов для мужчин не финансируются, а все эти деньги спускают на женские учебные лагеря “Полярная звезда”, господи ты боже мой, – это как вообще? И пошла ты в жопу, Кристен, мы оба знаем, что у тебя эта штука тоже есть, и ты изменилась, ты ожесточилась, ты больше даже не настоящая женщина. Четыре года назад, Кристен, ты знала, кто ты и что можешь предложить этому каналу, а сейчас ты во что, бля, превратилась?

Том знает, что они давно ушли на рекламу. Вероятно, сразу после того, как он произнес “нет”. Наверняка решили, что лучше несколько секунд тишины в эфире, чем такое. Договорив, Том застывает, глядит прямо перед собой, в объектив третьей камеры. Это всегда была его любимая камера – в ней виден абрис его подбородка, ямочка. В третьей камере он почти что Кёрк Дуглас. Он Спартак. Он всегда надеялся в конечном итоге пробиться в актеры, начать с мелких ролей – на первых порах, скажем, сыграть диктора новостей, а потом какого-нибудь, допустим, учителя в школьной комедии, который, как выясняется, понимает детей гораздо лучше, чем они думают, потому что он и сам, знаете, некогда был то еще хулиганье. Ну, теперь всему конец. Забудь, Том, выкинь эти мысли из головы.

У тебя все? – спрашивает Кристен.

Ну да.

Его выводят еще до конца рекламной паузы. Он даже не противится, только вот ему не по нраву, что на плече лежит рука, и руку он сбрасывает. Ненавижу, когда меня трогают руками, говорит он, и его не трогают. Он тут работает давно, так что если сейчас уйдет без скандала, может, и пенсию сохранят.

Том, увы, заболел, говорит Кристен, серьезно блестя глазами во вторую камеру. Все будет хорошо, очень скоро он к нам вернется. А теперь коротко о погоде.

больничной койки. Родным и друзьям из Лагоса шлет письма и сообщения в фейсбуке. Его сестра Теми теперь встречается с парнем на пару лет моложе ее. Она интересуется, завел ли Тунде себе девушку в разъездах.

Да времени как-то нет, отвечает Тунде. Была одна белая, коллега, журналистка, познакомились в Сингапуре, вместе добрались аж до Афганистана. Не о чем говорить.

“Приезжай домой, – отвечает Теми. – Приезжай домой на полгода, найдем хорошую девушку. Тебе двадцать семь лет, чувак. Стареешь! Пора остепениться”.

Та белая женщина – звали ее Нина – спросила его:

– Тебе не кажется, что у тебя посттравматическое расстройство?

Это потому что она в постели применила силу, а он шарахнулся. Попросил перестать. Заплакал.

Тунде сказал:

– Я застрял вдали от дома и никак не могу вернуться.

– А кто нет? – ответила она.

С ним не случилось ничего экстраординарного. Причин бояться нет – не больше, чем у любого мужчины. С тех пор как Тунде попал в больницу, Нина шлет СМС, спрашивает, нельзя ли приехать повидаться. Он снова и снова отвечает: нет, пока нет.

И в больнице он получает письмо. Всего пять коротких строк, но адрес отправителя нормальный, его не заспуфили – Тунде проверил.

Да не вопрос. Тунде еще книгу писать – ту самую книгу, те самые девятьсот страниц хроники и анализа. Книгу он постоянно таскает с собой в ноуте. Встретиться с УрбанДоксом? Ну конечно, он встретится.

Вокруг встречи разводят полнейшую клоунаду. Свои гаджеты брать нельзя. “Мы дадим телефон – запишешь интервью на него”, – говорят ему. Да блин. “Понимаю, – пишет он в ответ. – Вы не хотите подставляться”. Это им по вкусу. Подпитывает их имидж. “Ты единственный, кому мы доверяем, – пишут они. – Ты говоришь правду. Ты не закрываешь глаза на хаос. Тебя позвали на акцию в Аризону, и ты приехал. Ты нам нужен”. Тон у них натурально мессианский. “Да, – отвечает он. – Я и сам давно хотел с вами поговорить”.

Разумеется, встречу они назначают на парковке “У Денни”. Ну а как же. Разумеется, дальше следует поездка в джипе с повязкой на глазах и мужчинами в черном (все сплошь белые) и в балаклавах. Эти люди слишком много смотрят кино. Теперь завелась новая мода на мужские киноклубы, в гостиных и задних комнатах баров. По кругу пересматривают фильмы определенного сорта – чтобы взрывы, и крушения вертолетов, и пушки, и мускулы, и драки. Кино для парней.

Дальше с Тунде снимают повязку – и он в складском контейнере. Пыльно. В углу старые коробки с видеокассетами, помечены “Команда А”. УрбанДокс сидит в кресле, улыбается.

На свои аватарки он не похож. Ему хорошо за пятьдесят. Волосы обесцвечены – очень светлые, почти белые. Глаза бледные, водянисто-голубые. Тунде про этого человека читал: по всем имеющимся сведениям, у УрбанДокса в анамнезе кошмарное детство, насилие, расовая ненависть. Череда обанкротившихся компаний, остался должен по много тысяч долларов десяткам разных людей. В конце концов на вечернем отучился на юриста и заделался блогером. Неплохо сложен для мужчины своих лет, но лицо сероватое. Великие мировые перемены пошли ему на пользу. Он годами изливал в блог свою подлую, полуграмотную, нетерпимую, злобную риторику, но в последнее время все больше народу – мужчины, да, собственно, и кое-какие женщины – стали прислушиваться. Он упорно отрицает, что связан с буйными фракциями, которые бомбят торговые центры и общественные парки уже в полудюжине штатов. Может, и не связан, зато они любят связывать себя с ним. В одной из недавних правдивых угроз взрыва были только место, время и адрес последней диатрибы УрбанДокса про Неминучую Гендерную Войну.

Говорит он негромко. Голос выше, чем Тунде ожидал. Произносит вот что:

– Ты же понимаешь, что они постараются нас убить.

Просто слушай, командует себе Тунде. И отвечает:

– Кто постарается нас убить?

УрбанДокс говорит:

– Женщины.

Тунде говорит:

– Ага-а. Рассказывай.

Лукавая улыбка растекается по сероватому лицу.

– Ты же читал мой блог. Ты знаешь мою позицию.

– Я бы хотел услышать, как ты излагаешь своими словами. Под запись. Я считаю, люди тоже захотят послушать. Ты думаешь, женщины пытаются убить…

– Нет, сынок, я не думаю – я знаю. Это все не случайно. Вот нам рассказывают про “ангела-хранителя”, как он попал в систему водоснабжения и копился в грунтовых водах, да? Говорят, никто не мог предугадать такого исхода. Ха. Херня. Все спланировано. Было решение. После Второй мировой, когда пацифисты и доброхоты одержали победу, они решили запустить эту штуку в воду. Сочли, что мужчины уже получили свой шанс и напортачили – две мировые войны в двух поколениях. Подкаблучники, проклятые беты и пидоры, все как на подбор.

С этой теорией Тунде уже знаком. Куда же добротной теории заговора без заговорщиков? Удивительно только, что УрбанДокс не помянул евреев.

– Сионисты использовали концлагеря для эмоционального шантажа, чтоб этот агент запустили в воду.

А, вот и они.

– Это было объявление войны. Тихое, тайное. Они вооружили своих бойцов еще до того, как раздался первый боевой клич. Они были среди нас – а мы даже не поняли, что нас завоевали. У правительства, как ты понимаешь, есть лекарство, его держат за семью печатями, но не используют – оно для немногих избранных. А развязка… ты и сам знаешь развязку. Они ненавидят нас всех. Желают нам всем смерти.

Тунде вспоминает знакомых женщин. Журналисток в Басре, женщин в непальской осаде. В эти годы женщины иной раз заслоняли его собой от удара, чтоб он смог показать свои репортажи миру.

– Не желают, – говорит он. Блин. Не собирался же.

УрбанДокс смеется:

– Знатно они тебе голову заморочили, сынок. Ты у них под пятой. Что ни наплетут – поверишь. Небось женщина разок-другой тебе помогла? Позаботилась о тебе, приглядела, защитила в беде?

Тунде опасливо кивает.

– Ну епта, еще бы. Это чтобы мы присмирели и запутались. Старая армейская тактика. Если ты враг от и до, человек понимает: как увидел тебя – надо бить. А если ты раздаешь конфетки детям и лекарства слабым, у людей в голове все путается, и они уже не знают, как тебя ненавидеть. Понимаешь, нет?

– Да, я понимаю.

– И уже началось. Видел статистику по домашнему насилию против мужчин? По убийствам мужчин женщинами?

Статистику Тунде видел. Таскает ее с собой, как ледяной леденец, застрявший в горле.

– С этого все и начинается, – продолжает УрбанДокс. – Нас обрабатывают, чтоб мы ослабели и струсили. Им того и надо. Все по плану. Потому что им так велели.

Тунде думает: нет, не поэтому. А потому что могут.

– Вас, – говорит он, – финансирует изгнанный король Саудовской Аравии Авади-Атиф?

УрбанДокс улыбается:

– Будущее, друг мой, беспокоит очень многих мужчин. Есть хлюпики, предатели своего гендера и своего народа. Есть те, кто полагает, будто женщины над ними смилостивятся. Но многие знают правду. Выпрашивать деньги нам не приходится.

– И вы упомянули… развязку.

УрбанДокс пожимает плечами:

– Я же говорю. Они хотят убить нас всех.

– Но… а выживание человечества?

– Женщины, они просто животные, – отвечает УрбанДокс. – Как и мы, они хотят спариваться, размножаться, рожать здоровое потомство. Но одна женщина вынашивает ребенка девять месяцев. За всю жизнь хорошо если вырастит, скажем, пятерых или шестерых.

– И?

УрбанДокс хмурится – мол, это же очевидно:

– Из нас они оставят только самых генетически здоровых. Потому-то Бог и назначил мужчинам господствовать. Как бы плохо мы ни обращались с женщиной… ну, это как с рабом.

У Тунде каменеют плечи. Просто молчи, слушай, запиши, используй и продай. Заработай денег на этом мерзавце, продай его с потрохами, покажи, кто он есть.

– Люди, видишь ли, понимают рабство неверно. Если у тебя есть раб, он твоя собственность, ты не хочешь, чтоб твоя собственность пострадала. Как бы плохо мужчина ни обращался с женщиной, ему нужно сохранить ей здоровье, чтоб она смогла выносить ребенка. А теперь… один генетически идеальный мужчина может зачать тысячу… пять тысяч детей. А остальные мужчины им на что сдались? Нас всех поубивают. Послушай меня. Не выживет даже один из сотни. Может, и один из тысячи не выживет.

– И ваши доказательства?..

– Ой, я видел документы. И более того – я умею думать головой. И ты тоже, сынок. Я за тобой наблюдал – ты умный. – УрбанДокс возлагает влажную холодную ладонь Тунде на плечо. – Приходи к нам. Помоги нам. Мы тебя не оставим, когда уйдут все прочие, сынок, потому что мы на одной стороне.

Тунде кивает.

– Нам сейчас нужны законы для защиты мужчин. Комендантские часы для женщин. И чтобы правительство пустило все свободные ресурсы на поиск лекарства. И чтобы мужчины возвысили голос – пора узнать, кто за нас. Нами правят пидоры-женопоклонники. Их пора убрать.

– И в этом задача ваших терактов?

УрбанДокс снова улыбается:

– Ты прекрасно знаешь, что я никогда не устраивал и не одобрял терактов.

Да, юлит он мастерски.

– Однако, – продолжает УрбанДокс, – если б я был связан с террористами, я бы решил, что они только разминаются. При падении Советского Союза потерялось немало оружия. Серьезное железо. Может, они кое-чем затарились.

– Так, стоп, – говорит Тунде. – Вы угрожаете в своей стране устроить ядерный теракт?

– Я вообще не угрожаю, – отвечает УрбанДокс, и глаза у него бледны и холодны.

– Матерь Ева, благословите меня.

Мальчик славный. Пушистые светлые волосы, веснушчатое сливочное лицо. Лет шестнадцать, едва ли старше. Английский с приятным акцентом – среднеевропейские, бессарабские интонации. Удачно выбрали.

Алли и самой каких-то двадцать лет, и хотя ее окружает эдакая аура – некоторые знаменитые адепты называют ее “старая душа”, о чем отчиталась “Нью-Йорк таймс”, – все равно есть опасность, что потребной весомости ей недостает.

Молодые, как говорится, ближе к Богу – и особенно молодые женщины. Нашей Богоматери было всего шестнадцать, когда она привела в мир свое будущее жертвоприношение. И все же полезно для начала благословить человека явно моложе Алли.

– Подойди ближе, – говорит она, – и скажи, как тебя зовут.

Камеры утыкаются белокурому мальчику в лицо. Тот уже плачет и дрожит. Толпа в основном безмолвствует, шорох дыхания тридцати тысяч человек лишь изредка прерывается вскриком “Славься, Матерь!” или просто “Славься!”.

Мальчик отвечает тихо-тихо:

– Христиан.

На это весь стадион откликается хоровым вздохом.

– Очень хорошее имя, – говорит Алли. – Не бойся, что имя плохое.

Христиан рыдает в три ручья. Рот открыт, и влажен, и темен.

– Я знаю, тебе тяжело, – говорит Алли, – но я возьму тебя за руку – и умиротворение Нашей Матери осенит тебя, хорошо?

Это как магия – предсказываешь, что случится, будто сама свято веришь. Христиан снова кивает. Алли берет его за руку. Объектив камеры на миг задерживается на их ладонях – смуглая рука сжимает бледную. Христиан замирает. Дышит ровнее. Камера отъезжает – Христиан улыбается, спокойно, хладнокровно даже.

– Итак, Христиан, ты с детства не можешь ходить?

– Да.

– Что с тобой произошло?

Христиан показывает на ноги – ком под одеялом, спеленавшим его от пояса и ниже.

– Упал с качелей, – говорит Христиан, – в три года. Сломал спину.

Улыбается доверчиво. Показывает руками, точно карандаш в пальцах переламывает.

– Ты сломал спину. И врачи сказали, что ты больше никогда не будешь ходить?

Христиан медленно кивает.

– Но я знаю, что буду, – безмятежно говорит он.

– Я тоже знаю, Христиан, потому что мне показала Матерь.

А также люди, которые организуют эти мероприятия и проверяют, не слишком ли повреждены нервные окончания, а то Алли не справится. У Христиана есть друг из той же больницы, милый пацан, верит еще беззаветнее Христиана, но, увы, перелом слишком серьезный, нет гарантий, что Алли его исцелит. И вдобавок не подошел для телетрансляции. Акне.

Алли кладет ладонь Христиану на загривок, на самые верхние позвонки.

Христиан содрогается; толпа ахает и затихает.

В сердце своем Алли спрашивает: А вдруг в этот раз не получится?

Голос отвечает: Да ты каждый раз так говоришь, подруга. Ты звезда.

Матерь Ева вещает устами Алли. Речет она так:

– Матерь Святая, наставь меня, как всегда наставляешь.

– Аминь, – ответствует толпа.

Матерь Ева говорит:

– Да будет не моя воля, Матерь Святая, но Твоя. Если воля Твоя, что дитя сие до́лжно исцелить, да будет так. Если воля Твоя, что дитя сие будет страдать и пожнет плоды в мире грядущем, да будет так.

Это крайне важная оговорка, лучше вставить ее пораньше.

– Аминь, – ответствует толпа.

Матерь Ева говорит:

– Но великие множества просят за этого кроткого и смиренного мальчика, Матерь Святая. Великая толпа с жаром молит Тебя: осени его Своей милостью, дыханием Своим призови его, как призвала Ты Марию к Себе на службу. Матерь Святая, услышь наши молитвы.

Люди в толпе раскачиваются взад-вперед, и рыдают, и бормочут, и синхронные переводчики по краям стадиона стараются поспевать за Алли, из которой слова Матери Евы изливаются все быстрее и быстрее.

Пока губы шевелятся, усики силы ощупывают позвоночник Христиана, нашаривают закупорку здесь и здесь, а вот здесь разряд двинет мускулами. Почти нашла.

Матерь Ева говорит:

– Жизнь всякого из нас благословенна, все мы каждый день в душах своих тщимся услышать голос Твой, все мы почитаем матерей наших и свет святой во всяком сердце человеческом, все мы почитаем Тебя и любим Тебя, пред Тобою благоговеем и преклоняем колена. Прошу тебя, Матерь Святая, услышь полногласную нашу молитву. Прошу тебя, Матерь Святая, через меня яви славу Свою и исцели этого мальчика!

Толпа ревет.

Алли стремительно колет Христиана в позвоночник – трижды, как булавкой, – и нервные клетки вокруг его мышц возвращаются к жизни.

Левая нога задирается, отпихивает одеяло.

Христиан смотрит на нее удивленно, ошалело, слегка испуганно.

Дергается правая нога.

Христиан снова плачет – слезы по лицу градом. Бедный ребенок, с трех лет не ходил, не бегал. Мучился от пролежней и мышечного истощения, на руках таскал себя с кровати в кресло, с кресла на унитаз. Ноги у него уже двигаются от бедра, дрыгаются и брыкаются.

Подергивая ногами, Христиан на руках поднимается с кресла и, держась за поручень, который для того тут и поставлен, делает шаг, другой, третий, одеревенело и неуклюже, а потом останавливается, цепляясь за этот поручень, и рыдает.

Помощники Матери Евы выходят за Христианом, уводят его со сцены, поддерживая с флангов, и, уходя, он твердит:

– Спасибо, спасибо, спасибо.

Иногда это надолго. Некоторые “исцеленные” даже спустя многие месяцы ходят, берут в руки разные предметы или видят. Зародился даже некий научный интерес к тому, что же Алли тут делает.

Иногда совсем ненадолго. Этим выпадает лишь краткое мгновение на сцене. Они чувствуют, каково это – ходить или взять что-нибудь парализованной рукой, и, будем честны, без Алли у них и этого бы не было.

Голос говорит: Кто его знает – может, верь они крепче, продержались бы подольше.

Таким Матерь Ева говорит:

– Бог дала вам вкусить, на что Она способна. Молитесь усерднее.

После исцеления – небольшая пауза. Чтобы Алли выпила холодного за сценой, а толпе немножко сняли лихорадочный жар, напомнили, что все это финансируют такие же, как они, добрые люди, отворившие свои сердца и кошельки. На больших экранах запускают видеохронику богоугодных дел Церкви. Вот Матерь Ева утешает больных. Вот ролик – очень важный, – где она держит за руку женщину, избитую и изнасилованную, но без пасмы. Женщина плачет. Матерь Ева пытается пробудить в ней силу, но, хоть она и молится о помощи, однако сила к бедной женщине так и не приходит. Именно поэтому, говорит Матерь Ева, мы исследуем возможность трансплантации пасмы от скончавшихся женщин. Над этим работают уже несколько команд. Ваши деньги им помогут.

Вот дружественные послания от сестринств в Мичигане и Делавэре с вестями о спасенных душах и из миссий в Найроби и Сукре, где католическая церковь сама себя пожирает заживо. А вот ролики о детских приютах, основанных Матерью Евой. В первое время девочек выгоняли из дому, и они скитались по миру, потерянные, одинокие и дрожащие, как бродячие собаки. Когда выросла сила Матери Евы, сказала она старшим женщинам: “Берите к себе юных. Открывайте приюты – и меня приютили, когда я была слаба и напугана. Все, что вы делаете для них, вы делаете для Матери Святой”. С тех пор лет прошло всего ничего, а приюты для молодежи расплодились по всему миру. Берут и мальчиков, и девочек, дают им кров и перспективы получше, чем в государственных учреждениях. Алли, которая мыкалась по чужим домам всю жизнь, умеет наставлять в таких делах. В ролике Матерь Ева навещает приюты для брошенных детей в Делавэре, и в Миссури, и в Индонезии, и в Украине. И повсюду мальчики и девочки встречают ее как родную мать.

Видео завершается музыкальной трелью, Алли утирает пот с лица и вновь выходит на сцену.

– Я знаю, – обращается Матерь Ева к толпе плачущих, дрожащих, кричащих людей, – знаю, что месяцами вам не дают покоя вопросы, и потому я счастлива прийти сегодня к вам и ответить.

Толпа снова разражается криками и славословьями.

– Великая радость для меня – приехать к вам в Бессарабию, в страну, где Бог явила мудрость Свою и милосердие. Ибо вы знаете, что сказала мне Богоматерь: женщины, объединяйтесь! Творите великие чудеса! Будьте друг другу благословением и утешением! И… – после каждого слова пауза, для пущей весомости, – где еще женщины объединились так, как здесь?

Топот, вопли, восторженное гиканье.

– Мы ведь узрели, как сила молитвы могучей толпы помогла этому юноше Христиану? Мы узрели, что Мать Святая лелеет и мужчин и женщин. Никому Она не откажет в Своей милости. Своей добротою Она осенит не только женщин, но всех, кто верит в Нее. – Алли смягчает, понижает голос: – И я знаю, что некоторые из вас спрашивают себя: “Но как же Богиня, что так драгоценна всем нам? Как же Та, Чей символ – глаз на ладони? Простая вера, что зародилась из самой земли в этом благодатном краю, – как же она?”

Алли ждет, пока толпа совсем не притихнет. Стоит, скрестив руки на груди. В толпе собравшихся рыдают и раскачиваются. Машут флагами. Алли ждет очень долго – вдох, выдох.

В сердце своем вопрошает: Я готова?

Голос отвечает: Ты для этого создана, дитя мое. Проповедуй.

Алли распахивает руки к зрителям. В центре ладоней татуировки – по глазу на каждой, и из глаз расползаются усики.

Толпа взрывается – крики, упоенный галдеж, топот. Мужчины и женщины волной накатывают на сцену, и Алли радуется, что перед сценой ограждения, а в проходах – команды скорой помощи. Люди лезут по спинкам сидений, хотят поближе к ней, сопят, всхлипывают, дышат ее дыханием, так бы ее и съели.

Матерь Ева невозмутимо вещает в этом гвалте. Речет она так:

– Все боги – один Бог. Ваша Богиня – еще одно лицо, которое Единая являет миру. Она пришла к вам, как пришла ко мне, с проповедью сострадания и надежды, с наставлением об отмщении тем, кто причинил нам зло, и о любви к тем, кто дорог нам. Ваша Богиня – наша Богоматерь. Они едины.

У нее за спиной, волнуясь, плавно опадает шелковый занавес, весь вечер служивший задником. За ним открывается картина двадцати футов высотой – гордая полногрудая женщина в синем, глаза добрые, вдоль ключиц набухает пасма, на ладонях – всевидящие глаза.

Тут несколько человек падают в обморок, а кое-кто принимается говорить языками.

Молодчина, одобряет голос.

Отличная у них страна, в сердце своем отвечает Алли.

По пути со стадиона к бронированной машине Алли проверяет, нет ли сообщений из дома, от сестры Марии Игнасии, доверенной и верной подруги. Они следили за сетевой болтовней про “Элисон Монтгомери-Тейлор”, и Алли, так и не признавшись, почему ей это надо, спросила сестру Марию Игнасию, нельзя ли как-нибудь устроить, чтобы все данные по этому делу исчезли. По прошествии месяцев и лет станет сложнее – кому-нибудь непременно захочется сделать себе деньги или имя на этой истории, и хотя Алли считает, что любой разумный суд ее бы оправдал, нет нужды возиться. В Бессарабии поздний вечер, но на Восточном побережье всего четыре часа дня, и – какое счастье – сообщение пришло. Верные адепты Новой Церкви из Джексонвилла написали, что одна влиятельная сестра в Боге поможет, вопрос со всеми документами и электронными файлами, касающимися этой “Элисон Монтгомери-Тейлор”, будет решен.

В письме говорится: “Все исчезнет”.

То ли пророчество, то ли предостережение.

Имя влиятельной сестры не называется, но Алли знает лишь одну женщину, способную вот так запросто уничтожить полицейское досье, звякнув кому-нибудь – очередному знакомому, например. Наверняка Рокси. “Ты заботишься о нас, мы позаботимся о тебе”, – писала она. Вот и ладненько. Все исчезнет.

Алли и Татьяна Москалева сидят за поздним ужином. Невзирая на войну, невзирая на бои с войсками Молдовы у северной границы и тупиковую конфронтацию с самой Россией на востоке, – невзирая на все это, еда неплоха. Для Матери Евы, главы Новой Церкви, президентка Бессарабии Москалева выставляет на стол жареного фазана и картофель “Хассельбек” со сладкой капустой, и они пьют за здоровье друг друга хорошее красное вино.

– Нам нужна скорая победа, – говорит Татьяна.

Алли медленно, задумчиво жует.

– А бывает скорая победа после трех лет войны?

Татьяна смеется:

– Настоящая война еще и не начиналась. В горах по-прежнему воюют по старинке. Они вторгаются – мы их отбрасываем. Они швыряют гранаты – мы стреляем.

– От ракет и бомб электричество не поможет.

Татьяна откидывается на спинку кресла, скрещивает ноги. Смотрит на Алли:

– Вы считаете? – Ей занятно; она хмурится. – Во-первых, в войне побеждаешь не бомбами – в войне побеждаешь на земле. А во-вторых, вы видели, как действует полная доза этого наркотика?

Алли видела. Рокси показывала. Контроль коту под хвост, Алли и пробовать не станет, контроль – ее конек, но от полной дозы “блеска” три-четыре женщины могут напрочь вырубить все электричество острова Манхэттен.

– Все равно надо подойди близко. Чтобы их коснуться. Чтобы контакт был.

– Есть способы. Мы видели фотографии – они сами над этим работают.

А, говорит голос, это она про изгнанного короля Саудовской Аравии.

– Авади-Атиф, – говорит Алли.

– Он на нашей стране ставит опыты. – Татьяна отпивает еще вина. – Засылает мужчин в резине, с идиотскими батарейками на спине. Хочет показать, что перемены ничего не меняют. Держится за свою религию и надеется отвоевать свою страну.

Татьяна пускает длинную дугу от левой ладони к правой, лениво закручивает ее, сворачивает и обрывает щелчком пальцев.

– Парикмахерша, – улыбается она, – и не подозревала, что затеяла. – И смотрит на Алли в упор – внезапно сверлит взглядом. – Авади-Атиф считает, что ведет священную войну. А я считаю, что он прав. Я избрана, мне это назначено Господом.

Она хочет, чтоб ты ей подтвердила, говорит голос. Подтверди.

– Это правда, – отвечает ей Алли. – У Бога для вас особая миссия.

– Я всегда верила: есть что-то больше меня, лучше. А когда увидела вас… Вы так мощно говорите с народом. Я вижу, что вы – Ее посланница, потому мы с вами сейчас и встретились. Дабы нести послание миру.

Голос говорит: Видала? А я о чем? Тебе кое-что припасено.

Алли говорит:

– То есть скорая победа… это значит, когда Авади-Атиф пришлет свои электровойска, вы хотите уничтожить их подчистую.

Татьяна отмахивается:

– У меня есть химоружие. С холодной войны осталось. Если что, “уничтожить их подчистую” можно. Нет, – она подается вперед, – я хочу их унизить. Показать, что эта… механическая сила – ничто в сравнении с силой наших тел.

Голос говорит: Дошло, нет?

И до Алли доходит – вдруг и разом. Авади-Атиф, король Саудовской Аравии, вооружает свои войска в Северной Молдове. Они планируют занять Бессарабию, Республику Женщин, так они докажут, что нынешние перемены – лишь мелкое отклонение от нормы, а вскоре жизнь вернется на круги своя. Но если они проиграют – и проиграют абсолютно…

Алли уже улыбается:

– Слова Матери Святой распространятся по миру, из уст в уста, из страны в страну. Все закончится, не успев начаться.

Татьяна салютует ей бокалом:

– Так и знала, что вы поймете. Мы вас пригласили и… я надеялась, вы меня поймете. За этой войной следит весь мир.

Она хочет, чтобы ты благословила ее войну, говорит голос. Опасная игра.

Это если проиграть, в сердце своем отвечает Алли.

Ты же вроде хотела безопасности, отмечает голос.

Это же ты говоришь, что единственная защита – прибрать к рукам, в сердце своем возражает Алли.

И еще я говорю: не беги поперед паровоза, напоминает голос.

Ты тут вообще за кого? – спрашивает Алли.

Матерь Ева говорит неторопливо и осторожно. Матерь Ева взвешивает каждое слово. Каждое слово Матери Евы оставляет след. Она смотрит прямо в камеру и ждет, пока не вспыхнет красный огонек.

– Нам незачем гадать, как поступят Саудиты, если победят в этой войне, – говорит Алли. – Мы всё это уже видели. Мы знаем, что́ творилось в Саудовской Аравии десятилетиями, и помним, как Бог в ужасе и омерзении отвернула от них лицо Свое. Нам незачем гадать, кто выступает на стороне справедливости, когда мы видим отважных защитниц Бессарабии, – а среди них многие были товаром, их заковывали в цепи, они одиноко погибли бы во мраке, если бы Бог не послала им Свой свет и не вывела из тьмы… Эта страна, – говорит Алли, – Божья страна, и эта война – Божья война. С Божьей помощью мы одержим великую победу. С Ее помощью мы низвергнем прежние порядки во прах.

Красный огонек гаснет. Обращение разлетается по миру. Матерь Ева и миллионы ее верных подписчиков на ютубе и в инстаграме, на фейсбуке и в твиттере, ее жертвователи и друзья, выступают на стороне Бессарабии и Республики Женщин. Они сделали свой выбор.

– Я не говорю, что надо с ним расстаться.

– Мам, ты ровно это и говоришь.

– Я просто говорю: почитай отчеты, посмотри сама.

– Если ты мне их даешь, я и так знаю, про что там.

– Ты прочти.

Марго тычет пальцем в груду бумаг на кофейном столике. Бобби вести этот разговор не захотел. Мэдди ушла на тхэквондо. Ну конечно, всё на Марго. Бобби выразился дословно так: “Ты переживаешь за свою политическую карьеру. Вот сама и разбирайся”.

– Мне все равно, что в отчетах. Райан – хороший человек. Добрый. Мне с ним хорошо.

– Он ходит на экстремистские сайты, Джос. Постит под псевдонимом на сайтах, где обсуждают организацию терактов. Эти сайты связаны с террористическими группировками.

Джос уже плачет. Досадливые, злые слезы.

– Да он ни за что. Наверно, хотел посмотреть, что там пишут, и все. Мам, мы познакомились онлайн, мы оба на какие только сайты не ходим.

Марго берет первую попавшуюся страницу и зачитывает выделенный фрагмент:

– “Уй_На” – славное имечко выбрал – пишет: “Всему трындец. Вот эти лагеря «Полярной звезды» – если б люди знали, чему там учат, мы бы расстреляли там всех девок поголовно”. – Марго умолкает, смотрит на Джоселин.

Та говорит:

– С чего они вообще взяли, что это он?

Марго рукой обмахивает толстую кипу документов:

– Ой, ну я не знаю. У них есть методы.

Вот тут хитро. Марго затаивает дыхание. Поведется Джос, не поведется?

Та смотрит на мать, испускает краткий всхлип.

– Тебя Минобороны проверяет, да? Потому что ты будешь сенатором и они хотят тебя в Комитет по обороне? Ты сама говорила.

Повелась как миленькая.

– Да, Джоселин. Поэтому ФБР отыскало эти улики. У меня важная работа, и извиняться за это я не намерена. (Пауза.) Деточка, я думала, мы союзницы. Ты должна понять, что ошибаешься в этом Райане.

– Он, наверно, экспериментировал, я не знаю. Это же было три года назад! Ну мы все болтаем глупости в Сети. Чтобы отклик получить.

Марго вздыхает:

– Мы не знаем наверняка, деточка.

– Я с ним поговорю. Он… – И Джос снова плачет – громко, протяжно, глубоко всхлипывая.

Марго придвигается к ней по дивану. Осторожно обнимает за плечи.

Джос валится на нее, тычется лицом Марго в грудь, и плачет, и плачет, как в детстве.

– Миленькая, будут еще мальчики. Другие, получше.

Джос поднимает лицо:

– Я думала, нам суждено быть вместе.

– Я знаю, хорошая моя. У тебя… – тут Марго мнется, – у тебя трудности, и тебе нужен был тот, кто понимает.

Увы, помощи для Джос так и не нашлось. Они по-прежнему ищут, но чем старше Джос, тем проблема неподатливее. Иногда силы хоть залейся, а иногда нет ни капли.

Рыдания истощились до ручейка. Марго приносит дочери чаю, обнимает ее, и некоторое время они молча сидят на диване.

После долгой паузы Марго говорит:

– Я все равно думаю, что мы найдем, как тебе помочь. А если найдем того, кто поможет… ну, тогда тебе будут нравиться нормальные парни.

Джос медленно ставит чашку на столик. Говорит:

– Думаешь?

И Марго отвечает:

– Знаю, миленькая. Я точно знаю. Ты будешь как все девушки. Мы всё исправим.

Вот что значит быть хорошей матерью. Порой лучше своих детей понимаешь, что им нужно.

“Приезжай домой, – говорится в сообщении. – Рики пострадал”.

Ей надо в Молдову, обучать женщин использовать “блеск” в боевых целях. Но какая Молдова, с таким-то сообщением в телефоне?

После возвращения из Америки она у Рики под ногами особо не путалась. У нее свои дела, у нее “блеск”, большие деньги приносит. Некогда Рокси мечтала, чтоб ее позвали в этот дом. Теперь Берни выдал ей ключ, у нее своя гостевая спальня – ночевать, когда приезжает с Черного моря, – но все иначе, чем грезилось. Барбара, мать троих мальчиков, после смерти Терри так и не оправилась. На каминной полке стоит портрет Терри, а перед ним свежие цветы, их меняют раз в три дня. Даррелл по-прежнему живет дома. Тотализатором увлекся – мозгов хватает. У Рики своя квартира в Канэри-Уорф.

Читая сообщение, Рокси припоминает всех конкурентов, у которых может быть зуб на Монков, и раздумывает, что значит “пострадал”. Если война, Рокси, конечно, нужна дома.

Но Рокси приезжает, а в саду перед домом ее ждет Барбара – курит безостановочно, поджигает очередную сигарету от уголька предыдущей. Берни вообще умотал куда-то. Значит, не война – что-то другое.

Барбара говорит:

– Рики пострадал.

Рокси отвечает, уже зная ответ:

– Конкуренты? Эта румынская кодла?

Барбара качает головой. Говорит:

– Измудохали от нечего делать.

Рокси говорит:

– У папки есть люди. Необязательно было звать меня.

У Барбары трясутся руки.

– Не, это не для них. Это семейные дела.

И тогда Рокси ясно понимает, что приключилось с Рики.

У Рики работает телевизор, но звук выключен. На коленях одеяло, под одеялом бинты. Врач уже приходил и ушел, смотреть и не на что.

На Рокси работают девчонки, которых мужики держали в Молдове. Рокси видела, что одна девчонка сотворила с тремя мужиками, которые по очереди ее приходовали. У тех внизу осталась только сгоревшая плоть, папоротниковые узоры на ляжках, розовые, и бурые, и воспаленно-красные, и черные. Как ростбиф. Рики, похоже, не так досталось. Оклемается, наверно. Такие штуки заживают. Рокси, правда, слыхала, что потом бывает трудно. Нелегко забыть.

Она говорит:

– Рассказывай, что случилось.

Рики смотрит на нее, и он благодарен, и благодарность его ужасна. Хочется его обнять, но Рокси понимает, что ему от этого станет только хуже. Нельзя быть разом тем, кто бьет, и тем, кто утешает. Рокси нечего предложить брату, кроме справедливости.

Рики рассказывает, что случилось.

Набухался, естественно. Пошел с друганами потанцевать. У него есть пара подружек, у Рики, но он всегда не прочь найти себе кого-нибудь на один раз, и подружки соображают, не пилят его – такой уж он есть, Рики. И Рокси нынче такая же: иногда мужик есть, иногда нет, и ей до фонаря – и так и так можно.

На сей раз Рики снял трех девчонок, сказали, что сестры, но что-то непохоже было, пошутили небось. Одна отсосала ему у кухонной помойки за клубом, такое с ним делала, у него аж голова кругом. Это он говорит стыдливо, точно жалеет, точно надо было как-то иначе себя вести. Когда она закончила, другие уже встали в очередь. Он такой: “Девчонки, дайте отдышаться. Я ж не могу вас всех в один заход”. И тут они набросились.

С мужиками есть одна фишка. Рокси и сама так делала. Пускаешь легонько искру в задний проход, и у мужика встает – залюбуешься. Если он хочет, тогда клево. Немножко больно, но клево. А если не хочет, больно адски. Рики твердил, что не хочет.

Приходовали его по очереди. Просто хотели поиздеваться, говорит Рики, и он все спрашивал, чего им – денег? чего им надо? – но одна шарахнула его по горлу, и он ни слова не мог вымолвить, пока они не закончили.

Все это длилось полчаса. Рики думал, что там и сдохнет. Среди черных мусорных мешков, на брусчатке, густо покрытой жиром. Прямо видел, как находят его тело – белые ноги в красных рубцах. Как легавый выворачивает ему карманы и говорит: “Вы не поверите, но это Рики Монк”. А у Рики рыбно-белое лицо и губы синие. Он совсем-совсем не шевелился до самого конца, и ничего не говорил, и не делал ничего. Только ждал, когда закончится.

Ясно, почему не позвонили Берни. Берни сына возненавидит, хоть и постарается давить ненависть. С мужчинами такого не случается. Да вот только теперь – случается.

Глупее всего, что Рики их знает. Чем больше думает, тем сильнее убежден. Он их уже встречал – вряд ли они знали, кто он, не то испугались бы, наверно, такое над ним учинить, – но он знает тех, с кем их видел. Одну зовут Мэнда, он вполне уверен, другую Сэм. Рокси кивает (мол, поняла), проверяет пару людей в фейсбуке. Показывает Рики фотки, пока его не начинает трясти.

Найти раз плюнуть. Каких-то пять телефонных звонков кое-кому, кто знает кое-кого, кто знает кое-кого. Она не объясняет, с чего вдруг вопрос, но и не надо, она же Рокси Монк, все хотят ей услужить. Эти три пьют в пабе в Воксолле, набрались знатно, ржут, просидят до закрытия.

У Рокси теперь в Лондоне есть хорошие девчонки. Девчонки, которые за нее управляют бизнесом, и собирают выручку, и по башке настучат, если надо кому настучать. Не, мужик тоже справится – есть такие мужики, что справятся еще как, – но лучше, если пушки не нужны. Пушки громкие, привлекают внимание, грязи потом не оберешься – начинается с простой драчки, а в итоге двойное убийство и тридцать лет в крытке. На такую работу надо девчонок. Однако Рокси одевается, идет вниз, а у двери ждет Даррелл. И у Даррелла на плече обрез.

– Чего? – спрашивает Рокси.

– Я с тобой, – отвечает он.

Какой-то миг она подумывает ответить: “Да запросто” – и вырубить его, как только отвернется. Но после того, что случилось с Рики, это как-то не круто.

– Не подставляйся, – говорит она.

– Ага, – он в ответ, – я за тебя спрячусь.

Даррелл моложе Рокси. На несколько месяцев всего. Тоже вот дрянной расклад – выходит, Берни залудил их матерям детей одновременно.

Рокси пожимает Дарреллу плечо. Звонит, вызывает еще пару девок. Вивику (у нее такая длинная проводящая дубинка с зубцами) и Данни (эта предпочитает металлическую сетку). Перед выходом все закидываются по чуть-чуть, и в голове у Рокси играет музыка. Кайфово иногда сходить на войну – просто доказать себе, что можешь.

Держась поодаль, они идут за девчонками из паба. Те заходят в парк, вопят и бухают. Второй час ночи. Жарко – воздух сырой, будто зреет гроза. Рокси и ее банда оделись в темное, не суетятся. Девчонки бегут к карусели на детской площадке. Валятся на нее навзничь, уставились на звезды, передают друг другу бутылку водяры.

Рокси командует:

– Приступаем.

Карусели, они стальные. Карусель вспыхивает, и одна девчонка уже под ней дергается и исходит пеной изо рта. То есть теперь двое против четверых. Как нефиг делать.

– Вы чего? – говорит девчонка в темно-синем бомбере. Рики по фотке опознал в ней главную. – Вы чего, блин? Я вас даже не знаю. – И пускает яркую дугу между ладонями – не подходите, мол.

– Н-да? – говорит Рокси. – А моего брата знаешь прекрасно. Рики? Ты его сняла вчера в клубе. Рики Монк?

– Ох епта, – говорит другая девчонка, вся в коже.

– Заткнись, – говорит первая. – Да не знаем мы твоего брата, ну?

– Сэм, – говорит кожаная. – Ну епта. – И умоляюще смотрит на Рокси: – Мы не знали, что он твой брат. Он же не сказал.

Сэм что-то бубнит – кажется, “оттянулся он будь здоров”.

Кожаная задирает руки и пятится. Даррелл прикладом обреза лупит ее по затылку. Она падает ничком, зубами в землю и траву.

То есть теперь одна против четверых. Которые наступают. Данни пропускает металлическую сетку сквозь пальцы левой руки.

Сэм говорит:

– Да он сам просил. Умолял нас. Умолял прям, ходил хвостом, сам говорил, что с ним делать. Паскудина грязная, точно знал, чего ему охота, и все мало ему, хотел, чтоб больно, ссанье бы мое вылизывал, если б я велела, – вот тебе и братец, блин. Весь из себя приличный, а сам та еще мразота.

Ну-у. Может, правда – может, и нет. Рокси-то всякого навидалась. Но девке по-любасу нечего было трогать Монка. Рокси потом втихаря поспрошает у корешей Рики – может, надо ему вставить пистон, чтоб не дурил. Раз у него такие вкусы, Рокси ему найдет согласную и безопасную.

– Нечего тут, сука, про моего брата! – внезапно орет Даррелл и целит прикладом обреза ей в лицо, но девка шустрая, а обрез металлический, и она цапает этот обрез, а Даррелл ахает, и колени у него подламываются.

Сэм обхватывает Даррелла одной рукой. Он трясется всем телом – мощно она его долбанула. Глаза у него закатываются. Твою мать. Если врезать ей, огребет он.

Твою ж мать.

Сэм отступает.

– Только посмейте за мной пойти, – говорит она. – Вот только посмейте подойти даже – я ему устрою, как Рики твоему. Я и похуже чего могу.

Даррелл вот-вот разревется. Рокси понимает, что делает девка: разряды ровным пульсом – в шею, в горло, в виски. В висках больнее всего.

– Мы не закончили, – произносит Рокси. – Сейчас вали, но мы будем приходить, пока не закончим.

Сэм улыбается – кровожадно скалит белые зубы.

– Тогда я, пожалуй, его добью. Хоть развлекусь.

– Неумно, – отмечает Рокси. – Тогда нам точно придется тебя грохнуть.

И кивает Вив – та в неразберихе успела зайти сзади. Вив взмахивает дубинкой. Обрушивает ее Сэм на затылок, точно шар-бабой гипсокартонную стену сносит.

Сэм успевает заметить, но не успевает отпихнуть Даррелла и пригнуться. Дубинка бьет ей сбоку в глаз, брызжет кровь. Сэм разок взвизгивает и падает.

– Епта, – говорит Даррелл. Он плачет и дрожит, тут особо ничем не поможешь. – Она бы меня кокнула, если б увидела.

– Живой? Ну и всё, – отвечает Рокси. Ни словом не комментирует, что нефиг было кидаться на Сэм с обрезом, и считает, что разошлись по-честному.

Потом Рокси не спеша помечает всех троих. Пускай не забывают никогда. Вот Рики не забудет. Она оставляет им на память красную паутину на щеках, на губах, на носах. Фоткает на телефон – показать Рики. И отметины, и ослепший глаз.

Когда они возвращаются, не спит одна Барбара. Даррелл отправляется в постель, а Рокси садится за столик в кухне, и Барбара листает фотографии на телефоне, кивает, и губы у нее как камень.

– Все живы? – спрашивает она.

– Даже “скорую” им вызвала.

Барбара говорит:

– Спасибо тебе, Роксанна. Я благодарна. Ты доброе дело сделала.

– Ага, – отвечает Рокси.

Тикают часы.

Барбара говорит:

– Прости, что мы не были к тебе добры.

Рокси задирает бровь:

– Я бы это назвала иначе, Барбара.

Не хотела так жестко, но в детстве бывало всякое. И праздники, на которые Рокси не пускали, и подарки, которых она так и не получила, и семейные ужины, куда ее не звали, и тот раз, когда Барбара явилась к Рокси и ее маме домой и облила им окна краской.

– Ты не обязана была напрягаться из-за Рики. Я не думала, что ты пойдешь.

– Не все мы мстительные, ага?

У Барбары лицо такое, будто она пощечину схлопотала.

– Да ничего, – говорит Рокси, потому что теперь-то уже ничего, примерно с тех пор ничего, как погиб Терри. Рокси грызет губу. – Я тебе никогда не нравилась, потому что ясно, чей я ребенок. Я и не рассчитывала, что ты меня полюбишь. Это ничего. Мы же друг другу не мешаем? Это просто бизнес. – Рокси потягивается, и пасма напружинивается поперек груди, а мускулы внезапно тяжелеют, наливаются усталостью.

Барбара смотрит на нее, слегка щурясь:

– Мой Берни тебе пока не все рассказывает. О том, как ведется этот бизнес. Уж не знаю почему.

– Для Рики бережет, – говорит Рокси.

– Да, – отвечает Барбара. – Видимо. Но Рики теперь бизнес не светит.

Барбара встает, идет к кухонному шкафчику. Снимает с третьей полки пакеты муки и коробки печенья, а потом сует ноготь в почти невидимую трещину в самой глубине и открывает тайник не шире ладони. Достает три черных блокнотика, стянутых резинкой.

– Контакты, – поясняет она. – Отдел по борьбе с наркоторговлей. Продажные легавые. Подмазанные врачи. Я месяцами твержу Берни, что надо это все сдать тебе. Чтоб ты сама разобралась, как “блеском” торговать.

Рокси забирает у нее блокноты. Взвешивает на ладони – тяжелые, плотные. Свод знаний о том, как вести бизнес, – компактным блоком, кирпичом информации.

– За то, что ты сегодня сделала, – говорит Барбара, – для Рики. С Берни я все улажу. – И она с кружкой чаю уходить спать.

Рокси остаток ночи не спит, сидит у себя, листает блокноты, делает пометки и строит планы. Некоторым контактам по многу лет – связи, которые папка разрабатывал, люди, которых он шантажировал или подкупал (как правило, из пункта два рано или поздно вытекал пункт один). Барбара не въезжает, что́ отдала, – с этими данными Рокси развернется по всей Европе с полпинка. На “блеске” Монки наживутся, как никто не наживался с самого сухого закона.

Рокси улыбается – и дергает коленкой, когда, пробегая взглядом по столбцу имен, видит что-то важное.

Доходит не сразу. Какой-то участок мозга опередил все прочие, велел читать и перечитывать список. Стоп. Вот оно. Имя. Продажный легавый, детектив Ньюленд. Ньюленд.

Потому что Рокси никогда не забудет, что Примул сказал при смерти, ну? Рокси никогда, до конца жизни своей не забудет тот день.

“Ньюленд обещал, что тебя не будет дома”, – сказал Примул.

Легавый, Ньюленд этот. Один из тех, что сговорились убить маму Рокси, а Рокси прежде и знать не знала, кто он таков есть. Думала, все давным-давно быльем поросло, но видит имя, и вспоминает, и думает: бля. Какой-то шкурник из полиции продает то-сё папке, продает то-сё Примулу. Бля, думает Рокси. Какой-то шкурник из полиции следит за нашим домом и сигналит, когда меня не будет.

По верхам пошуровала в интернете – и готово дело. Детектив Ньюленд нынче окопался в Испании. Городок маленький. Легавый на пенсии. Явно не ждет, что его будут искать.

Рокси не собиралась рассказывать Дарреллу. Но Даррелл явился сам – благодарить за то, что она сделала для Рики, и за то, что ему, Дарреллу, жизнь спасла.

Сказал:

– Мы же понимаем, к чему все идет. Рики выбыл из игры. Если я могу чем-то помочь, Рокс… Только скажи, что сделать.

Видимо, и у него завелись те же мысли, что у нее: пора уже принять перемены, которые обрушились на всех, плыть по течению, найти себе место в новой жизни.

Ну и Рокси рассказала, зачем едет в Испанию. А Даррелл ответил:

– Я с тобой.

Она понимает, о чем он просит. Рики не вернется к нормальной жизни еще очень много лет, а может, никогда. И едва ли станет прежним. Семья как-то истощается. Даррелл хочет быть семьей для Рокси.

Городок найти несложно. GPS, прокатный автомобиль – и приехали, меньше часа дороги от севильского аэропорта. Изощряться незачем. Пару дней наблюдают в бинокль – успевают убедиться, что живет он один. Селятся в гостинице поблизости, но не за углом. Тридцать миль дороги. Если ты из местной полиции и проводишь рутинное расследование для проформы, там искать не станешь. Неплохо он справляется, Даррелл. По-деловому, но с юмором. Решения оставляет за Рокси, но и сам выдает здравые мысли. Рокси думает: ага. Если Рики выбыл из игры – ага. Может, и сложится. В следующий раз прихвачу Даррелла с собой на фабрику.

На третий день в предрассветных сумерках они забрасывают веревку на столб, перелезают забор и ждут в кустах, пока Ньюленд не выйдет. Он в шортах и драной футболке. В руке держит сэндвич – утро раннее, а у него сэндвич с колбасой – и смотрит в телефон.

Рокси чего-то ждала – что ее ужас поразит, например; думала, описается, или ярость накатит, или слезы. Но Рокси смотрит ему в лицо – и ей просто интересно. Круг замкнулся, две веревочки сплелись. Вот человек, который помог убить ее маму. Последний беглый объедок, который осталось подтереть с края тарелки.

Рокси выходит из кустов.

– Ньюленд, – говорит она. – Тебя зовут Ньюленд.

Он смотрит, раззявив рот. В руке сэндвич этот колбасный. До прихода страха остается секунда, и в эту секунду Даррелл тоже выпрыгивает из кустов, дубасит Ньюленда по голове и сталкивает в бассейн.

Когда Ньюленд очухивается, солнце уже высоко, а он дрейфует на спине. Барахтается, встает посреди бассейна, кашляя и утирая глаза.

Рокси сидит на краю, плещет в воде пальцами.

– Электричество отлично передается по воде, – сообщает она. – Быстро.

Ньюленд при этих словах замирает.

Она склоняет голову влево, вправо, потягивается. Пасма у нее налита.

Ньюленд открывает рот. Выходит то ли “я не…”, то ли “а кто ты…”, но Рокси посылает по воде легкую рябь, и все его мокрое тело колет.

Рокси говорит:

– Если собираешься все отрицать, будет скучно, детектив Ньюленд.

– Ебенть, – говорит он. – Я тебя даже не знаю. Если ты от Лисы, так я ей уплатил сполна, ясно? Уже два года как, до последнего пенса, и я умыл руки.

Рокси снова посылает рябь по воде.

– Еще подумай, – говорит она. – Посмотри на меня. Никого не напоминаю? Чью-нибудь дочь, может?

И тут его осеняет – в мгновение ока. По лицу видно.

– Ебенть, – говорит он. – Ты из-за Кристины.

– Точняк, – отвечает она.

– Умоляю тебя, – говорит он, и она бьет сильно, так сильно, что у него клацают зубы, и все тело сводит судорогой, и он обсирается прямо в воде – буро-желтое облачко вылетает из него, как из шланга.

– Рокс, – вполголоса говорит Даррелл.

Он сидит у нее за спиной, в шезлонге, рука на прикладе ружья.

Рокси перестает. Ньюленд, всхлипывая, оседает в воду.

– Не надо вот этого “умоляю”, – советует Рокси. – Так моя мама говорила.

Ньюленд растирает предплечья, пытается вернуть их к жизни.

– У тебя, Ньюленд, выхода никакого нет. Ты сказал Примулу, где искать мою маму. Из-за тебя ее убили, и теперь я убью тебя.

Ньюленд рвется к бортику. Рокси снова бьет. У Ньюленда подгибаются колени, и он падает, а потом так и плавает лицом в воде.

– Да бляха-муха, – говорит Рокси.

Даррелл крюком подтягивает Ньюленда к бортику, и они вдвоем его выволакивают.

Когда Ньюленд снова открывает глаза, Рокси сидит у него на груди.

– Ты сейчас умрешь, Ньюленд, – очень спокойно сообщает Даррелл. – Кирдык настал, чувак. Больше тебе жизни не положено. Сегодня твой последний день на земле, и что ты ни скажи, это ничего не изменит. Но если мы изобразим несчастный случай, страховку за тебя все равно выплатят. Матери твоей, да? И братцу? Это мы можем – сделаем несчастный случай. А не самоубийство. Все понятно?

Ньюленд выкашливает полные легкие мутной воды.

– Из-за тебя убили мою маму, Ньюленд, – говорит Рокси. – Это первое. И из-за тебя я тут валандаюсь в твоей говняной воде. Это второе. Если доберемся до третьего, больно будет – ты не поверишь как. У меня к тебе всего один вопрос.

Теперь он слушает внимательно.

– Ты навел Примула на мою маму. Сколько он тебе за это заплатил? Ты же разозлил Монков. Каковы достойные расценки за такое, Ньюленд?

Тот хлопает глазами сначала на Рокси, потом на Даррелла, будто оба над ним смеются.

Рокси ладонью обхватывает его лицо и лупит мотыгой боли ему в скулу.

Ньюленд орет.

– Давай выкладывай, – говорит Рокси.

Он задыхается.

– Ты же сама все знаешь, нет? – говорит он. – Да ты издеваешься.

Она снова подносит ладонь к его лицу.

– Не надо! – скулит он. – Не надо! Не надо, ты же знаешь, что было, сучья ты тварь. Это все твой отец. Мне не Примул платил, мне платил Берни – Берни Монк мне так велел. Я всегда работал только на Берни, поручения мне давал только Берни; Берни велел прикинуться, будто я сливаю Примулу, когда твоя мамка будет одна. Ты не должна была видеть. Берни хотел грохнуть твою мамку, а я вопросов не задавал. Пособил ему. Это все Берни, епта. Папаша твой. Берни.

Он бубнит имя снова и снова, как будто, узнав эту великую тайну, Рокси его отпустит.

Больше от Ньюленда особо ничего не добиться. Он знал, что мама Рокси – баба Берни; само собой, он знал. Ему сказали, что она изменяла Берни, и за такое вполне можно пришить, – ну, не поспоришь.

Закончив, они сваливают его обратно в бассейн, и Рокси поджигает воду, всего разок. На вид – как будто у него прихватило сердце, он грохнулся в воду, обосрался и утонул. Короче, слово они держат. Потом переодеваются и на прокатной машине уезжают в аэропорт. Даже дыры в заборе не остается.

В самолете Рокси спрашивает:

– И что теперь?

И Даррелл отвечает:

– А ты как хочешь, Рокс?

Она сидит, чуя в себе силу, кристальную и кромешную. Убить Ньюленда – ощущение было ничего так. Посмотреть, как он весь деревенеет, а потом замирает навсегда.

Рокси вспоминает, что говорила Ева, – что о явлении Рокси она знала заранее. И что видела ее судьбу. И что Рокси сотворит новый мир. И что в руках ее будет сила и власть изменить все.

Рокси чувствует силу в пальцах: замахнись кулаком – и в этом мире пробьешь дыру насквозь.

– Я хочу справедливости, – говорит она. – А потом я хочу всего остального. Ты со мной? Или против меня?

Они приезжают, а Берни сидит в кабинете, бухгалтерию свою изучает. Какой-то он старый, думает Рокси. Небрежно побрился, – на шее и подбородке торчат клочья. А еще он теперь пахнет – от него несет заветренным сыром. Рокси прежде не приходило в голову, что он старый. Она и Даррелл – его младшенькие. Рики тридцать пять.

Берни их поджидал. Наверно, Барбара сказала, что отдала Рокси блокноты. Они перешагивают порог, и он улыбается. Даррелл с заряженным ружьем держится у Рокси за спиной.

– Ты пойми, Рокс, – говорит Берни, – я любил твою маму. Она-то меня нет – ну, вряд ли. Она мною пользовалась – выжимала из меня, что удавалось.

– И поэтому ты ее убил?

Он как будто ахает носом – словно от неожиданности, словно, невзирая ни на что, слышать это ему странно.

– Я упрашивать не буду, – говорит он. Смотрит при этом на руки Рокси, на ее пальцы. – Я знаю, как такие вещи делаются, и я готов, но ты пойми: тут ничего личного, это был исключительно бизнес.

– Это была семья, пап, – тихо-тихо говорит Даррелл. – Семья – всегда личное.

– Это правда, – соглашается тот. – Но из-за нее взяли Эла и Большого Мика. Румыны ей забашляли, и она слила, где они будут. Я, лапуль, как узнал, что это она их сдала, – заплакал. Но я ж не мог ей с рук спустить, верно? Никому… ты пойми, никому я не позволю так со мной поступать.

Прикидки такого рода Рокси делала и сама – и уже не раз.

– Ты не должна была видеть, лапуль.

– Пап, тебе не стыдно? – спрашивает она.

Берни выпячивает подбородок, языком оттягивает нижнюю губу.

– Мне жаль, что так вышло. Мне жаль, что все вышло так. Я не хотел, чтоб ты видела, и я всегда о тебе заботился. Ты же моя доченька. (Пауза.) Твоя мама причинила мне столько боли – не передать. – Теперь он носом выдыхает, сопит как бык. – Прям трагедия, етить твою, греческая. Даже если б я предвидел, что будет, я бы все равно поступил так же, отпираться не буду. И если ты меня убьешь… это, в общем, по справедливости, лапуль.

Он сидит, ждет, спокойный как незнамо что. Небось думал об этом сто раз, гадал, кто в итоге до него доберется – друг, или враг, или опухоль в брюхе, или, может, он доживет до весьма преклонных лет. Наверно, допускал, что это будет Рокси, потому сейчас так спокоен.

А Рокси знает, как оно все устроено. Если убить его, это никогда не кончится. Как с Примулом вышло – отсюда и эта их кровавая междоусобица. Если убивать всех, кто ее достает, в конце концов кто-нибудь ее достанет.

– Знаешь, как по справедливости, пап? – говорит она. – Вали отсюда к херам. Скажешь всем, что свой бизнес отдаешь мне. Больше не будет кровавых бань, никто не придет и ничего у меня не отнимет, никто за тебя не отомстит, никаких греческих трагедий. Все сделаем тихо-мирно. Ты уходишь на покой. Я тебя прикрываю, а ты валишь. Найдем тебе укромное место. Езжай куда-нибудь к морю.

Берни кивает.

– Ты всегда была умница, – говорит он.

Лагерю “Полярная звезда” и раньше угрожали убийствами или взрывами, но чтоб взаправдашняя атака, это сегодня впервые.

У Джоселин ночное дежурство. Дежурят пятеро, следят за периметром в бинокли. Если берешь наряды, и ночуешь в лагере, и обещаешь два года отработать на них после колледжа, тебе оплатят обучение. Профит. Марго могла бы оплатить обучение Джоселин, но выглядит лучше, если та поступит, как все девочки. У Мэдди мощная пасма, и, в отличие от Джоселин, ни малейших проблем. Мэдди всего пятнадцать, а она уже подумывает об элитных кадетских частях. Две дочери-военные – вот как надо вести президентскую кампанию.

Джоселин подремывает на посту, и тут в будке гудит сирена. Сирены гудели и прежде – то лиса, то койот, то пара пьяных подростков на спор лезут через забор. Как-то раз в мусорке за столовой кто-то завизжал, Джоселин со страху чуть не умерла, а из железных баков, кусая и лупцуя друг друга, вынырнули всего лишь два гигантских енота.

Остальные высмеяли Джоселин за то, что испугалась, – над ней вообще часто смеются. Прежде был Райан, и это было приятно, и волнующе, и сильно, а поскольку его пасма оставалась их тайной, между ними все было особенным. Но потом всплыло – фотографии длиннофокусником, опять репортеры на пороге. И девчонки из лагеря прочли. И начались эти хохотливые перешептывания, затихавшие, едва появлялась Джоселин. Она читает статьи женщин, которые хотели бы не уметь, и мужчин, которые хотели бы уметь, и все ужасно запуталось, а сама она хочет всего-навсего быть нормальной. Порвала с Райаном, и он плакал, а у нее ни слезинки, будто пробку вставили, которая все запечатала внутри. Мама потихоньку отвела Джоселин к врачу, и там ей дали кое-что – стать нормальнее. И теперь она вроде нормальнее.

Джоселин и остальные дежурные берут дубинки – длинные такие, с острыми и хлесткими металлическими полосками на концах – и выходят в ночь, ожидая увидеть, как представитель местной фауны грызет забор. А снаружи трое мужчин, и у каждого бейсбольная бита, и у всех лица зачернены. Мужчины стоят у генератора. У одного в руках гигантский болторез. Набег террористов.

Дальше все стремительно. Дакота, самая старшая, шепотом командует Хейден, одной из младших, бежать за охраной “Полярной звезды”. Остальные тесно смыкают строй. В другие лагеря наведывались мужчины с ножами, винтовками, даже гранатами и самодельными бомбами.

Дакота выкрикивает:

– Брось оружие!

Мужчины непроницаемо щурятся. Пришли со злым умыслом.

Дакота машет фонариком.

– Так, ребятки, – говорит она, – повеселились – и хватит, мы вас застукали. Бросай оружие.

Один что-то швыряет – газовая граната, дым столбом. Другой болторезом перекусывает какую-то трубку в генераторе. Бабах. Свет в центре лагеря гаснет. И ничего больше нет – только черное небо, звезды и эти мужчины, которые пришли их убить.

Джоселин панически тычет фонариком во все стороны. Какой-то мужик дерется с Дакотой и Самарой, замахивается битой, отрывисто кричит. Бита бьет Самаре по голове. Кровь. Ой блин, кровь. Их же тренировали, всех девушек тренируют, – такого не может быть. У них же сила – и что, все равно может? Теган бросается на него волчицей, сила ее рук вырубает ему колено, но он брыкается прямо ей в лицо, и что это там блестит у него под курткой, что там у него, что там, блин, такое, а? Джоселин бежит к нему – повалит и заберет то, что там у него, но на бегу ее за лодыжку цапает рука, и Джоселин падает вперед, носом в песчаную землю.

Поднимается на четвереньки, ползет к фонарику, но не успевает – фонарик подобрали, наставили на нее. Она ждет удара. Однако фонарик держит Дакота. Дакота с кровоподтеком на щеке, подле Дакоты стоит Теган. И на земле, у ног Теган, – мужчина на карачках. Кажется, тот, с которым Теган дралась. Балаклаву с него содрали – он молод. Моложе, чем думала Джоселин. Может, всего годом-другим старше нее. Губа у парня рассечена, и на скуле расцветает багровый папоротник.

– Попался, – говорит Дакота.

– Да пошла ты, – говорит он. – Мы защищаем свободу!

Теган за волосы задирает ему голову и снова лупит, прямо под ухом – там очень больно.

– Кто вас послал? – спрашивает Дакота.

Но он не отвечает.

– Джос, – говорит Дакота, – покажи ему, что мы тут не шутки шутим.

А остальные дежурные где?

– А не надо, – спрашивает Джоселин, – подождать подкрепления?

Дакота говорит:

– Во ты пшичка. Слабо, да?

Парень скорчился на земле. Джоселин и не нужно ничего делать – никому уже ничего делать не нужно.

Теган говорит:

– У него что, пасма? Так она его трахнуть хочет.

Остальные смеются. Да-да, мол, она такие штучки любит. Чудны́х мужиков, уродливых мужиков. Омерзительных, странных, отвратных. Ее хлебом не корми.

Если Джоселин, блин, сейчас тут перед ними расплачется, они ей этого никогда не забудут. И вообще, они ошибаются, она не такая. Ей и с Райаном не то чтобы страшно нравилось, честное слово; когда расстались, она про это думала и теперь считает, что другие девчонки правы. С мужчиной, который не умеет, лучше – во всяком случае, нормальнее. Джоселин с тех пор была кое с кем – с парнями, которым нравилось, когда она била их разрядом, они даже просили, тихо-тихо, в самое ухо: “Пожалуйста”. Так лучше, и девчонкам пора уже забыть про этого Райана. Джоселин вот забыла, подумаешь, подростковый закидон, а лекарства привели ее в порядок, с Джоселин уже все хорошо. Она теперь нормальная, совершенно нормальная.

А как сейчас поступит нормальная девушка?

Дакота говорит:

– Да иди ты, Клири, дай я, – и Джоселин отвечает:

– Сама ты иди.

Парень на земле шепчет:

– Пожалуйста.

Парни, они всегда так.

Джоселин отпихивает Дакоту с дороги, и наклоняется, и лупит парня разрядом в голову. Пусть знает, что его ждет, если будет дурить.

Но она взвинчена. Тренер велел следить за эмоциями. По телу накатывают волны. Гормоны и электролиты сбивают настрой.

Сила течет, и Джоселин чувствует, что перегибает палку. Хочет сдержаться, но поздно.

Под ее ладонью печется его кожа.

Он кричит.

У него в черепе вскипает жидкость. Тонкие детали сплавляются и свертываются. Электрический ток кромсает его быстрее мысли.

Джоселин не может сдержаться. Хреновая смерть. Она не нарочно.

Воняет жженым волосом и мясом.

Теган говорит:

– Уй-я.

И внезапно их заливает светом дуговых ламп. Двое сотрудников “Полярной звезды”, мужчина и женщина, Джос их знает – Эстер и Джонни. Наконец-то. Включили, видимо, запасной генератор. Мысли у Джоселин несутся очень быстро, хоть тело и заторможено. Ладонь так и лежит у парня на голове. Из кончиков пальцев вьется бледный дымок.

Джонни говорит:

– Батюшки светы.

Эстер говорит:

– А другие? Девочка сказала, их было трое.

Дакота не отводит глаз от парня. Джоселин один за другим отклеивает пальцы и совсем не думает. Стоит подумать – и она рухнет в глубокие темные воды; ее поджидает черный океан, он теперь всегда будет ее ждать. Она отклеивает пальцы, не думая, и отодвигает липкую ладонь, не думая, и тело парня падает ничком, лицом в грязь.

Эстер говорит:

– Джонни, а ну живо за врачом.

Джонни тоже таращится на тело. Тихонько усмехается:

– За врачом?

Эстер говорит:

– Живо. Пошел, привел врача, Джонни.

Тот сглатывает. Косится на Джоселин, Теган, Эстер. Поймав взгляд Эстер, поспешно кивает. Несколько шагов проходит задом. Разворачивается и бежит прочь из круга дугового света в темноту.

Эстер обводит всех взглядом.

Дакота говорит:

– Так получилось, что…

Но Эстер трясет головой.

– Ну-ка, посмотрим, – говорит она.

Опускается на колени, переворачивает тело одной рукой, шарит под курткой. Девушкам толком не видно. Эстер находит жевательную резинку, пачку листовок мужской группы протеста. А потом слышен знакомый, густой металлический звяк.

Эстер лезет парню под спину – и в руке у нее пистолет, толстый и короткоствольный, военного образца.

– Он наставил на тебя пистолет, – говорит Эстер.

Джоселин морщится. Она все понимает, но не может удержаться:

– Он не наставлял. Он был… – И осекается, едва язык догоняет мозги.

Эстер говорит очень легко и непринужденно. В голосе улыбка. Как будто Эстер объясняет процедуру техобслуживания. Сначала выключить подачу электричества, затем нанести смазку, затем стяжным винтом поправить ремень. Все просто. Одно, потом другое. Раз, два, три. Простой порядок действий.

Эстер говорит:

– Ты увидела, что у него в кармане куртки пистолет и он за ним тянется. Он уже совершил против нас акт насилия. Ты увидела явную непосредственную опасность. Он потянулся за пистолетом, и ты его остановила, не превысив пределов необходимой самообороны.

Эстер разжимает парню пальцы и смыкает их на рукоятке пистолета.

– Вот так попроще, – говорит она. – Он держал пистолет. Собирался выстрелить.

И снова обводит всех взглядом, каждой девушке смотрит в глаза.

– Да, – говорит Теган, – точно. Я видела, как он потянулся за пистолетом.

Джоселин смотрит на пистолет в холодеющих пальцах. Кое-кто из сотрудников “Полярной звезды” носит незарегистрированное личное оружие. Мама Джоселин заставила “Нью-Йорк таймс” снять статью об этом – мол, угроза внутренней безопасности. Может, у парня и был пистолет в кармане. Может, он планировал их всех тут перестрелять. Но если они пришли с пистолетами, почему дрались битами?

Эстер стискивает ей плечо:

– Ты героиня, солдатка.

– Да, – говорит Джоселин.

Чем чаще пересказываешь, тем легче. Мысленная картина проясняется, и, излагая эту историю на федеральном ТВ, Джоселин как будто взаправду ее припоминает. Она же видела у одного из них в кармане что-то металлическое? Может, пистолет? Может, потому так и шибанула? Да, вероятно, она с самого начала знала.

В теленовостях она улыбается. Нет, говорит, героиней себя не чувствую. Любая поступила бы так же.

Да ладно тебе, говорит Кристен. Я бы не смогла. А ты, Мэтт?

Мэтт смеется: я бы даже смотреть не смог! Он очень симпатичный, на добрых десять лет моложе Кристен. Его нашло руководство канала. Кое-что прикинуть. И, Кристен, раз уж зашла речь, давай ты будешь в кадре носить очки, это придаст тебе весомости. Глянем, как отразится на рейтингах. На пробу, хорошо?

Твоя мама, наверно, очень тобой гордится, Джоселин?

Мама гордится. Историю мама знает отчасти – не всю. И получила рычаги давления на Минобороны – систему женских лагерей “Полярная звезда” выкатили по всем пятидесяти штатам. Отлаженная программа, прочные связи с колледжами, с армейских берут жирную плату за каждую присланную из лагеря девушку, которая может пропустить учебку и сразу пойти на действительную службу. Армия любит Марго Клири.

За новостями и без того не поспеваешь, говорит Мэтт, а вдобавок в Восточной Европе война – там-то что такое? То южные молдаване побеждают, то северные, и Саудиты еще какие-то затесались… Он беспомощно жмет плечами. Приятно сознавать, что такие вот молодые женщины готовы защищать родину.

О да, говорит Джоселин, в точности как на репетициях. Без обучения в лагере “Полярная звезда” я бы ничего сделать не смогла.

Кристен пожимает ей коленку. Останешься с нами, Джоселин? После перерыва будем дегустировать прекрасные коричные рецепты этой осени.

Ну конечно!

Мэтт улыбается в камеру. Вот мне гораздо спокойнее, когда ты рядом. А теперь коротко о погоде.