Впервые с момента отъезда из Ленинграда Введенскому снился дом.

Коммуналка в дореволюционном доме в Басковом переулке, где жили его родители и соседи: одинокий угрюмый рабочий, тихая бабушка с кошками и большая еврейская семья. С коммуналкой Введенским повезло: им досталась комната с небольшой пристройкой, видимо, для прислуги, где они оборудовали кухню, и выходить в общие помещения приходилось реже, чем остальным.

Когда Введенский уехал учиться в Москву, каждый месяц он всё равно приезжал домой и разговаривал с семьёй на этой кухне.

Чем реже общаешься с родственниками, тем лучше становятся отношения с ними.

Отец, старый большевик из первых членов РСДРП, говорил ему о необходимости жить во имя великой цели. Жить подвигом и не бояться умереть ради чего-то более важного, чем человеческая жизнь.

Об этом Введенский читал в книжках, которые давал ему отец: новенькие книги о революции, Гражданской войне, комиссарах в кожанках. Люди там совсем не такие, как он, тихий ленинградский мальчуган, – суровые, грубые, с жилистыми руками и простыми словами. Этого не хватало его спокойной жизни: бури, движения, романтики подвига.

Служба в Красной армии, курсы политработников, наконец, переезд в Москву и училище, где из него пообещали сделать настоящего следователя, верного стража достижений революции.

После учёбы работа оказалась не такой романтической, как он представлял себе из статей Дзержинского.

Бессонные ночи, выезды, крепкий чай, от которого сводит скулы, общение с отвратительными старыми уголовниками, бумаги, бумаги и бумаги, запах пыли и чернил и снова выезды, снова старые уголовники, снова этот крепкий чай.

Охранять достижения революции оказалось трудным делом. Спасала водка. До тех пор пока из-за неё не начались проблемы.

Это и приснилось Введенскому.

Он сидел в своей коммуналке, на стуле перед чёрным окном, где горели рыжие огоньки квартир в доме напротив. На столе стояла бутылка водки, и он пил её глоток за глотком, но не пьянел.

А потом он вдруг посмотрел в чёрный квадрат неба над двором-колодцем и увидел россыпь хрустально-белых звёзд, совсем не таких, какие можно увидеть ночью в Ленинграде.

Ленинградские звёзды – мелкие серебристые иглы в холодном бархате грязно-чёрного неба. А эти выглядели иначе, они сияли удивительной россыпью в глубокой, объёмной пустоте.

Как в Крыму.

Введенский вдруг понял, что над Ленинградом почему-то оказалось крымское небо.

Он открыл окно, встал на подоконник, высунулся наружу, раскинул руки и взлетел.

– Как же мне всё-таки нравится это море. Товарищ Введенский, вы же впервые на Чёрном море, если я не ошибаюсь?

Стояло тёплое утро, и Крамер сидел в плетёном кресле на террасе. Введенский только что проснулся и спустился со второго этажа в помятой исподней рубахе.

Как ни странно, после вчерашнего совсем не болела голова, и он чувствовал себя свежо и легко. Наверное, благотворный морской воздух.

– Да, впервые. – Введенский вышел на террасу и сощурился от солнечного света. – Который час?

– Девять, – сказал Крамер. – Я предполагал, что вы проснётесь к этому времени, и сварил кофе по-турецки. Он ещё горячий, можете налить из кофейника.

Введенский сел напротив Крамера, налил кофе в чашку и сделал глоток. Жизнь стала лучше.

Последний раз он пил кофе две недели назад в Симферополе.

– Спасибо, – сказал он Крамеру. – Я впервые за всё это время по-человечески выспался. Без всего этого…

Крамер кивнул, не глядя на него.

– Хотите яичницу?

– Я не голоден. Мне надо бежать в отделение и узнать, как там продвигается дело.

– Опять будете питаться в этой отвратительной столовой?

Введенский пожал плечами и не ответил.

– Идите, идите работать. Это для вас важно, – сказал Крамер. – Хотите столкнуться с чудовищем и победить его – идите.

– Вы говорите так, будто знаете, что это за чудовище.

Крамер хмыкнул.

– Я не знаю. Я догадываюсь.

– И?

Крамер сделал глоток кофе и впервые с начала разговора посмотрел на Введенского.

– Он – это не он. Он не знает, ради чего всё это делает. Вы верите в одержимость?

– Поповские бредни, – резко ответил Введенский.

– Согласен. Я немного не о том, что вкладывает в это понятие церковь. Он болен, безусловно и определённо болен, но болезнь заставила его полностью потерять свою личность. Возможно, он даже не совсем понимает, кто он такой.

– Если он болен настолько, что потерял свою личность, то почему он так умно заметает следы?

– Мало вы знаете о человеческой психике, – снисходительно ответил Крамер. – Но, опять же, это моё предположение. Самое разумное. А чем он одержим? Чёрт знает.

Он посмотрел в сторону моря.

– Может, он этим морем одержим, – продолжил Крамер. – Или звёздами над ним. Или этими скалами. Или этим ветром, который шелестит в листве. Или этой птицей, которая сидит на ветке. В одном африканском заклинании говорится о том, что всё в нашем мире может оказаться не тем, что мы видим. Что всё это обман.

Ветер вдруг стал сильнее и даже немного холоднее. Введенский поёжился.

– Когда он писал, что он – море, он не хотел ввести вас в замешательство. Он верит, что он море. Даже не так: он знает, что он море!

– Не совсем понимаю, – нахмурился Введенский.

– Помните таблицу Менделеева? Мы состоим из тех же элементарных частиц, из которых состоит всё на свете. Мы одной крови с этим морем, с этими звёздами над ним, с планетами, туманностями и галактиками. Мы состоим из того же, из чего состоит звёздная пыль. Вот эта рука, – он поднял руку и ущипнул себя за кисть, – состоит из того же, из чего сделано Солнце, Луна, Марс, другие звёзды и планеты. Мы сделаны из мяса, а мясо сделано из звёзд.

Введенский молчал.

– В заклинании есть такие слова, – продолжил Крамер. – Когда ты отворачиваешься, за твоей спиной всё меняет свой облик. Ночное небо становится белым, а звёзды в нём – чёрными. Капли дождя поднимаются вверх. Облака превращаются в серые скалы. Сгоревшее дерево вновь зеленеет листвой. Рыбы в воде говорят человечьими голосами.

От резкого порыва ветра зашелестели ветки.

Введенский молчал. Крамер криво усмехнулся.

– Это заклинание племени мгаи-мвенге. Оно длинное, и я не хочу приводить его целиком. Идите работать, вас уже наверняка заждался Охримчук.

Верно, подумал Введенский.

Ветер стих.

Введенский поднимался в центр по узкой, мощёной брусчаткой, улице. Город просыпался. Шумные грузовики вдалеке с фырканьем и скрежетом мчались в сторону виноградарского совхоза, открывались лавки, где старые татары торговали фруктами и овощами, шумные дети играли в догонялки вдоль заборов. Всюду пахло морем, можжевельником и забродившим виноградом.

По-прежнему стояла жара, но погода заметно менялась: ветер уже казался прохладным и неуютным, он больше не приносил спасительную прохладу, а неприятно обдувал кожу до мелких мурашек. Небо из сплошного синего превратилось в голубое с рваными пятнами облаков.

Скоро кончится бархатный сезон, подумал Введенский. Надо успеть искупаться. Говорят, со дня на день начнёт штормить, и тогда уже в море лучше не заходить.

Он шёл и думал, что впервые в жизни столкнулся с чем-то, что больше и выше его. Слова Крамера не выходили из головы. Он смотрел на свои руки и улыбался, представляя, что они сделаны из звёздной пыли.

Почему море?

Море даёт жизнь и отбирает жизнь. Море дарит свежесть в мягкий бриз и убивает в шторм. Море прекрасно на поверхности, где оно сияет лазурными оттенками и пенится волнами, и ужасно в чёрных глубинах, куда не проникает солнечный свет.

И море тоже сделано из звёздной пыли.

Это не помогало понять убийцу. Но Введенский впервые задумался, что поиск мотива – лишняя трата времени. Мотива нет. Логики тоже нет. Есть одержимость. Чем? Неужели тем самым морем? Или звёздной пылью? Или сказкой о сердце бога, вычитанной в статьях Крамера о племени мгаи-мвенге?

Будут тебе заклинания, сволочь, и будет тебе сердце бога, думал он, проходя вдоль сквера возле отделения милиции.

Когда Введенский вошёл в кабинет, Охримчук одной рукой перебирал бумаги, а другой держал трубку телефона.

– Да, – поспешно говорил он, глядя на вошедшего Введенского и жестом призывая его садиться. – Да, товарищ капитан, сделаем в лучшем виде. Принято. Супруге привет.

И повесил трубку.

– Как дела у вас, Николай Степаныч?

– Хорошо, – сказал Введенский, усаживаясь на стул. – Впервые за долгое время выспался и чувствую себя человеком.

– У Крамера?

Введенский кивнул.

– Мне ребята доложили. Дежурят возле его дома совсем незаметно. Вы, может, видели их.

– Если честно, не заметил.

– Ну… – Охримчук развел руками. – Значит, хорошо прячутся! Они в машине сидят возле перекрёстка. Уж не беспокойтесь, я в них уверен, там мышь не проскочит. У нас тут новости по делу Беляева, между прочим.

Введенский нахмурился.

– Мои ребята опросили соседей покойного Черкесова. В первый раз они не были говорили, что никого не видели. А я настоял, чтобы их снова опросили, описав внешность нашего предполагаемого убийцы. Ну, белобрысый, высокий, как такого забудешь в нашем-то городе? И что бы вы думали? Видели!

– Когда?

– За два дня до убийства профессора он к нему захаживал. Ушли вместе. Черкесова больше тогда и не видели. А ещё где-то за неделю он приходил, полчаса стоял на лестничной клетке и звонил в дверь – Черкесова, видимо, не было.

– Соседи говорили что-нибудь о самом Черкесове?

– То же, что и в прошлый раз. Нелюдимый, но вежливый. Всегда со всеми здоровался, но разговоров ни с кем не заводил. Ничего удивительного.

– Есть какие-нибудь предположения, кто этот наш белобрысый?

Охримчук развел руками.

– Никаких. Я такого не знаю. Понимаете, приметы у него очень уж выделяющиеся. Он точно не из этих мест. И прибыл явно недавно. Мы поспрашивали людей, несколько человек говорят, что замечали похожего гражданина. Ну, помимо ваших мальчишек… Дней пять назад его видели у вашего санатория. Просто прогуливался по берегу, потом стоял и курил у волнореза. Его запомнила одна гражданка, потому что одежда очень уж грязная. Мы опросили продавщиц магазинов. Выяснили, что его один раз видели в винном. Постоял, посмотрел и ничего не купил. В продмаге тоже пару раз видели, там он покупал папиросы. Так мы узнали, что наш убийца курит «Красную звезду». В остальном – глухо.

– Уже хорошо, – кивнул Введенский.

– Очень!

Сзади раздался стук в дверь.

– Да-да! – нервно выкрикнул Охримчук.

Дверь открылась, и на пороге появился сержант Колесов, бледный и взволнованный.

– Товарищ лейтенант, можно к вам на пару слов? – спросил он слабым и неуверенным голосом.

– Заходи, конечно. Что случилось?

– Я не по делу. У меня так… – Колесов заволновался ещё сильнее и уткнул взгляд в пол.

Охримчук махнул рукой, недовольно фыркнул:

– Заходи и вываливай, чего стоишь?

Колесов робко вошёл в кабинет, закрыл за собой дверь, а потом поднял глаза на Охримчука и сбивчиво затараторил:

– Сегодня мне приснилось, будто началась война с немцами.

Глаза Охримчука округлились. Введенский непонимающе смотрел то на него, то на Колесова.

– Война? С немцами? И ты решил прийти сюда рассказать мне о своём сне?

– Мне приснилось, что меня убили на этой войне. Застрелили немцы. И теперь мне не по себе.

На лице Охримчука появилось явное раздражение.

– Колесов, твою мать, ты пришёл сюда ко мне, чтобы рассказать про сон, в котором тебя убили? Ты в своём уме? Ты не мог рассказать об этом после дежурства?

– Не мог терпеть, товарищ лейтенант. Все утро об этом думаю. Тяжело.

Охримчук открыл было рот, но Введенский перебил его.

– Товарищ Охримчук, – сказал он тихим и спокойным голосом. – Не стоит ругаться на сержанта Колесова. Сны порой бывают очень реалистичными и по-настоящему страшными. А Колесов молод и может воспринимать это близко к сердцу. Это можно понять.

Охримчук выдохнул.

– Ладно. – Его голос стал мягче. – Что-то ещё хотел сказать?

Колесов замешкался, снова посмотрел в пол, рассматривая свои сапоги, потом опять поднял голову и быстро проговорил, глядя Охримчуку прямо в глаза:

– Ещё там были вы, товарищ лейтенант. Когда немцы взяли город, вы стали сотрудничать с ними, а потом пришла Красная армия, и вас повесили.

Охримчук замер с открытым ртом. Широко раскрыл глаза, лицо его покраснело.

– Ты… ты… – Он не мог подобрать слов. – Вон отсюда. Будет дисциплинарное взыскание.

– Так точно, – ответил Колесов, приложил руку к козырьку фуражки и удалился.

Охримчук ещё несколько минут молча смотрел на закрытую дверь и не мог отдышаться. Наконец он повернулся к Введенскому непонимающим взглядом.

– Не пойму… – сказал он медленно и задумчиво. – Что с ним случилось? С дуба рухнул? Раньше никогда такого не говорил. Даже про сны никогда не заикался. Всегда исполнительный, дисциплинированный. А тут такое… Не понимаю. Не узнаю его сегодня.

– Ему нужно отдохнуть, – ответил Введенский. – Как и всем нам. Не будьте строги к нему. Нервы сдают.

Охримчук хмыкнул, криво усмехнулся и снова покосился на дверь, будто боясь, что Колесов опять постучит.

– Вы, товарищ Введенский, пару дней назад грозились расстрелять безобидного Крамера за его барские замашки, – сказал он удивлённым тоном. – А теперь говорите, что надо помягче с такими вот… Вы же понимаете, что такими словами могут и в госбезопасности заинтересоваться?

– Я не из госбезопасности, а из отдела угрозыска главного управления милиции, – вежливо ответил Введенский. – Насчет Крамера, признаю, ошибся: злился, вспылил. А Колесов ваш парень хороший. Пусть его слова останутся между нами.

– Да само собой, – вздохнул Охримчук. – Парень-то хороший, кто ж спорит.

В дверь снова постучали.

– Войдите! – рявкнул Охримчук.

На пороге снова показался Колесов. Он выглядел виноватым.

– Должен принести извинения за несоблюдение субординации, товарищ лейтенант. Впредь такого не повторится.

– Всё хорошо, Колесов, иди на дежурство. – Голос Охримчука стал мягче и добрее.

Когда Колесов снова ушёл, в кабинете повисло угрюмое молчание. Лицо Охримчука казалось беспокойным; Введенский понимал почему, но не решался сказать это вслух.

Вдруг Введенский поднялся со стула и пошёл в сторону выхода.

– Я сейчас вернусь. Мне надо кое-что уточнить, – бросил он Охримчуку, открывая дверь.

Дойдя до дежурного поста, он заглянул в решётчатое окошко: там сидел Колесов, лениво перебирая бумаги.

– Товарищ Колесов, – спросил Введенский, наклонившись в сторону окошка. – А в этом сне… Там был я?

Колесов посмотрел на него недоумевающим взглядом, сглотнул слюну, осмотрелся по сторонам и тихо ответил:

– Нет.

Завершив дела в участке, Введенский пообедал в столовой (Крамер был прав, еда здесь действительно плоха) и вышел на улицу.

Он сел на скамейку в сквере с купленной заранее бутылкой «Боржома», сорвал ключом крышку, откинулся на спинку и сделал пару глотков. Потом достал из портсигара папиросу, чиркнул спичкой, закурил.

На скамейке напротив два старика играли в шахматы и разговаривали. Он постоянно видел их здесь.

– Слышь, что моя бабка-то сказала? – говорил один тихим и скрипучим голосом. – Вычитала где-то, что скоро море подымется и всю землю потопит!

– Где это она вычитала?

– Да в газете… Учёные какие-то говорят.

– Учёные-верчёные… – недовольно пробурчал другой. – И когда оно потопит?

– А хрен его знает, бабка читает плохо. Так она теперь, слышь, говорит вчера – достань нам, Сергеич, лодку, чтоб во дворе стояла на всякий случай!

Оба рассмеялись.

Ветер стал сильнее и прохладнее, облака закрывали солнце. Введенский чувствовал тревогу и неуверенность.

Задумавшись о своих ощущениях, он вспомнил слова Серёги Фёдорова, одного из старых ленинградских товарищей, с которым он часто общался после обучения в Москве. Он кое-что понимал в человеческой психологии и помог Введенскому пережить одну неприятную ситуацию, о которой тот до сих пор не очень любил вспоминать.

Серёга говорил, что надо учиться не только слушать себя и свои чувства, но и правильно выражать их в диалоге с самим собой, и это поможет принять их и понять, что делать с ними дальше.

Он утверждал: не надо говорить «мне больно», «мне грустно» или «мне страшно». Надо говорить «я чувствую боль», «я чувствую грусть», «я чувствую страх».

Потому что твои чувства – это не ты.

Твоя боль и твой страх – это не ты.

Это не ты, а то, что происходит с тобой. Важно отделять чувства от себя и осознавать не как свойство, но как процесс. Свойства статичны, а у каждого процесса есть своя причина.

Введенский научился механике чувств, научился осознавать их, принимать и контролировать. Сейчас он чувствовал страх и неуверенность. Он пытался понять их причину, но это удавалось с трудом.

Ведь всё стало лучше и понятнее, чем раньше. Известны приметы убийцы. Есть план, совершенно дурацкий и безумный план с лекцией Крамера, но это лучше, чем ничего. Убийцу можно поймать, он сделан из крови, плоти и костей. И этот момент сегодня ближе, чем раньше.

Даже если с лекцией ничего не получится, дело сдвинулось с мёртвой точки. И это очень хорошо.

Тогда почему так ноет в груди тревогой, так сжимаются зубы и так давит похолодевшее крымское небо чем-то тяжёлым и несносным? Почему так трудно думать обо всем этом? Откуда этот страх?

От того ли, что Введенский почувствовал, будто столкнулся с чем-то нереальным, неземным и чужим?

И что здесь чужого и нереального? Убийца – такой же человек, как и он сам. С двумя ногами, двумя руками и одной головой. Из мяса и костей.

Пусть они и сделаны из звёзд.

Возможно, проблема в том, что он, убийца, прекрасно понимает, что сделан из звёзд. А Введенский до этого дня не понимал.

И что? Это осознание сделало его убийцей? Нет. Тут что-то другое.

Это «другое» и заставляло Введенского нервно барабанить пальцами по скамейке, быстро курить и ёжиться от прохладного ветра, пытаясь справиться с захлестнувшим чувством тревоги.

А почему выбор убийцы пал именно на профессора Беляева? Он астроном. Он изучал звёзды. Убийца не хотел, чтобы человек мог постигать тайны космоса?

Тьфу, подумал Введенский, зачем сейчас об этом думать. Звёздная пыль – всего лишь отрывок из утреннего диалога с Крамером. Это было его предположение, просто так, может быть, от нечего делать. Может быть, вообще ради красного словца. Крамер любит долго и красиво говорить. Зачем строить выводы из заведомо необоснованных предпосылок? Не надо так.

Кто же ты, рослый белобрысый парень, чего ты хочешь, что тебе надо и что у тебя в голове? Откуда ты вообще здесь появился?

– Да кукушка у твоей бабки полетела, вот и всего де-лов, – сказал вдруг старик на соседней скамейке другому старику.

Введенский усмехнулся.

Самый очевидный вариант, да.

Как бы у него самого от всего этого кукушка не полетела.

– Конём хожу, – сказал старик.

Конем… Введенский вспомнил чёрного коня, которого привёл убийца.

Господи, это-то зачем ему понадобилось? И этот патефон, и эти записки, и труп Черкесова в его номере.

Он докурил папиросу, затушил о край урны, выкинул и встал со скамейки. Надо дойти до санатория и отдохнуть. Дел на сегодня больше нет.

Он чувствовал усталость.

Сегодня вода холоднее, чем вчера, и волны выше, и ветер сильнее. Скоро закончится то, что люди здесь называют бархатным сезоном. Купаться будет труднее. Может быть, он сейчас вообще искупался в последний раз. Впрочем, каждый раз он купался как в последний.

Высокий парень с крепким, загорелым телом и выцветшими от морского ветра светлыми волосами выходил из воды, аккуратно обходя камни, чтобы не упасть под напором волн. Он был совершенно гол и не стеснялся этого – всё равно на этом отрезке берега обычно никого не бывает, он скрыт от курортной зоны скалами и высоким зелёным мысом.

Удобное место.

На мелководье плавали маленькие прозрачные медузы, так много, что порой казалось, будто он идёт не в воде, а в скользкой студенистой массе.

Он знал, что люди обычно не любят медуз. Но ему они нравились.

По тёмно-серой гальке пляжа скакала чайка, она что-то выискивала среди камней и не боялась человека, вышедшего из воды.

– Здравствуй, – сказал чайке светловолосый. – Что-то потеряла?

Чайка покосилась на него жёлтым глазом и продолжила клевать гальку.

Он присел перед ней на корточки.

– Не хочешь говорить со мной?

Чайка отвернулась и поскакала в другую сторону.

– Дело твоё, – сказал светловолосый.

Он встал в полный рост, обернулся к морю, расправил плечи, потянулся и улыбнулся. Пора одеваться.

На берегу лежали его вещи: пара хромовых сапог с грязными обмотками, нестираные военные штаны с пятнами от травы и грязи, чёрная рубашка, местами мутно-белёсая от постоянного контакта с морской водой, и армейский ранец со сложенной плащ-палаткой.

Всё своё он носил с собой. К тому же пора искать новое место для палатки: на этот раз, думал он, стоит подняться чуть выше в горы, потому что здесь часто проплывают рыбаки и при желании его старое жилище можно было разглядеть с воды. Вряд ли кто-то обратил бы на это внимание, но лишняя осторожность в выборе места для ночлега не помешает.

Тем более что пару дней назад он видел здесь небольшой отряд туристов. Лишние глаза точно ни к чему.

Одеваясь, он думал о том, как же хочется снова устроить Представление.

Он очень давно не устраивал Представление. Несколько дней.

Представление – это очень хорошо. Это то, ради чего стоит жить. Люди зачем-то придумали для этого театр и движущиеся картинки на белом полотнище. Но всё это ненастоящее и нечестное. Настоящее Представление – это когда есть живая загадка жизни и смерти. Это когда по живому, с кровью, на самом острие. Это когда ты разговариваешь с миром на языке действия.

Надо держать себя в руках. Не стоит устраивать Представление с лишними людьми.

Те, кто говорит с ним, не одобрят этого. Представление нужно устраивать только с теми, кто может понять его и проникнуться его красотой. А таких очень мало. Таких надо выбирать.

Этот смешной умненький мальчишка с бледным лицом приехал сюда очень вовремя, подумал он. Он поможет закончить дело. Молодец. С ним интересно. Он точно поймёт Представление.

Он узнает, что мир не может родиться без огня.

Чайка вернулась с грязным куском ткани в клюве.

– Зачем тебе это? – с улыбкой спросил светловолосый.

Чайка посмотрела на него и поскакала дальше, в сторону воды.

Он снова задумался: а был ли он когда-то человеком?

Всё это – море, жаркое солнце, свежий ветер, его загорелая кожа, и крепкие мышцы, и засаленные волосы – будто было всегда. Но ведь должно же быть что-то до этого?

Нет, он всегда был таким, подумалось ему. Те, кто говорит с ним, не стали бы выбирать обычного человека.

Люди глупы и слабы.

Они не знают, как выглядит настоящий мир. Они не видят, как ночное небо становится белым, а звёзды в нём – чёрными. Как поднимаются вверх капли дождя. Как превращаются облака в серые скалы. Как сгоревшее дерево вновь зеленеет листвой. Как рыбы в воде говорят человечьими голосами.