Двухэтажная больница выглядела новенькой, недавно построенной, покрашенной почему-то в аляповато-розовый цвет и с белыми прямоугольными колоннами у входа. Во дворе никого не было: Введенский спокойно прошёл через пустой пропускной пункт, где должен сидеть сторож. Он встал у входа напротив ступенек, достал папиросу и закурил.

Утренняя прохлада снова превратилась в крымскую жару, заливающую потом глаза; пока Введенский добрался до больницы по горной дороге вверх, он тысячу раз проклял папиросы и собственную тягу к курению. Гимнастёрку придётся сегодня снова стирать, свежий подворотничок, подшитый ещё вчера утром, – заменить.

Очень хотелось спать. Ночное происшествие никак не выходило из головы. Откуда этот чёртов патефон, каким образом убийца узнал обо всём? В том, что ночью на берег пробрался убийца, у него не оставалось сомнений.

В это утро, так и не уснув, Введенский дождался восьми, спустился вниз и позвонил в райцентр, запросив информацию о Крамере. Досье пообещали вечером прислать из Алушты автомобилем. Хорошо, думал Введенский, закуривая новую папиросу, – перед знакомством с этим подозрительным гражданином его дело нужно изучить как следует. Без оружия к таким людям нельзя. Его оружие – информация.

Наконец Введенского заметили: открылась пахнущая краской дверь больницы, и наружу выглянул сонный санитар с опухшим лицом и заспанными глазами.

– Товарищ, у вас тут сторожа нет, – бодрым голосом сказал Введенский. – Ничего, что я курю?

– Сторож на работу сегодня не вышел, – пробормотал санитар. – Вы из угрозыска? Не думал, что так рано.

– Вас уже предупреждали?

– Да, из райцентра звонили вчера… Проходите.

Введенский докурил папиросу, выкинул в урну у ступенек, поднялся.

Санитар протирал глаза и поспешно застёгивал халат.

– Пациентов много у вас? – спросил Введенский, оглядывая просторное фойе с давно не мытым полом.

– Человек десять, – зевнул санитар. – Морг на заднем дворе, вам же туда надо?

Введенский кивнул.

Они прошли коридор, вышли на задний двор. Морг оказался таким, каким ему и следовало быть, – продолговатым кирпичным строением с покатой крышей и зарешеченными окнами. У входа санитар сунул руку в карман, нашарил ключи и открыл замок – тот долго не поддавался и противно скрипел, но в итоге дверь удалось отпереть.

– Там сейчас только профессор ваш и лежит, – сказал санитар. – Замок совсем никудышный стал, менять пора. Проходите, не бойтесь.

– Я не боюсь мертвецов, – улыбнулся Введенский. – Они не кусаются.

В морге было холодно и душно, Введенский с непривычки поёжился, но прохлада взбодрила его. Ему стало смешно: единственное место в Крыму, где сейчас не жарко. Он часто бывал в городских моргах, где не так сильно пахло формалином. Там хотя бы старались наводить порядок; здесь же запах резко бил прямо в ноздри, через окна еле пробивался свет, а лампочка раздражающе мигала.

Санитар подошёл к одному из холодильников, открыл, потянул за ручку.

Тело, накрытое чёрным брезентом, с протяжным скрипом выехало на полке из камеры. Санитар подошёл к изголовью, приподнял брезент. Лицо покойника выглядело таким же, как и на фотографиях, только более бледным и спокойным, с крепко поджатыми губами и натянутой кожей.

– Он, – кивнул Введенский.

Санитар кивнул, откинул с тела брезент и замер на месте в недоумении.

Грудь профессора была снова вскрыта ровно по шву.

На месте, где должно быть сердце, торчала наискось стальная звезда с потрескавшейся красной эмалью.

– Её здесь не должно быть, – сказал Введенский. – Её изъяли.

– Да… – проговорил санитар.

– Тогда откуда она здесь?

– Я не знаю.

Введенский, не спрашивая разрешения, полез в карман за папиросами, быстрым движением прикурил. Нагнулся к трупу, оглядел звезду, посмотрел на швы – их явно разрезали острым ножом. Звезду воткнули кое-как, видимо, в спешке: она торчала из груди совсем не так, как на фотографиях.

– Это другая звезда, – сказал Введенский. – На той почти не было эмали, и она была больше в размерах. Вашу мать, откуда она здесь?

– Я не знаю, – повторил санитар, испуганно оглядываясь по сторонам.

– У кого есть ключи от морга?

– У меня, у главврача, у замглавврача… У сторожа.

– Как давно сторож не выходит на работу?

– Должен был выйти вчера вечером, но не пришёл.

– Часто с ним такое бывало?

– Первый раз… – Голос санитара задрожал.

– Вы не искали его?

Санитар развёл руками.

– Ночью, разумеется, спали?

– Спал.

– Ясно. – Введенский вздохнул и выпрямился. – Мне нужны имя, фамилия и адрес сторожа. Смените здесь замок сегодня же.

– Его Ринат зовут, а фамилию не помню, – ответил санитар. – Всё у меня в журнале записано, я покажу.

– Телефон у вас работает?

Санитар кивнул.

Введенский открыл саквояж, извлёк из него фотоаппарат, снял крышку, сделал несколько снимков тела и отдельно, с разных ракурсов, сфотографировал торчащую из груди звезду. Затем отошёл подальше, сфотографировал тело целиком.

– Можете убирать, – сказал он санитару. – Покажите, где у вас телефон.

В фойе, набрав номер участка, Введенский услышал голос Охримчука и, не давая ему договорить, быстрым и жёстким голосом сказал:

– Это Введенский. Я буду у вас через полчаса. В деле Беляева появились новые детали, которые я хочу с вами обсудить. Готовьтесь выслать людей в морг, чтобы снять отпечатки пальцев.

Пока он говорил, санитар копался в журнале.

– Хорошо. – Введенский закончил разговор и бросил трубку. – Вы нашли адрес?

– Да, да… – ответил санитар. – Ринат Ахматович Шабаров, восемьсот девяностого года рождения, улица Лермонтова, 15, квартира семь. Это ближе к берегу, чуть ниже центральной площади.

– Спасибо. Теперь мне нужно осмотреть будку сторожа, пройдёмте со мной. – Введенский вышел из фойе и направился к воротам.

Санитар поспешил следом.

В тесной будке не оказалось ничего особенного. На примусе у стола стоял грязный чайник – он потрогал, чайник оказался холодным. На столе валялся раскрытый журнал посещений с пустой страницей за прошлую ночь, а рядом лежали перемотанные бечёвкой на переносице очки. Введенский поднял их, разглядел. Стёкла были толстыми.

– Сторож плохо видел? – спросил Введенский.

– Да, всегда ходил в этих очках… Странно, что они здесь.

Введенский завернул их в носовой платок и уложил в планшет. Затем выдвинул ящик стола.

В ящике лежала пачка папирос, спички, несколько смятых листов бумаги и связка ключей.

Введенский взял ключи, показал санитару.

– Тут есть ключ от морга?

– Да, – санитар указал пальцем. – Это его комплект.

Введенский задумчиво хмыкнул.

Если это действительно сторож Шабаров, то зачем ему было класть ключи обратно? И почему он не взял очки?

Введенский снял фуражку, поправил взмокшую прядь волос, провёл ладонью по лбу.

– Никого не пускайте в морг. Я вернусь с работниками милиции, мы снимем со звезды отпечатки пальцев и запишем под протокол ваши показания.

Он собрался было уходить, но у ворот обернулся и добавил:

– Если вернётся сторож, ведите себя с ним естественно, будто ничего не происходило. Ясно?

Санитар кивнул.

Введенский вышел за ворота и быстрым шагом направился вниз по дороге.

До участка идти недолго – около двадцати минут вниз. Пока он шёл, пот снова залил всё лицо: чёрт возьми, думал он, когда прекратится эта жара, почему здесь так беспощадно выжигает солнце.

Дойдя до центральной площади, Введенский не выдержал, заскочил в магазин и купил бутылку холодного «Боржома». Вышел на площадь и постоял в тени, сделав несколько жадных глотков.

Два старика на соседней скамейке играли в шахматы: увидев Введенского, они перестали играть и недобро покосились на него.

Он подумал, что до сих пор так и не искупался, хоть и живёт совсем рядом с морем.

Даже коты ушли валяться в тень кустов и домов, хорошо быть этими котами, думал он, ни убийств, ни преступников, ни командировок. Он вспомнил, как ему говорили, что летом здесь ещё жарче, да куда уж ещё; ему захотелось снять гимнастёрку, и тут он понял, что за всё это время ни разу не расстёгивал воротник даже на крючок.

Прямо на ходу расстегнул крючок и две верхние пуговицы. Стало лучше.

Он сам улыбнулся себе: что за привычка, почему сразу не додумался – точнее, даже не подумал, что можно просто взять и расстегнуть верхние пуговицы гимнастёрки. Это показалось ему нарушением порядка, отступлением от устава, хотя в уставе чётко прописано, что в жаркое время гимнастёрку можно расстёгивать.

Он взглянул на подворотничок. Тот оказался грязным, будто Введенский четыре дня просидел в поезде, не снимая гимнастёрки. Сегодня надо всё перестирать и переподшить, а то какой пример подаём сотрудникам провинциальной милиции… И побриться. Он провёл рукой по щеке и заметил острую однодневную щетину. На юге щетина отчего-то росла быстрее, чем в Ленинграде.

Он закрыл пустую бутылку, выбросил её в урну и пошёл в сторону участка.

Подходя к отделению, он услышал из-за двери неразборчивый разговор. Голоса было два – Охримчук и кто-то ещё. Явно не Колесов. Второй голос звучал тихо и размеренно, так обычно разговаривала старая ленинградская профессура. По крайней мере, так ему показалось.

Он открыл дверь. На стуле перед Охримчуком сидел немолодой мужчина с короткими седыми волосами и в идеально скроенном костюме цвета слоновой кости, в еле заметную желтоватую клетку. Он обернулся на звук открываемой двери, и Введенский увидел тонкое лицо с точёными чертами, глубоко посаженными глазами и ровным римским носом. Человек сразу улыбнулся ему, и на лице разошлись морщины.

– Товарищ Охримчук, – сказал Введенский, не обращая внимания на гостя. – Я к вам по делу. Беда.

Охримчук открыл было рот, пытаясь ответить, но мужчина в костюме поднял вверх указательный палец и перебил его:

– Секундочку, товарищ… э-э-э, старший лейтенант? – Он сощурился, вглядываясь в петлицы. – Мы ещё не договорили. У меня тоже важное дело. Если вы немного подождёте до окончания нашего разговора, я буду безмерно признателен. Зная, как сильно вы заняты, обещаю не затягивать.

Его голос звучал мягко и приветливо, но с еле уловимыми настойчивыми интонациями.

Введенский посмотрел на незнакомца, потом на Охримчука, потом снова на незнакомца.

– Товарищ Охримчук, это обычное дело, что у вас в кабинете гражданские командуют сотрудникам угрозыска? – спросил он Охримчука, при этом подозрительно вглядываясь в гостя.

– Смотреть на одного человека, разговаривая с другим, невежливо, – снова сказал мужчина в костюме. – Вы следователь Введенский, верно? Меня зовут Александр Павлович Крамер, вам наверняка рассказывали обо мне.

Он встал со стула, подошёл к Введенскому и протянул ему руку. Тот машинально пожал её в ответ. Этого он не ожидал.

– Понимаете, меня обокрали, – сказал Крамер, ещё не закончив пожимать руку. – Ужасный случай. Впервые за всю жизнь здесь! – Он снова уселся на стул и заложил ногу за ногу. – Украли патефон. Новый, советский. Украли ящик с пластинками. Собирал их по всей Италии!

– Карло Бути? – спросил Введенский.

Крамер оживился и нахмурился.

– Да, там был Карло Бути. Откуда вы…

– Две пластинки у меня. Патефон, судя по всему, тоже. Вы уже составили заявление?

– Боже… – Крамер зачем-то прикрыл рот рукой. – Да, конечно, составил. Только что…

– Когда это случилось?

– Обокрали позавчера ночью.

То есть уже после того, как убили профессора, подумал Введенский. Интересные дела.

Крамер ему не нравился. Что-то в нём не так.

– Товарищ Крамер, у меня к вам вопросы по делу профессора Беляева, и я бы хотел обсудить их с вами наедине, – сказал Введенский.

– С огромным удовольствием помогу советскому правосудию. Пришлите, пожалуйста, повестку.

– Что?

– Повестку. И тогда расскажу вам всё, что пожелаете.

– Вы сейчас серьёзно?

– Абсолютно. Я знаю права советского гражданина. Здесь я по другому делу. Даже если они и связаны, вы должны выслать мне повестку.

– Слушайте. – Введенский замялся. – Это важнейший вопрос по делу. Вы общались с профессором Беляевым? Откуда у него в доме оказалась ваша пластинка?

– Пришлите, пожалуйста, повестку. А я, пожалуй, всё-таки пойду и оставлю вас.

– Но вы хотели договорить…

– Всего доброго.

Крамер встал, пожал руку Охримчуку, взял со стола белую соломенную шляпу и, проходя мимо Введенского, вдруг задержался и пристально посмотрел на него.

– Снимите фуражку, пожалуйста.

– Что?

– Снимите, снимите. Во-первых, в помещение с головным убором не входят. Во-вторых… Снимите.

Введенский медленным движением снял с головы фуражку. Ему это не нравилось. Крамер посмотрел выше его глаз, прищурился, затем улыбнулся.

– А во-вторых, как я и думал, у вас прекрасный долихоцефалический череп. До свидания.

Когда Крамер закрыл за собой дверь, Введенский и Охримчук ещё долго молчали, не понимая, что произошло.

– Я его к стенке поставлю, – сказал наконец Введенский, усаживаясь на стул.

Фуражку он так и не надел.

– Не кипятитесь, Николай Степанович, – сказал Охримчук. – Человек он сложный, своеобразный…

– И почему-то ещё живой.

– Ну, Николай Степаныч. – Охримчук укоризненно поглядел на него. – Вы же, надеюсь, шутите?

– Нет. Ладно, дело не в этом. У меня другое. Вышлите, пожалуйста, людей в морг больницы – надо снять отпечатки пальцев. Кто-то проник в морг, вскрыл тело профессора и вставил в его грудь новую звезду с могилы.

Охримчук сглотнул слюну и расширил глаза.

– Сторож больницы в ту ночь не вышел на работу. Его зовут Ринат Ахметович Шабаров, восемьсот девяностого года рождения, улица Лермонтова, дом два, квартира седьмая. Есть основания полагать, что он вполне может оказаться нашим убийцей. Запросите, пожалуйста, в районе, есть ли на него отпечатки. Если нет, наши подозрения укрепятся. Запросите из района дополнительных людей. Возможно, его придётся объявить в розыск – я хочу наведаться к нему домой, но мне кажется, что дома его тоже не будет. И да, пластинки…

– Что с пластинками? – Охримчук поднял правую бровь.

– В доме профессора я нашёл пластинку Карло Бути. Это современный итальянский певец, его называют «тенорино». Сладкоголосый, поёт лиричные песни. Пластинка итальянского производства, совсем новая. Полагаю, она из дома Крамера. Но, насколько я знаю, профессор мало с кем общался, и я не совсем понимаю, как она могла к нему попасть. Это первое. Второе…

Пока Введенский пересказывал события прошедшей ночи, Охримчук достал – не из шкафа, а уже из-под стола – маленький хрустальный графин и без лишних слов разлил по стаканам.

– А вот это – водка, – сказал он, когда Введенский закончил рассказывать. – Я ни хрена не понимаю.

– Я тоже, – признался Введенский. – Убийца эмоционален, порывист, но при этом он умён. У него тонкий и извращённый ум, я не могу понять его. Это не вяжется у меня с образом сторожа-татарина. Спасибо, я не буду пить. Надо узнать что-нибудь о Шабарове и отправиться к нему.

– Вы вообще не пьёте? – спросил Охримчук.

– Пью пиво. Иногда. Больше люблю кофе, но здесь его нет. Как вы вообще можете пить на такой жаре?

Пока он говорил это, Охримчук опрокинул стакан, поморщился и жадно шмыгнул носом.

– Давайте-ка с вами в архивы залезем, – сказал он, проморгавшись. – Бумажная работа. Любите?

– Обожаю.

Введенский не шутил. Ему нравилось рыться в бумагах.

Спустя час поисков в шкафу, среди толстых пачек документов и пыльных папок, они наконец нашли протокол опроса Шабарова, когда он выступал свидетелем по делу об ограблении хлебной лавки в тридцать пятом году.

Родственников у него не было – сюда он переехал в двадцать восьмом году из Бахчисарая и работал сторожем на складах, потом в построенном санатории – том самом, где остановился Введенский, – и уже потом при ограбленном магазине. А потом, по всей видимости, в больнице.

Подозрения Введенского окрепли. Значит, он хорошо знал этот санаторий.

К протоколу прилагалась фотография Шабарова – это был смуглый татарин с пышными чёрными усами, маленькими глазами и морщинистым лбом.

Беспартийный, без семьи, не судим, не привлекался. Загадкой оказалось его происхождение – известно, что до того он несколько лет прожил в Бахчисарае, но где родился, что делал до революции?

Отпечатков пальцев тоже не нашли.

Решив наведаться к Шабарову, Введенский попросил дать ему в подмогу двоих. С ним пошли Колесов и молчаливый полноватый старшина Каримов – бритый наголо татарин тридцати пяти лет с большими бровями. Каримов почему-то сразу не понравился Введенскому, но выбирать было некогда.

Всю дорогу они молчали. Дом Шабарова расположился в старом городском квартале – улицы здесь стали ещё теснее, они извивались змейкой, поднимались вверх и снова спускались. Введенскому казалось, что вот-вот – и скоро они выйдут к морю, но моря всё не было.

Шабаров жил на втором этаже старого трёхэтажного дома, на фасаде которого настолько выгорела краска, что уже не разобрать, какого он цвета, белого, бежевого или жёлтого. На лестнице пахло плесенью. На стук в дверь никто не ответил. Пришлось выбивать.

В нос сразу ударил едкий запах тухлятины. Введенский поморщился, Колесов побледнел и сжал губы в попытке унять тошноту, Каримов зажал рот рукой.

В квартире сильно воняло, под потолком с раздражающим жужжанием кружили мухи. Наглухо закрытые окна давно не мыли, на старом диване валялись грязная смятая простыня и подушка: видимо, сторож спал прямо здесь. Кровати в комнате не было.

Всюду мусор: кожура от семечек, рассыпанная махорка, смятые папиросные коробки, окурки – пепельницей он, по всей видимости, не пользовался, на подоконнике кучей валялись бычки.

Источник вони нашли быстро. На столе возле дивана стояла кастрюля супа с приоткрытой крышкой, из-под которой вылезала вспенившейся волной бело-зелёная плесень. Судя по всему, его сварили чуть ли не неделю назад.

Рядом валялся кусок заплесневевшего хлеба и стакан с чаем, превратившимся в вонючую гущу с зелёной порослью. В стакане плавали дохлые мухи.

Пятна плесени расходились по всему столу. Введенский брезгливо открыл крышку кастрюли. Да, этот суп сварили очень давно.

На тумбочке у дивана стояла такая же позеленевшая от плесени тарелка с ложкой, рядом – ещё один кусок хлеба.

– Кажется, здесь не живут уже около недели, – сказал Введенский, открывая нараспашку оба окна, из-за чего на пол с шуршанием повалилась куча окурков.

Остальные промолчали: им не хотелось открывать здесь рот.

Комнату бегло обыскали. Первым делом Введенский откинул с дивана грязную подушку. Чутьё не подвело: на грязной простыне лежал финский нож с зазубренным лезвием, покрытым пятнами ржавчины.

– Ого, – присвистнул Введенский.

Он осторожно взял нож двумя пальцами, передал Колесову.

На крючке у входа висела грязная солдатская ватная куртка серого цвета. Запустив руку в карман, Введенский сразу нащупал что-то холодное и металлическое. Это оказались патроны к нагану.

– Патроны есть, нагана нет, – сказал Колесов. – Вооружён. Видимо, в спешке забыл захватить эти патроны.

Введенский хмуро кивнул.

– Глядите, – сказал вдруг Каримов, показав пальцем наверх.

Введенский и Колесов подняли головы и увидели то, что окончательно укрепило подозрения.

На потолке прямо над кроватью чернела аккуратно нарисованная углём пятиконечная звезда. Ровная, симметричная, тщательно заштрихованная.

Введенский заметил, что её нарисовали ровно над подушкой. Он сразу представил, как Шабаров лежал здесь и смотрел в потолок. Прямо на неё.

Введенский обшарил тумбочку возле кровати и нашёл книгу – «Из пушки на Луну» Жюля Верна тридцать шестого года издания, с потёртой голубой обложкой и тиснёным узором под золото.

– Сторож наш, оказывается, читает, – заметил Введенский. – Если никто не против, возьму книгу с собой.

Колесов и Каримов равнодушно кивнули.

Рядом с книгой на полке нашёлся и паспорт Шабарова – тоже сильно потёртый, выцветший и, судя по размазанным пятнам, не раз побывавший в воде.

1890 год рождения, Севастополь. Национальность – татарин. Социальное положение – рабочий. Военнообязанный.

– Будем разрабатывать гражданина по полной, – сказал Введенский, размахивая паспортом. – Объявляем в розыск.

Им овладело ликующее чувство охотника, который приблизился к добыче. На виновность Шабарова указывало всё: и нож, и звезда, и состояние квартиры, в которой он уже давно не появлялся. Он явно нездоров психически: здравомыслящий человек не станет жить в таком бедламе.

– В розыск, в розыск, – повторил Введенский. – Квартиру опечатать, поставить охрану. Нож, патроны, паспорт – приобщить к делу.

Самое интересное оказалось на полу возле подоконника. Это была коробка с пластинками. Введенский нагнулся, стал просматривать – да, итальянские пластинки, Карло Бути, другие певцы – из Франции, Германии, Аргентины.

И коллекция Крамера нашлась. Отлично.

После обыска дверь закрыли и опечатали.

Вернувшись в участок, Введенский немедленно схватил телефонную трубку и стал звонить в Алушту.

Объявить в розыск Шабарова Рината Ахметовича, восемьсот девяностого года рождения. По подозрению в краже и убийстве. Паспорта с собой нет. Высокий, с чёрными усами, плохо видит. Может быть неадекватен и опасен для окружающих. Прислать людей в Белый Маяк, здесь нужно прочесать каждый угол.

Договорил, выдохнул, опустился на стул.

– Ну и дела у вас тут творятся, – сказал он Охримчуку, вытирая пот со лба. – Сторож у вас с ума сошёл. Людей убивает…

Охримчук пожал плечами.

– Кто ж знал…

– В его комнате всё покрыто плесенью. Надо искать. Непонятно только, чем насолил ему профессор. Мне кажется, наш татарин психически болен.

Охримчук опять пожал плечами.

– Свихнулся, может.

– Может быть, – кивнул Введенский.

Охримчук пристально посмотрел на Введенского.

– Вам бы отдохнуть, – сказал он. – У вас глаза красные.

– Да, я сегодня мало спал. – Введенский понял, что ему действительно очень хотелось спать. – Но надо дождаться водителя с бумагами из Алушты. И передать ему отпечатки этого… Шабарова из его комнаты. Меня всё равно многое смущает.

– Например?

– Пластинки украли после убийства профессора. Откуда тогда одна из них в его доме? Непонятно. Он возвращался в комнату, чтобы оставить там украденные у Крамера пластинки, прямо вот в эту… плесень. И зачем было устраивать этот цирк с ночным патефоном у санатория? И с этой звездой… Он сумасшедший, его надо обязательно найти, иначе он убьёт кого-то ещё. И мы пока не можем быть до конца уверены в том, что убийца – именно он.

– Верно, – сказал Охримчук. – Но других подозреваемых у нас нет.

Введенский молча кивнул. Ему вдруг захотелось уснуть прямо здесь, положив голову на папку с документами. Чтобы погрузиться в тёплый сон после этой невыносимой крымской жары, наконец-то отдохнуть, не видеть вообще ничего: ни убийцы, ни пластинок, ни стальных звёзд с могил.

Он вспомнил, как в 1933 году они вместе с ОГПУ брали налётчиков, главарь которых оказался бывшим подпоручиком армии Юденича, мерзким, толстым и белобрысым. Он шепелявил из-за выбитого зуба, а на допросах плакал и впадал в истерику. Говорили, что на расстреле стоял с ошалевшими глазами, будто не мог поверить, что это действительно происходит, что сейчас хлоп – и не станет его. Так же будет и с этим, думал Введенский, только надо его обязательно найти, это очень важно.

Господи, почему здесь так жарко, думал он, почему тут всё время жужжат мухи, как в комнате этого Шабарова, и часы над головой тикают – тик-так, тик-так, размеренно и усыпляюще, и не хочется поднимать голову и открывать глаза, а хочется слушать, как тикают часы, не обращая внимания на жужжание мух.

– Товарищ. – Он почувствовал чью-то руку на плече и поднял голову.

Над ним стоял Охримчук.

– Водитель приехал, – сказал он.

Введенский разлепил глаза и понял, что уснул.

– Я долго проспал тут?

– Час продремали. Не стал будить, больно уж уставшим выглядите.

Совсем непорядок, подумал Введенский. Вырубиться посреди дня в чужом кабинете – это уже слишком. Сегодня надо будет хорошенько выспаться, чтобы завтра быть бодрым.

Выйдя из кабинета, он увидел, что на улице уже темнеет, небо становится тёмно-синим, горы исчезают в голубоватой дымке, вдалеке загораются огни, а воздух стал наконец прохладнее.

Он передал водителю папку с отпечатками, забрал бумаги из райотдела – здесь информация о Крамере. Её всё равно надо будет изучить.

– Вас до санатория довезти? – спросил водитель.

Введенский кивнул и плюхнулся в кресло рядом с водителем.

– Да, мне надо выспаться. День был сумасшедший.

Когда водитель надавил на газ, Введенский снова закрыл глаза и откинул голову на спинку кресла.

Под ровный шум мотора перед закрытыми глазами роились яркие цветные пятна: они кривились, расплывались, раздваивались, меняли оттенки и форму, плясали, затухали и снова появлялись. Мысли становились тягучими и неповоротливыми. В какой-то момент ему показалось, что никакой это не Крым, будто он в Ленинграде, и водитель везёт его из дома на Литейном после тяжёлого дня на родной Васильевский остров, и сейчас он поднимется на третий этаж, погладит кота и поставит чайник на плиту, а за окном будет густой сентябрьский вечер, разбавленный жёлто-карамельным светом фонарей в осенних листьях.

Он проснулся, когда они подъехали к санаторию. Уже совсем стемнело.

Опять вырубило, подумал Введенский, что за ерунда, хватит постоянно засыпать.

Он поблагодарил водителя, вышел из машины, помахал рукой сторожу и направился в фойе.

Хотелось только одного – дойти до кровати и лечь спать, чтобы проснуться завтра бодрым и полным сил. По лестнице он поднимался, зевая и пошатываясь, голова работала с трудом.

«Слишком много всего, – думал он. – Может, старею или просто слишком устал. Наверное, просто устал. Ещё и не спал всю ночь. Неудивительно».

Он лёг на кровать, не раздеваясь, но спать почему-то резко расхотелось.

За открытым окном стрекотали цикады и шумело море.

Так и не искупался до сих пор, подумал он.

Он достал из саквояжа книгу Жюля Верна, которую взял в квартире Шабарова, открыл. Из книги на его грудь выпали две фотокарточки.

На первом пожелтевшем снимке стоял, опершись на саблю, усатый мужчина в офицерской гимнастёрке с золотыми погонами и чёрной папахе.

Сзади было подписано:

На следующей фотографии тот же самый человек сидел в кресле – уже без папахи, в расстёгнутой на груди гимнастёрке и с перебинтованным правым глазом. Он улыбался.

Введенский долго вглядывался в его лицо и вспомнил фотографию Шабарова, которую нашли в участке.

Сон как рукой сняло.

Он мигом вскочил с кровати, стал пристально рассматривать фотографии, снова вспоминать фотографию Шабарова и описание внешности.

Даже усы до сих пор такие же. И морщины на лбу. И линия губ.

Поручик Черкесов?

Да что ж такое, чёрт возьми.

Он достал папиросу, чиркнул спичками, закурил прямо в номере, стал ходить кругами по комнате.

Чёрт, чёрт, чёрт!

Проглядели бывшего врангелевца.

Неспроста он вспомнил того бывшего офицера армии Юденича, неспроста, ведь надо доверять своей чуйке.

А пластинки Крамера? А патефон? Зачем этот цирк?

Что-то вдруг резко щёлкнуло в его голове. Картина сложилась.