Глава 4

По другую сторону графика

В 2008 году я завершила свою работу на постдокторской позиции в НИПЗ. В это же время я узнала, что в Джорджтаунском университете, в нескольких милях к югу от Вашингтона, открывается вакансия исследователя в области когнитивной нейробиологии со специализацией по аффективным процессам детского развития. В перспективе была возможность заключить бессрочный контракт на преподавательскую должность. Невероятная удача! У меня была докторская степень по философии, а докторам философии почти невозможно найти такую позицию, особенно если учесть, что в университетах бывает конкурс и берут далеко не всех. Но мне правда повезло в тот год.

В Джорджтаунском университете моя программа исследований значительно расширилась. Тем не менее я не отказалась от экспериментального сканирования мозга детей с серьезными нарушениями поведения. К тому времени я потратила уже более десяти лет на эту работу, и исследования, которые я проводила в Джорджтауне, подключив к ним своих студентов, расширили мои выводы о роли амигдалы в понимании страха. Например, моя студентка Джоана Виейра обнаружила, что у психопатов амигдала не просто неактивная, но и меньшая по размерам, чем, в среднем, у здоровых людей. Насколько? На двадцать процентов – таковы были наши выводы.

В 2014 году в рамках исследования активности миндалевидного тела моя студентка Лия Лозьер просканировала мозг более тридцати детей с серьезными нарушениями поведения – детей, которые постоянно дрались, воровали, лгали и нарушали закон. Амигдала одних никак не реагировала на картинки с изображением испуганных лиц, другие же сразу распознавали эмоцию страха. Было установлено (а точнее, подтверждено, потому что эта мысль высказывалась ранее), что девиантное поведение детей с отсутствием психопатических черт есть следствие повышенной эмоциональности, которая приводит их к взрыву в ответ даже на незначительные угрозы. В основе девиантного поведения могут быть психологические травмы, полученные в раннем детстве, патологическая раздраженность или депрессия, но такие дети способны распознавать чужой страх и реагировать на него.

Отличить девиантного ребенка от ребенка с психопатическими чертами почти невозможно. Попробую вам это доказать. Еще в НИПЗ у нас был мальчик по имени Даниэл. Вообще-то, он был не похож на других. Почти все дети, с которыми мы работали, были белыми и жили в нормальных семьях в кварталах среднего класса. Эта «нормальность» за рамками нашего исследования ставила вопрос: «Почему?» В самом деле, если не знать о сне амигдалы, почему они себя так ведут, когда у них все хорошо? Но у Даниэла жизнь была действительно тяжелой.

Мы познакомились, когда ему было пятнадцать, он был черный и выглядел при своих 180 сантиметрах немного старше своего возраста. Каждый раз, когда мы встречались, он был одет в огромные мешковатые черные джинсы, белоснежную футболку и черные кеды. Иногда он приходил с черной банданой на голове, и его густые курчавые волосы, стянутые банданой, сразу становились похожими на уши Микки Мауса. Однажды он рассказал нам о «шмоне», который ему устраивали в зоне досмотра на входе в научный городок, что меня совсем не удивило. Я видела, как люди реагируют на него: либо разбегались, как крабики, либо провожали недовольными взглядами. Он буквально транслировал волны тревоги всем вокруг. Что он сам чувствовал при этом, я, к сожалению, не догадалась спросить.

Даниэл воровал и совершал жестокие поступки. Количество драк, в которых он участвовал, не подлежало подсчету. Один раз в него стреляли, и он сам участвовал в перестрелках. Также он успел попробовать разные виды наркотиков. По его рассказам, он не чувствовал угрызений совести по поводу своих поступков, как и страха. У его мамы были серьезные проблемы с психическим здоровьем, и нам пришлось провести короткое и не очень информативное интервью с его тетей. Так или иначе, мы решили сделать фМРТ.

В назначенный день он пришел вовремя. Я стала объяснять ему, как будет проходить сканирование мозга и что ему нужно будет делать. Пока я говорила, его глаза неотрывно смотрели на сканер.

– Что-то не так, Даниэл? – спросила я. – Может, у тебя есть какие-то вопросы?

– А как это будет по ощущениям? Будет… будет больно?

– О, нет, конечно же нет, Даниэл! Мы бы не попросили тебя сделать то, что может причинить боль. Ну, скажи, разве тебе больно фотографироваться?

Он помотал головой.

– Здесь то же самое. Ты ничего не почувствуешь.

Он кивнул. Я посмотрела на Лиз и увидела, как ее брови поползли вверх. Сам факт того, что он задал этот вопрос, был странным. Никто из детей с психопатическими чертами не спрашивал ничего подобного. Пока мы им объясняли что к чему, они выглядели либо скучающими, либо проявляли любопытство. Даже ребята из контрольной группы, «нормальные», не задавали такого вопроса.

Мы с Лиз вышли из комнаты. Даниэл же начал задавать еще больше вопросов (это возможно, так как в комнате установлены микрофоны). Как долго все это продлится? Можем ли мы остановить сканер, если он захочет выйти раньше? Как много людей уже прошли эту процедуру? Может ли его двоюродный брат (он пришел вместе с ним) посидеть рядом со сканером: «Мне что-то не хочется оставаться одному».

Мы не могли пустить брата Даниэла в комнату с работающим сканером, но пригласили его в комнату слежения.

– Как дела, чувак? – спросил он Даниэла, осматриваясь.

– Нормально, – ответил парень, но выглядел он не очень: видно было, что нервничает.

Мы готовы были начать.

– Даниэл, – сказала я, – ты готов к исследованию? Давай залезай в сканер.

Он нерешительно помотал головой. Готова поклясться, что его глаза увеличились.

– Нет. Я не могу это сделать. Я не могу. Я хочу уйти. Я хочу к маме!

Он хотел к маме? Что?!. Этот ветеран уличных драк и перестрелок отказывается сделать то, через что уже прошли десятилетки? Он слишком разволновался, чтобы лечь в МРТ-аппарат?

Но то, что произошло дальше, убило меня наповал: он извинился.

– Я реально извиняюсь, – сказал он, – но я не могу это сделать. Я, конечно, хотел. Я думал, что смогу.

Когда я вошла в комнату, он встал и обнял меня. Просто сгреб в кучу – таким было его объятие.

– Все абсолютно нормально, Даниэл, – промямлила я. – Конечно же, все в порядке. Спасибо за попытку. Я очень рада, что ты сегодня пришел, в любом случае.

Даниэл поставил нас в тупик, он нас обманул. Перед нами был мальчик, которому пришлось играть роль «сурового взрослого парня», и он делал это очень успешно. Он не был ребенком с нарушенным механизмом сдерживания жестокости – просто нелепая жизнь привела его к такому поведению, которое мог бы демонстрировать только действительно безжалостный ребенок. На самом деле Даниэл был – по крайней мере, я в это верю – обычным мальчиком, способным на эмоции, сочувствие и раскаяние. И он, конечно, заслужил (как и многие другие дети) лучшей доли, чем та, что ему досталась.

Сейчас он уже взрослый, ему ближе к тридцати, и я, вспоминая о том крепком объятии, очень надеюсь, что он смог пройти через все сложности и найти свой путь.

Моя студентка Лия обнаружила, что мозг детей, совершающих жестокие поступки, но при этом эмоционально чувствительных, как Даниэл, не похож на мозг тех детей, кто жесток и бесчувственен одновременно. Амигдала чувствительных людей всегда возбуждается в ответ на чей-то испуг, хотя сами они могут бравировать своей жестокостью. И наоборот, амигдала психопатов не проявляет активности. Более того, та степень, в которой этот участок мозга реагируют (или не реагирует) на страх, может стать биомаркером для разных типов агрессии – в частности, для целенаправленного, наступательного вида агрессии, которая тесно связана с психопатией. Это ли не мощный аргумент в поддержку идеи о том, что реакция нашего мозга на страх другого человека неразрывно связана с нашей способностью проявлять заботу о людях?

***

Меня постоянно спрашивают, впадаю ли я в депрессию, когда веду такие исследования. Иногда – да. Меня переполняют сочувствие и жалость к родителям детей, с которыми мы работаем, ведь они, по понятным причинам, беспокоятся о своих детях. Я бы хотела сделать намного большее, чтобы им помочь. И я переживаю за будущее самих детей. Мне их тоже жалко.

Чтобы создать общую картину психологического благополучия наших подопечных, мы иногда просим их оценить самих себя по шкале от единицы до десяти, где единица означает, что они собой недовольны, а десятка – что они просто отличные. «Нормальный» ребенок выберет семь или восемь, но дети с психопатическими чертами выкрикивают: «Десять!», «Одиннадцать!», даже «Двадцать!» Ничего себе! Ведь большинство из них не задерживаются подолгу в одной школе – их выгоняют, кого-то уже арестовывали, у них не было настоящих друзей, и их родители жили в постоянном страхе. Это ли не замечательное напоминание о том, насколько огромная пропасть лежит между нашим восприятием и реальностью?

Дети с психопатическими чертами часто смешные и забавные, то есть ровно такие, как и все подростки. Помню психопатического мальчика, которому стало скучно ближе к концу МРТ-сканирования. Это было в Джорджтауне, и он пытался уговорить моих студентов выпустить его раньше, потому что, по его словам, пока он лежал внутри аппарата и нажимал кнопки, у него каким-то образом сломалась нога. Вау! Мы все еле сдерживались, чтобы сохранять строгие лица. Другие дети могли устроить какие-нибудь проблемы. Например, один наш испытуемый запер маму в доме как раз в то время, когда им нужно было идти на сканирование, а по условиям они должны были прийти вдвоем. Другой своровал еду из кафе в нашем кампусе, а потом беззаботно съел все это в комнате для собеседований. Пара девочек поместили свои тесты на беременность в контейнеры с мочой и так и оставили там, не думая о том, что мне придется вытаскивать полоски, чтобы проверить их. Поражающее количество мальчиков, казалось, никогда не мылись, судя по тому, как пахли их ноги, когда они снимали обувь, если это требовалось. Но их уверенность в себе от этого не менялась. Один мальчик-подросток настолько неотступно пытался флиртовать с моей двадцатишестилетней студенткой, что его мама спросила – в шутку, конечно, – пригласит ли он ее на свой выпускной вечер.

Обычно к тому времени, когда начиналась процедура МРТ-сканирования, подростки были замотивированы поскорее все закончить, чтобы перейти к фазе, когда они получат обещанные деньги и картинку своего мозга – распечатку, которую они могли поднести к лицу мамы, крича: «Вот видишь, смотри, у меня есть мозги!»

Немного о статистике. Те, кого по результатам исследования приписали к группе «высоко психопатичных», составляли не более одного процента.

Тридцать процентов – это те, у кого была «средневыраженная» психопатия, что подтверждалось результатам PCL-теста.

И наконец, шестьдесят девять процентов показывали большой и толстый ноль по стандартам измерения психопатии.

Похожие результаты показал опыт моего коллеги Дэвида Рэнда, который, правда, исследовал не психопатию, а альтруизм. Он предложил перечислить небольшую сумму денег незнакомому человеку. Просто так, без причины, из щедрости. Около тридцати девяти процентов участников сказали, что они «никогда бы не поделились деньгами». Но оставшиеся в разной степени были щедры. Невероятно обнадеживающее число, не правда ли?

Мнение о том, что человеческая природа «по своей сути эгоистична и бесчувственна», широко распространено. Философы размышляли на эту тему на протяжении тысячелетий, по крайней мере, еще до Аристотеля, который пришел к выводу, что «все дружественные чувства зарождаются у тех людей, у которых собственное “я” стоит на первом месте». Даже идущие вразрез с эгоизмом поступки человека, по Аристотелю, в конечном счете совершаются для того, чтобы «спустить на самого себя честь и признание». Иными словами, если люди заботятся о других людях, то в основе этого лежит беспокойство о собственном благополучии. Ты перевел средства на благотворительность? Ага, значит, уклоняешься от уплаты налогов! Волонтер помог бездомному? Да он просто пытается лучше ощутить вкус собственной жизни! Кори Букер спас женщину из горящего дома, рискуя получить ожоги? Ну здесь тоже есть какие-то эгоистичные причины. «Честь и слава», наверное.

Вера в то, что по своей природе человек эгоистичен, остается камнем преткновения для многих современных экономических, биологических и психологических исследований. На этом принципе базируется, например, утверждение о так называемом рациональном поведении человека, исходя из которого любая мотивация измеряется внутренним счетчиком, просчитывающим все личные выгоды и затраты. Каждый старается ухватить опцию, которая максимизирует преимущества, то есть самый эгоистичный вариант.

Такой взгляд на человеческую природу крайне популярен. В 1988 году двум тысячам американцев был задан вопрос: «Как вы считаете, тенденция постоянно искать выгоду для себя является серьезной проблемой?» Восемьдесят процентов ответили, что да. В 1999 году The New York Times и СBS провели совместный опрос тысячи двухсот американцев, по результатам которого шестьдесят процентов посчитали, что большинство людей думают только о себе и не заботятся о других, а шестьдесят три сказали, что большинству людей вообще нельзя доверять (почти такой же процент участников опроса в 2014 году согласились с этим); сорок три процента высказали мнение, что если кто-то и совершает благие поступки, то только высматривая возможности для собственной выгоды.

Но исследования Милгрэма, Бэтсона, Блэра и многих других, в том числе мое собственное, подтверждают другое: люди различаются. Нет никакой общей «человеческой природы». Очевидное подтверждение этому, хотя и не из приятных, что некоторые обладают психопатическими чертами. И, если вы хотите знать, как выглядит действительно эгоистичный по своей сути человек, просто посмотрите на психопата. Аристотель был бы доволен, что почти угадал с выводами, потому что у психопатов кажущиеся дружественными действия всегда имеют абсолютно эгоистичную подоплеку. (Он, правда, вовсе не психопатов имел в виду.) Психопатов невозможно тронуть страданиями и нельзя мотивировать на облегчение или прекращение мучений других людей, а относительно хорошие поступки сфокусированы у них только на собственной выгоде. В нашем исследовании в НИПЗ участвовал Брент, психопатический мальчик. Он представлял себя эдаким Робином Гудом – избивал хулиганов (действительно задиристых ребят), но лишь для того, чтобы повысить свой собственный статус, чтобы его боялись и, боясь, уважали. Он просто добивался власти.

Цель изучения таких людей, как Брент, состоит в том, чтобы выделять их среди остальных, оценивать клиническими методами и показывать, что они отличаются от большинства. Их бездушие и безразличие к страданиям других, их желание манипулировать и использовать окружающих – лишь для личной выгоды, и это ненормально. Исследование людей с психопатическими чертами – отличный способ по-новому взглянуть на тот факт, что большинство из нас не такие, как они, и, в отличие от них, действительно могут заботиться о потребностях других людей.

Признавая, что большинство людей не являются психопатами, невольно задумываешься, а сколько их среди нас? Можно ли начертить «кривую психопатии»? Допустим, вы захотите нарисовать кривую роста. Средний рост американских женщин составляет 162 сантиметра, а рост примерно двух третей моих соотечественниц на 5 сантиметров выше или ниже этого показателя. Совсем небольшое количество женщин просто дюймовочки – их рост 155 сантиметров, и примерно столько же женщин – почти что модели: 170 сантиметров и выше без каблуков. Если учесть все эти данные, у вас получится нормальная кривая (она так и называется). Точно так же нормальная кривая вырисовывается, когда мы хотим составить график уровня холестерина или числа экстравертов в группе фитнеса. Выглядит эта кривая, как колокол.

Но с психопатическими признаками (если опираться на контрольный перечень признаков) нормальной кривой не получится. Вместо этого, как выяснилось в одном из исследований, они вписываются в график, называемый полунормальной кривой, – она выглядит, как колокол, который разделили посередине пополам и оставили только правую часть. Причиной такого странного распределения является тот факт, что измерения психопатии не захватывают всех доступных признаков, таких, например, как эмпатическая забота и сострадание. Есть люди с очень низкими показателями проявления заботы (психопаты), есть обычные люди, которые кому-то помогут, а кому-то и нет, и есть люди, чья способность к заботе и состраданию превышает среднюю, – «анти-психопаты», как их можно назвать. Если это правда – если небольшое количество психопатов среди нас действительно сбалансировано также небольшой группой антипсихопатов, – это будет убедительным доказательством тому, что отсутствие эгоизма точно так же свойственно человеческой природе, как и его присутствие.

Но кто же они, эти антипсихопаты?

Первоначально идея найти и изучить антипсихопатов родилась, когда один из моих бывших коллег из Гарварда (я уже начала работать в Джорджтауне) опубликовал работу, посвященную распознаванию лиц.

Мы все, конечно, профи в этом деле, что тут такого – узнать человека, с которым ты тесно (или не тесно) общался какое-то время, да мы сделаем это лучше любого компьютера. Во всяком случае, программа Google по распознаванию лиц все еще не может нормально запомнить лица моих детей.

На протяжении более чем ста лет было зарегистрировано совсем немного случаев, когда инсульт или повреждение головы вызывали развитие прозопагнозии, из-за которой способность узнавать лица теряется. Люди с данной болезнью не узнают близких друзей или членов семьи, а некоторые даже самих себя в зеркале. Совсем недавно было установлено, что прозопагнозия может возникнуть даже без предшествующих травм, и это не такое уж редкое заболевание: «обладателем» прогрессирующей прозопагнозии является один человек из сорока, это значит, что он был слеп к лицам на протяжении всей своей жизни. В число таких людей входят приматолог Джейн Гудолл и невролог Оливер Сакс. Но проявления этой болезни разнообразны и примерно на шестьдесят процентов зависят от генетического фона.

Если поставить прозопагнозию параллельно психопатии в каких-то общих проявлениях – развивающееся нарушение, с высокой долей вероятности передается по наследству, выраженной формой страдают не более двух процентов населения… Думаю, у вас сейчас те же мысли, что и у меня: и здесь есть свои «герои» и «антигерои».

Современные открытия, связанные со способностью нашего мозга распознавать лица, делают проведенную параллель еще более поразительной: люди, выбивающиеся из общего ряда, распределяются по обеим сторонам континуума. Те, у кого прогрессирует прозопагнозия (они находятся по одну сторону кривой), уравновешиваются супергероями в этой области – людьми, способными с лету запомнить лицо. Они могут улыбнуться и поприветствовать проходящую мимо них женщину, которую видели один раз пять лет назад, когда ездили в другой город, где она работала официанткой. Им ничего не стоит узнать бывшего одноклассника, которого не встречали целых тридцать лет. Их способности настолько поразительны, что даже пугают. Один из таких супергероев сказал исследователям из Гарварда: «Мне приходится притворяться, что я не помню людей, потому что это выглядит так, как будто я их преследую, или что они значат для меня больше, чем на самом деле. Я же не виноват, что запомнил кого-то, кто четыре года назад шел по кампусу мимо памятника!»

Мы знаем, что унаследованные особенности играют важную роль в случае интеллекта или, скажем, роста человека. Если наследуемые черты распространяются на комплексные социальные навыки, такие как распознавание лиц, несложно представить, что похожее может происходить и с нашими талантами к заботе и состраданию. В этом случае люди с ярко выраженными психопатическими чертами, если разместить их с одной стороны континуума, должны быть уравновешены небольшой группой людей, которые выделяются особенной степенью сочувствия людям. В то время как психопаты склонны к тому, чтобы наносить вред другим, извлекая из этого пользу для себя, противоположная группа может быть склонна к риску навредить самим себе ради выгоды окружающих.

Давайте называть их экстраординарными альтруистами.

В нашем мире полно людей, которые совершают какие-то альтруистические подвиги. Они становятся волонтерами и помогают детям, больным или животным. Они переводят средства незнакомцам в других городах и странах. Они отдают часть своей крови тем, кто в этом нуждается. Они снимают с себя последнюю рубашку, чтобы отдать нуждающимся. В 2015 году в Сети гуляло видео: женщина стянула с себя ботинки и носки и отдала бездомной женщине, чьи ноги в язвах были голыми; другое видео: молодой мужчина в нью-йоркском метро снял куртку и шапку и заставил одеться дрожащего старика. Они не знали, что в тот момент работала камера. Такие поступки трогают сердце, и я склонна описывать их как проявления исключительного альтруизма, но на самом деле они удивительно обыденны.

Общепризнанное определение альтруизма – это «добровольное поведение, нацеленное на достижение благополучия другого человека». Благотворительность, волонтерство, донорство крови, любая помощь незнакомцу – все это подходит под данное определение, и все эти поступки располагаются в самой большой по площади части графика сострадания, потому что такое поведение (к счастью) довольно широко распространено.

Насколько широко? Всемирный индекс благотворительности 2016 года оценивает, что за месяц 2,4 миллиарда людей в мире – больше половины из всех, кто участвовал в опросе, – каким-то образом помог нуждающимся. И плюс ко всему, 1,5 миллиарда людей перечисляли деньги на благотворительность, а больше одного миллиарда работали волонтерами. Теперь вы представляете, сколько самых обычных людей на нашем земном шарике оказывают друг другу помощь – каждый день.

США считаются одной из самых «благотворительных» стран на планете, занимая второе место среди ста сорока участвующих в опросе; семьдесят три процента американцев сообщили, что реально помогли незнакомцу за последний месяц, сорок шесть процентов делают это по мере необходимости, шестьдесят три процента перечисляли средства нуждающимся. Сумма денег, которую американцы перечисляют другим, просто ошеломляющая – в 2015 году она составила 373 миллиарда долларов, на то время это было рекордным максимумом. Большая часть этих денег (265 миллиардов долларов) перечислялась отдельными людьми, а не фондами или корпорациями, и большая часть средств пошла в сферы здравоохранения и образования. Самый главный конкурент США в этой области – Мьянма, которая регулярно занимает первое место по статистике Всемирного индекса благотворительности, как и Новая Зеландия, Канада, Шри-Ланка, занявшие в 2016 году от третьего до пятого места.

А насколько распространены другие виды повседневного альтруизма, например донорство крови? Всемирный индекс благотворительности не измеряет данный показатель, но это делает Всемирная организация здравоохранения. По данным ВОЗ, в год во всем мире сдают кровь 108 миллионов доноров. В это количество включены (уже по данным американского Красного Креста) 7 миллионов американцев. Кровь сдается абсолютно добровольно и безвозмездно с 1974 года, когда США вступили в ряды волонтеров кровоснабжения.

В какой-то степени, сдача крови – это жертва. Но риски и дискомфорт, связанные со сдачей крови незначительны, что помогает объяснить, почему так много людей решаются на это. Но мы не можем сказать то же самое про донорство костного мозга или периферических стволовых клеток. Я знакома с процессом донорства стволовых клеток, потому что моя мама проходила через это больше десяти лет назад, чтобы спасти жизнь своей сестры, у которой была лимфома. Моя мама, к счастью, до сих пор жива и нормально себя чувствует, а для пациентов с раком крови такие формы донорства часто представляют единственную возможность продлить жизнь.

Пожертвование костного мозга и стволовых клеток отнимает намного больше времени и сил, и связано это с большим дискомфортом, чем донорство крови. Обе процедуры могут длиться часами, ведь необходимо провести медицинские тесты и скрининг. Более того, за несколько дней до операции донорам вводят специальное лекарство, благодаря которому в теле человека повышается производство жизненно важных для организма клеток, но у него есть и побочные действия (боль в костях и мышцах). Наконец, периферические стволовые клетки собирают из кровопотока во время многочасового процесса экстракции, в течение которого материал выкачивается через иглу в руке донора, пропускается через фильтр и снова возвращается в тело через иглу в другой руке. Поэтому донорство стволовых клеток – это не такой уж и веселый процесс, хотя он и менее тяжелый, чем сбор костного мозга. Костный мозг извлекается непосредственно из кости через специальную иглу, и это хирургическая процедура. Стабилизация организма после такой процедуры занимает от нескольких дней до месяцев и даже больше. Но, несмотря на все это – несмотря на усилия и неудобства, а также факт того, что доноры не получают абсолютно никаких денег, – огромное количество людей пожертвовали костный мозг и стволовые клетки, чтобы спасти жизнь абсолютно незнакомых им людей. Целых 10 миллионов людей были зарегистрированы как потенциальные доноры в Национальном реестре доноров костного мозга, и примерно 5000 из них становятся донорами каждый год.

Пожертвование костного мозга и стволовых клеток незнакомцам начинает выходить из рамок того, что разумно можно назвать повседневным альтруизмом. Однако костный мозг и стволовые клетки восстанавливаются. Здоровое тело постоянно их производит. Их удаление приводит к невысоким рискам и вызывает только временный дискомфорт. Поэтому, хотя пожертвование костного мозга и стволовых клеток незнакомым людям – это поистине прекрасный поступок, я все еще не могу отнести его к экстраординарному альтруизму.

Действительно экстраординарный альтруизм должен включать в себя основной признак альтруизма – добровольное поведение, нацеленное на достижение благополучия другого человека в большей мере, чем на самого себя, – но он должен превышать обычный альтруизм по трем составляющим. Во-первых, бенефициаром должен быть человек, никак не связанный и не знакомый с альтруистом на тот момент, когда было принято решение помочь. Во-вторых, поступок должен нести значительный риск или потери для альтруиста. В-третьих, поведение должно быть выходящим за рамки обычного – каким-то таким, чего сам человек от себя никак не ожидал и никогда не думал, что сможет сделать это. Причину поступка, который удивит нас как исключительный в моральном плане, определить очень сложно, даже невозможно. Ничего другого, кроме как в чистом виде альтруистическая мотивация, потому что никакие возможные последствия высокоморального поступка не могут принести альтруисту выгоду, превышающую затраты.

Важно все это знать по двум причинам. Во-первых, экстраординарное проявление альтруизма, то есть демонстрация поведения, которое будет находиться по другую сторону графика континуума заботы, по всей вероятности, должно быть зеркальным отражением психопатии. Экстраординарный альтруист, скорее всего, покажет то, как должен выглядеть психопат и антипсихопат. Во-вторых, важно изучать экстраординарный альтруизм, потому что значительная часть населения устойчива к возможности проявления реальной альтруистической мотивации. Я узнала, что даже люди, которые глубоко переживают идеи альтруизма, часто подозревают, что некоторые случаи, выступающие в качестве альтруистических, в действительности мотивируются личными интересами. Чтобы не потерять надежду на выявление фундамента человеческой способности к альтруизму, важно сперва найти примеры таковых, чтобы все были согласны с тем, что человека вела альтруистическая мотивация, а не какое-то из проявлений эгоизма.

И что еще больше усложняет задачу, так это факт, что поведение человека мотивировано многими факторами – многими силами, которые воздействуют на разных уровнях, как сознательных, так и бессознательных, и многие из этих сил действительно «для себя». Вот вам пример обычного альтруистичного поведения: я пригласила моего младшего брата пожить месяц у меня, пока он искал новый дом для своей семьи. С точки зрения бихевиоризма, это было действительно альтруистично: это было добровольное предложение с моей стороны, которое вело за собой некие (небольшие) потери для меня; также это предложение имело целью сыграть роль в достижении благополучия моего брата – он сберег немного денег, был накормлен, и уж точно ему было удобно. Но скептики спросят: «Разве это было истинно альтруистичным? Разве ваше поведение было действительно мотивировано вашим желанием ему помочь?»

Не сложно догадаться, что я отвечу: «Ну конечно же! Только я тут нахожусь, внутри моих мозгов, и я знаю, что причиной тому, что я помогла брату, было мое желание улучшить его благосостояние».

Такой ответ предполагает, что я могу знать все предпосылки моего собственного решения и поведения. Однако такой вывод безоснователен, и частично потому, что «я», о котором я знаю, в реальности не охватывает весь мой мозг. Сознательное составляет только небольшую долю протекающих внутри нашего мозга процессов. Каково состояние вашего гипофиза на данный момент? И что там по поводу вашего мозга? Знаете ли вы о нем? Можете ли его полностью контролировать? Знаете ли вы, почему там делается то, что делается? Нет. В большей или меньшей степени эти процессы отрезаны от вашего сознательного, как и большое количество нейтральных процессов. И как результат, хотя люди в разумных количествах хороши в том, чтобы отражать то, что они делают, определять причину они уже умеют не так хорошо. К примеру, они далеко не всегда понимают, почему делают то, что делают, – мозг легко вводит их в заблуждение.

Существует бессчетное количество демонстраций этому психологическому свойству. Одну мою любимую продемонстрировал Дэниел Бэтсон, когда проводил исследование в области альтруизма. Он раздавал участникам таблетку под названием «миллентана». Как только участники получали таблетку, некоторым из них Бэтсон говорил, что это наркотик, который даст почувствовать тепло и заботу, а другим – что после приема они будут чувствовать себя некомфортно. Оба эффекта были фикцией – на самом деле таблетка состояла из кукурузного крахмала, то есть была плацебо.

После того как участники приняли миллентану, они стали следить за тем, как незнакомый им человек получает болезненные удары током. Спустя некоторое время им предложили либо поменяться со страдающим местами, либо просто уйти (зная, что человека продолжат бить током после их ухода). Восемьдесят три процента тех, кто верил в благотворный эффект препарата, выразили желание избавить от страданий другого человека. Во второй группе деятельное сострадание выразили только тридцать три процента. Почему возник такой огромный разрыв в поведении? Да все очень просто: всего лишь трюк, который заставил участников эксперимента поверить в то, что кусочек кукурузного крахмала может повлиять на их эмоциональное состояние и связанное с ним решение! Бэтсон спрашивал участников (к сожалению, документальной записи не сохранилось), почему они поступили так, а не иначе, и они сводили всё к действию наркотика – который был «пустышкой», мыто это знаем. Этот эксперимент послужил хорошей демонстрацией тому, как просто изменить мотивацию, чувства и поведение, находясь под воздействием сил, которые мы сами не осознаем.

Теперь вернемся к моему брату, а точнее, к моему решению помочь ему. Ученые выделяют два стимула повседневного альтруизма, и они могли сыграть свою бессознательную роль в моей мотивации. Первый – совокупная приспособленность, которая настраивает организм на помощь генетическим родственникам; и второй – взаимный альтруизм, который включается вне зависимости от того, родственники люди или нет. Оба этих стимула сами по себе эгоистичны, хотя поведение, которому они способствуют, идет на пользу окружающим. Совокупная приспособленность порождает альтруизм по отношению к родственникам у многих из нас, и она нацелена на успешное продолжение жизни генов самого альтруиста. То есть, помогая брату, в котором на пятьдесят процентов моих генов, я в какой-то степени помогаю самой себе и своим генам. Любая помощь, которую я ему оказываю, улучшает его приспособленность, а значит, и возможность продолжить жизнь его генов – и моих тоже. Это является убедительным объяснением тому, почему среди разных видов, от муравьев и птиц до людей, преобладает невыгодное для альтруиста поведение ради помощи генетическому родственнику. Этот фактор берет свое действие где-то глубоко в нервной системе через механизм, который есть у птиц, муравьев, приматов и так далее и который не требует осознания. Поэтому я не могу точно знать, насколько этот феномен мог повлиять на мое решение, но должна признать, что с меньшей долей вероятности сделала бы похожее предложение – пожить у меня – ну допустим, четвероюродному брату.

«Ага, – скажете вы, – но мы помогаем родственникам не только потому, что тесно связаны с ними генами, мы ведь еще и эмоционально к ним привязаны». Это правда, и здесь вступает в силу взаимный альтруизм. Большую часть своей альтруистичной помощи мы посвящаем тем, с кем у нас складываются давние близкие отношения, то есть с людьми, с которыми мы состоим в одной социальной группе, соседствуем, работаем вместе или дружим. Законы взаимного альтруизма просты: помоги тому, кто помог тебе в прошлом и, не исключено, поможет в будущем. Сегодня я куплю тебе кофе, а завтра ты одолжишь мне на обед. Сегодня я помогаю тебе поставить сарай, а завтра ты вспугнешь воров с моего участка. Сегодня я помогаю тебе избежать опасности, а завтра, возможно, ты поможешь мне в чем-то похожем. Когда все соблюдают законы взаимного альтруизма, что обычно и бывает в социальных группах, все получают пользу. Это игра с очень хорошими долгосрочными перспективами. Однако это безупречно работает лишь тогда, когда вы ожидаете продолжать взаимодействие. Но, если нужно помочь незнакомцу, случаи проявления альтруизма, особенно связанного с материальными затратами, сокращаются.

Тем не менее мы продолжаем быть любезными с незнакомцами – помогаем им находить те или иные места в городе, придерживаем двери и даже, если нужно, сдаем для них кровь и жертвуем деньги. Ни совокупная приспособленность, ни взаимный альтруизм не помогают нам в этом деле. То есть они тоже присутствуют, но не выходят на первый план. Прежде всего, то, что мы делаем, соответствует социальным нормам, установленным в обществе. Часто мы совершаем альтруистичное действие, чтобы в качестве бонуса получить чувство удовлетворения или, наоборот, не испытывать потом стыд за то, что не сделали ожидаемого. Иногда эти социокультурные формы перерастают во взаимный альтруизм. Что касается меня, я только выиграла от помощи брату. С ним весело и интересно, он классный, и мне было жаль, когда он уехал. Похожим образом отчисления на благотворительность могут повлиять на уменьшение налоговых отчислений, а галантное придерживание двери или волонтерство – ценный ресурс для социальной репутации. Затраты при любых формах альтруизма могут быть небольшими, а выгоды значительно превосходить их. Как бы то ни было, все формы незначительного альтруистичного поведения, безусловно, прекрасны, и я бы не стала утверждать, что они представляют из себя нечто такое особенное, как и ставить знак равенства между альтруизмом и простым желанием помочь людям. Есть много причин, заставляющих вас придерживать дверь перед пожилой женщиной, и вовсе не факт, что по жизни вы такой уж альтруист.

Давайте вернемся к вопросу об экстраординарном альтруизме, который является, повторюсь, добровольным выполнением действий, имеющих целью помощь незнакомому человеку, даже если эти действия угрожают серьезными потерями или увечьями самому альтруисту. В отличие от большинства милых поступков вроде придерживания дверей и чашки кофе для коллеги, здесь включаются другие механизмы мотивации. Вернитесь к началу абзаца и перечитайте определение, особенно его последнюю часть, где говорится о серьезных потерях. Но каких именно? Пытаясь ответить на этот вопрос, я вспомнила случай, произошедший со мной на эстакаде в 1996 году, а потом переключилась мыслями на других героев-спасителей. В первую очередь я подумала о Ленни Скутнике; его имя, пожалуй, одно из самых известных в области исследования альтруизма.

Скутник был сотрудником Управления конгресса США по бюджету. Холодным январским днем 1982 года он ехал в своей машине в сторону дома, который находился в Лортоне, штат Вирджиния. У него на глазах самолет, вылетевший из национального аэропорта Вашингтона, потерял управление и упал в реку Потомак, рядом с местом, где Скутник стоял в пробке (как потом оказалось, виной катастрофы было обледенение корпуса). Вертолеты прилетели через двадцать минут, чтобы вытащить оставшихся в живых пассажиров из покрытой льдом реки. Но Скутник среагировал гораздо раньше. Услышав испуганный голос женщины: «Кто-нибудь, пожалуйста, помогите…», он сорвал пальто, скинул ботинки и бросился в ледяную воду. («Как будто меня ударила молния или что-то вроде этого», – скажет он позднее.)

Проплыв где-то тридцать футов (девять метров), мужчина вытащил в безопасное место Присциллу Тирадо, которая вот-вот могла уйти под воду. Это был невероятно опасный поступок. Любого другого отпугнула бы перспектива не просто переохладиться, а утонуть.

Уже находясь на берегу, Скутник продолжал следить за действиями профессиональных спасателей. Как выяснилось, одеял, чтобы закутать всех пострадавших, не хватало, и он, замерзший и дрожащий, отдал одному из пассажиров свое пальто.

За свой поступок Скутник был награжден медалью Фонда Карнеги, а позже Рональд Рейган назвал его героем Америки. Скутник был смущен, ему было неудобно, что на его скромную персону обрушилось столько внимания.

Мне хотелось поговорить с этим человеком, так как он был каноническим примером экстраординарного альтруиста. Я знала, что он живет в северной части штата Вирджиния, в нескольких минутах езды от моего офиса в Джорджтауне, но все попытки связаться с ним оказались неудачными, видимо, он все-таки жил где-то на Венере.

Как ученый, изучающий поведение человека, я связана жесткими правилами конфиденциальности, также моей обязанностью является обеспечение безопасности участников исследований. С конфиденциальностью все понятно, но особой безопасности при моих опытах не требуется. Тем не менее там, где используется техника, всегда есть пусть минимальный, но риск. Субъект исследования может испытать приступ клаустрофобии в сканере, и, конечно же, есть риски серьезных повреждений, если «проморгать» металлические предметы.

Риски и выгоды при научных исследованиях должны быть сопоставлены друг с другом. Мои исследования, если так разобраться, не приносят никакой пользы участникам. Они не получают программы лечения, не проходят терапию или какое-то обучение, которое могло бы помочь им в личностном плане. Поэтому, чтобы соблюдать разумное соотношение рисков и преимуществ, я должна быть внимательной и избегать любой практики, при которой участники могут почувствовать себя под давлением или подвергнуть себя даже низким рискам, сопутствующим исследованию.

Я не могу слишком много платить участникам. Я не могу предложить четырнадцатилетнему подростку тысячу долларов за получасовое сканирование мозга. Шанс получить такую сумму может подтолкнуть страдающего клаустрофобией ребенка к тому, на что бы он никогда не решился, а последствия будут не из лучших.

Использовать тактики давления во время поиска участников запрещено. Я могу разместить объявление на страницах газет или разослать сообщения по списку электронных адресов, потому что это никого не заставляет в обязательном порядке ответить. Надеюсь, вы понимаете, что ни при каких обстоятельствах я не могла позвонить Ленни Скутнику, чтобы спросить его, хотел бы он поучаствовать в опыте по визуализации мозга. В сущности, любой журналист, или финансовый аналитик, или второкурсник, готовящий проект, да кто угодно мог найти в телефонном справочнике фамилию «Скутник» и набрать номер, но я так сделать не могла. И все-таки сделала, вопреки правилам профессиональной этики. А Скутник согласился встретиться со мной.

***

К счастью, герои, спонтанно спасающие кого-то, не единственные люди, которые подходят под описание экстраординарного альтруизма. Примерно два десятилетия назад зародилась новая форма экстраординарного альтруизма, которая была признана моральным эквивалентом спасению утопающего человека: альтруистичное донорство, а именно пожертвование внутренних органов, обычно почки, незнакомому человеку. Как абсолютная противоположность психопатам типа Гэри Риджуэя, который изрезал почку незнакомого ему ребенка в попытке лишить его жизни, экстраординарные альтруисты-доноры дарят свою почку с целью спасти чужую жизнь.

До 1990-х годов пересадка почки кому-то, кто не являлся родственником донора, считалась несокрушимым табу. Большинство врачей отказывались делать такие операции. И причиной являлись совсем не технические сложности трансплантации «неродственного» органа. Первая успешная операция по трансплантации почки от живого донора была проведена в 1954 году, а первая от донора, который не был генетически связан с реципиентом, – в 1967 году. Потребность в таких операциях была (и остается) большой. Как и сейчас, люди, отчаянно нуждавшиеся в почке, годами не могли найти то, что им нужно, среди родственников, и лист ожидания постоянно пополнялся. Почему же понадобилось так много времени, чтобы большинство центров трансплантации пришли к выводу: получать органы от альтруистичных доноров – выход из положения? В основном причина сводится к пагубному воздействию мнения, что человеческая природа по своей сути эгоистична.

В отличие от заполнения анкеты или прохождения процедуры МРТ, пожертвование органа связано с реальными рисками, хирурги знают об этом лучше всех. Первая и самая важная клятва, которую дает любой врач, – primum non nocere: для начала, не навреди. Успешная операция – это такая операция, после которой пациенты приходят в себя в лучшем состоянии, чем было до того, как они легли под нож, или, в крайнем случае, не хуже, а для такого результата требуется слаженная команда хирургов, анестезиологов, медсестер и других специалистов, которые будут выполнять десятки тонких и точных действий абсолютно правильно. Даже если все происходит именно так, могут возникнуть непредвиденные неудачи. Инфекция, кровотечение, плохая реакция на анестезию – это только небольшая часть тех проблем, из-за которых в операционной запахнет жареным. К счастью, во время операций по пересадке почки в наши дни такое происходит нечасто: только одна из пятидесяти нефроэктомий заканчивается осложнениями, такими, скажем, как кровотечения, и только одна из трех тысяч приводит к смерти.

Пожертвование почки фактически считается операцией с невысокими рисками. Но для взгляда в перспективе можно сравнить опасность от пожертвования почки с уровнем опасности от скайдайвинга, к которому стремятся рисковые ребята и адреналиновые наркоманы. Шансы погибнуть после того, как выпрыгнешь из самолета с парашютом, составляют примерно 1 к 100 000, а это означает, что шанс умереть, жертвуя почку, выше в тридцать раз. И в отличие от любителей скайдайвинга, у доноров почки существуют также долгосрочные риски. По официальным данным, долгосрочные показатели здоровья у них не отличаются от данных среднестатистического человека. Но доноры должны быть здоровее других, чтобы подходить для операции. Высокое кровяное давление, ожирение, диабет исключают донорство. Поэтому, если пышущие здоровьем люди в конце концов приходят к среднестатистическим показателям после операции, это означает, что расставание с почкой связано с долгосрочными рисками, например, могут развиться устойчивая гипертония или почечная недостаточность.

Но что действительно отличает донорство почки от операций, не несущих на себе тень «несокрушимого табу», это не риски, которые опять же не так высоки, а полное отсутствие выгоды для донора как минимум с медицинской точки зрения. Сравнимо рискованные операции обычно связаны с удалением органов, причиняющих боль пациенту, или при потенциальной угрозе перерождения тканей, к примеру, удаление желчного пузыря, набитого камнями, или матки с большой миомой.

При донорстве почки важно не общее соотношение рисков и выгод, притом довольно благоприятное, а то, что опасности и преимущества распределяются – неравным образом – между двумя людьми. Донор добровольно соглашается взять на себя медицинские риски, чтобы дать реципиенту шанс получить медицинские выгоды. Вообще, донорство органов от живых людей представляет собой, по словам доктора Фрэнсиса Мура, «первую в истории медицины процедуру, в которой совершенно здоровый человек получает повреждения, чтобы улучшить состояние другого человека». Если придерживаться мнения, что человеческая природа по своей сути эгоистична и что все решения человека, как и его поведение, определяются большим и первостепенным «я», то все вышеописанное становится просто бессмысленным.

После первой удачной пересадки почки от живого донора число операций стало расти. Проблема почечной недостаточности очень серьезная, и не всегда ее можно решить с помощью гемодиализа. Список ожидания не уменьшается, а, наоборот, с каждым годом растет. Раньше донорами для многих пациентов могли стать только родственники или близкие люди. Почему? Ведь важна не генетика, а сходство по крови. Такая же группа крови может быть у кого угодно!

В первую очередь в силу вступал моральный фактор, а если точнее, все сводилось к выгоде. Многие считали, что операция может быть оправданной, только если доноры получат какие-то выгоды для себя, как минимум равные рискам, понесенным во время операции. Рассуждения были примерно такими: мама готова пожертвовать почкой ради своей дочери; с медицинской точки зрения она ухудшит свое состояние, но она спасет жизнь своей дочери, и это будет для нее наградой – чего же еще можно желать, если твой ребенок останется жить? Примерно такая же цепочка выстраивалась, когда, скажем, муж изъявлял желание отдать почку своей любимой жене или сестра – брату: да, я пострадаю, но человеку, который мне дорог, станет легче. Такого рода «выгода» действительно перевешивает риски от добровольного похода под нож. Но идея о том, чтобы удалить почку у человека, для которого нет никаких конкретных выгод, долгое время провисела в воздухе.

Что же случилось в конце 1990-х годов, когда дело сдвинулось с мертвой точки? Возможно (частично), сыграла роль настойчивость женщины, которая выбрала стать анонимным донором. С ее разрешения я могу рассказать здесь, что ее зовут Саньяна Грэф, хотя она долгое время была не склонна раскрывать свое имя. Шестидесятивосьмилетняя мама двоих детей, проживающая в Вермонте, на протяжении двадцати восьми лет проповедовала идеи дзен-буддизма в своем городе.

Саньяна была не первой, кто пожертвовал почку незнакомцу; информация о таких случаях есть в архивах еще 1960-х годов. Но эта милая женщина сама сделала все, чтобы операция состоялась и чтобы окружающие об этом не узнали. Это и есть высшая форма альтруистичного донорства. Здесь надо добавить, что альтруистичный донор не выбирает реципиента, а в некоторых случаях не получает вообще никакой информации о нем. Такое пожертвование заслуживает высочайшей моральной оценки. Еврейский философ Маймонид считал дар, полученный безвозмездно и дающий возможность больше не искать благотворительные жилы, самой высокой формой дара. Древнегреческие философы приписали бы такой альтруистичный поступок к проявлению высшей формы любви, которую они называли агапэ: безусловная любовь к человеку – любому человеку – без каких-либо на это причин. Просто потому, что он – человек. Дзен-буддизм также пропагандирует любовь и сочувствие ко всем живым существам.

В 1998 году Саньяна Грэф связалась с известным центром трансплантации в Массачусетсе и сообщила о том, что готова отдать свою почку кому-нибудь из листа ожидания. Она никогда не слышала о том, чтобы кто-то отдавал свою почку незнакомому человеку, но ей казалось, что это возможно, к тому же, считала она, такая форма донорства поможет ей реализовать буддистскую клятву помогать всем живым существам. Раньше Саньяна отчисляла какие-то средства, да и просто помогала другим людям, когда в этом возникала необходимость, но этого ей казалось недостаточно. У нее были две здоровые почки. Она ознакомилась с рисками операции и поняла, что для нее эти риски не так уж существенны. Муж Саньяны принял ее решение. Реципиентом мог быть кто угодно, как она сказала, и она хотела, чтобы донорство было анонимным. В больнице Саньяна планировала зарегистрироваться под вымышленном именем и потом никогда не встречаться с человеком, который получит ее почку: она не хотела, чтобы он чувствовал себя обязанным.

Как вы думаете, что сказал координатор трансплантационного центра? Ответ был вежливым, но железобетонным: «Нет». Ни под каким предлогом они не будут производить операцию, нет, нет и нет.

Вы только подумайте! В тот год своего шанса ждали примерно 35 тысяч американцев, и большинство из них не протянули бы без пересадки и пары лет. Профессионалы поймут меня: найти донора очень сложно. Не у всех пациентов родственники или члены семьи могут стать донорами; с умершими донорами еще большая проблема, к тому же трансплантация органов от умерших или погибших менее эффективна. А здесь появляется женщина, которая безвозмездно предлагает одному из пациентов золотой билет – возвращение к нормальной жизни и восстановление здоровья!

Если бы она была родственницей – сестрой или мамой, – такую операцию давно бы уже провели, но Саньяне сказали несокрушимое «нет» не потому, что существовали какие-то технические сложности, – ничего подобного, просто врачи сочли это невозможным в психологическом плане.

Я не могу прочитать мысли сотрудников центра, но, скорее всего, они исходили из того, что природа человека эгоистична, и поэтому просьбу Грэф «пересадите мою почку другому» объяснили для себя непривлекательными альтернативами.

Первая – что это желание отражает какие-то ее личные интересы, что она хочет получить какие-то льготы за это. Но сама суть ее предложения исключала получение выгод. Реципиента должны были выбрать сторонние люди, а значит, он не мог быть ни ее родственником, ни ее другом. «Мне все равно, кто это будет», – сказала Саньяна. Деньги? Тоже нет. В США доноры органов не получают никакой оплаты (таким образом, они являются единственными вовлеченными в донорство лицами, которые не имеют никаких конкретных выгод от процесса; врачи, медсестры, персонал больницы за свою работу получают деньги, реципиент получает почку, донор – ничего). Условием Саньяны было никогда не встречаться с реципиентом, то есть она не могла даже получить удовольствия от вида здорового человека и услышать от него простое «спасибо».

Вторая альтернатива могла быть выдвинута теми, кто считает, что людьми движет рациональность. Желание Саньяны отдать просто так свою почку никакой рациональной подоплеки не содержало. Значит, она – сумасшедшая. А у кого еще может возникнуть такая бредовая идея? Или, предполагали рационалисты, она идет на операцию, чтобы решить какие-то проблемы в жизни. Может быть, у нее есть суицидальные наклонности, и она надеется, что все пойдет наперекосяк и она погибнет? Или она ищет медицинской помощи из-за каких-то патологий; или у нее могли быть симптомы редкого симулятивного расстройства, синдрома Мюнхгаузена.

Любое из этих объяснений сделало бы ее непригодной для операции.

К счастью, Саньяну не удовлетворил полученный ответ. По ее мнению, все уже было предрешено. «Казалось, что это больше не моя почка. Мне просто нужно было найти способ передать ее реципиенту и осуществить донорство», – скажет она позже.

Она обратилась в Брауновский университет, где была программа трансплантации почек. На тот момент университет был под управлением доктора Реджинальда Гоха (Reginald Gohh). К облегчению Саньяны, доктор Гох не сказал «нет». Не то чтобы он сразу согласился – он возглавлял крупный центр трансплантации, но никогда до этого не слышал о таком желании. Поэтому сперва он организовал интервью с Саньяной в попытке выяснить, что это за необычная женщина, и лучше понять ее решение. На интервью она подтвердила, что хорошо осознает последствия, и казалась совершенно искренней в своем решении. Но он решил подстраховаться и попросил, чтобы с миссис Грэф поговорили и другие специалисты. В команду входили координатор по трансплантации, социальный работник, нефролог и хирург-трансплантатор. Все они пришли к выводу, что Саньяна не была сумасшедшей и не искала выгод – она была ведома альтруизмом, и более того, ее мотивация к донорству была потрясающей с моральной точки зрения, а причина – законной к существованию.

Операция прошла 8 февраля 1999 года. Хирурги сделала разрез на животе Грэф, удалили левую почку и быстро перенесли ее в соседнюю операционную, чтобы пересадить реципиенту. И миссис Грэф, и реципиент – которого она никогда не встречала – пережили неосложненный период восстановления и вскоре вернулись к нормальной жизни. (Саньяна вернулась к работе уже через неделю после пересадки.)

После операции доктор Гох укрепился в мысли, что такого рода донорство оправданно с этической точки зрения и должно проводиться, если с медицинской стороны все в порядке. Саньяна согласилась – при условии сохранении анонимности, – что о ее случае стоит рассказать. Это и сделал в начале 2000 года Реджинальд Гох, опубликовав статью на страницах медицинского журнала Nephrology. Dialysis Transplantation («Нефрология. Диализ Трансплантация»).

Все это помогло начать новую эру альтруизма. В 1999 году Объединенная сеть по обмену органами (ЮНОС) зарегистрировала пять случаев анонимного донорства почек в США. В 2000 году таких случаев стало двадцать, а к 2001 году – еще тридцать. Количество анонимных доноров росло с каждым годом, а в рекордном 2010 году 205 человек анонимно передали свои почку незнакомцам.

На сегодняшний день в США регистрируется от ста до двухсот альтруистичных форм донорства каждый год. И это число включает только тех, кто, как Грэф, решили стать непрямыми донорами, то есть чтобы трансплантационный центр сам выбрал реципиента; до трансплантации они не встречаются с донором (хотя многие встречаются после). Также многие принимают решение передать почку какому-то определенному человеку, о нужде которого узнают через социальную сеть, на сайте типа matchingdonors.com. или по телевизору. Почти все центры трансплантации на сегодняшний день согласятся принять альтруистичные пожертвования, и из лексикона хирургов наконец-то ушли термины типа «это оскорбляет совесть человека» или «патологический по психиатрическим критериям» (я не шучу), чтобы описать таких доноров. Было спасено тысячи жизней из-за все большего признания того, что донорство органов может мотивировать истинное желание помочь другому человеку, несмотря на потери в своем случае.

В 2009 году я прочитала прекрасную статью «Самый добрый разрез» Лариссы МакФакруар в журнале The New Yorker о достижениях в альтруистичном донорстве почек. Это побудило меня еще немного поискать информацию, благодаря которой я выделила достаточно много пересечений между альтруистичными донорами почек и другими альтруистами. Тем, кто спасает людей, приходится принимать решение быстро и интуитивно. Мой коллега Дэвид Ранд, ученый в области бихевиоризма в Йеле, опросив через Фонд Карнеги спасателей и спасенных, выяснил, что в подавляющем большинстве решение принималось спонтанно: человек видел, что кому-то грозит опасность, и, не раздумывая, бросался на помощь. То же самое с альтруистичными донорами почек. Саньяна Грэф говорила, что она просто «знала, что должна это сделать, – отдать свою почку другому»: «Как будто молния ударила мне в голову: я сделаю это». Приняв спонтанное решение, она, как и другие альтруистичные доноры, практически не испытывала сомнений – решила, и всё. И она вовсе не рассчитывала получить свою минуту славы, как и Кори Букер, как Ленни Скутник и многие другие герои. Все они, как правило, спокойно относятся к тому, что совершили, и настойчиво отказываются от ярлыка героя. Саньяна до сих пор говорит, что она была просто «винтиком»; по ее мнению, доктор Гох, хирурги, которые делали операцию, другие врачи и медсестры и даже секретари и уборщицы в центре трансплантации сделали ничуть не меньше ее, чтобы спасти другого человека.

Я решила максимально раскрыть эту тему – альтруистичной помощи, понять корни альтруизма. Ведь она была тесно связана с другой темой, абсолютно противоположной – психопатией.

Весь следующий год я потратила на то, чтобы найти деньги для исследований, что было совсем не просто. Наконец, я смогла поймать птицу удачи. В начале 2009 года известный социальный психолог Мартин Селигман, вместе с Фондом Джона Темплтона, призвал ученых в области нейробиологии изучать такие позитивные черты человеческой природы, как мораль, стойкость и альтруизм. Бинго! Я подала заявку и в 2010 году получила грант на 180 тысяч долларов, чтобы провести первое в своем роде исследование физиологической составляющей экстраординарного альтруизма. Иными словами, я хотела заглянуть в мозг альтруистов, просканировать его.

Вообще, я думала, что найти людей, которые согласились бы поучаствовать в моем исследовании, будет не так-то просто. Чтобы сделать определенные выводы, мне нужна была группа минимум из двадцати человек. Но вопрос в том, что настоящие герои, как вы уже знаете, предпочитают оставаться в тени. В центрах трансплантологии были фамилии и адреса, и это облегчало мою задачу. В США в то время официально были зарегистрированы 1000 непрямых доноров почки, но не думайте, что это решало мою проблему. Мне нужно было найти людей без металла внутри их тела (при нефроэктомиях иногда используются металлические зажимы, к тому же металл мог использоваться при других операциях, например, при замене тазобедренного сустава). Мне не подходили те, кто принимал антидепрессанты или страдал клаустрофобией. Список противопоказаний длинный, и у каждого из нас есть свои болячки. Но даже если я бы нашла кандидатов, которые все-таки подойдут по всем критериям, сколько из них захочет участвовать? И дело не только в стойкой позиции: «Мне не нужна слава». Проще всего договариваться об участии в психологических исследованиях со студентами колледжей – они на все согласны, а с остальными – это как выдергивать зуб. Ученые не могут платить за исследование столько, чтобы привлечь среднестатистического работающего взрослого человека, а как компенсировать им потраченное время? Прямо фэн-шуй какой-то получался: мне надо было найти людей, которые готовы участвовать в исследовании корней альтруизма не за деньги, а за идею помочь науке и обществу, что, собственно, уже и есть альтруизм!

В начале 2011 года, незадолго до того, как я уехала в командировку в Техас на конференцию, я обратилась в несколько центров, которые работают с донорами почек, разъяснила причину обращения и оставила адрес своей электронной почты для потенциальных кандидатов. Также я разместила пост в социальных сетях, попросив писать в личку.

Тогда у меня еще не было крутого смартфона, поэтому я не могла проверить почту, сидя на конференции. Но вечером, когда я вернулась в гостиницу и открыла ноутбук, моя челюсть буквально отвисла. Вау, столько сообщений!

«Я пожертвовала почку незнакомому мне человеку в прошлом феврале. Я бы с удовольствием поучаствовала в вашем исследовании».

«Привет! Узнал, что вы изучаете доноров почек. В 2009 году я пожертвовал орган человеку, которого не знал, и был бы рад поучаствовать».

«Отвечаю на ваш пост в Facebook. Ведь это вы ищете волонтеров для участия в исследовании?»

«Я КРАЙНЕ заинтересован в том, чтобы поучаствовать в исследовании, надеюсь, это принесет всем пользу».

«Я была анонимным донором почки… Сочла бы за честь поучаствовать в исследовании…»

А вот мое любимое:

«Я КРАЙНЕ ЗАИНТЕРЕСОВАН В ТОМ, ЧТОБЫ ПОБЫТЬ ЛАБОРАТОРНОЙ КРЫСОЙ, ЧТОБЫ НА МНЕ ЧТО-ТО ИЗУЧАЛИ)))».

Похоже, можно было поставить галочку в одном из пунктов изучения альтруизма. Такой отзывчивости не найдешь в других видах поведенческого исследования. Ведь я ничего не обещала, у меня не было вдохновляющих сумм, чтобы заплатить участникам, то есть мотивации для них – никакой. Но они были готовы, более того, они настаивали на своем участии! Признаться, такого я не ожидала. Я проводила психологические исследования не первый год, и поиск участников всегда был долгим и трудным процессом. Чтобы найти двенадцать подходящих подростков с психопатическими чертами для моего первого опыта в НИПЗ, мне понадобилось два года, и это при том, что подростки с такими чертами не так уж редко встречаются. А тут, несмотря на то что доноры почек составляют примерно 0,0005 % населения, мне понадобилось меньше двух дней, чтобы найти двенадцать человек, а за неделю я набрала полную группу, чтобы начать исследование. Электронные сообщения, которые я получала, были сами по себе дружелюбными, такие редко получишь от незнакомых людей. Отличное введение в мир экстраординарного альтруизма!