Глава 2

Герои и антигерои

И героизм, и антигероизм в конечном счете Исводятся к страданиям. Что такое героизм, если не облегчение или предотвращение страданий другого человека? И что такое злодейство, если не причинение этих страданий? К сожалению, это значит, что для лучшего понимания источников добра и зла, сострадания и бессердечия необходимо, чтобы кто-то страдал. Для меня осознание этого далось тяжело, в самом прямом смысле. Где-то в середине моего первого года обучения по избранной специальности на меня напал незнакомец. Этот инцидент стал причудливой противоположностью моему спасению. Конечно же, я не рада тому, что это произошло, но, без сомнения, этот случай позволил мне более полно представить человеческие способности к черствости и жестокости.

Позвольте рассказать. Это было незадолго до того, как часы должны были пробить полночь между двумя тысячелетиями. Головокружительный момент, когда миру предстояло осознать, что его существование не закончится с глобальным системным кризисом, который позже назовут «проблемой миллениума». Я с моими друзьями детства из Такомы собиралась отпраздновать это событие на Лас-Вегас-Стрип. Возможно, это было неразумно. Стрип, где находится больше всего казино, гостиниц и ресторанов, загружен даже в спокойную ночь, а в канун Нового года, да еще знаменующего начало нового тысячелетия, загруженность невозможно было описать. Это был хаос, бесконечное море кипящего, пьяного, хриплого человечества, простирающегося на многие километры во все стороны.

Я и мои подруги – нас было шесть, всем по 22–23 года – коллективно решились на еще одно неразумное действо: мы выбрали тематикой вечера «блестки». Блестящие платья, топы, макияж. Ну и ко всему прочему, глупые картонные шляпы, разукрашенные под новогодний Нью-Йорк, и маскарадные очки. Мы стремились к гламуру и попали «в масть», благо стандарты Стрипа не так уж высоки. Когда в начале вечера мы вывалились из лифта на этаже казино в отеле, все присутствовавшие там взорвались неожиданными аплодисментами. Мы слышали, как они кричали «Ву-хуу!», и думали, что выглядим феерично. Такое начало вечера нам понравилось.

На протяжении большей части времени до полуночи было что-то вроде бала. У всех – отличное настроение. Телевизоры в казино передали, что в Австралии уже наступил 2000 год и мир не сошел со своей оси. Ни компьютерных кризисов, ни прогнозируемых сбоев в городских энергетических системах. Все, кого мы встречали, были очень возбуждены. Люди покупали друг другу напитки, делали групповые фотографии (тогда еще пользовались «мыльницами», а не телефонами, как сейчас) и вообще проявляли редкостное дружелюбие.

Но по мере того как вечер набирал обороты, наши блестки стали опадать, а поведение людей – портиться. Мужчины начали распускать руки. Сперва это выглядело невинно – кто-то, как могло показаться, случайно дотрагивался до твоей руки. Но градус возрастал, и вот уже стали хватать за грудь и пятую точку. На мне были кожаные штаны, в отличие от моих подруг в платьях, так что мне удалось избежать части унижения, но мои бедные ягодицы здорово пострадали.

Честно говоря, в начале вечера это нам казалось смешным. Мы, как все, выпивали, и нам вскружило голову. Стрип был залит ярким светом и окружен полицейскими, вокруг полно других мужчин и женщин – мне и в голову не приходило, что может случиться что-то более ужасное, чем просто лапанье задницы.

А потом я увидела смерть.

Молодой парень. Возможно, ему хотелось окинуть взглядом весь Стрип, возможно, он хотел впечатлить своих друзей, а может, просто напился. Неважно, какой была причина, но он взобрался по металлическому столбу светофора, коснулся рукой проводов, находившихся под напряжением, и упал на тротуар. Даже если бы его не убило током, он бы умер от падения. После я прочитала, что он ударился головой. В ту ночь я лишь видела человека на столбе, а затем, через секунду, его падение и замершую толпу. «Погиб мужчина, погиб мужчина», – понеслось по площади. Мы еще не знали, было ли это правдой, но в оттенках той ночи появилось что-то зловещее.

Лапанье стало бесить, алкоголь испарялся, я устала, из-за тесных сапог все ноги были в мозолях. Помню, что я бормотала себе под нос, пока ковыляла: «Если еще хоть один придурок схватит меня за задницу…» Я даже не успела закончить фразу, как это произошло.

Я развернулась и посмотрела на парня. Он с гордостью усмехнулся – мускулистый тип с широким лицом, зализанными и намазанными гелем светлыми волосами. А еще он был низеньким, его по-идиотски ухмыляющееся лицо было почти на одном уровне с моим. Я не знаю, повлияла ли его ухмылка, или гель, или то, что это был последний раз, когда я могла стерпеть, но я дала ему пощечину. Довольно увесистую.

Его ухмылочка дрогнула, сменилась раздражением, и еще до того, как я сумела осознать или уклониться, его кулак полетел в меня и с жестокой силой врезался в лицо. Мир плыл и тускнел, по мере того как моя голова запрокидывалась назад; я врезалась в бетон, кровь хлынула из сломанного носа. Вокруг меня тут же собралась перешептывающаяся толпа. Я была ошеломлена и к тому же смутно видела: удар выбил из моего глаза одну из контактных линз. Моя подруга Хизер бросилась ко мне. Она прижала меня к себе, и кровь из носа испачкала ее одежду.

Пока Хизер помогала мне встать, к нам подошли двое полицейских. Между ними был мужчина, которого они тащили, – человека, чье лицо, охваченное паникой, я никогда не видела. Они трясли его за плечи.

– Это он? – прокричал один из них. – Это он ударил вас?

Футболка парня была не того цвета. Он был слишком высоким. Это не мог быть он, никаким образом.

Я потрясла головой:

– Нет, не он.

Они отпустили парня, и он пропал в толпе. Нападавший, понятно, сделал то же самое, причем сразу. Найти его в этом бушующем море людей было невозможно.

Мы уже собирались уходить, когда я почувствовала похлопывание по плечу. Рядом со мной стояла женщина с пылающими глазами. От нее пахло пивом. Она наклонилась ко мне и проговорила низким и довольным голосом:

– Я не уверена, знаете ли вы, что произошло. Куча парней увидели, как этот урод вас ударил. Они пошли за ним. Теперь он просто грязное пятно на тротуаре.

***

Вся эта ситуация заставила меня мучиться. Я даже склонялась к тому, чтобы признать, что мне все это приснилось, если бы не черные синяки, распустившиеся на моем лице, и тот факт, что мой нос был изогнут и был в три раза больше своего нормального состояния.

По многим причинам я могу считать свою жизнь счастливой. В интеллектуальном плане я сознавала, что был совершен акт насилия. Мой родной город Такома был криминогенным в восьмидесятые – девяностые годы, и в местных новостях постоянно передавали о стрельбе, поножовщине и грабежах. Более того, в городе в те годы орудовал не один серийный убийца. Но мне лично никто никогда не наносил серьезного вреда. Поэт Джон Китс говорил правильно: «Ничто никогда не станет реальным, пока не будет пережито». Действительно, невозможно найти чего-то, что в точности бы воссоздавало ощущение удара по лицу, чтобы осознать в глубине себя: в мире есть люди, которые могут реально навредить незнакомцу ради своих жестоких целей.

Мой спаситель на дороге помог мне поверить в существование истинного альтруизма. Более того, его действия осветили остальную часть человечества, чьи способности к самопожертвованию еще не были протестированы. Может быть, пришла мне идея, тот мужчина на дороге был лишь одним из огромного количества людей, которые также были способны на великое сострадание. Но то, что произошло со мной в новогоднюю ночь, с этим не состыковывалось. Это ужасное событие преследовало меня везде, куда бы я ни пошла, грызло меня, шептало мне, что я, скорее всего, пересмотрю свою веру в природу человека. А вдруг мой спаситель был лишь аномалией, а напавший на меня – одним из многих? Кто знает, сколько людей, мимо которых я прохожу каждый день, обладают способностью сделать то, что сделал этот коротышка? Каждый мужчина из тех, кого я знала, пытался меня переубедить, что ни при каких обстоятельствах он бы не ударил женщину по лицу, независимо от того, ударила ли она его, и несмотря на то, сколько он выпил. Но факт оставался фактом: толпа других незнакомых мужчин жестоко наказала моего обидчика. Может ли жестокость, неважно, по какому поводу она проявлена, просто спать во многих или даже в большинстве людей? На всякий случай я записалась на курсы по самозащите.

Мои исследования в сфере психологии не дали мне утешения. Я училась в университете, который мой профессор Роберт Клек, подмигивая, называл «центром интеллектуальной вселенной». Я была погружена в эмпирические исследования, отчасти направленные на выявление лучшего в человеческом восприятии и поведении, однако реальность скорее была со знаком «минус». Я узнала о печальном случае Китти Дженовезе, проживавшей в районе Квинс в Нью-Йорке; ее жестоко убили прямо на улице у ее дома, в то время как (по рассказам) тридцать восемь свидетелей просто стояли и смотрели, и ни один не попытался прийти на помощь. Выводы из последующих исследований, проведенных Биббом Латане и Джоном Дарли, подтвердили существование «апатичного свидетеля». Из их трудов я узнала об известном в негативном контексте эксперименте Филиппа Зимбардо под названием «Стэндфордский тюремный эксперимент». Суть его в том, что студенты из Стэндфордского университета буквально за одну ночь превратились в группу жестоких охранников-садистов, просто потому, что они надели выданную униформу и благодаря ей вжились в роль. Так много исследований, казалось, доказывало одну и ту же ужасную способность людей к жестокости и бессердечности!

Например, Стэнли Милгрэм провел очень противоречивый опыт, который в конечном счете стоил ему работы в Гарварде. Психолог, словно бы обладавший даром предвидения, Милгрэм (он умер в 1984 году) до сих пор не утратил своего влияния (если быть точным, он занимает 46 место среди самых влиятельных психологов). Это он доказал, что теория шести рукопожатий действительно существует.

В 1963 году Милгрэма переманили из Йельского университета в Гарвард, вскоре после того как он завершил серию экспериментов, в основе которых было применение электрошока в психологических исследованиях. Как и все, я узнала об этих опытах еще на студенческой скамье (и о той жестокости, которую они продемонстрировали). И как бо́льшая часть психологов, я изначально сделала неверные выводы из этих экспериментов.

В 1961 году Милгрэм опубликовал объявления в газетах Нью-Хэйвена и Бриджпорта, штат Коннектикут, пригласив молодых мужчин поучаствовать в научном эксперименте, целью которого было изучение влияния наказания на процесс обучения. Как только доброволец приходил в лабораторию Милгрэма, ассистенты провожали его в тестовую комнату, где знакомили с неким мистером Уоллесом, который, как объясняли добровольцу, был случайно выбранным человеком. Добровольцу требовалось только диктовать мистеру Уоллесу длинный список словосочетаний типа «медленный танец» или «богатый мальчик». Довольно просто.

Ассистент разводил добровольца и мистера Уоллеса по смежным комнатам, соединенным переговорным устройством. Но еще до этого добровольцу давали посмотреть, как мужчину привязывают за предплечья к ручкам кресла длинными кожаными ремнями – для «ограничения движения».

Можно только представить, что думали добровольцы в этот момент. На видеозаписях видно – приходили пышущие здоровьем парни с прическами по моде шестидесятых. Они согласились поучаствовать в исследовании, чтобы помочь науке и подзаработать немного денег, а тут какой-то сумасшедший ученый привязывал незнакомца среднего возраста к стулу! Но, может быть, так надо?

Но вот доброволец покидал комнату, и опыт начинался. Сначала доброволец зачитывал длинный список словосочетаний через переговорное устройство мистеру Уоллесу. Затем он возвращался к началу и читал одно из слов пары. Мистеру Уоллесу необходимо было вспомнить второе слово. Если он угадывал, они продолжали. Если нет, мистера Уоллеса наказывали. Доброволец был проинструктирован, что нужно тянуть один из длинного ряда рычагов на щите после каждого неправильного ответа. Каждый рычаг был помечен разным уровнем напряжения, от 15 вольт до 450 вольт. По мере того как доброволец тянул рычаг, мистер Уоллес получал разряд электрического тока в привязанную руку.

Почти все добровольцы поначалу соглашались с условием эксперимента. Им сказали, что удары током «болезненные, но не причиняют вреда». Но по мере того как эксперимент продолжался, приходилось тянуть рычаги с бо́льшим напряжением из-за неправильных ответов. Мистер Уоллес начинал мычать каждый раз, когда получал разряд тока, а потом и вовсе вскрикивал от боли. Он жаловался, что его беспокоит сердце. В конце концов удары стали вызывать долгие, рваные крики. «Выпустите меня отсюда! Выпустите! ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ!» – ревел мистер Уоллес через стену. Затем его голос смолкал.

Совсем никто не надеялся, что эксперимент зайдет так далеко. До его начала Милгрэм провел опрос среди экспертов-психиатров по поводу возможных результатов. Подавляющее большинство согласились, что только небольшая группа людей – наверное, одна десятая процента – продолжит доставлять боль незнакомцу, который начал жаловаться на проблемы с сердцем и молить о пощаде.

И в своем большинстве эксперты ошиблись! Половина волонтеров продолжали пропускать ток через мистера Уоллеса, несмотря на боль и крики, пока он не замолкал. Никакие внешние воздействия не влияли на их поведение. Они получали свои четыре доллара и пятьдесят центов, вне зависимости от того, до какой стадии дошли. Если же добровольцы начинали протестовать или просили ученых, чтобы эксперимент остановили, чтобы проверить состояние мистера Уоллеса, ассистенты отвечали: «Эксперимент требует, чтобы вы продолжали», – этого было достаточно. Укол спокойствия, заложенный во фразах ассистентов, побуждал обычных американцев причинять невинному незнакомцу ужасную боль. Один из добровольцев говорил позже: он был настолько убежден, что убил мистера Уоллеса, что с беспокойством просматривал некрологи в местных газетах на протяжении некоторого времени после эксперимента.

Конечно же, мистер Уоллес не умер – как и не получал реальные удары током. И звали его не мистер Уоллес. Он был частью постановки: любезный сорокасемилетний бухгалтер из Нью-Хейвена по имени Джим МакДонау, которого специально наняли и обучили роли предполагаемой жертвы.

Как и не было исследования, нацеленного якобы на понимание процесса обучения. В действительности Милгрэм изучал повиновение власти и силе – в частности, будут ли обычные люди совершать акты жестокости, если им велит сделать это кто-то более влиятельный. На такой эксперимент его побудил суд над Адольфом Эйхманом, нацистским офицером, который совершил несколько самых страшных зверств холокоста. Израильские разведчики МОССАДа схватили его в Аргентине в 1960 году и сдали властям, чтобы тот предстал перед судом, однако Эйхман прибегнул к шокирующей защите. Он утверждал, что не испытывает угрызений совести за свои действия. Не потому, что он – бессердечный монстр, а потому, что ему просто спускали распоряжения те, у кого были на это права и власть. Позже, умоляя президента Израиля Ицхака Бен-Цви оставить его в живых, Эйхман возражал: «Необходимо разделять ответственных и исполнителей типа меня, которых принуждают быть простыми инструментами в руках власти… я не был ответственным, поэтому не чувствую себя виновным». По сути, Эйхман утверждал: руководители проинформировали его, что для достижения конечной цели необходимо, чтобы он продолжал. И он продолжал.

Эксперимент Милгрэма лишь частично продемонстрировал то, что Эйхман говорил правду. На самом деле это было полуправдой: многие доказательства подтверждают, что исполнители вроде Эйхмана вовсе не были просто винтиками в механизме – они активно и креативно подходили к продвижению нацистских взглядов.

Джима МакДонау участники эксперимента знали как «мистера Уоллеса». Они верили, что бьют его током, но не знали, что Милгрэм проводит эксперимент о подчинении власти. Слева – экспериментатор, справа доброволец, который только что видел, как ассистент привязывал руки мистера Уоллеса к стулу. («Повиновение», документальный фильм 1962 года, снятый в Йельском университете и выпущенный в 1965 году.)

Скорее, Милгрэм показал, что обычные люди будут совершать садистские поступки, если над ними стоит кто-то авторитетный, готовый взять на себя ответственность за результат, и если кто-то инструктирует их, как выполнять действия.

В другую эпоху и при другом режиме тот же Эйхман мог бы вести обычную, безупречную жизнь. В нем не проявлялось бы никакого принципиального зла, которым он отличился. Но и противоположное этому факту тоже, несомненно, истинно. При определенных условиях обычные, даже безупречные люди, скажем, владелец книжного магазина из Бриджпорта, штат Коннектикут, могли бы участвовать в убийствах миллионов невинных людей. В конце концов, парни в исследованиях Милгрэма принимали добровольное участие в пытках и даже, как некоторые предполагали, в убийстве – за четыре доллара и пятьдесят центов.

Несколько лет спустя Милгрэм скажет в телешоу «60 минут»: «После наблюдения за тысячами людей в рамках экспериментов, полученных знаний и изменений, которые претерпела моя интуиция, я бы сказал, что, если бы система лагерей смерти была бы организована в США – такого же типа, как мы имели возможность видеть в нацистской Германии, – для таких лагерей нашелся бы подходящий персонал в любом среднем городе Америки».

Основополагающие выводы Милгрэма никто не оспаривает, по крайней мере, явно. Но на каком-то уровне большинство людей и не принимают их. Никто из нас не верит, что Адольф Эйхман был обычным парнем, который по стечению обстоятельств начал работать с «плохими» боссами. Так же как и многие люди не верят, что представитель власти мог бы лично побудить их пересмотреть свои моральные ценности и заставить истязать кого-то. Каждый год студенты психологических факультетов по всей Америке смотрят фильм об исследованиях Милгрэма и уверяют себя, что они никогда не будут так делать. Как и интернет-пользователи, которые случайно узнали об этих опытах из Википедии. Я бы так никогда не сделал, думают они. Может быть, прошлое поколение и было достаточно доверчивым, чтобы следовать таким указаниям, но точно не я.

Но доверчивость, послушание и привычка следовать правилам – это все было присуще поколению, родившемуся после войны, – тут ни при чем. Ни пол участников, ни социальный статус не меняют результатов. Идентичные эксперименты проводили и позже, было несколько версий с участием разных групп людей, сформированных по полу и происхождению – от Англии и Южной Африки до Иордании, – и все они повторили результаты Милгрэма. Что же значат ошеломительно похожие результаты? Что никто из нас, ни я, ни вы, ни папа Фрэнсис или Опра Уинфри, ни кто-либо еще, не может с полной уверенностью утверждать, что, если бы нас позвали в лабораторию Стэнли Милгрэма в Йеле, мы бы не согласились нажимать рычаги разных уровней напряжения тока.

Основные открытия исследований ясны и широко признаны. К сожалению, их часто неверно истолковывают. Довольно просто прийти к выводу, по мере того как знакомишься с опытами Милгрэма или смотришь видео с «тюремным» экспериментом, что в каждом из нас есть частичка Эйхмана, которая может проявиться и доставить ужасные страдания незнакомым людям. Но это не все, что показывают нам результаты.

Когда вы смотрите видеозаписи, в первую очередь для вас очевидно, что добровольцы – самые что ни на есть жестокие люди. Но даже те, кто продолжал бить током мистера Уоллеса до тех пор, пока он не замолкал, выглядели жалкими. Они останавливались и вздыхали.

Они хватались руками за голову и вытирали потные ладони о штаны. Они покусывали губы. У кого-то вырывались нервные, безрадостные смешки. Между ударами они умоляли ассистентов позволить остановиться. Милгрэм рассказывал, что после определенного этапа каждый участник либо ставил эксперимент под сомнение, либо отказывался от суммы, которую ему обещали. Когда же эксперимент подходил к концу и выяснялось, что мистер Уоллес – всего лишь актер, волонтеры дрожали от облегчения. Здесь надо сказать, что условия проведения таких опытов в наше время считаются сомнительными с этической точки зрения, потому что добровольцы, по сути, сами страдали.

Кроме того, реакция волонтеров была неоднозначной. Да, половина из них под влиянием настоятельных инструкций посылала удары током мистеру Уоллесу, сидящему в соседней комнате. Но на каком-то этапе другая половина отказывалась продолжать. Еще больше добровольцев отказались от участия в измененной версии эксперимента, когда мужчины сидели в одной комнате. (С другой стороны, меньше добровольцев сказали «хватит», когда мистер Уоллес был в соседней комнате и участники эксперимента его не видели.) Вариации опытов либо увеличивали, либо уменьшали влияние экспериментаторов, или же они уменьшали очевидность страданий мистера Уоллеса. Доля добровольцев, продолжающих посылать разряды, колебалась, но ни разу волонтеры не вели себя, как общность. В любом случае кто-то продолжал следовать указаниям экспериментатора, а кто-то отказывался причинять вред незнакомцу, наплевав на указания «сверху».

Стоит потратить немного времени и посмотреть на ситуацию с иного ракурса – что мотивировало тех, кто в конечном счете не подчинялся наставлениям экспериментаторов? Почему бы им не продолжить бить током мистера Уоллеса? Теоретически, если все люди одинаково бессердечны и все подчиняются властной фигуре, то именно это они и должны были делать. Разве нет? Никакого внешнего поощрения за остановку. Никакой вероятности и страха наказания, если они продолжат, – экспериментаторы убеждали, что берут на себя полную ответственность за судьбу мистера Уоллеса. Может быть, их сдерживали социальные нормы? В ситуации, которая совершенно не напоминает собой повседневную и обычную – кожаные ремни, лабораторные халаты, генератор тока, – о каких социальных нормах вообще может идти речь? Но, если отказавшиеся не ждали ни награды, ни наказания, а также не пытались придерживаться каких-то норм, что же произошло? Стоп! А как же сострадание – простая забота о благополучии кого-то, кто был в беде?

Это кажется единственным подходящим объяснением. Призывы добровольцев к тому, чтобы эксперимент был остановлен, всегда были направлены на благополучие мистера Уоллеса. И те, кто действительно переставал дергать рычаги, говорили, что не согласны продолжать истязания другого человека.

Если проследить все вариации исследования, становится понятным, что сострадание сильнее, чем подчинение. Подумайте с такой стороны: мистер Уоллес сидел в комнате один, связь с ним была только через переговорное устройство, а доброволец был в одной комнате с экспериментатором – таким образом, экспериментатор (власть) и мистер Уоллес (страдание) проявляли себя как два аналогичных силовых поля. Психологический эффект страданий мистера Уоллеса был силен, но чем ближе был экспериментатор, тем больше уравнивалось влияние. Когда обе «силы» – и мистер Уоллес, и экспериментатор – были на равном расстоянии от добровольца (в одной комнате с ним, или экспериментатор находился в третьей комнате), полностью подчинялись меньше половины, а в среднем сила сострадания была выше, чем подчинения.

Конкурирующие силовые поля, как их изображал Стэнли Милгрэм. Равный баланс между силами достигается только тогда, когда поле, имеющее больше влияния, удаляется от субъекта. («Повиновение», документальный фильм 1962 года, снятый в Йельском университете и выпущенный в 1965 году.)

Варьируя условия эксперимента, Милгрэм продемонстрировал, что сострадание к абсолютно незнакомому человеку является сильным и неотъемлемым. В частности, надо учесть, что мистер Уоллес не был симпатягой. Тучный мужчина средних лет, без капли обаяния. Добровольцы никогда не встречали его раньше, говорили с ним очень коротко до начала эксперимента и знали, что никогда больше с ним не пересекутся. Он для них ничего не делал, с чего бы им заботиться о его благополучии? Но они заботились. В конце концов, они больше волновались за мистера Уоллеса, чем подчинялись авторитету, хотя их «постыдное» повиновение – это как раз то, что все помнят.

Теперь вы можете утверждать, что это не такой уж и впечатляющий вывод, что сострадание действительно является той причиной, по которой кто-то просто не станет причинять незнакомцу болезненные удары током. Более удивительным был бы тот факт, что сострадание побудило бы волонтеров чем-то пожертвовать ради мистера Уоллеса – отказаться от вознаграждения или подвергнуть себя некоторому риску и дискомфорту при остановке действий. Или, что еще лучше, предложить поменяться ролями и самому испытывать разряды током. К сожалению, Милгрэм никогда не задумывался, что мог бы дать своим добровольцам такой шанс. Но понять это смог другой психолог. Он, конечно, не является таким известным, как Милгрэм, но ни один специалист в сфере социальной психологии не сделал больше открытий о природе человеческого сострадания, чем Дэниел Бэтсон.

У него не одна, а целых две докторских степени в университете Принстона: по теологии и психологии. И он связан с Милгрэмом только одним фактом: Бэтсон был учеником Джона Дарли, известного своими исследованиями апатичности свидетелей. Дарли получил докторскую степень в Гарварде в 1965 году, когда там работал Милгрэм. С высокой долей вероятности, Дарли обучался у Милгрэма и, конечно же, как-то пересекался с ним. Бэтсон, студент Дарли, посвятил всю свою академическую карьеру университету Канзаса, где проводил исследования в области духовности, эмпатии и альтруизма, – в том числе исследования, на которые, несомненно, был вдохновлен опытами Милгрэма. И он использовал электрический ток, чтобы посмотреть, как долго сочувствие будет продолжать побуждать людей помогать незнакомцам.

Бэтсон находил для своих экспериментов волонтеров – все из них были женщинами – на подготовительных курсах психологического факультета. Добровольцы, приезжающая в лабораторию, встречались с ассистентом, который сообщал, что другая участница эксперимента немного опаздывает. Во время ожидания он предлагал почитать описание эксперимента. Участнице выдавалась брошюрка с описанием эксперимента, во многом схожего с опытами Милгрэма. Там говорилось, что цель исследования – изучение воздействия ударов тока на исполнение работы. Отличие в том, что добровольцы Бэтсона не должны были самостоятельно нажимать на рычаги – им предлагалось смотреть на то, как бьют током через экран и оценивать работу «жертвы».

Смотреть на то, как кого-то бьют током, – звучит проще, чем самому производить удары, да? К тому же девушкам, приехавшим раньше, говорили, что не они будут исполнять роль «жертвы».

Вторая девушка, в записи ее звали Элейн, в конце концов приезжала, и ассистент сопровождал ее в «шоковую» комнату. Там ей объясняли суть исследования и пристегивали к руке электроды. Элейн спросила, насколько сильными будут удары. Ей ответили, что будет больно, но какого-либо ущерба не последует. Первая девушка за всем этим наблюдала на мониторе.

Задачей Элейн было запоминать длинные ряды чисел. Каждый раз, довольно часто, когда она запиналась, перечисляя числа, ассистентка (женщина) давала сильный удар током. Для наблюдавшей девушки было понятно, какую боль испытывает Элейн при каждом ударе. Ее лицо искажалось, а тело видимо содрогалось. Гальванический прибор показывал, что руки Элейн сильно потели. По мере продолжения опыта такая реакция росла.

В какой-то момент ассистентка остановила опыт, чтобы спросить Элейн, готова ли она продолжать. Та ответила, что могла бы, но ей не помешала бы пауза, чтобы попить воды. Когда ассистентка принесла стакан, Элейн призналась, что эксперимент напомнил ей, как однажды в детстве лошадь сбросила ее на забор под током; после этого болезненного опыта она боялась даже мягких ударов.

Ассистентка сказала, что тогда Элейн ни в коем случае не должна продолжать участие, но Элейн ответила, что знает о значимости эксперимента и хотела бы завершить начатое. Ассистентка на мгновение задумалась и предложила иной вариант. Что, если Элейн поменяться местами с первой девушкой? То есть продолжить эксперимент с изменением ролей?

Затем ассистентка проходила в комнату первой девушки, закрывала дверь и объясняла ситуацию. Ассистентка подчеркивала, что девушка абсолютно свободна в своем выборе: поменяться местами с Элейн или продолжить в качестве наблюдателя. Некоторым волонтерам был предложен более простой выход: они могли ответить на пару вопросов об Элейн и уйти, им больше не надо было бы наблюдать за бедной девушкой. Другим участницам говорили, что, если они выберут наблюдение, Элейн получит еще восемь ударов.

Поставьте себя на место этих девушек. Вы наблюдаете за тем, как страдает незнакомый вам человек. Возможно, вы думали попросить экспериментаторов завершить эксперимент. Может быть, вы ощутили бы удовлетворение от мысли, что это не вас бьют током. А потом вдруг приходит ассистентка и переворачивает все с ног на голову: вы сами должны решить, что произойдет дальше. Позволили бы вы Элейн страдать или согласились бы поменяться местами? И что касается ваших собственных чувств: вы бы захотели продолжить наблюдать за ее мучениями? Бэтсон не опрашивал никаких специалистов о том, какое, по их мнению, решение должны были принять волонтеры, но, вероятно, вы уже угадали (хочется верить в это). Согласилась ли хоть одна из этих девушек получать болезненные удары, чтобы освободить от них Элейн? И если да, то сколько из сорока четырех человек? Одна или две? Половина? Вот именно, даже больше!

Как и в экспериментах Милгрэма, Бэтсон модифицировал условия, чтобы в той или иной степени повлиять на выбор волонтера. Одним из важных факторов выбора было то, насколько сильно девушка ассоциировала себя с Элейн. Те, кто воспринимал девушку как родственную душу, готовы были помочь вдвое чаще, чем те, кто относился к ней отстраненно. Но так или иначе, во всех вариантах эксперимента двадцать восемь из сорока четырех волонтеров сказали, что готовы поменяться местами, чтобы не видеть, как бедняга страдает. Даже когда им предлагали уйти, больше половины девушек согласны были поменяться местами. Ни в одном из вариантов эксперимента Элен не бросили на произвол судьбы.

Стэнли Милгрэм показал на весь мир, что обычные люди готовы посылать незнакомцу болезненные удары током, если этого требует властная фигура. Менее известный вывод: когда влияние авторитета и сила сострадания равны друг другу, сострадание выигрывает. Напомним, что, когда экспериментатор находился в одной комнате с волонтером, а мистер Уоллес сидел в соседней комнате, половина волонтеров продолжала бить мистера Уоллеса током. Но когда непосредственная связь между добровольцем, экспериментатором и мистером Уоллесом ослабевала – каждый находился в своей комнате, – подчинение опускалось ниже пятидесяти процентов. Это говорит о том, что сострадание – более сильное чувство, чем принуждение к подчинению.

Менее известный (а жаль!) Бэтсон обнаружил, что, если людям предоставить выбор, большинство предпочтут получать удары электрического тока и уберечь незнакомца от страданий. И, если соединить результаты исследований, важным сообщением будет, что в случае предоставления возможности некоторые люди поведут себя жестоко или даже агрессивно по отношению к страдающему незнакомцу, но большинство – все-таки нет. Сострадание – это сильное чувство. И оно различается в индивидуальном порядке.

Эти исследования, как и подобные им, натолкнули меня на первые мысли, которые могли бы помочь решить дилемму, навеянную моим спасением на дороге. Тот мужчина и все остальные водители на эстакаде находились в ситуации, в которой сочувствие должно было быть минимальным. Я была замурована внутри машины, неслышимая и, наверное, невидимая для проезжающих. Они не могли знать о том, была ли я молодой или старой, похожей на них или нет, была ли я там одна или нас было несколько. Количество опасных исходов, на которые они побуждали бы себя, если бы остановились, было большим и слишком очевидным. И сбежать было проще, чем ударить по тормозам. Более того, у проезжающих была очень короткая возможность решить, что делать, пока они проезжали мимо. Исходя из перечисленных обстоятельств, я никогда не заключила бы, что все те люди, проехавшие мимо меня без остановки в ту ночь, были не способны сочувствовать. Да нет же! Просто сила моего страдания была слишком далека от них, в противоположность более мощным и более значимым позывам самозащиты и импульсивного желания сбежать – проехать мимо и не подвергать себя опасности. Спасибо Господу за статистическую вариативность! Даже в таких непредвиденных обстоятельствах водители не действовали как единая общность. Один остановился, чтобы помочь. А мне и нужен был всего один такой человек.

Несмотря на то что герои часто просто не соглашаются вести себя как большинство, они еще и кажутся непохожими на других в каких-либо важных проявлениях. Столкнувшись с одной и той же проблемой – выброшенный на обочину мотоциклист, кричащий мужчина, несчастная молодая женщина, – они стремятся помочь, а не проигнорировать или избежать ситуации. Если вернуться к концепции Милгрэма по поводу полей силы, есть только одна возможность, по которой герои каким-то образом являются невосприимчивыми к силам, выступающим против геройского поступка (например, чувство собственной безопасности). Но это не похоже на опыт таких героев, как Кори Букер. Он бежал через горящее здание спасать свою соседку не потому, что не ощущал страха. Скорее наоборот – он описывал, что очень боялся за свою жизнь в течение всего действия.

Есть вероятность, что герои более подвержены полю силы со стороны сочувствия. Может быть, то, что они видят, то, что слышат, или даже идея о том, что кто-то страдает, действует на них с большей силой, чем на среднестатистического человека. Такое замечание выглядит крайне важным, но, к сожалению, ни эксперименты Милгрэма, ни опыты Бэтсона не дают достаточных сведений о том, почему и как это может действовать. Несмотря на то что целями Милгрэма и Бэтсона были абсолютно полярные противоположности (ведь Милгрэма интересовала сила подчинения, перебарывающая сочувствие, а Бэтсон стремился найти, в каких случаях сочувствие может перевесить другие силы), – с другого ракурса они выступали как очень близкие. Оба ученых работали в области социальной психологии, а эта дисциплина уже давно фокусируется на том, как сложившиеся обстоятельства и внешние факторы влияют на людей в целом, а не на вариации в зависимости от человека. Социальные психологи спрашивают, каким образом сила приказов авторитетного лица может воздействовать на среднестатистического человека? Как люди реагируют на страдания незнакомца? Экспериментатор может посадить страдающего незнакомого человека рядом с тем, кто доставляет ему страдания, или сделать так, что страдающего будет только слышно, или заглушить его вообще. Налаженный механизм! Когда эти искусственно созданные условия сочетаются с жестким контролем над всеми другими составляющими эксперимента – тестовой комнатой, ударами тока, инструкциями экспериментатора, – у вас получается реальный эксперимент. Вы сами можете измерить степень своего сострадания. Крики мистера Уоллеса вызывали желание у большого количества людей перестать бить его током. Большинство волонтеров решили принять на себя удары вместо Элейн.

Все эти благие порывы подстегнуты внешними факторами, однако недостатком фокусировки на внешних эффектах можно назвать тот факт, что вы не получаете информацию об индивидуальной вариативности людей. Такие факторы не могут быть подстроены. Мы ничего не знаем об участниках экспериментов Милгрэма – ни какое они получили воспитание, ни о каких-то особенностях их личности, которые могли повлиять на то, как они отреагировали. Есть такие вещи, которые невозможно научно подстроить. Нельзя забирать младенцев из дома и передавать их другим людям, чтобы изучить особенности воспитания, нельзя воздействовать на мозг или давать человеку наркотики, способные изменить черты личности. Такие эксперименты будут столь же ужасными, как и зверства Эйхмана.

Ученые, однако, стараются учитывать особенности: условия воспитания, уровень интеллекта, влияние различных факторов. Потом они делают выводы на основе своих наблюдений, пытаются определить возможные причины и следствия. Например, если у агрессивного взрослого были постоянно наказывающие его родители, значит, его агрессия может быть вызвана воспитанием. А может, и нет. Нельзя забывать и о том, что люди имеют те же гены, что и их родители. Поэтому есть вероятность – одна из многих, – что мы наблюдаем жесткость родителей и агрессивность потомка из-за генетических соответствий, которое также может стать причиной соответствующих поступков.

Добровольцы Милгрэма, продолжающие бить током мистера Уоллеса, намеренно и с понимаем причиняли ему вред, а это определяет проявление агрессии. Давайте представим, что поступавшие так волонтеры были воспитаны более жесткими родителями, чем у других. Но мы все равно не можем утверждать, что жесткое воспитание послужило причиной агрессивных действий, – ведь есть вдвое больше возможных альтернативных предпосылок. И тут мы приходим к давней теме о корреляции, не подразумевающей причинности. Имейте это в виду, когда будете читать об исследованиях в области развития, которые утверждают, что строгая дисциплина, грудное вскармливание, изучение нескольких языков с пеленок или что-то другое приводят к определенному результату, воплощенному в детях. Только то, что одному событию предшествует другое, не значит, что первое событие послужило причиной. Многие из таких исследований не стремятся разделять влияние генетических факторов, чтобы четко сформулировать причину и следствие.

К счастью, есть способы уладить такого рода проблемы. Например, можно использовать преимущество естественных экспериментов. Таковые появляются, если составляющие опыта складываются вне лабораторных условий. Приведу широко известный пример исследования на тему удочерения и усыновления детей. Несомненно, ученые, преследуя свои интересы, не могут отбирать детей у биологических родителей и передавать их другим взрослым для воспитания, но этим часто занимаются социальные организации, защищающие права детей. И вот здесь ученые могут подключиться – изучать изменение поведения детей, которых передали другим семьям. Чем многие и занимаются – сравнивают влияние воспитания и генетического фона на формирование личности.

Большой интерес в этом плане представляет изучение близнецов. У однояйцевых, или идентичных, близнецов стопроцентное совпадение генетического фона, тогда как у двуяйцевых близнецов, двойняшек, гены совпадают лишь на пятьдесят процентов (как и у любых биологических братьев и сестер), и здесь изучение воздействия генетики и воспитания (среды) можно выстроить в русле сравнения похожих и различающихся черт между двойняшками и близнецами. Есть еще один способ – изучение особенностей поведения близнецов и двойняшек, воспитанных биологическими и приемными родителями.

Биологические факторы наследуются генетически. Среда, к примеру, не может изменить цвета глаз ребенка. Не так давно ученые смогли с уверенностью определить цвет глаз (голубой) английского короля Ричарда Третьего, умершего более пятисот лет назад. Как? На основе анализа ДНК, по останкам его костей. Однако не все так очевидно. Генетический фон физиологических особенностей считается высоко вероятным, но не стопроцентным. Влияние генетических (наследственных) факторов составляет примерно восемьдесят процентов (чуть больше), а остальные двадцать процентов (чуть меньше) относятся к болезням или питанию. Например, на рост или тип телосложения непосредственно влияют условия окружающей среды. В наших генах заложен максимум потенциального роста – роста, которого можно достичь, если питание будет полноценным, а здоровье – крепким. При нарушении этих условий человек не достигает потенциальных физиологических показателей. Когда дети с рождения получают только семьдесят процентов от необходимого количества калорий, они останавливаются в росте и будут отличаться от биологических родителей, если те высокие. И наоборот, при нормальном питании дети быстро растут и могут быть выше биологических родителей – за счет генетического потенциала роста. Чем выше потенциал влияния окружающей среды, тем ниже – генетики.

Ученые выявили еще одну закономерность. Если ребенок потребляет сто процентов от нормы калорий, он не будет ниже, чем ребенок, потребляющий сто десять процентов от нормы. Иными словами, избыток еды на рост не влияет.

В случае с весом наследуемость колеблется на уровне пятидесяти процентов. Частично это объясняется тем, что у веса (массы) нет потенциальных величин (есть рекомендуемые), и он может меняться при осознанном выборе человека (соблюдение или несоблюдение диеты). Но генетическую предрасположенность игнорировать нельзя – телосложение не может быть изменено полностью. Биологический ребенок коренастых родителей никогда не будет астенически худым, даже если попадет в приемную семью веганов. Никакие диеты не превратят Ким Кардашьян в Кендалл Дженнер, ее худенькую сводную сестру. Кендалл наследовала высокую и стройную фигуру Кейтлин Дженнер, в то время как отец Ким, Роберто Кардашьян, был низким и коренастым. Биология – не приговор, но она играет роль в установлении лимитов возможностей.

А что там с психологическими особенностями? Наследуется ли агрессивность или, наоборот, альтруизм? По мнению знаменитого генетика в области поведения человека Эрика Туркхеймера, первым законом поведенческой генетики является то, что все особенности человеческого поведения унаследованы. Подождите, не пугайтесь. Как и особенности фигуры, наши когнитивные составляющие наследуются на пятьдесят процентов, даже меньше. Глобальные исследования журнала Nature показали, что в генах могут быть заложены, в среднем, сорок семь процентов вариаций особенностей когнитивных составляющих, таких как интеллект и память, и сорок шесть процентов вариаций психиатрических черт, включая агрессивность. Несомненно, воспитание и внешняя среда здесь имеют большое значение, на мой взгляд, даже большее, чем генетика. И все же, когда близнецы, воспитанные в разных семьях, встречаются во взрослом возрасте, у них обнаруживается очень много сходств – от предпочтительной стрижки до хобби.

Изучением особенностей поведения занимаются ученые-бихевиористы. Например, Джон Уотсон и Беррес Фредерик Скиннер долгое время вели наблюдение за поведением животных и людей с точки зрения их «обучаемости». Если живое существо – голубь, крыса или обезьяна – получает награду за нажатие кнопки (будет «позитивным образом стимулировано», как это называют бихевиористы), оно снова захочет нажать на эту кнопку. И наоборот, если последует наказание (например, удар током), – чисто инстинктивно (мы не говорим о разуме) животное на эту кнопку предпочтет не нажимать.

Воздействие бихевиористов было значительным – Скиннер (еще один выходец знаменитого факультета психологии Гарварда) считается одним из самых влиятельных психологов последнего столетия. Его эксперименты были красиво оформлены, а результаты – крайне убедительны. Гениальные «скиннеровские ящики», разработанные для того, чтобы протестировать предположения ученого, были с любовью выставлены и оформлены как экспонаты в подвале Уильяма Джеймса Холла, который я проходила по дороге на занятия. Я поражалась изобретательности Скиннера при создании этих маленьких штучек, заполненных большим количеством проводов, палочек, педалек и кнопочек. По правде говоря, область исследований Скиннера была крайне узкой. Он отслеживал только простейшее поведение животных, анализируя, как они нажимают на эти кнопочки и рычаги; далее, как и другие бихевиористы, он фанатично экстраполировал свои наблюдения, настаивая на том, что любые составляющие изменчивого поведения животных – от агрессии крысы до речи человека и актов любви – можно объяснить как результат обучения. В своем романе «Второй Уолден» Скиннер написал знаменитую фразу: «Что такое любовь, если не иное название для позитивного стимула? Или наоборот».

По этому же принципу – обучаемость и стимуляция – сложилось представление, что два ребенка, живущих по соседству и проявляющих разные степени агрессии, должны были быть по-разному стимулированы к ней: одного больше поощряли за агрессивное поведение, чем другого. Под наградой (поощрением), конечно, не имеются в виду печеньки или наклейки, и только худшие в мире родители могут давать ребенку конфетку за всплески агрессии. Речь идет о поведении родителей, вследствие которого агрессия теоретически может укореняться. Агрессия может выражаться в форме криков или избиения, но может быть и так, что ребенок бьет брата, на него кричат, потом брата уводят из комнаты, и получивший свою порцию негатива ребенок играет с оставшейся машинкой брата – для него это награда. По Скиннеру, если бы мы, взрослые, могли бы наиболее эффективным образом управлять поощрениями и наказаниями, которые получают от нас наши дети, то смогли бы вообще избежать проявлений агрессии. И в этом он прав.

Награды (поощрения) действительно влияют на поведение, как и наказания. Но исследования в области генетики ясно дают понять, что это не единственные факторы. Наследуемость агрессии составляет примерно пятьдесят процентов, а в случае некоторых форм даже выше – семьдесят пять процентов. Если большая часть вариативности в агрессии ребенка может быть предсказана на фоне генетических различий, генетика должна играть решающую роль в появлении агрессивного поведения.

Все это означает, что для понимания агрессии – как и сочувствия, которое способно агрессию подавить, – за людьми нужно наблюдать отнюдь не в лабораторных условиях, где внешние факторы моделируются однобоко (мы ничего не знаем о добровольцах Милгрэма), а только в контексте реальной жизни. На поступки людей оказывают влияние как наследственные факторы, так и слагаемые воспитания, в равной или почти в равной мере.

***

Но есть еще один фактор, который с воспитанием никак не связан. Я говорю о психопатии. Психопатия – это нарушение в человеческом мозге, из-за которого люди лишены способности к состраданию. Подверженные психопатии люди демонстрируют черствость, отсутствие контроля над собственным поведением и – часто – стремление манипулировать другими людьми в своих интересах. Психопаты не всегда проявляют жестокость, но это «не всегда» вообще-то стремится к нулю. Только один или два процента жителей Америки могут быть признаны безусловными психопатами, но среди лиц, совершающих тяжкие преступления, их количество может достигать пятидесяти процентов.

Психопатов можно вычислить по их склонности к проактивной агрессии – актам насилия и вспышкам гнева, преднамеренным и целенаправленным, но не импульсивным. Они живут со своей агрессией, считая ее нормальным состоянием.

Психопатия настолько сильно зависима от генетики, что наследственность может достигать семидесяти процентов. Многих это удивляет, и это удивление пропитано духом бихевиоризма. Это, конечно, не заблуждение, что жестокое обращение с детьми в семье порождает ответную жестокость, но в случае с психопатией не все так просто.

Возьмем случай Гэри Риджуэя, среднего сына Мэри Риты Стэйнман и Томаса Ньютона Риджуэя. Гэри и его братья воспитывались в Макмикен-Хайтс, штат Вашингтон, к северу от того места, где росла я. Без сомнения, семья была бедной: Томас за деньги перегонял грузовики, а его немаленькая семья теснилась в доме площадью около пятидесяти пяти квадратных метров. Мэри была властной матерью – «сильной женщиной», как позже скажет один из сыновей. У Мэри с мужем часто были стычки, которые перерастали в драки, – однажды она разбила тарелку о голову Томаса во время семейного ужина. Но Гэри вспоминал мать как доброго человека. Она играла с ним в игры-головоломки и помогала читать, когда он был маленьким.

Братья Гэри выросли и стали вести нормальную жизнь, с ними ничего не произошло – они не стали психопатами. Ни наследственность, ни воспитание на них не повлияли. А вот Гэри стал Убийцей с Грин-ривер, самым, пожалуй, известным серийным убийцей в истории Америки. В настоящее время он отбывает пожизненный срок за сорок девять совершенных преступлений, и, по его утверждению, он убил около шестидесяти человек.

Его первая попытка лишить человека жизни состоялась в 1963 году – в это же время, к слову, Милгрэм проводил свои исследования в области подчинения (однако эти события, разумеется, не связаны).

Гэри было примерно четырнадцать лет, и он направлялся в школу танцев. Его путь лежал через лесистую местность, где он наткнулся на шестилетнего мальчика. Не осознавая своих действий (это важно для понимания психопатии), он затащил мальчика в кусты и пырнул нет. Гэри надеялся (без всяких эмоций), что если мальчик выживет, то не сможет его опознать (мальчик, у которого была повреждена почка, выжил, и он действительно не опознал Риджуэя). Припоминая этот случай много позже, Гэри так и не смог объяснить, зачем он это сделал. «Просто это случилось», – таким было его объяснение. Раньше с ним «случались» другие «плохие вещи»: окна, разбитые камнями, сбитые из рогатки птицы, задохнувшийся в сумке-холодильнике кот.

По мере взросления Гэри все стало еще хуже. В нем пробудились сексуальные желания, и он стал насиловать и убивать девушек и женщин. Большинство из них были подростками-беглецами или же взрослыми проститутками, но разве это что-то меняет?

Гэри Риджуэй не испытывал ни тени раскаяния. Он, кажется, вообще не испытывал никаких чувств. «Худая и ничем не примечательная машина для убийств» – так он сам себя называл. Мэри Элен О’Тул, известный профайлер ФБР и специалист в области психопатии, провела много часов, общаясь с Риджуэем, и, как она мне говорила, он был «самый жестокий психопат», которого она когда-либо встречала.

Гэри располагал к себе жертв, показывая им фотографии своего маленького сына Матье (у него действительно был сын), также он оставлял игрушки Матье в своей машине. Способы убийства были шокирующими, даже по меркам «C. S. I. Место преступления» и «Настоящего детектива». Большинство жертв были удушены, и на всех – признаки извращенного сексуального насилия. В половых органах часто находили камни. И что вообще за гранью понимания – Риджуэй любил позабавиться. Одна из жертв, Кэрол Кристенсен, 21 год, была найдена в лесу с бумажным пакетом на голове, шею сдавливал шнурок, на животе лежала бутылка вина, а на плечах, как эполеты, – две тушки форели.

Зачем я это пишу? Люди жаждут деталей о психопатах. Я поняла, что, если хочу начать с незнакомцем беседу где-то на час, мне нужно просто упомянуть, что я изучаю психопатию. (Если мне нужно остаться одной, я говорю, что я профессор психологии, а психологи своим «Ты хочешь об этом поговорить?» заставят сбежать кого угодно.) Как минимум десять книг было написано о Риджуэе, в том числе одна, Тони Саваджа, оправдывала его, а Энн Рул замутила на этой истории серию крутых детективов. Почему это так захватывает? Я сама не до конца понимаю, но, думаю, частично потому, что психопатов, даже таких как Риджуэй, сложно распознать, и это пугает: а вдруг я столкнусь с таким? Даже те, кто совершает жестокие серийные убийства, часто выглядят абсолютно нормальными. Действительно нормальными.

Помахать-рукой-своим-соседям-по-дороге-на-работу – вот такими нормальными.

Савадж, кстати, подметил это в шоу Ларри Кинга в 2004 году. «Ларри, – сказал он, – люди могут посидеть и поболтать с этим парнем в баре, выпить с ним пива, а через двадцать минут приду я и скажу: “Эй, ребята, это же Грин-Ривер, монстр!” – и они скажут: “Да не может быть! Мы не верим!”».

Но давайте разберемся. Если бы психопаты были «не такими, как все», они бы не смогли совершать свои преступления. Они бы не смогли втереться в доверие своим жертвам и не смогли бы долгое время оставаться необнаруженными.

Тут важно вот еще что. Психопаты отличаются от убийц, совершающих психотические преступления. Психоз – это невозможность отделить фантазию от реальности. Это стандартный симптом шизофрении или биполярного расстройства, и обычно психоз принимает форму неадекватных убеждений или галлюцинаций. Люди, страдающие психическими заболеваниями, и в самом деле верят, что их преследует ЦРУ, что кто-то посылает им секретные сообщения с руководством к действию и в том числе убеждает совершать акты насилия. (Большинство больных людей не жестоки. Однако иногда их расстройства могут быть одновременно психотическими и психопатическими – вот это кошмарное сочетание.)

Современные убийцы, предпочитающие массовость, например Джаред Лугнер, который расстрелял женщину-конгрессмена Габриэль Гиффордс и еще восемнадцать человек на паркинге в Туксоне, штат Аризона, или Джеймс Холмс, устроивший стрельбу в переполненном зале кинотеатра «Аврора», в основном психотики. Те, кто их знал, всегда считали их странными, и даже на фотографиях можно увидеть, что у этих парней есть проблемы. Но вот чем они отличаются от Риджуэя: ни Лугнер, ни Холмс, ни им подобные не собирались кого-то располагать к себе перед преступлением. Свои преступления психотики совершают лишь однажды, открыто, и часто намерены умереть сами, последнюю пулю выпуская в себя.

Массовые убийцы ужасны, но серийные намного хуже. Наверное, потому, что их нельзя предсказать. Не все серийные убийцы психопаты, но многие из них именно таковыми и являются. При встрече психопаты кажутся совершенно нормальными, уравновешенными людьми, и у людей нет резона держаться от них подальше.

Некоторые исследователи стремятся выявить детали, общие для всех психопатов. Например, пристрастие ребенка к отрыванию крыльев у бабочек или частые случаи ночного недержания. Устойчив миф, что психопаты вырастают в тех семьях, где воспитание было жестоким и унижающим. Это кажется правдоподобным. Тед Банти и Томми Линн Селлс, печально известные психопаты-убийцы, пережили много унижений в детстве. Некоторые из биографов Риджуэя также стали заложниками этой версии – его беспощадную карьеру серийного убийцы они связывали с драками в семье или с тем, что мама купала его в ванне чуть ли не до подросткового возраста. Но все не так просто. Тысячи детей страдают из-за драк между родителями, тысячи получают затрещины или испытывают на своей заднице силу ремня, тысячи подвергаются унижениям, а других просто игнорируют, мол, кто это тут путается под ногами. Но, к счастью, наши города не наводнены серийными убийцами. Если бы только тяжелое детство делало из людей психопатических убийц вроде Гэри Риджуэя, наше общество превратилось бы в такую мясорубку, что зомби-апокалипсис показался бы Диснейлендом.

Без сомнения, плохое обращение с детьми недопустимо. Дети, с которыми жестоко обращаются, которых оскорбляют или игнорируют, часто переживают все возможные негативные последствия такого воспитания во взрослой жизни. Неудивительно, что они чрезмерно чувствительны к потенциальным угрозам или неэтичному обращению – иногда они чрезмерно агрессивно реагируют на такое. Это называется ответной агрессией – злой, горячей, импульсивной агрессией в ответ на провокацию или угрозу. Если значимый для вас человек угрожает уйти от вас, а вы кидаете в него стаканом – это ответная агрессия. Если кто-то врезается в вас на прогулке и вы даете ему пинка – это ответная агрессия. Если незнакомая женщина дает вам пощечину после того, как вы хватаете ее за задницу, и вы бьете ее за это по лицу – опять же это ответная агрессия, хотя за такое можно получить статью. Такой тип агрессии встречается довольно часто, и обычно у людей, находящихся в состоянии депрессии, беспокойства или переживающих серьезную травму.

Но это не основная проблема в отношении психопатов. Психопаты могут быть довольно импульсивными и иногда впадать в ответную агрессию, но ими в действительности правит проактивная, или, иначе, наступательная агрессия, – хладнокровная, нацеленная на то, чтобы найти уязвимую женщину, изнасиловать и убить ее. Нельзя сказать, что развить этот тип агрессии способно тяжелое детство. Вообще не существует доказательств существования прямых связей между воспитанием родителями-извергами и наступательной агрессией. Не то чтобы мои коллеги не пытались найти эти признаки и доказательства, – пытались, но зашли в тупик.

Например, Адриан Рэйн однажды провел большое исследование в университете Южной Калифорнии. Он отслеживал проявления ответной и наступательной агрессии у близнецов из почти всего Лос-Анджелеса. Его «подопечными» в основном были подростки, потому что именно в подростковом возрасте агрессия становится более выраженной. Рэйн обнаружил, что генетическое влияние составляет примерно пятьдесят процентов в случае ответной агрессии, а остальное – это влияние окружающей среды. Но генетика показывает колоссальные восемьдесят пять процентов в проявлении стойкой наступательной агрессии, и лишь пятнадцать процентов были отнесены к условиям жизни детей. Но здесь нужно сказать, что в таких же условиях жили и другие дети – бедность, дерущиеся родители и соседи, – однако наступательной агрессии они не проявляли.

Так что же все-таки вызывает психопатию? Благодаря серии очень удачных событий, у меня получилось поучаствовать в поиске ответов.

***

В 2004 году я заканчивала докторскую диссертацию. Надо было подумать о работе. Я знала, что хочу заниматься исследованиями, но никак не преподаванием. Получив предложение из одного маленького местного колледжа, я отказалась – нет, это не мое. Очевидной альтернативой была постдокторская аспирантура. Она обеспечивает выпускникам-докторантам еще несколько дополнительных лет для работы в лаборатории. То есть я могла бы обучаться новым техникам исследования, публиковать результаты и, таким образом, делать научную курьеру.

Дело было за малым – найти постдокторское место. К тому времени я была помолвлена. Мой жених Джереми, с которым я начала встречаться еще в Дартмуте, был морским пехотинцем и почти закончил свои четыре года службы. Из всех городов страны единственным, где можно было найти лучшие варианты для бывшего пехотинца с дипломом Дартмута в области государственной службы, был Вашингтон. А недалеко от Вашингтона, в Бетесде, находится Национальный институт психического здоровья (НИПЗ). Вот бы мне туда попасть!

Бетесда мне нравилась. Название этого городка созвучно названию иерусалимского источника Вифезда, воды которого имели целительные силы. Американская Бетесда, может быть, не такое поэтичное место, но то, что там есть свои исцеляющие силы, я не сомневалась. В Бетесде находится не только Национальный институт психического здоровья, но и другие научно-исследовательские центры, давно и успешно занимающиеся исследованиями в области медицины. Гранты на миллиарды долларов помогли продвинуться в лечении разных болезней, от рака до ВИЧ-инфекции и шизофрении, что спасло огромное количество страдающих людей.

Я знала, что НИПЗ оказывает поддержку небольшому кругу ученых, работающих над «внутрифакультетскими исследователями», а расположение института недалеко от Вашингтона делало его идеальным местом (во всяком случае, для меня). Но каковы были шансы, что я смогу найти там место? Большинство ученых института имеют медицинские степени или степени в области биологии или химии, я же была социальным психологом.

Я обратилась к коллеге, бывшей выпускнице моего колледжа Талии Уитли. Она также была социальным психологом и буквально недавно начала постдок в НИПЗ. Знала ли она кого-нибудь из исследователей в кампусе, кто мог бы предоставить постдоковое место для меня? Она назвала пару имен, последнее из которых было Джеймс Блэр.

– О, он бы идеально тебе подошел! Ты интересуешься эмпатией, а он изучает психопатию, – сказала она.

– Джеймс Блэр? – повторила я. – Погоди, это разве не тот Р. Дж. Р. Блэр?

Р. Дж. Р. Блэр (также Р. Блэр, Дж. Блэр, Р. Дж. Блэр или Дж. Р. Блэр), исследователь со сложными инициалами, был в числе ведущих исследователей мира в области психопатии. Я была хорошо знакома с его работами, ссылалась на них в своей диссертации, но полагала, что он живет и работает в Лондоне. Его переезд в Штаты нигде не был отмечен.

Талия посмеялась.

– Да, этот Р. Дж. Р. Блэр и есть Джеймс Блэр. И я слышала, что на данный момент он ищет постдока. На следующей неделе у меня с ним встреча, могу спросить.

Я была в восторге. Талия была права, это подошло бы мне идеально. Даже больше, чем идеально!

В своей научной работе я изучала разницу между людьми. Это не было моей главной задачей, но мне хотелось выявить закономерности альтруистичного поведения. Особый интерес у меня вызывала парадигма альтруизма, выведенная Дэниелом Бэтсоном. По Бэтсону, альтруизм основывается на эмпатии. Все верно, но стоит отметить, что Бэтсон использовал термин «эмпатия» для обозначения реальной заботы о благополучии других людей, в то время как другие исследователи склонны понимать под эмпатией простое сочувствие. Если вы выглядите испуганным, и я, понимая это, говорю вам: «О, я так сочувствую…» – это значит, я переживаю эмпатию. Если же я хочу реально помочь и помогаю – это уже эмпатическая забота, а не простое сострадание. Процессы взаимосвязаны, но все же различны.

Бэтсон обратил свой взор к эмпатической заботе. В ходе одного из исследований он попросил волонтеров сфокусироваться на мыслях и чувствах женщины по имени Кэти Бэнкс, интервью с которой они должны были прослушать в записи. Одних он попросил уделять внимание чувствам Кэти, других – сосредоточиться на технических особенностях записи. Кэти говорила, что после смерти родителей ей пришлось ухаживать за младшими братьями и сестрами, параллельно она пыталась закончить колледж. Тяжелая жизнь… Те, кто следил за звуком, продолжительностью записи, посторонним шумам и прочим, остались глухи к рассказу. Другие же по окончании прослушивания хотели помочь девушке. В моем исследовании я тоже с этим столкнулась. Волонтеры слушали похожее интервью, и после этого им предоставлялась возможность перевести немного денег на счет Кэти. Волонтеров предупредили, что в любом случае их решение останется анонимным. Как и Бэтсон, я обнаружила, что те, кому было поручено концентрироваться на чувствах Кэти, переживали большую степень эмпатической заботы, чем те, кого просили быть внимательными к техническим деталям.

Потом я решила дополнить исследование с помощью других тестов. Одним из них был тест на распознавание выражения лиц. Мы раздали двадцать четыре стандартные фотографии молодых людей, на чьих лицах были написаны злость, страх, счастье, грусть, радость и другие эмоции, и волонтерам нужно было вычислить каждую эмоцию, выбирая из нескольких вариантов. Вообще-то, задание не из легких, потому что, например, выражение страха на лице одной девушки читалось только по слабому поднятию век и слегка раздвинутым губам.

По окончании эксперимента мы с моим ассистентом подсчитали, насколько точно волонтеры определили различные эмоции и сопоставили результаты с их желанием помочь Кэти. То, что мы обнаружили, немного меня удивило. Наиболее щедрыми по отношению к Кэти оказались те, кто смог безошибочно вычислить лица, искаженные страхом и другими не лучшими их эмоций. И наоборот, те, кто легко определял счастливые выражения, оказались скуповаты.

Я провела еще серию экспериментов, и результат был таким же: альтруистов было больше среди тех, кто выявлял «плохие» выражения. (Позже Саймон Мосс и Сэмюэл Уилсон написали о моем открытии как об одном из самых «интуитивно непредсказуемых» психологических открытий 2007 года.)

Но самое важное было то, что Джеймс Блэр также интересовался этой проблемой. И, на мое счастье, он предложил мне место! Это означало, что передо мной открывалась возможность работать вместе с ним в его лаборатории в НИПЗ и проводить первое в истории исследование подростков-психопатов.