IV. Почему Вторая республика оказалась недолговечной
1. Правительство Бурбонского дворца переехало в Ратушу, но между обеими группами и их газетами сохранялась глубокая пропасть. Приверженцы издания «Насьональ» (Бурбонский дворец) хотели политической революции, республики, скорых выборов, трехцветного знамени; те, чьи взгляды выражала газета «Реформа» (Ратуша), требовали социальной революции, отсрочки выборов (чтобы успеть осуществить свои проекты до того, как консервативная провинция проявит активность) и красного знамени. Республиканцев возглавлял великий Ламартин, социалистов – великий Луи Блан. Между ними находился неопределившийся Ледрю-Роллен. Все трое – люди благожелательные, но без опыта общественной деятельности. К соглашению пришли по трем пунктам: свобода печати с отменой гербового сбора (что снизило стоимость газеты до одного су); свобода собраний (отсюда возрождение клубов) и право любого гражданина служить в Национальной гвардии (что изменяло равновесие сил в Париже и, похоже, лишало буржуазию всякой возможности использовать силу оружия).
2. Первые дни прошли в суматохе. Бесконечные делегации наводняли Ратушу. Рабочие, вооруженные ружьями, добивались права на труд и гарантированного минимума заработной платы. Пришлось им пообещать создание государственных мастерских, чтобы обеспечить места занятости безработным. Победила доктрина Луи Блана, и ему поручили написать декрет. Группы живописно одетых и пылких иностранцев являлись в Ратушу с требованием к французскому правительству поддержать угнетаемых либералов всей Европы. Коммунисты и из группы Кабе, и из группы Барбеса проявляли нетерпение. Ламартин, министр иностранных дел, отвечал им всем гармоничными, благородными и расплывчатыми речами. «Это не человек, это лира», – сказал кто-то. Но именно он спас трехцветное знамя, которое правоверные революционеры сочли компромиссным из-за наличия в нем белого – королевского – цвета. Одна произнесенная им фраза была тогда встречена толпой овацией и стала знаменитой: «Красное знамя, обагренное кровью народа, обошло только Марсово поле; трехцветное знамя обошло весь мир, неся имя, славу и свободу отечества». Чтобы успокоить демонстрантов, Ламартин разрешил прикрепить красную розетку на древко знамени. Чтобы успокоить иностранных правителей, он пообещал, что Французская республика не будет вести пропаганды за границей. Чтобы защититься от призывов к мести, мрачному наследию всех революций, правительство декретировало отмену смертной казни по политическим мотивам. Ламартин лично помог Гизо пересечь границу. Руководители Временного правительства не отличались жестокостью, они были романтичны и великодушны. Они мечтали о великой и свободной Франции, они верили в прогресс через братство и развитие науки. Но они не разбирались в народном хозяйстве и почти не знали французских провинций. На 9 апреля они назначили выборы, которые должны были стать всеобщими. Население страны, обладающее политическими правами, вдруг увеличилось с 250 тыс. до 9 млн избирателей. Это был «прыжок в неизвестность».
Баррикады у Пале-Рояль, февральская революция 1848 г. Гравюра. 1860–1870-е
Повстанцы врываются в Ратушу во время провозглашения регентства герцогини Орлеанской 24 февраля 1848 г. (на трибуне Ламартин). Гравюра. 1840–1850-е
Штурм дворца Тюильри. Гравюра. 1848
3. Расширение избирательного права ужаснуло буржуазию, но ненадолго: на выборах 23 апреля народные массы оказались более консервативными, чем цензовые избиратели. Декретируя всеобщее избирательное право, Париж лишил себя права управлять страной в пользу провинции. Восставший Париж мог бы оспорить законность правительства, полученного в результате цензовых выборов, но он не мог оспорить правительства, за которым стояло большинство по всей стране. Бурбонский дворец одержал победу над Ратушей. Для осуществления социальной революции было необходимо, как того и хотел Бланки, провозгласить диктатуру пролетариата. Но умы к этому были еще не готовы. Но волей-неволей они соглашались с республикой. Почти повсюду крестьяне и владельцы замков вместе сажали деревья Свободы. Национальная гвардия (еще буржуазная) представляла почетный караул, и деревенский священник благословлял тополь, украшенный лентами. Генералы, судьи, епископы – все ответственные лица страны присоединялись к новому режиму. Июльская монархия, ненавистная и для правых, и для левых, не имела защитников. «Тем хуже для них, они это заслужили», – говорили легитимисты. Из 900 представителей поголовное большинство оказалось республиканцами и умеренными, продвинутые республиканцы получили только 100 мест. Бланки, Барбес, Распай проиграли в Париже. Французы принимали политическую, но не социальную революцию. «Мы положились на ненадежные выборы, – согласилась газета „Реформа“, – но нужно признать, что действительность превзошла наши ожидания». Уже на первом заседании депутаты создали правительственную комиссию, в которую не вошел Луи Блан. «Демократы одержали верх над ретроградами и демагогами» – таково было мнение друзей Ламартина. Но эти нелестные эпитеты не могли понравиться друзьям Луи Блана.
4. Парижские рабочие остались недовольны. Не потому, что у них отняли революцию, а потому, что отняли революцию социальную. Но все же они добились двух мер: создания Правительственной комиссии для рабочих, которая заседала в Люксембургском дворце под председательством Луи Блана, много рассуждала и мало действовала или не действовала совсем; и создания национальных мастерских. Организация этих мастерских, предназначенных одновременно трудоустроить безработных и доказать возможность ведения коллективной экономики, была поручена министру общественных работ Мари де Сен-Жоржу, по прозвищу «господин Мари», противнику этого начинания. Он приложил немало сил для их провала. Рабочие этих мастерских (14 тыс. в марте, 100 тыс. в июне) использовались на совершенно бесполезных земляных работах. Не желая принимать участие в столь бессмысленном деле, они проводили время за игрой в пробку или создавали политические клубы, которые вскоре тоже захотели своего «дня». 15 мая, под руководством двух ветеранов парижских восстаний, Барбеса и Бланки, рабочие захватили Бурбонский дворец, объявили о роспуске парламента и провозгласили социалистическое правительство, в которое вошли Луи Блан, Барбес, Бланки и рабочий Альбер. Но законное правительство приказало трубить сбор. Национальная гвардия богатых кварталов освободила парламент. В Ратуше арестовали Барбеса и Альбера. Это положило конец первой безрассудно смелой попытке. Вслед за тем возникла срочная необходимость упразднить национальные мастерские, эти очаги волнений, эту «организованную забастовку стоимостью 170 тыс. франков в день». 21 июня мастерские были распущены, а трудящимся предложили записываться в армию или отправляться на работу в провинцию. Можно было ожидать, что столь радикальная мера вызовет новое восстание. Глубоко разочарованные парижане, ожесточенные тем, что их предприятие вновь потерпело крах, собирались организовать новый «день». Правительство пошло на риск. Политическая революция бросала вызов революции социальной.
Луи Блан – французский политический деятель, журналист и историк. Около 1874–1877
5. Уже на протяжении некоторого времени у военного министра Кавеньяка был собственный план борьбы с «красными». Он намеревался уйти из восточных рабочих кварталов, сконцентрировать войска на западе, дождаться, пока мятеж не наберет силу, и тогда атаковать. 23 июня несколько тысяч рабочих собрались перед колонной Бастилии. Они преклонили колени в память о первых мучениках 1789 г. Раздались крики: «Свобода или смерть!» – потом они укрылись за баррикадами и потребовали восстановления национальных мастерских. Ассамблея провозгласила осадное положение и предоставила свободу действий генералу Кавеньяку. Под его командованием находилось примерно 20 тыс. человек – регулярная армия, Национальная гвардия из западных кварталов («пузатых» и «толстопузых») и жандармерия. Но после событий февраля 1848 г. рабочие тоже получили оружие Национальной гвардии. И эта борьба, такая отчаянная, продолжалась четыре дня. Армия сражалась дисциплинированно, Национальная гвардия – яростно. «Фанатизм интересов уравновесил исступление бедности» (Г. Флобер). Восставшие убили генерала Бреа. Архиепископ Парижский, монсеньор Афр, был убит выстрелом в тот момент, когда пытался воззвать к гражданскому миру. С обеих сторон насчитывалось несколько тысяч убитых. Победа Кавеньяка оказалась безоговорочной, и он потребовал от правительства самых суровых репрессивных мер. Без всякого суда тысячи восставших были депортированы; социалистическая партия была разгромлена, а ее газеты запрещены. Неуместные акты насилия порождали ответное насилие. Возник новый кровавый ров, на этот раз между буржуазией и рабочими. «Ночной колпак проявил себя столь же омерзительно, как и красный колпак», – писал Флобер. И Луи-Филипп, вспоминая, что его свергло всего несколько убитых, заметил с горечью: «У республики есть преимущество… Она может стрелять в свой народ!» Хватило всего четырех месяцев, чтобы сшить саван для февральской революции.
Альфонс Ламартин. Фотография Феликса Надара. 1856
Жюль Мишле. Фотография Феликса Надара. Около 1860
6. Ассамблея постановила, что генерал Кавеньяк заслужил благодарность отечества. Вернее, он заслужил благодарность буржуазии. Его популярность сильно возросла. Это был безупречный республиканец, и все думали, что его выберут президентом. Так думали все, но не Ламартин, который полагал, что у него самого неплохие шансы, и настаивал, чтобы выборы проводились по всеобщему избирательному праву. Такие выборы существовали в Америке, но опыт докажет, что для Франции это представляло опасность. Ламартин победил. Было решено, что законодательная власть будет доверена ассамблее из 750 членов, а исполнительная власть – гражданину, избранному народом сроком на четыре года без права переизбрания. Но не было речи о том, чтобы исключить членов семей, некогда правящих Францией. Жюль Греви, молодой адвокат и депутат-республиканец, предложил избирать ассамблеей президента совета, который будет одновременно и главой государства. Но его предложение отклонили. «Мне отлично известно, – признался Ламартин во время этих дебатов, – что бывают периоды множественных заблуждений; есть такие имена, которые привлекают толпу, как красная тряпка привлекает безмозглых животных. Мне это известно, и я больше всего опасаюсь этого…» Он этого опасался, но шел на риск, потому что сохранял надежду стать избранным президентом республики: «Если президента будет назначать страна, и только на два месяца, нет сомнений, что я буду назначен. Но возникла ложная идея назначать президента палатой депутатов. Я буду оспаривать эту нелепость». 600 голосов против 200 высказались за то, что президентские выборы пройдут при всеобщем голосовании и что президент подлежит Верховному суду в случае нарушения конституции. Но так как президент распоряжался вооруженными силами, то фактически становился полновластным хозяином положения. Конституция сама породила ту болезнь, которая погубит ее в дальнейшем.
7. Каковы были возможные кандидаты? Чтобы быть избранным Парламентской ассамблеей президентом государства, необходимо проявить свои политические достоинства и дать гарантии лояльности политическому режиму. Выборы же через плебисцит требуют лишь широкой популярности. Ламартин верил, что она у него есть. Кавеньяк тоже имел такую популярность, но только среди буржуазии, а не среди рабочих и крестьян. И вот на горизонте замаячил третий кандидат: Луи-Наполеон Бонапарт. Сын Гортензии Богарне и (возможно) Луи Бонапарта, ставший наследником императорского трона после смерти герцога Рейхштадтского, никогда не переставал верить в силу своего магического имени. В молодости он слыл либералом и даже карбонарием. Когда тщетные попытки устроить государственный переворот привели его в тюрьму, он много там работал и писал. Он создал запутанную систему под названием «бонапартизм», в которой смешались порядок и революция, социализм и процветание, либерализм и власть. В Лондоне, где он жил долгое время, у него появились друзья, в числе которых Бенджамин Дизраэли и леди Блессингтон. Богатые англичанки (среди которых его любовница мисс Говард) и банкиры Сити помогли финансово, сделав ставку на его будущее. Небольшая группа приверженцев с первых дней февральских событий попыталась вывести на сцену нового Бонапарта. Они действовали незаметно, осторожно и осмотрительно, ожидая, «чтобы рассеялись иллюзии», но в июне, во время дополнительных выборов, его уже избрали в четырех департаментах. «Я верю, – заявил он, – что время от времени появляются люди, которых я называю посланцами судьбы, в руках которых оказывается судьба их страны. И я также верю, что принадлежу к их числу…» На бульварах распевали: «По-ле-он, пусть придет он!» Луи-Наполеон продолжал действовать в тени, от неловкости или преднамеренно произнося в ассамблее невнятные речи, что не вызывало опасений у парламентариев. «Какой дурак! Он же конченый человек», – послушав его, заключил Ледрю-Роллен. Но «тот другой» тоже не имел успеха на трибуне, что не помешало ему осуществить 18 брюмера.
Празднование первой годовщины революции 1848 г. Литография. 1849
Временное правительство 24 февраля 1848 г. (Вверху, слева направо: Паже, Кремо, Марраст. Внизу – Флокон, Мартен, Мари де Сен-Жорж)
Карточка члена Демократической ассоциации друзей конституции. 1848
8. Когда Луи-Наполеон осмелился наконец выставить свою кандидатуру в президенты республики, республиканцам и роялистам следовало немедленно объединиться против этого потенциального Цезаря. Но руководители роялистов, объединение которых называлось «Комитет улицы Пуатье» (Тьер, Беррье, Монталамбер и другие «бургграфы»), были уверены, что у кандидата от роялистов в ближайшем будущем нет никаких шансов. Кавеньяк, которого они охотно поддержали бы, из соображений республиканской порядочности отказался брать на себя обязательства по отношению к «партии порядка». Он сблизился с Луи-Наполеоном, готовым обещать что угодно, ибо он твердо решил не исполнять ничего, но при этом получившим поддержку Тьера и его друзей. «Это кретин», – утверждали они. Однако он не был кретином, а вот они обеспечили ему большинство по всей Франции, готовой к новым событиям. Крестьяне и буржуа были напуганы июньскими волнениями. Налог в дополнительные 45 сантимов вывел деревню из себя. Рабочие, еще со времен закрытия мастерских, тоже выражали свое недовольство республикой и обнаруживали в своих сердцах старый осадок бонапартизма. К тому же они знали, что этот новый Бонапарт называл себя социалистом. На бульварах распевали:
Хотите мятежника и забияку?
Так нужно избрать Кавеньяка-вояку.
Хотите вы жулика и негодяя?
Тогда выбирайте месье де Распая.
Хотите мошенника и проходимца?
Тогда и Ледрю-Роллен вам сгодится.
Но если вам дороги честь и закон,
То правильный выбор: Наполеон.
Когда вскрыли урны, оказалось, что принц Луи-Наполеон набрал 5,5 млн голосов, Кавеньяк – 1,5 млн, Ледрю-Роллен, кандидат от социалистов, – 370 тыс. и Ламартин – менее 8 тыс. «Ламартин собственными руками задушил республику, отцом которой он любил себя называть».
9. Quos vult Jupiter perdere… Учредительное собрание оказалось dementat – лишенным разума. Оно позволило честолюбивому принцу, носителю грозного имени, стать главой исполнительной власти, то есть распоряжаться полицией и армией. При этом власть давалась без возможности переизбрания. Это равнялось государственному перевороту. Но Луи-Наполеон, молчаливый, закрытый, продвигался пока еще с большой осторожностью. Как честный человек, он торжественно поклялся соблюдать конституцию, сформировал министерство под председательством вечного Одилона Барро и предпринял ряд поездок по стране для укрепления своей популярности. 13 мая 1849 г. избрано Законодательное собрание, которое должно было сменить Учредительное собрание. На этот раз «ретрограды» безоговорочно победили умеренных демократов, получивших 70 мест, и «красных» монтаньяров, получивших 180 мест. «Улица Пуатье» сумела избрать примерно 450 депутатов, и почти все они оказались легитимистами, и лишь небольшое число – бонапартистами. Внешне это выглядело как возвращение страны к монархии, но, так как приверженцы старшей ветви Бурбонов – графа де Шамбора и экс-герцога Бордоского – никак не могли договориться с приверженцами младшей ветви, графа Парижского, у методичного мечтателя о Елисейском дворце оставалось достаточно времени, чтобы спокойно и цинично завершить свои планы. Воспользоваться монархистами, чтобы раздавить республику, потом разоружить монархистов, чтобы установить империю, – такая операция казалась смелой, но тому, кто не видит перед собой конкурентов, все дается легко. Самоуверенный Тьер, не сомневающийся в поддержке большинства приверженцев «улицы Пуатье» и особенно в себе самом, давал президенту отеческие советы. «Во всем нужна демократическая простота», – рекомендовал он. Луи-Наполеон слушал, благодарил и тайно готовил имперские ливреи для своих выездных лакеев Елисейского дворца. Вьель-Кастель, наблюдатель более отстраненный, а потому более внимательный, чем Тьер, писал: «Я признаю за президентом важное качество: он смел; и у него большое преимущество для политика: он малообщителен».
10. Республиканцы неловко подставили фланг подстерегавшему их врагу. Президент хотел угодить католикам, которые представляли собой бо́льшую силу в условиях всеобщего избирательного права, поэтому организовал экспедицию в помощь папе против римской республики Мадзини. В ответ левые, подстрекаемые речами Ледрю-Роллена, устроили демонстрацию и с криками «Конституция нарушена!» двинулись к Бурбонскому дворцу. Кавалерийская атака легко их остановила, но ассамблея воспользовалась этим предлогом, чтобы возвратиться к вопросу о предоставленных свободах: печати и собраний. Лишившиеся надежд парижане никак не реагировали. Закон об образовании, прозванный законом Фаллу (граф де Фаллу был министром народного просвещения), фактически установил тесную связь между Церковью и Университетом (1850). «Нужно, – говорил Монталамбер, уже избавившийся от либерализма, – провести римскую экспедицию внутри страны». Иными словами, следует изгнать республиканцев из сферы образования, как их изгнали из Рима, или хотя бы поставить их под контроль. Именно тогда обострился конфликт между учителем и священником, который расколол французскую деревню более чем на полвека. При Июльской монархии Церковь была сговорчивой. В 1848 г. она благословляла деревья Свободы. Теперь она присоединялась к «партии порядка», которая, по сути, являлась «партией установленного порядка», между тем как напуганная буржуазия, некогда вольтерьянская и либеральная, возвращалась в политический католицизм. Произошел альянс между конгрегацией и «золотой серединой». Тьер дошел до того, что предложил епископам назначать всех учителей! Католики сочли его большим католиком, чем они сами, и оставили это право за префектами. Наконец участники гонки в сторону реакции ловко и опосредованно добрались и до всеобщего избирательного права, издав закон, требовавший, чтобы избиратель три года проживал в одном месте, что подтверждалось бы записью в податных списках прямых налогов. Это было равнозначно возвращению ценза. Таким образом, 3 млн избирателей лишались своих прав, и почти все они были рабочими. Менее чем за два года французский народ утратил политические завоевания 1848 г. Луи-Наполеон и его роялистское большинство создали республику без республиканцев. Теперь оставалось устранить монархистов.
11. Во время продолжительных «каникул» 1850 г. каждая партия готовилась к государственному перевороту. Тьер встретился с принцами Орлеанскими в Клермон-Хаусе; легитимисты отправились к графу де Шамбору в Висбаден. Обсуждалась возможность слияния обеих роялистских групп; как обычно, переговоры потерпели неудачу. Между тем принц-президент проводил смотры, и войска, которые кричали: «Да здравствует император!» – отмечались наиболее положительно. Медленно, но упорно исполнительный орган разоружал ассамблею. Технология государственного переворота проста. На ключевых постах надо иметь своих людей. Принц лишил Одилона Барро президентства в совете, хотя тот обладал в ассамблее верным большинством. Но это большинство промолчало, тем самым совершив самоубийство. Принц заменил генерала Маньяна, безоговорочно ему преданного, генералом-монархистом Шангарнье, который должен был его защищать. В последовавших меланхолических обсуждениях Тьер, который полностью прозрел, хоть и слишком поздно, заметил: «Империя уже создана». Принц-президент мог согласиться с сохранением республики лишь при условии пересмотра конституции, которая позволила бы ему переизбрание. В противном случае ему оставался только государственный переворот. Но как осуществить пересмотр конституции, если для этого требовалось набрать три четверти голосов, а каждая партия хотела своих изменений? «Франция, – писал испанский посол, – полна монархистов, неспособных установить монархию, которые стонут под гнетом республики, у которой нет республиканцев, чтобы ее защитить…» Принц не видел иного решения, кроме революции или диктатуры, факела или сабли, «„Горы“ или империи».
12. Для создания империи шансов имелось больше. Другие партии, расчлененные, завистливо следили друг за другом и самоупразднялись одна за другой. Принц-президент, в руках которого находились рычаги власти и которому помогали опытные заговорщики, имел возможность действовать более скрытно. Кто мог его остановить? Ассамблея была не способна договориться даже по вопросу, связанному с предложением своих собственных квесторов о предоставлении ей права вывешивать в казармах регламент законодательной власти по мобилизации войск. «Ассамблея, – писал Вьель-Кастель, – развлекалась тем, что сговаривалась против Луи-Наполеона. Нетерпеливые, горячие головы предлагали отправить его в Венсенский замок». «Это минутное дело, – утверждали они, – никто и не заметит». Возможно, но для этого пришлось бы все же действовать, а они не могли даже прийти к согласию. Республиканцы голосовали против этого предложения, потому что боялись государственного переворота со стороны монархической ассамблеи, а бонапартисты – потому что решили совершить государственный переворот против ассамблеи. «Нет никакой угрозы, – наивно заявлял демократ Мишель из Буржа, – и, позволю себе добавить, что если бы существовала опасность, то есть же невидимый часовой, который нас охраняет; этот часовой – народ». Он ошибался. Кто готов был отдать свою жизнь за Вторую республику? Буржуа? Они были монархистами. Рабочие? Зачем бы они стали защищать ту ассамблею, которая их расстреливала и отняла право голоса. Армия? Луи-Наполеон и его окружение не были столь наивны и успели уже принять в этом отношении необходимые меры предосторожности.
13. Сила любой армии, а также и ее слабое место в том, что она подчиняется приказам. Завладейте источником этих приказов, и вы станете повелителем всей реки. Луи-Наполеон не сомневался в Маньяне, командующим войсками. Но ему требовался еще и безгранично преданный военный министр. Он обратил внимание на находящегося в Алжире генерала Сент-Арно, столь же смелого, сколь и беспринципного. Но Сент-Арно был всего лишь бригадным генералом. Пришлось организовать короткую экспедицию в Кабилию, чтобы иметь основание присвоить ему звание дивизионного генерала. Маньян и Сент-Арно открылись некоторым офицерам: «Вы скоро нам потребуетесь. Вы получите письменные приказы за нашей подписью. В случае провала ни одно правительство не сможет вас обвинить». Оставалась префектура полиции, еще один командный пост. Президент направил туда Мопа́, очень надежного человека. Морни, единоутробный брат принца (родившийся от связи королевы Гортензии с Флао, то есть являвшийся незаконнорожденным внуком Талейрана), умный и привлекательный искатель приключений, абсолютно аморальный, должен был возглавить заговор. Осенью 1851 г. все было готово для совершения переворота. Но Сент-Арно хотел дождаться начала заседаний ассамблеи. Пока депутаты находились в своих округах, они могли бы организовать Жиронду и федерализм. В Париже Мопа сможет арестовать их прямо в постелях, что позволит не применять к ним всегда прискорбного смертельного насилия. «Мы теперь не свирепствуем в отношении заключенных». К тому же 2 декабря, годовщина Аустерлицкого сражения и коронации, представлялось бонапартистам самым благоприятным днем. На него и пал выбор.
14. 1 декабря вечером Луи-Наполеон и Морни выглядели совершенно спокойными. Принц устраивал прием в Елисейском дворце и не выражал ни малейшего волнения. После отъезда последнего приглашенного он начал дело под названием «Рубикон». Его преследовали воспоминания о деяниях Цезаря. На рассвете войска заняли главенствующие позиции по всему Парижу. Выходя из домов, парижане читали на стенах две прокламации: одна – обращение к народу, в которой говорилось, что цель операции – помешать коварным замыслам ассамблеи; вторая – призыв к солдатам: «Я полагаюсь на вас, но не в том, чтобы нарушить закон, а в том, чтобы заставить соблюдать главный закон страны: национальный суверенитет…» Многие депутаты оказались арестованными. Тьер проявил так мало героизма, что, к великому возмущению бонапартистов, его выпустили уже на следующий день. Другие депутаты, еще находившиеся на свободе, собрались в мэрии ХХ округа: Гюго, Карно, Араго, Жюль Фавр, Мишель из Буржа. Они образовали Комитет сопротивления. В парламенте президент Дюпен безоговорочно уступил силе штыков. «За нами право, – заявил он, – но за этими господами сила. Мы удаляемся». Это был Мирабо наоборот. Солдаты насмехались: «Разве вы посмеете арестовать представителя народа? Черта с два!» Австрийский посол находил, что Париж напоминает Лиссабон в дни pronunciamento. «Блузы» одобрили государственный переворот. «Зачем нам защищать ваши двадцать пять франков?» – спрашивали рабочие у депутатов, чье жалованье казалось им чрезмерным. Считается, что один из представителей, доктор Боден, ответил: «Вы увидите, как умирают за жалованье в двадцать пять франков в день». Он упал, сраженный тремя пулями. Вероятно, эту фразу нельзя считать достоверной, но мужество было подлинным. 4 декабря сформировалось сопротивление либералов и буржуазии. Генерал Маньян подавил его без серьезных боев. В Париже было убито 380 человек, многих из них расстреляли без всякого суда. По всей Франции – 26 тыс. арестованных. Режим так и не смог смыть с себя кровь этих первых дней тирании. В 1830 г. силы были на стороне буржуазии. В 1848 г. – на стороне народа. В 1851 г. – на стороне армии. Опираясь на армию, победители чувствовали свою вседозволенность. Как во времена белого террора, экстремисты требовали от принца забыть о статуях Милосердия и Сострадания, быть непреклонным и справедливым «железным человеком» и «пройти через столетие с карающим мечом в руках». Но когда-то дед герцога де Морни уже сказал дяде Луи-Наполеона: «Сир, со штыками можно делать все, что угодно, кроме одного: на них нельзя сесть».
15. Все, кто сохранял верность республике, были грубо отстранены. Репрессии усугублялись актами локальной мести. «Одна половина Франции доносит на другую половину», – писала Жорж Санд. В каждом департаменте смешанная комиссия решала судьбу подозреваемых не через суд, а через административные «постановления». Одних высылали из Франции временно, других – окончательно; некоторых отправляли в Алжир, самых несчастных ссылали в Кайенну. Решения были безапелляционными, обвинения оставались неизвестными для осужденного. Любой член тайного общества мог быть депортирован, а тайным обществом считалась вся партия республиканцев. Однако несправедливость и размах этих преследований породили образование республиканской оппозиции, которая больше не разоружалась. Высланные писатели объявили Луи-Наполеону войну, которая подорвала его позиции за границей, а позднее и во Франции. Виктор Гюго сначала в Брюсселе, потом на острове Джерси и на острове Гернси написал «Наполеон Малый» и сборник стихов «Наказание». Когда-то он способствовал созданию привлекательной легенды о дяде, а теперь способствовал возникновению гнусной легенды о племяннике. Оба образа превосходили свои прототипы. Но поэт переделывает мир или, по крайней мере, то представление о мире, которое уже существует в людских головах.
Монета времен Второй республики (20 золотых франков). 1851
16. Тирания, последовавшая за государственным переворотом, была непростительна, нарушение принцем клятвы – бесспорным. Обвинение в удушении республики не подлежало сомнению. Вторая республика во всех отношениях была мертва. Возможно, государственный переворот подавил и возрождающуюся монархию. Тэн, чувствуя, что пахнет паленым, все же писал: «Господин Бонапарт не хуже других. Ассамблея ненавидела республику больше, чем Бонапарта, и, если бы смогла, тоже нарушила бы присягу, чтобы посадить на трон Генриха V или одного из герцогов Орлеанских…» Первые выборы 1848 г. показали, что страна готова к умеренной республике, тогда как к демократической и социальной большинство французов проявляли враждебность. Внутренний кризис, последовавший за революцией 1789 г., не был завершен. Якобинская республика не растеряла своих фанатиков, но утратила силу. Монархисты обессилели из-за конфликта двух своих ветвей. Диктатура Бонапарта вновь представлялась временным решением вопроса, что подтверждали результаты плебисцита. Вначале правительство собиралось заставить граждан голосовать открыто, расписываясь в ведомости напротив «да» или «нет». Но протесты были столь интенсивны, что правительство разрешило тайное голосование. Да и чем они рисковали? Противники режима были редки. Монталамбер капитулировал: «Голосовать против Луи-Наполеона – это значит стремиться заменить диктатурой красных диктатуру принца, который в течение трех лет оказывал неоценимую услугу делу порядка и католицизма». А Тэн добавлял: «Что лучше: президентство на русский манер или Жакерия тайных обществ?.. С обеих сторон я вижу только пренебрежение правом и дикое насилие». В результате было получено 7 млн 400 тыс. «да» и 650 тыс. «нет». В Нотр-Дам отслужили молебен. «Люди, которые месяц тому назад утверждали, что Луи-Наполеон кретин, теперь провозглашали его великим человеком». Через двадцать лет те же люди вновь утверждали, что он кретин. Но двадцать лет – это целая жизнь для правительства. Тьер оказался прав: империя была создана.
