Книга пятая
Время колебаний
I. Почему Реставрация продержалась недолго
1. Поражение императора вызвало возникновение второй Реставрации. Временное правительство, сформированное в Париже неизменным Фуше, столь постоянным среди всеобщего непостоянства, призвало Людовика XVIII. Сенаторы и генералы империи, богатые революционеры – все были готовы в очередной раз кричать «Да здравствует король!», лишь бы монархия сохранила занимаемые ими позиции. Для них важен был не режим, а доставшиеся места. Вначале Людовик XVIII согласился на все, кроме трехцветной кокарды. Талейрану, против которого не возражали Англия и Австрия и который неплохо потрудился на пользу Франции на Венском конгрессе, поручили создать кабинет министров. Шатобриана возмущало, что король опирается на «Порок и Преступление», то есть на Талейрана и Фуше, но Людовик уже познал горечь изгнания и ни за что не хотел «вновь отправиться в странствия». Впрочем, если забыть его возраст и немощи, он был неплохим правителем. О нем говорили: «В короле есть что-то от старой бабы и от каплуна, от сына Франции и от человека коллегиального». И то и другое было правдой. Людовик XVIII, сын Франции, верил в свои права. Но он желал спокойного правления, любил мирную жизнь, классические цитаты, непристойные анекдоты и понимал, что может сохранить престол, только соглашаясь с настроениями подданных. Абсолютная монархия казалась ему желательной, но невозможной. Отсюда его твердое намерение соблюдать Хартию. С 13 июля начинается созыв избирателей, чей возраст понижен с тридцати лет до двадцати одного года. Цензура отменена. Кабинет министров хотел выглядеть либеральным. Но мог ли он быть таковым?
2. С одним только Людовиком XVIII Франция, вероятно, примирилась бы. Она его не любила, потому что он был порождением провала, но терпела, потому что он воплощал мир. Но вместе с ним вернулись эмигранты, представители бывшего привилегированного класса, которые «ничему не научились и ничего не забыли». Они не признавали новое общество и желали возврата к той Франции, которая была до 1789 г. После двадцати пяти лет ссылки и нищеты они жаждали мести. Во главе стоял сам брат короля, граф д’Артуа. Он гордился тем, что вместе с Лафайетом являлся тем единственным французом, который нисколько не изменился за все двадцать пять лет. В павильоне Марсан он окружил себя собственным двором, фанатичным и реакционным, требовавшим репрессий. Его сыновья, герцоги Ангулемский и Беррийский, их жены, придворные и телохранители целыми днями поносили предателей, а предателем для них был всякий, кто сражался за Францию. Повсюду, но особенно на юге царил белый террор. В деревнях под видом наказания бонапартистов грабили дома мирных жителей. Вернувшиеся из Гента требовали наказания генералов Великой армии. «Мы устроим охоту на маршалов», – с вожделением говорил герцог Беррийский. Духовенство, кроме некоторых, вызывающих уважение исключений, одобряло эти бесчинства. Конгрегация, тайное светское общество в защиту религии, восхваляло это отнюдь не христианское насилие, исходящее из павильона Марсан. «Они беспощадны!» – вздыхал Людовик XVIII. «Они» – это его брат и племянники; это женщины, ожесточившиеся от пережитого страха; это эмигранты, которые после принятия Хартии считали Людовика XVIII коронованным якобинцем. «Они» хотели заменить гильотину Конвента виселицей старого режима и упивались ужасной фразой: «Пора положить конец милосердию». «Они» – это «бешеные» правого толка, которые, вместо того чтобы засыпать кровавый ров революции, продолжали его углублять.
Антуан-Жан Гро. Портрет Людовика XVIII в коронационной мантии. 1817
3. Талейран и Фуше, услужливо согласившиеся с высылкой своих друзей, вскоре были изгнаны сами. Талейран взял на себя труд выслать из страны Фуше, который в переодетом виде отправился в Дрезден. «Хромоногий» надеялся, «бросая Фуше на съедение волкам, насытить их на некоторое время» (Дафф Купер). Но русский император возненавидел Талейрана еще со времен Вены, и его быстро заменили на посту премьер-министра герцогом Ришелье, стопроцентным эмигрантом, бежавшим в 1789 г. и вернувшимся в 1814 г. Он и за границей оставался патриотом. Это был хороший администратор, честный и толерантный, близкий к царю, который во время его эмиграции даже назначил этого француза губернатором Крыма. Талейран, в ярости, что его обманули, иронично заметил: «Герцог Ришелье? Я плохо его знаю. Мне только известно, что это тот француз, который лучше всего знает Крым». В то время герцог был предпочтительным выбором. Но и он недолго оставался на этом посту. Ему едва хватило времени подписать мирный договор, возвращавший Францию к границам 1790 г. Перед тем как разъехаться, все три государя – австрийский, прусский и русский – заключили, по предложению Александра I, императора, склонного к мистике, Священный союз, который они намеревались превратить в подобие Общества христианских народов. Людовик XVIII согласился к нему присоединиться. Английский регент отказался. Государи взяли на себя обязательство защищать религию, мир и справедливость. Александр был искренен. Остальные видели в Священном союзе скорее союзничество, чем святость.
4. В выборах 1815 г. участвовали малочисленные цензовые избиратели: на всю страну их оказалось менее 100 тыс. Аристократы и богатые буржуа старались отстранить прежде всего участников революции и заметных людей империи и создали в Париже палату депутатов из эмигрантов и мелких дворянчиков, столь же мстительных, сколь и невежественных. Людовик XVIII назвал это собрание, по его мнению слишком контрреволюционное, Бесподобной палатой. Из 402 членов 350 были ультрароялистами, «бешеными» роялистами, которые хотели чрезвычайных законов, возврата привилегий – словом, полного возвращения к старому. «Тот, кто не пережил 1815 г., не знает, что такое ненависть». Революционный трибунал возрождался под новыми именами. Сыновья жертв становились палачами. Полевые трибуналы приговаривали к смерти или к изгнанию лучших людей нации. Маршал Ней, к ужасу всей Франции и к радости нескольких светских дам, был казнен. Позднее Гизо объяснил, почему эти приговоры были несправедливы: «Император Наполеон правил долго и с блеском, его принимала, и им восхищалась и Франция, и вся Европа, его поддерживала преданность большинства, как в армии, так и по всей стране. Идеи права и долга, чувства уважения и верности были сбивчивы и во многих душах вызывали конфликт. Существовало как будто два подлинных действующих правительства, и многие умы ненароком могли запутаться в выборе. В свою очередь, король Людовик XVIII и его советники могли бы, не проявляя слабости, посчитаться с этими духовными заблуждениями…» Король должен был помиловать Нея и превратить «королевскую власть в плотину на пути кровавого потока». Возможно, он этого и хотел, ибо все его высказывания о «бешеных» звучали сурово. «Если бы у этих господ была полная свобода, – говорил он, – они дошли бы до того, что и меня отправили бы на „чистку“». Белый террор явился яркой демонстрацией того, чего не следовало делать для правильного управления страной, но Людовик XVIII, который и хотел бы вернуться к традициям Генриха IV, оказался слишком стар и измучен, чтобы сопротивляться салонным вязальщицам.
5. К счастью, Людовик XVIII нашел поддержку и совет у небольшой группы умеренных роялистов, которых из-за строгости их доктрины и догматического тона суждений окрестили доктринерами. Среди этих мудрецов, которые считали, что Реставрация не должна превращаться в реакцию, были Паскье, Сент-Олер, Ройе-Коллар и их друг Деказ, префект полиции, большой любимец Людовика XVIII, авторитетный и умный адвокат, который наследовал пост Ришелье. Деказ стремился примирить французов обоих лагерей. Ройе-Коллар и его друзья считали, что революция была скорее социальной, чем политической, и что требовалась такая система, в которой общество, вышедшее из этой революции со своими правами и интересами, могло бы примириться с монархией. Они ненавидели тиранию собраний столь же сильно, как и тиранию Бонапарта. «Народ беспомощен против власти, вышедшей из народа», – говорили они. Поэтому они считали необходимым сохранение над избранными палатами наследственной монархии и Божественного права. Левее доктринеров располагались «независимые», такие как герцог Брольи и Лафайет, то есть либералы, верные принципам XVIII в., к которым, не имея возможности свободно высказываться, присоединялись бывшие бонапартисты, бывшие якобинцы, крестьяне, напуганные возвратом знати и призраком феодальных привилегий. Тайное общество карбонариев втихомолку плело заговор против режима. Идеи карбонариев зародились в лесах Италии, где патриоты долго жили как углежоги. Движение было интернациональным и боролось «против любых тиранов».
6. Управлять Францией периода Реставрации было трудно. Офицеры на половинном содержании и патриоты с сожалением вспоминали императора. Народ, и особенно буржуазия, стремился сохранить социальное равенство, установленное революцией. Страна продолжала испытывать привязанность к трехцветному знамени и вспоминала со смешанным чувством усталости и гордости о двадцати пяти годах славы. Однако французы готовы были терпеть монархию, потому что они сильно настрадались, а разумное правительство старалось их не раздражать. Если бы к Жюльену Сорелю отнеслись лучше, он смирился бы с лицемерием и социальным успехом. Но если Людовик XVIII и Деказ проявляли осторожность и даже мужество, если король и его министр распустили в сентябре 1816 г. Бесподобную палату, то большинство роялистов проявляли себя «большими роялистами, чем сам король». Они не выносили вида успешных управленцев, взращенных революцией и империей, из соображений технической необходимости остававшихся на своих местах, которых теперь страстно добивались роялисты. Шатобриан метал громы против якобинской фракции, которая, по его словам, сохраняла за собой все посты: «Они изобрели новый жаргон для достижения своих целей… Как раньше они говорили „аристократы“, так теперь они говорят „ультрароялисты“… Таким образом, мы оказались ультрароялистами, это мы-то, бедные наследники тех самых аристократов, чей прах покоится на кладбище Пик-Пюс… Распустить единственное собрание, которое впервые с 1789 г. проявило по-настоящему роялистские настроения, – это, на мой взгляд, странный способ спасать монархию…» Странный? Вероятно, но это был единственно возможный способ. Впервые с 1815 г. парижане кричали «Да здравствует король!». Писали так: «Франция дышит, Хартия торжествует, король правит».
7. Но править он будет недолго. К несчастью для Франции, политика примирения, к которой стремился Людовик XVIII, стала невозможной, когда в 1820 г. некий Лувель, «подлая злая бродячая собачонка», убил герцога Беррийского, племянника короля и светлую надежду ультрароялистов, которые тотчас же обвинили Деказа. «Убийцы монсеньора герцога Беррийского, – заявили они, – это те же самые люди, которые вознаграждают измену и наказывают верность; это те, кто отдал все должности врагам Бурбонов и ставленникам Бонапарта!» Абсурдный вывод, ибо никто больше Деказа не мог опасаться последствий этого преступления, но выпад оказался ловким, вероломным и точным. Ярость и слезы семьи не позволили Людовику XVIII сохранить за Деказом власть. Шатобриан, прекрасный писатель, но беспринципный сторонник монархистов, торжествовал: «Наши слезы, наши стенания, наши рыдания ужаснули опрометчивого министра. Он поскользнулся на пролитой крови и рухнул». Возвратился герцог Ришелье, на этот раз поддержанный ультрароялистами, что вынуждало его проводить их политику. Недопустимые чрезвычайные законы приостановили свободу печати и личные свободы. Для сбора средств и помощи преследуемым гражданам был создан комитет, в который вошли Лафайет, Казимир Перье и Лаффит. Новый избирательный закон создал денежную аристократию, имевшую право на двойное голосование. В Париже начались протесты и волнения. Отныне крики «Да здравствует Хартия!» знаменовали мятежников. Руководители «партии священников», Жюль де Полиньяк и Матье де Монморанси, попытались развязать пропаганду в поддержку абсолютизма и Церкви. Говорили только о «хороших книгах», о «хороших занятиях», где слово «хороший» означало реакционный. Когда герцогиня Беррийская через семь месяцев после смерти мужа произвела на свет герцога Бордоского, которого прозвали «дитя чуда», восторженность монархистов достигла таких пределов, что честный Ришелье подал в отставку. Его смещения, несмотря на данное честное слово, добился граф д’Артуа, брат короля и наследник трона. «Что вы хотите, – говорил король, обращаясь к Ришелье, – он строил заговоры против Людовика XVI, он строил заговоры против меня, он будет строить заговоры и против себя самого». Очень точное замечание.
8. На этот раз волей-неволей пришлось передать власть ультрароялистам. Но Людовик XVIII выбрал среди них наименее опасного, Виллеля, скромного до униженности, но умевшего управлять. Во внутренней жизни страны наступил тягостный период официальных кандидатур, массовых чисток, притока ультрароялистов на посты синекуры. Либералы ответили кампанией за «возвращение стране голоса» и заговорами, которые подавлялись правительством, и иногда с крайней жестокостью. Четыре молодых сержанта были казнены в Ла-Рошели по приговору суда, состоящего из их политических врагов. Но несмотря на эти позорные проявления несправедливости, кабинет министров продолжал существовать благодаря некоторым успехам во внешней политике. Франция, испытавшая унижение от поражения 1815 г., была счастлива вновь участвовать в конгрессах Священного союза. Проблема для европейских государей заключалась в следующем: «Как бороться с либеральной болезнью? И в частности, как вторгнуться в Испанию для спасения короля Фердинанда VII от восставших кортесов?» Шатобриан, ставший министром иностранных дел, добился, чтобы операцию поручили французской армии. Представляется парадоксальным, что правительство страны, истощенной войнами, длившимися на протяжении двадцати пяти лет, добивалось чести сражаться за Священный союз. Эта испанская война была несправедливой, ее единственная цель состояла в установлении деспотизма. Либералы выразили свое возмущение. Доктринеры утверждали, что это приведет к гибели монархии. И все ошибались. Французы любят славу, и победы герцога Ангулемского укрепили режим. С этого момента армия уже без отвращения приняла белое знамя. После выборов 1823 г. Париж получил «вновь обретенную палату».
Готье. Французская королевская семья в 1822 г. – граф Артуа (в будущем Карл X), королевская чета, герцоги Ангулемский и Беррийский с женами. Гравюра. Около 1822
Убийство герцога Беррийского 13 февраля 1820 г. Гравюра
9. Людовик XVIII умер в 1824 г., и граф д’Артуа стал королем Карлом X. Перемены оказались весьма значительными. «Людовик XVIII был умеренным представителем старого режима и вольнодумцем XVIII в. Карл X был истинным эмигрантом и послушным богомольцем». Теперь у ультрароялистов был свой король, и по желанию нового хозяина Виллель так далеко вернулся в прошлое, что поразил даже самых пылких роялистов. Когда закон, прозванный Законом о святотатстве, приговаривает за кражу священных сосудов к такому же наказанию, как и за отцеубийство (отсечение руки или головы), когда священникам возвращается право регистрировать акты гражданского состояния, когда появляется предложение установить право первородства, то даже Шатобриан выражает протест против столь неосмотрительных личностей, которые намереваются управлять страной, как тысячу лет назад, тогда как все говорит об огромных изменениях в человеческом обществе. Он описывал устройство будущего мира: «По пустыне Кентукки по железным рельсам понесутся подобия волшебных повозок, передвигающихся без помощи лошадей, с огромной скоростью перевозящие громадные грузы и одновременно пятьсот-шестьсот путешественников. Разрушат перешеек, соединяющий обе Америки, чтобы дать судам проход из одного океана в другой…» Эти перемены и еще тысячи подобных должны способствовать, по его словам, распространению просвещения среди низших классов общества; они вызовут их непокорность любой власти, если та не будет основана на разуме. Он утверждал, что если монархия продолжит совершать ошибки, то на смену ей придет республика. Когда Виллель, обуздав прессу посредством закона, получившего ироничное название закона «справедливости и любви», вознамерился сделать невозможным публикацию брошюр, враждебных режиму, то роялисты, либералы, бонапартисты и республиканцы – все объединились в едином протесте. По словам Казимира Перье, «это было равнозначно тому, чтобы предложить следующий проект: упразднить во Франции типографии в пользу Бельгии». Французская академия представила королю прошение, составленное Шатобрианом, Лакретелем и Вильменом. Возмещение ущерба в 1 млрд, предоставленный эмигрантам, состояния которых были конфискованы, вызвало раздражение в народе. Землевладельцам, потерявшим собственность во время революции, предоставляли компенсацию в виде ренты в сумме, в двадцать раз превосходящей доход 1790 г. В Париже министров освистали, в провинции они проиграли выборы. В 1828 г. Виллель вынужден был уйти в отставку. «Вы отказываетесь от господина Виллеля? – спросил дофин короля. – Это первая ступень лестницы, по которой вы сойдете со своего трона».
10. Назначая премьер-министром Мартиньяка, Карл X предпринял последнюю попытку либерального правления. Она не могла увенчаться успехом, потому что министерство не пользовалось доверием короля, все того же графа д’Артуа 1789 г., не верившего в Хартию, которую, однако, он поклялся соблюдать. С этого момента режим был обречен на падение. В 1815 г. Франция согласилась на компромисс, основанный на монархии и Хартии, потому что таким образом она надеялась примирить легитимность с национальной государственностью. Когда страна увидела, что король продолжает отношения с Виллелем, не поддерживает Мартиньяка и готовит возвращение к старому режиму, то вновь, как в 1789 г., сформировалась единодушная и решительная оппозиция. Молодой журналист Адольф Тьер говорил: «Нужно запереть Бурбонов в Хартии; там они и сгинут». Этот молодой южанин, образованный, честолюбивый, автор «Истории революции» в десяти томах, основал при поддержке банкира Лаффита и Талейрана оппозиционную газету «Насьональ», которую с энтузиазмом раскупала либерально настроенная публика. Когда Карл X отправил в отставку Мартиньяка и облек властью Жюля Полиньяка, сына подруги Марии-Антуанетты, человека довольно честного, но неумного, визионера, сторонника абсолютизма, «мистически неопределенного и хитроумного» (Ф. Гизо), отказавшегося в 1815 г. присягнуть на верность Хартии, в стране возникло ощущение, что готовится государственный переворот против тех свобод, что еще сохранялись. Хотя Полиньяк и обладал всеми достоинствами своей семьи, знатным происхождением и мужеством, его упрямство, ограниченный ум, наивная вера в монархизм удовлетворяли лишь горстку французских фанатиков. «Бедняга Жюль, – говорил Шатобриан, – он такой неспособный». Полиньяк клялся, что преклоняется перед свободой. «Меня это огорчает, – возражал Мишо, историк Крестовых походов. – Почему? Потому что за вами стоят только те, кто стремится к государственному перевороту, и если вы его не совершите, то с вами вообще никого не останется». Газета «Журналь де Деба» спрашивала: «Неужели они собираются уничтожить Хартию, которая обессмертила Людовика XVIII и обеспечила власть его преемнику? Пусть они хорошенько поразмыслят. Хартия представляет сегодня тот авторитет, о который разобьются любые усилия деспотизма».
Франсуа Жерар. Коронационный портрет Карла Х. 1825
11. 2 марта 221 депутат из собравшихся в палате подписали обращение к королю, почтительное, но твердое, которое выражало обеспокоенность народа. Карл X ответил роспуском парламента. Это было безумием. Успех либералов на новых выборах был неминуем. И кажется, только Полиньяк и Карл X не подозревали об этом. «Эти люди не знали, что такое король, – писала их газета. – Теперь они это знают. Легкое дуновение разметало их как соломинки». Воображение – мать заблуждений. Королевское дуновение ничего не развеяло. Полиньяк готов был решиться, но не знал на что. Когда выборы принесли оппозиции 270 голосов (против 145 министерских), король мог бы еще спасти трон, сменив правительство. Тьер в газете «Насьональ» сформулировал суть конституционной королевской власти: «Король царит, но не правит». Царить – это согласиться быть символом страны. «Короля делает народ». Карл X не верил в правила парламентаризма. «Уступки погубили Людовика XVI, – говорил он. – Мне остается только победить или погибнуть». Но он не победил и не погиб. Хартия позволяла ему издавать ордонансы. Он подписал четыре ордонанса, подготовленные Полиньяком, которые значительно превышали полномочия, предоставленные государю Хартией. Один отменял свободу печати, второй распускал парламент, два других изменяли систему голосования. Эти ордонансы оказались антиконституционными, непопулярными, недопустимыми. Для поддержки незаконных действий у короля не хватало военной силы. Монархия кончала самоубийством. «Еще одно правительство бросается с высоты башен собора Нотр-Дам», – резюмировал Шатобриан.
12. Ордонансы всколыхнули Париж точно так же, как в 1789 г. его всколыхнула отставка Неккера. 26 июля 1830 г. журналисты опубликовали протест, написанный Тьером, этим честолюбивым журналистом, чье духовное превосходство было заметно в среде оппозиции. В Пале-Рояль раздавались крики: «Да здравствует Хартия! Долой министерство!» Король поручил маршалу Мармону восстановить в Париже порядок. Неудачный выбор. 27 июля появились баррикады. Против них двинулись войска. Парламентский конфликт перерос в народную революцию. 28 июля студенты, учащиеся Политехнической школы и рабочие водрузили трехцветное знамя на башнях собора Нотр-Дам. Париж не забыл традиции уличных боев, и вскоре весь город оказался в руках восставших. Король, не принимая никаких мер, оставался в Сен-Клу. Маршал Мармон, командовавший войсками, не получал ни приказов, ни боеприпасов. 29 июля его полностью окружили, и Карл Х, испугавшись, подписал отзыв ордонансов. Поздно. Французы уже не хотели мириться с этим режимом. За «три славных дня» Париж изгнал короля, отказавшегося от Хартии. Отличное начало, но требовалось и продолжение. Кто мог осуществить объединение страны? Лафайет, президент республики? Ответственность привлекала его почти так же, как влюбленного – публичность. Ему гораздо больше нравилось вести переговоры во имя народа и от имени народа, чем стремиться к управлению. У Тьера были другие планы, которые он изложил либеральным руководителям, собравшимся у банкира Лаффита: «Карл X уже не может вернуться в Париж. Он пролил кровь своего народа. Республика вызовет страшное противостояние. Она поссорит нас с Европой. Герцог Орлеанский – это принц, преданный делу революции… Герцог Орлеанский принимал участие в сражении при Жемап. Герцог Орлеанский шел в бой под трехцветным знаменем. Только он один может нести его теперь. Нам не нужен никто другой. Герцог Орлеанский уже высказался. Он признает ту Хартию, которая признана нами. И корону он получит из рук французского народа…» Но согласится ли герцог занять трон? В этом никто не сомневался: его пожирало честолюбие. А примут ли его самого? Тьер и его друзья нашли формулировку, которая должна была успокоить победителей Июльской революции. Парламент, то есть народ, предложит герцогу титул наместника королевства. Карл X попытался отречься в пользу своего внука, герцога Бордоского. Он предполагал, что герцог Орлеанский будет править как регент и что монархисты единодушно объединятся «вокруг обломков трона». Это могло бы осуществиться, но герцог Орлеанский хотел быть королем и, чтобы напугать Карла Х, добился от Лафайета, который ему покровительствовал, организации народной манифестации. Она произвела нужное впечатление, и король вместе с семьей отплыл в Англию.
Процессия по случаю коронации Карла X в Реймсе, 28 мая 1825 г. Гравюра
Феннер Сирс. Июльская революция 1830 г.: Народ штурмует замок Рамбуйе, последний оплот Карла Х. Гравюра. 1831
13. Оставалось добиться единодушного одобрения новой монархии со стороны восставших, большинство которых составляли республиканцы и бонапартисты. Герцог Орлеанский верхом отправился в ратушу. По дороге толпа встречала его враждебными криками: «Да здравствует свобода! Долой Бурбонов!» Но Лафайет, обладавший склонностью к театральным жестам, вручил ему трехцветное знамя, вывел на балкон и обнял. Все зааплодировали. Желанный результат был достигнут. В начале августа палата депутатов решила, что герцог Орлеанский и его старшие потомки по мужской линии будут называться не королями Франции, а королями французов. Герцог взял имя Луи-Филипп I. У него было пятеро красивых и здоровых сыновей: герцоги Орлеанский, Немурский, Жуанвиль, Омальский и Монпансье. Преемственность династии казалась обеспеченной. Но больше всех были разочарованы повстанцы, мечтавшие провозгласить республику, а получившие буржуазную монархию. Бурбонский дворец победил Ратушу.
14. Итак, Реставрация потерпела неудачу. Монархия выжила, но оказалась ослабленной, лишенной престижа и легитимности, что было обусловлено тем самым бунтом, который ее создал, вызывающая недовольство как у тех, кто сожалел о революции, так и у тех, кто оплакивал императора. Был ли неизбежен этот провал? Разве никогда не сможет зарасти «кровавый ров», вырытый террором? «Никогда» – это самое слово, которое политикам никогда не следовало бы употреблять, но опыт Реставрации показал, что этот ров все еще разделял французов. Вероятно, можно предположить, что если бы усилия Людовика XVIII привели к примирению, если бы ультрароялисты оказались более рассудительными, если бы Карл X проявил уважение к Хартии, то в период с 1815 по 1830 г. монархия смогла бы укрепиться. Но дело в том, что речь шла об управлении не той Францией, какой она должна была бы быть, а той Францией, какой она была на самом деле, – все еще содрогавшейся от потрясений, произошедших в период между революцией и прежним режимом, все еще не остывшей от пережитых страстей. Это было нелегко, и победа Тьера и его друзей возлагала на них самих крайне тяжелую ответственность. «Я тоже теперь победивший», – грустно произнес Ройе-Коллар вечером 29 июля.
Герцог Орлеанский и генерал Лафайет на балконе ратуши. Гравюра. 1830
Изображение Карла X на монете достоинством 5 франков. 1830
