III. Как погибла монархия

1. В связи с тем, что члены Учредительного собрания самоустранились, в новое собрание, названное Законодательным, были избраны новые люди. Исчезло правое крыло старого режима. Крыло законодательное состояло из фельянов – умеренных якобинских диссидентов. Уже один этот факт позволяет оценить ту быстроту, с которой вчерашние революционеры назавтра превратились в реакционеров. Фельяны оставались тем, чем они были всегда, – конституционными монархистами. В глазах кордельеров они выглядели уже контрреволюционерами. В центре помещались депутаты, называвшие себя независимыми, а на деле они оставались неопределившимися. Слева сидели те, кого позднее назовут жирондистами, потому что во главе у них стояли депутаты от Бордо (Гаде, Верньо). По сути, они были якобинцами, но в 1791 г. их назвали бриссотинцами, по имени одного из их руководителей, уроженца Парижа. Главными были двое: Жак Бриссо, одаренный писатель, «столь же остроумный, сколь и непредсказуемый», некоторое время живший в Англии и Америке. Он путешествовал, и его считали дипломатом. Вторым руководителем был Пьер Верньо, адвокат, романтик и меланхолик, искавший выход из этого обманчивого мира через бунт, призыв к оружию и обращение к Античности. Жирондисты, вскормленные Демосфеном и Плутархом, скорее ораторы, чем бойцы, способные как на рыцарский энтузиазм, так и на неоправданную твердость, почти поголовно отдали бы свою жизнь «за произнесение превосходной речи». Их увлекало собственное красноречие. «При ближайшем рассмотрении это был блестящий политический штаб, но без единого государственного деятеля» (А. Сорель). Среди крайне левых находились несколько представителей кордельеров, но подлинные вожди – Робеспьер, Марат, Дантон – в Законодательное собрание не входили.

2. Дантон, сын крестьянина из Шампани, приехавший в Париж для завершения образования в области права, был женат на дочери хозяина кафе и вскоре завоевал свой квартал, принадлежавший кордельерам. Как и Мирабо, он отличался силой и внешним безобразием в результате перенесенной оспы. «Природа, – говорил он, – наградила меня атлетическим телом и суровой внешностью Свободы». Этим умным Портосом владели буйные страсти, соответствующие его внешности. Он любил Париж, любил жизнь и свою жену. Время от времени он нуждался в отдыхе и любви. С 1788 г., будучи адвокатом при королевском совете, он говорил: «Разве вы не видите, что надвигается лавина?» Реалист, он с головой посвятил себя революции, уверенный в ее успехе. По убеждениям он не был ни против монархии, ни против частной собственности, ни против Церкви. Продажный? Возможно, но, как и Мирабо, ради того, чтобы руководить, а не подчиняться. «Такой человек, как я, – бесценен», – говорил он. Подобные слова и поведение привели бы в ужас Робеспьера. Насколько жизнерадостным выглядел Дантон, настолько же угрюмым казался простой адвокат из Арраса. «Он родился нежным, чувствительным и робким». Первый ученик в коллеже. Визит к Руссо наложил отпечаток на всю его жизнь. «Честолюбие и макиавеллизм служили ширмой для утописта и фанатика своей несбыточной мечты». Но если Максимилиан и пользовался словарем «Общественного договора», то, напротив, в нем не было ничего от истинной нежности Жан-Жака. Его зеленые близорукие глазки, голова «рассерженного кота», холодные, напыщенные манеры, его интеллигентская высокомерность, убежденность в собственной непогрешимости, обдуманная и вероломная клевета создавали вокруг него пустоту и страх. Однако у всех вызывала уважение его твердость. «Робеспьер пойдет далеко, – говорил Мирабо. – Он верит в то, о чем говорит». Дантон любил любовь, Робеспьер любил только самого себя, а для других оставлял равенство. Дантон любил драку, Робеспьер – лесть. Дантон был чувствительным, Робеспьер – неподкупным. Дантон обращался на «ты» ко всем своим друзьям. Робеспьер говорил «ты» только народу, который восхищался его добродетелями, целомудрием, честностью, потому что в те времена эти качества встречались крайне редко. Дантон поддерживал Робеспьера, который нуждался в его силе и опирался на нее, но его раздражала «буйность этого титана». И он вынашивал планы отказаться от его помощи.

Клуб якобинцев: дебаты о войне между Пруссией и Австрией. Сатирическая гравюра. 1792

3. Король прибыл в Законодательное собрание, и его встретили аплодисментами. Он говорил о восстановлении порядка в армии и о подготовке Франции к обороне. Эта тема нашла отклик у жирондистов. Среди них многие мечтали объявить войну феодальной Европе. Разве эмигранты из Кобленца и австрийский император не суть злейшие враги революции? Кампания против родного брата королевы позволила бы привести французскую политику в боевую готовность, бороться против эмигрантов и непокорных священников и принудить короля сделать выбор. Внутреннее положение оставалось тяжелым. Не хватало хлеба. Ассигнаты обесценивались. Осадное положение – это одно из средств, к которым прибегают слабые правительства. Король – или, по крайней мере, его военный министр граф Нарбонн-Лара – не возражал против начала войны. Они надеялись таким образом навести в армии порядок и, добившись победы, спасти монархию. А вот королева в глубине души надеялась спасти монархию через поражение своей страны. Прославленный Кондорсе, математик и философ, оракул собрания, будучи в принципе пацифистом, из гуманности превратился в сторонника войны. Только Робеспьер боялся войны. «Нас предадут, следовательно победят, – говорил он. – Или же, если мы одержим верх, победившие генералы превратятся в нового врага народа». Он был прав (позднее это подтвердила авантюра, предпринятая Бонапартом), но эта опасность осознавалась с трудом, и Законодательное собрание не верило в такую возможность. Новый, более молодой австрийский император Франц II страстно желал принять вызов жирондистов. Европейские государи видели двойную выгоду в борьбе с Францией: «Защитить свои троны и ослабить соперника» (А. Герар). У партии войны не было недостатка в предлогах: трудности Франции в отношениях с курфюрстом Трира из-за эмигрантов, поддержка, оказанная бельгийским революционерам, захват папского владения в Авиньоне. Император Австрийский вмешивался во внутренние дела Франции, посылая провокационные ноты, изобличая Якобинский клуб и отрицая, что король на свободе. Действительно, после короткого медового месяца Людовик XVI вступил в конфликт с Законодательным собранием. Он отказался утвердить меры против эмигрантов и священников, за которые проголосовало собрание, и разразилась яростная борьба против королевского вето. Париж голодал, и вновь обвинили «господина Вето» – теперь уже в том, что он морит голодом парижан, ожидая момента, когда их перережут его друзья из-за Рейна.

Неизвестный художник. Жорж Дантон. 1792

4. В этот момент двор совершил самую большую ошибку: он отстранил Нарбонна, единственного министра, пользовавшегося доверием Законодательного собрания. В своем красноречивом выступлении Верньо высказал угрозы в адрес Тюильри: «Этот дворец часто служил источником террора и ужаса. Так пусть же сегодня именем закона там воцарятся и террор, и ужас. Пусть обитатели дворца знают, что только король неприкосновенен, что закон, невзирая на лица, обрушится на всех виновных, что ни одна голова, признанная преступной, не избежит его карающего меча…» Успех речи Верньо был так велик, что все министры подали в отставку. При нормальном парламентском правлении король призвал бы Бриссо, Верньо и Инара, но оставалась в силе абсурдная статья конституции, не позволявшая королю назначать министров из членов собрания. Следовательно, приходилось искать человека, который смог бы представлять во дворце Тюильри жирондистов. Проблема нашла свое разрешение во время обеда у Ролана. Политический друг жирондистов, шестидесятилетний бывший инспектор мануфактур, этакий Катон в туфлях без пряжек, «честный в самом худшем смысле этого слова», суровый и безупречный благодаря своим строгим добродетелям. Ролан ничего собой не представлял без жены Манон, хорошенькой, честолюбивой, героической, страстной, умеющей любить и ненавидеть, но неспособной судить здраво.

Мадам Ролан оставалась пылкой и взволнованной представительницей мелкой буржуазии. Истинная дочь XVIII в., она еще в детстве приносила на церковные службы вместо молитвенника Плутарха. В двенадцать лет она проливала слезы, что не родилась ни спартанкой, ни римлянкой. Затем, как и для многих других, для нее открылся божественный Руссо. Когда в 1780 г. она повстречалась с Роланом, сотрудничавшим с Энциклопедией, то сочла, что, выйдя за него замуж, приобщится к святой когорте. И это она уговорила своего великого мужа переехать из провинции в Париж. Очаровательная внешность и политический пыл привлекли в ее салон молодых и красивых жирондистов, на которых ее страстность оказывала большое влияние. Чисто по-женски она лютой ненавистью возненавидела Марию-Антуанетту. Когда ее мужа назначили министром внутренних дел, то подлинным министром и даже душой кабинета министров оказалась она, собирая на обеды руководителей партий Законодательного собрания. Дюмурье, солдат-интриган и любезный собеседник, получил пост министра иностранных дел. Манон Ролан говорила: «Это очень остроумный пройдоха, который высмеивает все подряд, кроме своих интересов и своей славы». Но он рассчитывал обрести эту славу в войнах с Австрией, а потому чрезвычайно импонировал якобинцам. 20 апреля 1792 г. эта война разразилась. Прусский король встал на сторону императора.

Неизвестный художник. Максимилиан Робеспьер. Около 1790

5. Казалось, французская армия была не в состоянии вести войну. Многие офицеры находились в эмиграции, а большинство оставшихся не пользовались уважением среди солдат. Национальная гвардия не имела ни должной подготовки, ни соответствующей экипировки. Франция могла поставить под ружье только восемьдесят тысяч человек. У одной только Пруссии было в два раза больше. А потому кампания началась с поражения, имевшего для Франции тяжелые последствия. Партия королевы осмелела и надеялась на провал революционеров. Якобинцы, почувствовав угрозу, приняли решительные меры: расформирование королевской гвардии, высылка священников, не присягнувших конституции, создание лагеря конфедератов под Парижем. Король отказался принять два последних решения и распустил жирондистский кабинет министров. Лафайет, командовавший одной из армий, вернулся в Париж, формально присоединился к мнению двора, и на какой-то момент Законодательное собрание дрогнуло. Якобинцы почувствовали, что им не хватает «одного дня», чтобы запугать Людовика XVI и принудить его назначить «хороших» министров. Этот день, 20 июня, как и все великие дела партии, подготовили в салоне мадам Ролан, а затем привели в исполнение с помощью банд пивовара Сантера и мясника Лежандра, диктовавших в подобных случаях свои условия толпе. Под предлогом посадки дерева Свободы на террасе фельянов толпа, вооруженная пиками и саблями, захватила дворец Тюильри и Зал для игры в мяч. И там в трагической буффонаде рухнули остатки монархии. Король, на удивление спокойный и мужественный, отказался пересмотреть вето, но толпа, скорее язвительная, чем свирепая, затолкала его и принялась насмехаться. Король заявил, что он истинный патриот, и надел красный колпак. Затем кто-то захотел проверить, на что еще согласится этот «Вето», и передал королю стакан красного вина, которое тот выпил. «Король пьет!» – кричали кругом. Наконец Петион, красавец Петион, новый мэр Парижа, пока еще пользовавшийся доверием народа, увел его. На этот раз суверены оказались спасены, но последние лохмотья королевской мантии были разорваны в клочья.

Йохан Эрнст Хайнсиус. Портрет Манон Жанны Ролан де Ла Платьер. 1792

6. Реакция на эту скандальную сцену оказалась весьма бурной. Лафайет явился в Законодательное собрание протестовать от имени армии. Фельяны встретили его овацией, и центр, сочтя, что он способен действовать, уже, кажется, был готов присоединиться к правым для поддержки Лафайета. Якобинцы считали его «злодеем, предателем и врагом отечества». Двор, вместо того чтобы опираться на Лафайета, больше заботился о сохранении своей враждебности, чем о своем спасении. «Лучше погибнуть, чем быть спасенным господином Лафайетом и конституционалистами!» – воскликнула королева. Так по-человечески. И так абсурдно. Однако опасность реакции, военной диктатуры, которая сметет все завоевания революции, временно сблизила жирондистов с Робеспьером. Кто мог остановить Лафайета, опирающегося на армию? Только Робеспьер, опирающийся на народ. Для организации решающего дня левые ожидали прибытия федеральных национальных гвардейцев, особенно более пылких южан. В Законодательном собрании открыто говорили о лишении прав короля, не осмеливаясь при этом произнести слово «республика». Обстановка была столь нестабильной, что, когда Ламурет, лионский епископ, призвал французов к единению перед внешней угрозой, все депутаты принялись обниматься в порыве «небывалого восторга». Это получило название «поцелуй Ламурета», который был позабыт уже на следующий день. 11 июля Законодательное собрание провозгласило: «Отечество в опасности!» Эта формулировка позволяла начать воинский призыв и произвести учет оружия. 14 июля 1792 г., в праздник федерации, Петион, мэр Парижа, был встречен овацией, которой король не удостоился. В глазах королевы стояли слезы. По всему городу возводились помосты, украшенные трехцветными флагами. Доска, положенная на два барабана, служила столом. Вербовщики записывали многочисленных добровольцев, и к всенародному энтузиазму примешивалась яростная пропаганда против двора, о тайных интригах которого с врагом знали все. Ни у кого не оставалось сомнений, что королева имеет сношения с императором, своим племянником. «Предательство дворца Тюильри», хоть и вызванное насилием, оставалось неопровержимым. За пределами Франции братья Людовика XVI в Провансе и в Артуа вели себя так, словно хотели его гибели. Из Кобленца пришел оскорбительный для французов манифест, подписанный, вопреки его желанию, герцогом Брауншвейгским, командовавшим пруссаками, австрийцами, гессенцами и эмигрантами: если королевской семье не будет оказываться уважение, то Франции грозит военная расправа, а Парижу «полное разрушение». Невозможно было сильнее скомпрометировать семью суверена. Защитники короля позволили себе угрожать Парижу. И народ Парижа решил избавиться от короля.

7. Американец Моррис саркастически подвел итог так называемого Брауншвейгского манифеста и показал, как этот глупый документ сплотил всех патриотов, сказав им: «Будьте все против меня, потому что я против вас всех, и получше сопротивляйтесь, потому что у вас нет никакой надежды…» И в ответ получил: «К оружию, граждане!» Всюду распевали новый гимн – «Марсельезу», написанную Руже де Лилем в Страсбурге для рейнской армии, но принесенную в Париж пришедшими пешком шестьюстами марсельскими федератами. Эти честные патриоты должны были оказать помощь парижанам в свержении монархии. Ибо большинство – и среди них Дантон, Камиль Демулен, Марат, Фабр д’Эглантин – пришло к заключению, что для победы над европейскими государями нужно иметь руководителя из другой среды. Война требовала объединения нации, установления республики и сильного правительства. Но Робеспьер считал, что зло коренится не только в государе, но и в Законодательном собрании. Он стремился к диктатуре. Париж готов был поднять восстание. Нерешительное, достаточно монархическое Законодательное собрание занимало выжидательную позицию, но наряду с Парижской коммуной образовалась «повстанческая коммуна», настроения которой подогревались Дантоном и его славными малыми кордельерами. 10 августа эта коммуна организовала день, решивший судьбу Людовика XVI. Накануне, с целью обезоружить сопротивление, был арестован и казнен Манда, командир Национальной гвардии, который защищал короля. Национальные гвардейцы, швейцарцы и дворяне выразили готовность защищать дворец Тюильри. Но когда восставшие начали приступ, многие защитники перешли на сторону народа. Генеральный прокурор Редерер посоветовал королю укрыться в стенах Законодательного собрания. Королева возражала, она предпочитала умереть на месте, но Людовик XVI сказал: «Идемте!» Председательствовавший Верньо принял королевскую семью. «Сир, – произнес он, – вы можете положиться на твердость Законодательного собрания; его члены поклялись умереть, защищая права народа и учрежденную власть…» Но действия оказались менее твердыми, чем слова. Законодательное собрание следило за развитием восстания и меняло свое поведение в соответствии с развивающимися событиями. Когда захватили дворец Тюильри и перебили швейцарскую гвардию, собрание проголосовало пока еще не за свержение, но за «временное отстранение от должности» короля вплоть до решения Национального конвента. Законодательное собрание решило поместить короля в Люксембургский дворец. Коммуна требовала отвести его в башню Тампль, где он находился бы под надзором народа. Робеспьер поддержал Коммуну, эту новую, непосредственно народную власть.

8. Однако кто-то должен был управлять. Начиная с 10 августа две трети депутатов, крайне напуганные, не решались являться в Законодательное собрание. Коммуна торжествовала. Революция поменяла свою классовость. Партия равенства потерпела поражение. Победу одержала партия насилия. Робеспьер желал простой и абсолютной диктатуры Коммуны. Дантон позволил дальнейшее прозябание Законодательного собрания. Чем оно ему мешало? Ведь он чувствовал себя хозяином положения. Избирается исполнительный комитет из шести членов. Формально Дантон состоит в нем только министром юстиции, но на деле все решает он. К чему он стремится? Его соперники утверждали, что лицо Дантона, «пылающее и украшенное кокардой… лицо одухотворенного трибуна… непримиримого греческого вождя» (А. Матьез) – это всего лишь маска, которую Дантон приобрел в трудных финансовых ситуациях, что он получал деньги от Англии и герцога Орлеанского, вероятно пообещав им свергнуть монархию для извлечения своей выгоды. «В Париже он остается человеком из предместий, защитником пролетариата… А в Арси-сюр-Об, в своем родном краю, он покупает землю, ферму, леса, сто гектаров пашни» (П. Гаксот). Как бы то ни было, но он держал в своей власти жирондистов и диктовал им свою волю: выборы Конвента путем всеобщего голосования; выявление подозреваемых и родственников эмигрантов; создание Революционного трибунала. И наступит день, когда этот же трибунал приговорит Дантона к смерти.

Дени Раффе. Восставший народ захватывает Людовика XVI в Тюильри 20 июня 1792 г. Гравюра. После 1792

Неизвестный художник. «Сентябрьские убийства» 1792 г. Расправа в больнице Сальпетриер в Париже. Гравюра. Около 1793

9. С 10 августа по распоряжению Марата началось избиение дворян и священников. Требовалось устрашить страну. 2 сентября Коммуна, чувствуя опасность со стороны Законодательного собрания, напуганного приближением эмигрантов и пруссаков, развязала бойню. Убивали во всех тюрьмах. Кто судил? Тот, кто называл себя судьей. Кто осуществлял казни? Тот, кому нравилось проливать кровь. Сентябрьская резня – это вспышка коллективного садизма. Это дело рук не парижан, а горстки душегубов. В тюрьмах погибли более тысячи двухсот заключенных. Сцены, полные ужаса и похоти. Среди погибших – принцесса де Ламбаль, подруга Марии-Антуанетты. Законодательное собрание, чувствуя себя мишенью, не посмело вмешаться. А Коммуна одобряла подобные действия. Общественное мнение странным образом оставалось безразличным и циничным. «Резня продолжается, погода стоит прекрасная», – писал американец Моррис. Дантон, который мог бы прекратить эту бойню, не вмешивался, говоря о «необходимом правосудии». Но через несколько месяцев он в этом жестоко раскаялся. Оправданием ему может служить только страшное напряжение той эпохи. На Францию наступала половина Европы. Офицеры дезертировали. Париж, оказавшись во власти психоза осажденных, жаждал террора. Можно лишь сожалеть, что Дантон и Робеспьер ничего не сделали для прекращения резни. «Необходимо разозлить и просветить санкюлотов». Но санкюлотов больше злили, чем просвещали.