Книга четвертая
Французская революция
I. Как начиналась революция
1. Французская революция началась не с беспорядков, а с настроения всеобщей идиллии. Когда 1 января 1789 г. Неккер объявил, что король созывает Генеральные штаты и предоставляет третьему сословию двойное представительство, новость была встречена с умилением и энтузиазмом, и во славу доброты его величества пролились «потоки слез». Робеспьер, добропорядочный буржуа и адвокат из города Арраса, говорил о Людовике XVI как о человеке, ниспосланном Провидением, предназначенном самими Небесами осуществить революцию, «которую пытались провести Генрих IV и Карл Великий, но которая была невозможна в эпоху их правления» (Ж. Вальтер). Однако, несмотря на кипение благородных чувств, делу не хватало ясности. Будет ли голосование поголовным или посословным? Министр ничего не сказал об этом. В случае голосования по сословиям результаты двойного представительства оказались бы сведены к нулю. И какое значение могли бы иметь всеобщие выборы в стране, жители которой не имели политической подготовки? В силу отсутствия кандидатов и политических убеждений выработка программ в форме наказов возлагалась на самих избирателей. В различных брошюрах высказывались рекомендации. Самой известной была брошюра аббата Сьейеса, священника сурового, хладнокровного и рассудительного. «Что такое третье сословие? – Всё. Чем оно было до сих пор? – Ничем. Чем оно желает стать теперь? – Чем-нибудь». Эта брошюра имела шумный успех и разошлась в количестве 30 тыс. экземпляров. Ее заглавие смягчалось тем, что «всё» довольствовалось стать «чем-нибудь». Аббат советовал не слишком яростно нападать на привилегированное сословие, потому что это «могло бы ввергнуть Францию в ужасное состояние»; он советовал думать о всеобщих интересах, реформировании налогов и наказаний. Но вместе с тем он поддерживал исторически ложную концепцию «двух Франций»: народной Франции – Франции подлинных кельтов, и Франции угнетателей – Франции захватчиков-франков. В большинстве провинций монархический пыл, казалось, оставался прежним: «Король дает нам право жаловаться. Великое благодеяние! Как должны мы благодарить монарха, трогательная забота которого доходит до того, чтобы спрашивать мнения своих подданных!» Напыщенное красноречие того времени оставалось классическим, и Цицерон звучал вперемежку с Руссо.
2. Двор не участвовал в этой кампании. Но кое-кто, и в частности герцог Орлеанский, принц крови и демагог, был менее щепетилен. Некоторые выборные собрания церковнослужителей проходили весьма бурно, потому что нищие священники выступали против богатых прелатов. В Провансе дворяне отстранили графа Мирабо, гениального оратора и глубокого политического мыслителя, от участия в своих собраниях потому, что тот вел скандальный образ жизни, и потому, что резкость его суждений пугала. Все в нем казалось чрезмерным: его огромная голова, костюм, голос, его пристрастия, черты его лица. «Мое безобразие – это тоже сила», – говорил он. Ни один француз той поры не знал историю лучше, чем он; никто лучше его не понимал движущих сил британской монархии. Но его цинизм вызывал беспокойство. Отвергнутый своим сословием, которое пугало его прошлое и которое к тому же он раздражал рассуждениями о «необходимых жертвах», Мирабо выдвинул свою кандидатуру от третьего сословия: «Я бешеный пес, пусть так; ну так и выберите меня: от моих укусов погибнут деспотизм и привилегии». И он был выбран от городов Экс-ан-Прованс и Марсель. Скоро он станет самым ярким оратором Генеральных штатов. Каждый церковный приход составлял свою «тетрадь жалоб», которую отправляли в собрание судебных округов, где вырабатывался коллективный наказ. По всей Франции жалобы оказались практически одинаковыми. Крестьян не устраивали подати, пошлины на соль, церковная десятина, а также запрет на охоту на голубей и кроликов; горожане требовали конституцию, Представительное собрание или хотя бы периодический созыв Генеральных штатов. Все желали отмены феодальных привилегий и прав; иметь возможность голосовать вопрос о налогах и контролировать их исполнение; упразднения цензуры. Если бы это произошло, то начался бы золотой век французской монархии. «Вот счастливый момент, когда разум и человеколюбие, обретшие свои права, установят свободу, золотой век, столь долго ожидаемый». Народ готовился заключить со своим королем новый договор, порвав старый «по взаимному согласию».
3. Избранные депутаты были хорошо образованны и придерживались высоких моральных принципов. Половину из них составляли адвокаты, остальные – знатные вельможи, представители деловых кругов и священнослужители. Юристов оказалось больше, чем управленцев. «Но ведь современную монархию, современную Францию создали именно законники; это они узаконили и точно сформулировали королевскую революцию; теперь они сформулируют и узаконят революцию буржуазную» (Ж. Жорес). Это собрание, разнородное по самой природе трех сословий, оказалось однородным по уровню образованности. По всей Франции обучение в те времена было клерикальным и латинизированным. И Робеспьер, и Мирабо оба читали Сенеку и Плутарха. Среди депутатов преобладали скорее последователи Руссо, чем Монтескьё… Так где же следовало созвать Генеральные штаты? Париж, где все бурлило, представлялся опасным. Король выбрал Версаль, хотя и там было неспокойно. «Его величество определил созвать Генеральные штаты королевства поблизости от своего дворца, но не с целью хоть как-то помешать их обсуждениям, а лишь для того, чтобы уберечь их лучшие характерные черты – советчиков и друзей». Но истинная причина заключалась в том, что Людовик XVI увлекался охотой и не хотел удаляться от своих излюбленных лесов. Советникам следовало бы ему подсказать, что близость Парижа может возбудить страсти и в собрании, и в столице, что депутатам будет весьма затруднительно найти пристанище в Версале, что жизнь двора явится для третьего сословия одновременно и унижением, и поводом для возмущения. Его представители сразу почувствовали себя неуютно. Уже с момента торжественного открытия королем заседания (5 мая) депутаты третьего сословия, которым был предписан черный цвет одежды, оказались за специальным заграждением, отрезанными от остальных, тогда как короля окружали сутаны прелатов и «переливчатые одеяния» знати. Однако все прокричали: «Да здравствует король!» – и многие уже поддались всеобщему энтузиазму. Но весьма неопределенная тронная речь, в которой ни слова не прозвучало ни о поголовном голосовании, ни о периодичности созыва штатов, разочаровала и охладила пыл. «Умами завладело всеобщее беспокойство, преувеличенное стремление к новшествам, – сказал король, – и это привело бы к всеобщему смятению, если бы мы не поспешили положить этому конец, собрав воедино разумные и умеренные мнения». Всего несколькими участливыми словами государь или его министры смогли бы привлечь на свою сторону и подчинить это собрание, еще не имевшее своих руководителей. Однако Неккер был столь же уклончив, что и король. Он пытался объяснить Генеральным штатам, что дефицита бюджета не существует и что сам он, Неккер, с присущей ему ловкостью фокусника, сможет привести бюджет в равновесие. Но если дело обстоит именно так, подумали слушатели, какого черта было созывать депутатов со всего государства? «У нас нет рулевого», – сурово провозгласил Мирабо. Чтобы объяснить несостоятельность руководства, была придумана легенда: король и Неккер, истые патриоты, хотели бы все объяснить, высказать свое мнение, но королева, граф д’Артуа и двор помешали им это сделать. Но это уже не имело значения. У третьего сословия – 500 депутатов; у знати – 188; у духовенства – 247. Поголовное голосование может дать стране народную конституцию. Сословия стали обмениваться представителями. Перед этим бретонские депутаты создали клуб, к которому примкнули «все депутаты, признанные защитниками дела народа» (Ж. Вальтер). Третье сословие, с целью контроля над властями, пригласило членов обеих привилегированных палат к ним присоединиться. 15 мая двенадцать демократически настроенных священников откликнулись на этот призыв. И, объединившись с ними, третье сословие провозгласило себя Национальным собранием.
Жак Неккер. Гравюра французской школы. 1789
4. Это незаконное собрание с самого первого дня ожидало своего роспуска. Но этого не случилось. Осмелевшие депутаты решили, что налоги будут взиматься до тех пор, пока будет заседать Национальное собрание, а в тот день, когда собрание будет распущено, во всем королевстве прекратится взимание налогов, не одобренных их решением. «Без (народного) представительства никакого налогообложения». Короче говоря, Национальное собрание требовало для Франции хартии. Это было настоящим захватом власти, что вызвало сильное волнение среди дворян и духовенства. В каждом из этих сословий были либералы и непримиримые. Среди духовенства верх одержали либералы: 6 прелатов и 143 приходских священника присоединились к Национальному собранию, которое приняло их с пылким воодушевлением. Священники и миряне плакали от радости. Несогласные прелаты и дворяне заклинали короля положить конец этой узурпации власти. Королевское заседание назначили на 23 июня, а до его начала зал, где проходили заседания Национального собрания, был закрыт. Депутаты устремились в обширный пустой Зал для игры в мяч. Астроном Байи, либерал, снискавший уважение в силу своего возраста и восхищения его ученостью, председательствовал, стоя на столе. Национальное собрание поклялось «не разлучаться и собираться всякий раз, как только обстоятельства потребуют его присутствия, пока конституция не утвердится на прочной основе». 23 июня состоялось королевское заседание. Дрогнувшим голосом Людовик XVI сообщил, что штаты будут совещаться по сословиям, что они смогут обсуждать налоги, но не привилегии. Таким образом, вопреки своей исторической миссии, французская монархия вставала на защиту феодальных порядков против народа. Дворяне и духовенство вышли из зала вслед за королем. В зале, храня мрачное молчание, осталось третье сословие. И вот тогда обер-церемониймейстер маркиз де Дре-Брезе отдал депутатам третьего сословия приказ удалиться, на что прозвучал знаменитый ответ Мирабо: «Сударь, скажите вашему господину, что мы здесь по воле французского народа и что уйдем мы отсюда только под угрозой штыков!» Можно оспаривать текст, но смысл не вызывает сомнений. Впервые третье сословие обращалось к королю Франции не как к защитнику, а как к противнику. И король ничего не предпринял. «Они хотят остаться? – повторил Людовик XVI. – Ну и плевать! Пусть остаются». В этом ответе выражалась его природная вялость, а также военное бессилие. Он не был уверен даже в своей французской гвардии, которая утверждала, «что она тоже третье сословие». Но это двусмысленное согласие было истолковано как акт проявления чистосердечной воли монарха, которого Национальное собрание отказывалось считать враждебно настроенным.
Оноре Мирабо. Гравюра XVIII в.
5. Двор уступил, дворяне капитулировали. Казалось, Национальное собрание может праздновать победу – к нему потянулись и остальные. Да и сам король «приказал» объединиться всем трем сословиям. Оптимисты стали уже утверждать, что революция завершилась, не пролив при этом ни единой капли крови. Мирабо восхвалял такую сдержанность и великие перемены, которые свершились просто в силу совпадения патриотических требований сословий. Он говорил: «Обычно история повествовала о деяниях кровожадных зверей, среди которых иногда попадались герои; теперь можно надеяться, что мы начинаем и собственно человеческую историю». И можно было бы считать, что монархия стала конституционной, если бы король искренне и добросовестно согласился с существованием Национального собрания, ибо собрание-то соглашалось с существованием короля. Но к несчастью, 11 июля при дворе взяла верх «партия сопротивления», и через некоторое время Неккер был отправлен в отставку. Пусть Неккер был всего лишь символом, но что может быть важнее символов? Бретейль, Брольи, Фулон и все, кого называли партией королевы, откровенно торжествовали. Новые министры не были столь же непримиримы и, похоже, искали компромиссное решение. Но им не дали на это времени. 12 июля в столице стало известно об отставке Неккера. По улицам носили бюст министра, задрапированный в траурный креп. В тот период банкир еще мог превратиться в народного героя. На площади Людовика XV град камней, обрушившийся на иностранные полки под командованием барона де Безенваля, посланные для поддержания порядка и «противостояния силе силой», вынудил их отступить в сад Тюильри. Парижане опасались государственного переворота, и по городу пошел ропот: «Войска хотят погубить патриотов!.. Разбойники идут на Париж!..» Стал пропадать хлеб; продовольствия оставалось только на три дня. 120 тыс. бедняков внушали, что двор мешает Национальному собранию оказать им помощь. Множились брошюры и памфлеты. «Сегодня появилось тринадцать изданий, вчера шестнадцать, а на прошлой неделе – девяносто два» (А. Юнг). Они требовали вывода войск; они заклинали солдат не забывать свой гражданский долг. Сады Пале-Рояль, охраняемые герцогом Орлеанским, который лелеял смутные и зловещие надежды, превратились в клуб под открытым небом. Камиль Демулен, молодой адвокат без клиентуры, «гениальный повеса» (Ж. Мишле), сочетавший в себе «Фигаро, Гавроша и Биксиу», смешивал в своих речах «стиль Гомера, Цицерона и кафе „Прокоп“» (Ш. Сент-Бёв). В тот день, 12 июля, взобравшись на стул, он воскликнул: «К оружию!» – и украсил себя зеленой кокардой, сделанной из листочка каштана. С этого момента каждый прохожий, чтобы не подвергаться оскорблению или не получить пинка, должен был носить такую кокарду. Началась диктатура толпы, которая устремилась грабить магазины торговцев оружием, попыталась проникнуть в Арсенал, захватила 28 тыс. ружей и 5 пушек в Доме инвалидов, а затем, узнав, что склады пороха находятся в Бастилии, хлынула к этой крепости.
6. Взятие Бастилии – одно из тех событий, о которых нелегко говорить объективно или хотя бы беспристрастно. Если ограничиться только описанием событий, как это делает Тэн, то эта героическая атака – всего лишь кровавый бунт. Чтобы понять значение этого события для истории Франции, нужно, как и в случае с Неккером, думать не столько об истинной сущности Бастилии, сколько о том, что́ она представляла собой как символ. Ее зубчатые башни казались угрюмым воплощением феодализма в самом центре Парижа. Королевские указы о заточении в Бастилию без суда и следствия, тайна тюремных заключений придавали ей мрачное очарование. В наказах парижской знати требовалось ее уничтожить. Но комендант де Лонэ обязан был защищать вверенную его заботам Бастилию. Он приступил к этому довольно сдержанно, пригласил представителей нападающих прийти и убедиться, что в крепости не ведется подготовка к сражению и что стрелять он прикажет только в случае крайней необходимости. Но в толпе, которая уже подкатила пушки к стенам Бастилии, находились, как и в любой толпе, свои герои, свои злодеи и просто зеваки. Героев, вероятно, нашлось много, потому что потери среди нападающих оказались велики; злодеи были, вероятно, жестоки, потому что после взятия Бастилии перебили уже беззащитных солдат и коменданта. По парижским улицам носили голову де Лонэ и голову купеческого прево Флесселя. Последствия падения крепости оказались весьма значительными. Народ вдруг осознал свою силу. Робеспьер подвел итог: «Свобода народа, немного пролитой крови, конечно, несколько обезглавленных, но безусловно виновных… Так вот, господа! Народ своей свободой обязан этому восстанию». 14 июля 1789 г. стало первым из великих революционных «дней», этих быстротечных драм, которые за несколько часов парижских восстаний каждый раз меняли облик Франции. Эта дата и это событие приобретут в глазах французов и всего мира символический характер прославленного начала.
Разрушение Бастилии восставшим народом. Немецкая гравюра конца XVIII в.
7. 14 июля король весь день и вечер охотился и, утомившись, лег спать. Утром 15 июля герцог де Лианкур разбудил короля, чтобы сообщить о происшедших событиях. «Это бунт?» – спросил Людовик XVI. «Нет, сир, это революция». Король пообещал отвести войска – тем самым монархия отказывалась защищаться. Сначала это вызвало некоторое замешательство в рядах Национального собрания, которое состояло в основном из горожан – противников насилия. Выйдя на улицу, они последовали за толпами парижан, направлявшихся к Бастилии с целью ее разрушить. Астронома Байи, героя Зала для игры в мяч, провозгласили мэром Парижа; Лафайет, герой сражения при Йорктауне, командовал отрядами Национальной гвардии. 17 июля Людовик XVI прибыл в Париж и явился в ратушу, где ему вручили трехцветную кокарду. Тем самым он признал революцию, но бездумно и без особого восторга. Таким образом, этот поступок не пошел ему на пользу. «Его глуповатая и нелепая манера держать себя вызывала жалость», – заметил священник Ленде. Только что родившаяся Коммуна города Парижа поначалу старалась поддерживать официальную связь со старым режимом, но вскоре с невероятной быстротой возобладала анархия. Без всякого суда толпа повесила на фонаре государственного советника Фулона, несущего ответственность за снабжение Парижа продовольствием, и убила его зятя Бертье де Совиньи. Законы были позабыты. Зверь, дремлющий в человеке, вырвался на свободу. В провинции муниципалитеты вначале пытались обеспечить мирный переход власти. Но вскоре два опасения породили то явление, которое получило название «великий ужас»: одно – закономерное – страх перед надвигающимся голодом, потому что больше не продавали зерна, и второе – воображаемое – страх перед «разбойниками». Кем были эти разбойники? Никто не смог бы этого сказать. Прятались целыми деревнями. Для защиты от разбойников в городах и поселениях создавались объединения – «федерации». Посол Венеции отмечал: «Ужасающая анархия является той первой формой обновления, которую хотят придать Франции… Нет больше ни исполнительной власти, ни законов, ни должностных лиц, ни полиции…» Королевские органы власти оказались дискредитированы и лишены полномочий. Революционные органы власти еще не существовали. Народ сжигал замки и конторы фиска. Отдельных людей пока еще не трогали. Гнев обращался на местные Бастилии и замки с высокими зубчатыми стенами. Это была очередная Жакерия, уже столько раз пережитая французами. Что следовало предпринять, чтобы успокоить провинции? Ночью 4 августа виконт де Ноайль, один из сподвижников Лафайета в Америке, заявил на заседании Национального собрания, что единственной причиной этих волнений является сохранение феодальных прав и что только их отмена способна прекратить волнения. Собрание ответило восторженной овацией на предложение юного дворянина, исповедующего евангелие третьего сословия. Депутаты обнимались и проливали слезы. Охваченные всеобщим энтузиазмом, царящим на заседании, каждый хотел от чего-нибудь отказаться: от права охоты, от взимания платы за пользование мельницей или печью феодала. Третье сословие чувствовало себя растроганным этим «пиршеством великодушия» привилегированного сословия: «Какой народ! Какое величие! Какая честь быть французом!» И действительно, 4 августа стало ночью такого единения и любви, которыми народ мог гордиться. 11 августа кардинал де Ларошфуко и архиепископ Парижа отказались от церковной десятины без возмещения убытков. Но на самом деле отмена феодальных прав не была полной. В основном они подлежали выкупу. Полная отмена произошла только в июле 1793 г.
Вынужденный переезд Людовика XVI в Париж после захвата Версаля революционерами, 6 октября 1789 г. Гравюра французской школы. Конец XVIII в.
8. Никогда еще государственный строй не совершал такого быстрого самоуничтожения. Еще в апреле монархия казалась могущественной; в августе от ее институтов уже почти ничего не осталось. Страна упивалась переменами. Граф де Сегюр писал: «Горожане, крестьяне, женщины выглядят оживленными, гордыми, веселыми и бодрыми. Народ, согбенный под ярмом, распрямляется…» Во Франции вдруг появились лишь граждане, равноправные и наделенные неотъемлемыми правами. 26 августа Национальное собрание на своем заседании закрепило в Декларации прав человека и гражданина эти права «за всеми людьми на все времена и во всех странах». По своей сути Декларация являлась республиканской, но о республике еще никто не говорил. Даже само третье сословие полагало, что только королю под силу удержать вместе столь разные провинции. Народ становился суверенным, но правительство оставалось монархическим и даже наделенным Божественным правом: «Людовик, Божьей милостью и конституциональным государственным законом, король французов…» Может быть, Франция шла к монархии на английский манер? Но эта форма правления предполагала наличие традиции, существование партий, ответственное правительство. Только такие великие люди, как Монтескьё и Мирабо, поняли суть разделения властей. В 1789 г. Мирабо говорил: «Я хочу свободную, но монархическую конституцию». Для усиления исполнительной власти он предлагал наделить короля правом суспензивного вето, потому что «представители, – говорил Мирабо, – могут создать аристократию, опасную для свободы. Такое вето должно сдерживать эту аристократию. У представителей тоже будет право вето для отказа от налогов». Но демагоги тотчас принялись подстрекать народ против сторонников двух палат и королевского права вето. Герцог Орлеанский действовал в Пале-Рояль через своих агентов и приспешников. В Париже нет муки? Агитаторы предвещали городу мрачное будущее: «Король наложит вето, и у тебя не будет хлеба». Вето… Это непривычное слово пугает граждан так же, как некогда слово дефицит беспокоило философов. И за работу принимается вторая волна революции. «Радикальная буржуазия восстает против буржуазии умеренной». Марат, автор брошюры о недостатках английской конституции, врач, сам подверженный болезни, разочарованный и фанатичный, нападает на «предателей-двухпалатников» и призывает бедноту к борьбе. У второй волны есть деньги и войска. Она жаждет своего дня. И он наступит 5 октября 1789 г.
9. Что станет целью? Поход на Версаль, чтобы сбросить Мунье, этого богатого горожанина из Дофине, председателя Национального собрания. «Скинуть с кресла его и скинуть с трона Антуанетту». Повод? Отряд из Фландрии, который считался верным королю, только что прибыл ко двору и во время банкета королевской гвардии солдаты нацепили черные кокарды. Оркестр исполнял «О Ричард! О мой король! Все тебя покинули…». Двором овладевает контрреволюционный подъем. Но в ответ несколько тысяч женщин организуют марш на Версаль. К ним присоединяются мужчины, переодетые в женское платье. Двор не посмеет стрелять по такому кортежу. Не слушая уговоров Лафайета, толпа кричит ему: «На Версаль или на фонарь!» Национальная гвардия присоединяется к недовольным. В замке Лафайет сталкивается с колеблющимися защитниками. В толпе раздаются женские крики, призывающие убить королеву. Лафайет входит один и встречает враждебный прием со стороны придворного дворянства, среди которого столько его родни. «Это Кромвель!» – кричат ему. Он отвечает: «Кромвель пришел бы не один», и это сущая правда. Вскоре дворец захвачен, солдаты перебиты. Требуют, чтобы король пообещал переселиться в Париж, чтобы Национальное собрание тоже заседало в Париже. Для Национального собрания это безумный шаг из-за угрозы оказаться под контролем черни, а не народа. В кортеже, который торжественно сопровождает из Версаля «булочника, булочницу и их маленького подмастерья», несут на пиках окровавленные головы перебитых гвардейцев. Мрачное шествие доставило короля во дворец Тюильри. Здесь он оказался пленником Парижской коммуны, но бо́льшая часть народа пока еще на его стороне. Они просто хотели освободить короля от влияния двора и королевы. Отныне Национальное собрание заседает в Париже. Король торжественно приходит на заседание 4 февраля 1790 г., чтобы провозгласить свое одобрение принципов революции и пообещать, что он «с детских лет подготовит ум и сердце своего сына к возникшему новому порядку вещей». И в этот день вновь казалось, что революция завершилась и что она, так же как американская, будет способствовать возникновению либерального строя. «Но, – говорил Мирабо, – когда кто-то пытается управлять революцией, трудность заключается не в том, как ее развивать, а в том, как ее сдерживать».
10. Понятно, что Мишле создал эпическое повествование на основе этого краткого эпизода. Клятва в Зале для игры в мяч; быстрое свержение прежнего, давно устоявшегося строя; зарождение трех цветов, овеянных в дальнейшем такой славой; народные канониры, угрожающие под июльским солнцем зловещей крепости; молодые дворяне, отказывающиеся в ту памятную ночь от своих привилегий; эти идеи, эти мысли поражали воображение и, вполне естественно, пробуждали благородные чувства и великие надежды. А вот Тэн и многие иностранные наблюдатели, напротив, подчеркивали несправедливость и насилие толпы, избиение безвинного гарнизона, интриги агентов герцога Орлеанского, анархию в провинциях. Они делают вывод, что, «как бы ни было дурно правительство, существует нечто худшее – это свержение правительства». Но истина заключается, по-видимому, в том, что добропорядочные честные депутаты прибыли в Версаль с программой вполне разумных реформ, что недостаток энергии и решительности правительства позволили другим, более грубым силам одержать победу и что участники «восемьдесят девятого» вынуждены были утвердить непредвиденные акты, противоречащие их принципам.
