V. О том, как Регентство ослабило монархию
1. Хотя во Франции не раз бывали несовершеннолетние короли и, стало быть, регентства были многочисленны, но слово регентство вызывает вместе с воспоминаниями о годах, последовавших за смертью Великого короля, представление об элегантном разврате, о вежливой порочности и о скандальном распутстве. Справедлива ли такая ассоциация? Мишле, очень благосклонный по отношению к регенту, отрицает – нет, не сами скандалы, а тот факт, что в эту эпоху они были присущи одной только Франции. Разврат? Да, конечно, но он ведь существовал и при Людовике XIV. Однако он был скрытым, особенно после выхода на историческую сцену мадам де Ментенон, тогда как при регенте дух скептицизма и распущенности стал открытым и гласным. Биржевые спекуляции? Финансовые скандалы? Вероятно, но в Англии это время South Seas Bubbles, банкротства почти столь же грандиозного, как и банкротство Ло. В тот период великие государства открывали для себя колонии и возможности кредита. Им не хватало финансовой опытности, рушились «волшебные замки». Утверждение Мишле состоит в том, что регент Филипп Орлеанский был либералом с передовыми идеями, который изо всех сил старался превратить разлаженную финансовую систему в более справедливую; что он был антиклерикалом, который хорошо обращался с янсенистами и протестантами. Сен-Симон, близкий к регенту человек, подтверждает эту точку зрения: «Он очень любил свободу, как для других, так и для себя самого. Однажды он хвалил мне в этом отношении Англию, где не существует ни ссылок, ни „писем с печатью“ и где король может запрещать только вход в собственный дворец, но не может приказать заключить кого-то в тюрьму…» Мишле не отрицает ни того, что регент заводил бесчисленных любовниц, ни того, что он провалил реформы, но освобождение умов он датирует именно периодом регентства.
Никола Эделинк. Филипп II де Бурбон, герцог Орлеанский. Гравюра. До 1768
Гиацинт Риго. Портрет кардинала Дюбуа, архиепископа Камбрейского. XVIII в.
2. Филипп Орлеанский был приятным, симпатичным, умным; он обладал изящными манерами, врожденным красноречием и прекрасной памятью, «поэтому казалось, что он всегда в курсе всех правительственных дел, а также всех искусств и достижений механики». Как и большинство сластолюбцев, он был ленив. Он имел слабость думать, что во всем походит на Генриха IV, и «стремился походить на этого великого государя как в его пороках, так и в его добродетелях». Филипп превзошел его по числу своих любовниц, которых было более пятидесяти. «Как и Генрих IV, он был от природы добрым, человечным и умеющим сочувствовать». После драм, случившихся в королевской семье, клевета сделала его уделом одиночество, которое сформировало его характер, но такое бесчестье сделало его положение еще более трудным в тот момент, когда он получил власть. Хотя Филипп V, король Испанский, был более близким родственником короля-ребенка, но, всходя на испанский трон, он отказался от всех своих прав на Францию, поэтому регентом был назначен герцог. Однако Людовик XIV из антипатии к герцогу Орлеанскому, своему племяннику-зятю, создал по завещанию регентский совет, председателем которого должен был стать Филипп, в который входили бы два узаконенных бастарда короля, сыновья де Монтеспан, – Луи-Огюст, герцог Мэнский, и Луи-Александр, граф Тулузский. Но после смерти короля парламент по уже почти сложившейся традиции аннулировал его завещание. В обмен на это те, в чью пользу свершалась данная операция, обещали всем остальным привлекать их к власти и признать за ними право на заявления о злоупотреблениях в порядке управления. Второй традицией можно считать то, что парламент никогда не выполнял своего обещания. Но у парламента была короткая память.
3. Регентство явилось реакцией на многие аспекты Великого века. Людовик XIV правил как король с неограниченной властью, прибегая к помощи нескольких служащих. Регент создал семь советов из десяти человек и очень считался с мнением аристократии. Людовик XIV защищал иезуитов – регент защищал их врагов. Людовик XIV продвигал своих незаконнорожденных детей – регент унижал их и лишил титула принцев крови. Людовик XIV кормил в Версале десять тысяч прожорливых семей – регент отсек эти расходы двора. Во внешней политике его советником был аббат Дюбуа – «этот плут Дюбуа», дипломат с лицом проныры, хозяин своего слабого хозяина; Дюбуа, начинавший «угодливо и гнусно», но стремившийся к кардинальской шапке, которую в конце концов и получил. Аббат Дюбуа, человек, работавший на англичан, сумел убедить регента в опасностях, которые сулил союз с испанцами. Разве не мог Филипп V Испанский, законный сын французского короля, пересмотреть в один прекрасный день свои претензии и потребовать французскую корону? Георг Ганноверский (Георг I Английский) и Филипп Орлеанский – «оба узурпаторы», как цинично называл их Дюбуа, – лучше подходили друг другу. А Сен-Симон полагал, что богатая Англия, сильная на море и стремящаяся завладеть Францией еще с тех пор, когда англичанам принадлежало более половины французской территории, всегда будет опасным врагом. Он говорил регенту, что, стремясь к согласию с Англией, никогда нельзя забывать, что она ненавидит наш морской флот, жадно стремится завладеть нашими колониями и укрепляет у нас под боком англо-нормандские острова, то есть с ней следует обращаться честно, но с недоверием, постоянно укрепляя наш флот и заключая договоры с Испанией. Доводы Дюбуа взяли верх, и англо-франко-голландский пакт сделал неизбежной войну с Испанией. Либеральный регент легко с этим мирился. Георг-протестант и Орлеанский, свободный мыслитель, сговорились против короля-католика. Это была новая политика, приятная в идеологическом отношении для передовых умов, хотя и очень опасная для страны, ибо вскоре английский морской флот уничтожит флот испанский. Что же произойдет с французскими колониями, когда англичане станут полновластными хозяевами на море? Но ни регент, ни Дюбуа не думали ни о колониях, ни о будущем.
4. Но колонии, или, как говорили, острова, были в большой моде. Кофе, поступавший с острова Бурбон, с Мартиники, из Санто-Доминго, приятно возбуждал умы. В Канаде лесные охотники осваивали район Великих озер. Красивые индианки, говорили они, были к ним благосклонны. Казалось, что колониальная эпопея походила одновременно и на рассказы из жизни святых, и на галантный роман. Францисканцы и иезуиты проповедовали Евангелие среди алгонкинов и ирокезов, в то время как французские колонисты, свободные от расовых предрассудков, заключали союзы с индейскими женщинами. Кавелье де Ла Саль, первым спустившийся по Миссисипи, открыл Средний Запад – район, который позднее стал сердцем Америки. Англичане со страхом следили, как во время путешествия Ла Саль огибает их американские позиции. Когда одна компания основала в устье реки Луизиану (Землю Людовика) и город Новый Орлеан, англичане и испанцы попытались ее подавить. Проекты компании были подхвачены одним иностранным финансистом, Джоном Ло, «шотландцем неизвестного происхождения, большим игроком и великим комбинатором, который крупно выигрывал в тех странах, где проживал некоторое время… Его звали Ло, но, когда он стал более известен, все так привыкли называть его Лас (Las), что имя Ло совсем забылось. Месье, герцогу Орлеанскому, говорили о нем как о человеке, до конца постигшем сферу банковского дела, торговли, движения денег, валюты, финансов. Герцогу стало любопытно повидаться с ним лично. Он имел с ним несколько бесед и остался так доволен, что заговорил о нем как о человеке, у которого можно узнать много полезного…» (А. Сен-Симон). Но он узнал нечто иное.
Бернард Пикар. Разоренные вкладчики у Королевского банка Джона Ло. Сатирическая гравюра. 1720
5. Ло отнюдь не был жуликом. Как и большинство крупных финансовых шарлатанов, он внушал доверие скромностью своего поведения и мягкостью манер. У него, изобретательного и дерзкого банкира, зародилась идея, которая лежит в основании современного кредита: создать фиктивные ресурсы путем выпуска не обеспеченных золотом бумажных денег. «Коммерческие операции, – писал он, – целиком базируются на деньгах. Чем большими деньгами мы обладаем, тем большим миром мы владеем. Кредит займет место денег и будет иметь такие же последствия…» Опыт доказал, что при достаточном покрытии этот метод вполне жизнеспособен. В 1716 г. Ло создал Генеральный банк для учета коммерческих бумаг, а в 1718 г. этот банк стал Королевским банком с единственным акционером в лице государства. Ошибка Ло состояла в том, что в качестве покрытия для билетов банка он предоставил акции «Компании всех Индий», которая наследовала: а) концессии Великих компаний Кольбера; б) Луизиану. Совершенно ясно, что нельзя основывать кредит нации на ненадежных ценных бумагах. Но регент – весьма робкий, когда речь заходила о налогах, потому что его правительство было слабым, – связал себя с человеком, который принес ему деньги, ни у кого не вызывая раздражения. Поначалу успех был небывалым, вздорожание бумаг молниеносным. И Ло воспарил как воздушный шар. Реклама была настойчива и изобретательна. По Парижу водили индейцев, покрытых золотом. По городу распространялись гравюры, изображающие серебряные горы и изумрудные скалы в Луизиане. Но могущественные враги желали и подготавливали падение Ло: это были англичане, которые опасались оживления наших колоний, и откупщики, которые видели в этом угрозу для своих основных откупов и для своих прибылей. Публика играла на повышение, финансисты – на понижение. В течение нескольких месяцев ажиотаж был безудержным, создавались огромные состояния. Материнские акции разделились на дочерние и внучатые. Для покупки внучатых акций нужно было владеть сорока материнскими и одной дочерней акцией. Метельщики, лакеи и сеньоры зарабатывали миллионы. В районе улицы Кенканпуа, где находился банк, расположился настоящий лагерь. Красивые особы, играющие на бирже, выслеживали новоявленных богачей, чтобы облегчить им бремя богатства. Они преследовали и Ло, но, любя свою жену, он мужественно сопротивлялся. «Одна герцогиня, – пишет принцесса Курфюрстская, – публично поцеловала у Ло руку. Но если герцогини ведут себя подобным образом, то что же целуют ему другие женщины?..» Ло добросовестно стремился набрать для Америки колонистов и превратить свое Доногоо-Тонка в реальные богатства. Нельзя винить его одного за все безумства биржевых игроков. Но когда наступил крах, который не мог не наступить, вся система была снесена вместе с биржевыми безумцами. Вдруг все держатели акций и билетов в панике устремились в Королевский банк, требуя выплаты. Вначале Ло выплачивал без ограничений. Друзья добились его назначения генеральным контролером финансов, но он сам ощущал себя «эквилибристом, раскачивающимся на последней ступеньке» (Ж. Мишле). Он попытался бороться. Чтобы спасти свои бумажные деньги, он упразднил хождение золотых и серебряных монет. Но падение все продолжалось. Теперь перед дверями банка «происходило смертоубийство». 10 октября 1720 г. под влиянием генеральных откупщиков Королевский банк был ликвидирован. Ло бежал, ничего не взяв с собой. «Я вышел голым, – говорил он. – Я не смог спасти даже свое платье». Он умер в Венеции в 1729 г., «печальный отшельник, трепещущий апологет». Ему посвятили следующую эпитафию:
Здесь покоится тот знаменитый шотландец,
Тот несравненный исчислитель,
Который при помощи алгебраических правил
Пустил Францию по миру.
Казимир Бальтазар. Портрет Джона Ло. Начало XVIII в.
6. Это банкротство потрясло всю страну. Речь шла не о крахе одного финансиста, какого-нибудь Крёгера или Ставиского. В этом деле было замешано государство. Сам регент поддерживал этот банк. Герцог Бурбонский сделал на этом состояние. В нем участвовали не только парижские спекулянты, но один миллион семей, проживающих по всей стране, которые являлись держателями бумаг Королевского банка: это было неизбежно, потому что курс акций устанавливался сверху. Когда налоговые и генеральные откупщики, прибравшие после бегства Ло финансы к рукам, решили провести ревизию счетов и не оплачивать те бумаги, которым было отказано в «визе», разорение стало угрожать семейным очагам. На первом этаже Лувра, в этой «Звездной палате» простых людей, тысяча служащих трудилась над осуществлением грандиозной операции. Сильные мира сего вывернулись, бедняки потеряли все, и даже завизированные бумаги не были оплачены. Недовольство и охлаждение оказалось очень глубоким. Этот один огромный скандал привел к большему ослаблению режима, чем сотня мелких, а нельзя забывать, что ослабление уже и так очень шаткого режима ведет к опасным последствиям. Англия вигов была достаточно сильна, чтобы перенести скандал «Пузырей Южных морей». Крах системы Ло поколебал основы монархии. Потребовалось сто лет и гений Бонапарта, чтобы в стране вновь осмелились заговорить об эмиссионных банках.
7. У Франции были и другие причины для потрясений. В Марселе и по всему Провансу страшные опустошения производила чума. Только безжалостный, но весьма эффективный санитарный кордон спас от нее Париж. Повсюду появлялись непристойные памфлеты на двор регента и на его личную жизнь. Его обвиняли в инцесте: в том, что он является любовником своей старшей дочери, герцогини Беррийской, очаровательной сумасбродки. Было ли это правдой? Распущенность нравов давала повод для любой клеветы. Частные ужины регента были отмечены утонченным развратом. Он создавал гравюры для «Дафниса и Хлои», и говорили, что для виньеток он заставлял позировать свою чересчур горячо любимую дочь. Когда она умерла в двадцать четыре года во время тайных родов, по стране прокатился ропот. Затем регент колебался «между Сабран и Парабер», этой «маленькой черной вороной» с хитрыми уловками. А Дюбуа не думал ни о чем ином, кроме своей кардинальской шапки, он даже сон потерял. Чтобы добиться сана, он готов был истощить государственную казну и изменить политику Франции. Такие амбиции принудили его помириться с Испанией и Ватиканом. Он стал заигрывать с иезуитами и поддержал их буллу в парламенте. Он вел переговоры об испанском браке молодого короля, союз скрепила бы новая Анна Австрийская. Инфанта прибыла к французскому двору, где должна была воспитываться. Но как реагировала на такой разврат Англия, агентом которой долгое время оставался Дюбуа? Англия, как всегда, готова была пожертвовать видимой стороной дела ради реальных достижений. Она стремилась только к торговле с Испанией и чтобы Франция не препятствовала ей в этом. Дюбуа, не считаясь с интересами Франции, создал испано-англо-французский союз. Наконец он добился шапки кардинала. Но, едва получив ее, скончался. На его долю выпали всевозможные душевные терзания, и он совершал подлости для достижения сана, которого его тотчас лишила смерть. Вскоре за ним последовал и регент. Ему давно грозила апоплексия, врачи предостерегали его от распутства, но он предпочитал удовольствия той жизни, которая наводила на него скуку. И в один прекрасный день декабря 1723 г. его голова упала на плечо хорошенькой женщины, которая составляла ему компанию перед началом Королевского совета. Он умер, как и жил, – распутником.
8. Наследовавший ему Месье (герцог Бурбонский, будущий принц Конде) был еще хуже, чем недавно усопший. Он был целиком под влиянием маркизы де При, дочери налогового откупщика, жены «одного изголодавшегося посла», создания с небесным ликом, «с боязливыми змееподобными повадками, которые неожиданно вдруг становились дерзкими». Ну просто настоящей сивиллы. Король считался уже совершеннолетним (в тринадцать лет!). Поэтому герцог Бурбонский назывался не регентом, а премьер-министром. Он правил плохо, его решения вызывали бунты и провоцировали гонения. Мадам де При принудила его отослать обратно в Испанию инфанту, невесту Людовика XV, и выбрать для короля принцессу Марию Лещинскую, дочь польского короля, смещенного с трона (лишив ее права на вдовью часть наследства в случае смерти мужа), которая не отличалась ни красотой, ни богатством, ни воспитанностью, ни добротой. Такому повороту событий можно дать три объяснения: мадам де При надеялась управлять королевой, которая будет всем ей обязана; требовалось срочно женить короля, который в обществе своих товарищей ранней юности мог бы стать вторым Генрихом III; Мария, которой было двадцать два года, могла бы уже сейчас дать короне наследников, которых пришлось бы ждать слишком долго от маленькой инфанты, бывшей на десять лет моложе; и, наконец, Церковь благосклонно смотрела на королеву-католичку, столь же набожную, как и инфанта. Но герцог де Бурбон пришел к власти только благодаря решению и поддержке де Флёри, воспитателя короля. Когда Людовик попытался устранить его, Флёри поднял шум и пригрозил, что покинет двор. Король, который не мог жить без своего воспитателя, начал плакать, забился на свой стульчик, а затем отослал герцога де Бурбона, приказавшему жить в замке Шантийи. Мадам де При, сосланная в свои земли де Курбепин без права покидать их, отравилась со скуки уже на следующий год.
9. В период несовершеннолетия короля распущенность и слабость правителей приучила тех, кем они управляли, не уважать и презирать их. Литература стала поверхностной и фрондерской. Однако романтическая комедия Мариво дала Франции поэтический театр, который предвещал театр Мюссе. В устах Массийона звучали последние отзвуки священного красноречия. Фонтенель, не впадая в вульгарность, широко популяризировал науку. Будущее предварял Вольтер. Великим человеком этой эпохи является Монтескьё, в «Персидских письмах», опубликованных в 1721 г., несмотря на монархические убеждения этого молодого чиновника, возникала тема революции, данная в форме забавной и живой сатиры на придворные нравы.
10. Регентство, хотя и недолгое, и внешне достаточно бессодержательное, имело большие последствия. После царствования Людовика XIV оно явилось разрядкой, но одновременно и откатом назад. Легкомыслие и спекуляции породили непочтительность и безбожие. Возросла роль далеко не лучших женщин. Французское правительство утратило осознание национального интереса. Оно отказалось отстаивать позиции Франции на море и подорвало свое будущее колониальной империи, которое трудами Кавелье де Ла Саля должно было бы стать великим. Но почему же недовольство и презрение не вызвали появления новой Фронды? Потому что монархия унаследовала от Людовика XIV такой престиж, что всякое возмущение показалось бы неприличным. Однако идол пошатнулся. Памфлетисты и стихоплеты ввели в моду оппозицию. Все то, что при Великом короле показалось бы богохульством, становилось смелостью ума. И все начиналось с песенок.
