Возвращение

Я возвращаюсь в Глушу. В Новосибирске мог застрять на целый месяц (эшелоны с войсками, с техникой гнали в сторону Японии), вероятно, так оно и было бы, если бы меня не ждала Глуша, мама. Познакомился на забитом людьми вокзале с инвалидом-фронтовиком, на протезе, решили вместе искать выход из положения, с нашей точки зрения, глупого: есть билеты, а уехать не можем. Нужно закомпостировать, ну, да это уже излишество, блажь невоенных людей. Мы-то лучше знаем, как нам обязательно ехать надо. Побрели вдоль пустого эшелона, дожидавшегося своего часа на запасных путях. Если хорошенько присмотреться, всегда найдешь если не дверь, то щель. Это любому фронтовику известно, а уж партизану – тем более. И действительно, в одном вагоне кто-то не поднял, оставил приоткрытым окно в туалет. Вот он, наш шанс! Инвалид послал меня в разведку, подмог снизу, сзади: вот я и в вагоне, пусть пока лишь в туалете. Подал мой вещмешок, сумку. Теперь давай ты, я протянул вниз руку, но фронтовик вдруг засомневался, нет, он не полезет, счастливого тебе пути, братка! Что ж, жаль, вдвоем было бы легче качать права перед проводницей.

Один я в пустом вагоне, садись, ложись, где пожелаешь. Но мы не гордые, нас и верхняя, третья полка вполне устроит. Забрался и затих, вслушиваясь. Поезд тихонько, на цыпочках подбирается к вокзалу, слышному издалека. По целому месяцу ожидающие отъезда люди – ясно, что и заорешь, и затолкаешься. Проводница тоже орет, визжит – да, видно, у нее характерец. Скоро встретимся.

Топот, чемоданные стуки уже в тамбуре, внизу подо мной – майор! Второй и того хуже – полковник с тремя чемоданами! И еще, и еще – хоть бы один невоенный, гражданский. Похоже, что я забрался в вагон для высоких чинов. Так что и не рассчитывай, не удастся затеряться среди пассажиров. Белая ворона! Вагон зазеленел мундирами, засверкал погонами, что луг весенний. Пробежаться, что ли? – я соскочил со своей высокой полки: «Здравствуйте!» – и присел к окну, напротив майора. Он удивился. И все вокруг удивились: а этот откуда здесь? Но молчат, я спросил, сколько до отхода поезда, ответа не услышал. А вот и красавица-проводница, уставилась на меня.

– Вы как тут? Как вы прошли?

– В дверь, а то еще как!

Протянула руку за билетом, я заодно и свою партизанскую справку подал (действовало, срабатывало, когда год с лишним тому назад ехал на восток). На справку не взглянула, а с билетом все и так ясно: без места, незакомпостирован, и потом – это вагон для высшего комсостава. Справка с печатью Центрального штаба партизанского движения (выдана в Гомельской Ново-Белице в самом начале 1944 года) приглашающе белеет на столике, все более сиротливо белеет, любой может взглянуть, убедиться, что перед ними не воришка и не какой-нибудь полицай – не заинтересовался ни один майор, ни один полковник. Ни слова, ни за, ни против.

Проводница, что-то сообразив, быстренько предложила: я вас в соседний, в общий переведу. Что ж, лишь бы ехать. Как только я оказался в тамбуре, дверь за мной захлопнулась, никто меня и не собирался подсаживать в соседний вагон. А поезд тихонько тронулся, и то слава богу, вон какие стоны и вопли оставшихся. Военно-милицейский патруль, проходивший по эшелону, моими документами заинтересовался. Увели с собой, я уже готовил страстную речь в оправдание своего поступка, чтобы дошло, проняло, прочувствовали. Но не понадобилось ничего. Провели в свой служебный вагон, посмотрели документы: поедешь с нами, пацан! Ладно, пацан так пацан, лишь бы двигаться – к Казани, к Москве, к Глуше.

* * *

И вот он, этот момент! Соскочил с машины, принял свои вещи, а глаза уже охватили все, что смогли, обняли, придвинули: пришоссейные сосны, дом, наши окна, больница-комендатура с почерневшими от снятых земляных заграждений стенами, аптека, где, я знаю, теперь и работает, и живет она. Кто-то в белом халате метнулся за окном, я направился к верандочке, но она, вероятно, побежала через сени – свернул, заторопился туда, почти бегу. Я туда, а она – через веранду на улицу, следом за мной, догнала в сенях, а в руках у меня вещи, бросил их к ногам, и вот мы в аптечной кухоньке стоим друг перед другом. Как бы не зная, что делать. Поцеловались. Эти секунды куда-то далеко, далеко отбросили месяцы, годы, вечность, где мы уже могли и не встретиться никогда.

– Сынок…

(Господи, сколько потом было случаев, дней, когда я мог быть рядом с нею, что-то сказать, услышать ее голос, пусть в нем и нелепая старческая паника, испуг, который почему-то раздражал. Ну, звонит телефон, ну в дверь позвонили – что, что случилось, какая причина бежать, путаться: «Саша, звонок!» – да что случилось, что за паника, мама? Ничего, дурак, не случалось, всего лишь жизнь прошла, уходит, кончается. Теперь хотя бы понял, понимаешь?) Нас окружили какие-то незнакомые люди, прошли через аптеку на кухню, Нина и Франя громко рассказывают, как смешно мы метались, бегали друг за дружкой. Маму поздравляют деревенские бабы, держа в руках бумажки-рецепты. Все так, будто не они только что от войны спаслись, а я, который больше года был от нее далеко-далеко, аж за Уралом. В восьмом классе учился, в горно-металлургическом техникуме. Когда оттуда уезжал, спросили, вернусь ли доучиваться. Спасибо горному, спасибо металлургическому, спасибо городу Лениногорску, но я больше не сирота – я в Белоруссии, я нашел семью, и она меня нашла.

Когда остались вдвоем, мама показала мне письма отца и Жени, а я ей рассказывал, как там, далеко от войны, я вдруг брюшным тифом заболел (хотя в партизанах ни разу даже насморка не схватил) и как папа прислал мне в больницу лекарства и письмо вложил, для цензоров. Мол, нашелся сын, прошу забрать половину стрептоцида, лекарств, я специально две порции положил. (Дело в том, что в прежних его посылках я находил кирпичи, а однажды – рваный, гнилой тулуп.)

Меня кормили, мне улыбались, со мной разговаривали звонко-счастливыми голосами, а мне уже хотелось выйти и пройтись по Глуше. Глушане кто узнают, а кто не узнают меня, постой, это, кажется, Ельницкого зять, он был в полиции, а потом тесть его от полиции освободил («по болезни», но мы-то знали – по блату, и тем спас его в ту ночь). На меня оглянулся с удивлением и почти испугом, а я невольно поздоровался. От полноты счастья. А почему не здороваться теперь, когда не ваша, а наша Глуша? Я и с Казиком, и с Потоцкой (а уж тем более со стариком) поздоровался бы, поразговаривал. Хотел бы посмотреть на них, дом их виднеется у леса. И с деревьями, с соснами поздоровался (кора все еще по-утреннему прохладная), поразговаривал. Вот эта, самая толстая, возле аптеки, меня спасала в ночь, когда мы по одному уходили к тому вон лесу. Перебежал шоссе, и тут послышались голоса, смех: полицаи идут! Пока проходили мимо, я поворачивался вокруг ствола дерева. А заметили бы – ночью, с чемоданчиком! – чем бы все для меня закончилось?

На мой вопрос: «А как тут Потоцкие?» – мама вечером сообщила:

– А знаешь, ко мне приезжали, спрашивали о них. Вернее, тут начал работать уполномоченный от Бобруйского их этого НКВД или как у них теперь? Зашел в аптеку, посмотрел, позвал меня в задние комнаты. Так и так, у него документы важные, он часто уезжает. «Могу я у вас их хранить? Мы знаем, что вы партизанка и муж всю войну в армии». Я ему говорю: «Нет у меня сейфа, боюсь я ваших бумаг!» – «А ничего, вы же храните яды, вот там и мое спрячьте».

Однажды мне говорит: так и так, поступило заявление (назвал Лещуна и еще двоих партизан), что Потоцкие на вас доносили немцам. Вы подтвердите? Понимаешь, сынок, я сказала: ничего не знаю и ничего не буду подтверждать! Ну как же так, все про это знают. Они знают, а я не знаю. Не спрашивайте меня ни о чем.

Видимо, заметив, что сын не очень ее понимает, пояснила:

– Мне Бог все вернул, а я буду… Пусть он их судит, его воля. Я поклялась, когда вас нашла, за всех все прощать!

Но когда старуха сама пришла в аптеку, принесла банку меда, сало – как же мама ее турнула!

– Нина и Франя удержали, а то бы я ее с крыльца спустила.

Про Казика мама сообщила: уехал куда-то в глубинку, будто бы учителем работает. Кому-то мед их по вкусу пришелся, в армию не забрали, хотя всех подмели, кого только можно.