IV. Агнесса

Когда я в своих воспоминаниях дошел до этого места, чувства нахлынули на меня, я не мог спокойно продолжать рассказ и за целый день не написал ни строчки.

По словам Эльвиры, на том островке, где я надеялся укрыться, совсем нет воды, поэтому он не может служить мне убежищем. Я воспринял этот приговор на удивление спокойно. Однако же это неприятное известие, ибо оно обрекает меня, что бы ни случилось, оставаться здесь. Вместе с тем оно именно потому меня не убило, что у него есть благоприятное следствие: оно не принуждает меня прерывать мой труд. Я дошел до того момента, когда у меня возникло неодолимое желание открыть следующую страницу, где наконец-то появляется Агнесса, и мне не хочется откладывать исполнение этого желания.

Так что я остаюсь здесь, раз это неизбежно, однако сознаю, что иду на большой риск. Царящий на острове покой, который ничто не нарушало после прихода посланца подесты, кажется мне, как никогда, обманчивым. Опасность где-то рядом, впечатление такое, что она приближается. Эльвира выводит меня из себя, заверяя, что мне нечего бояться. Если она не чувствует угрозы, то, верно, потому, что слишком наивна. Чаще всего я прихожу именно к такому выводу, и это позволяет мне обращаться с ней по-прежнему мягко и снисходительно, насколько это возможно. Но иногда она предстает совершенно в ином свете. Мне кажется, что эта крестьянка, рожденная между виноградниками и морем, тем не менее женщина, которая понимает, что к чему, просчитывает ситуацию и питает неведомые мне надежды. В данный момент я уверен, что она меня предает. Возможно, зная, что я гоним и обречен, она понимает, что из меня больше вытянуть нечего, и надеется, что, выдав меня моим врагам, получит от них больше.

Однако мне противно думать, что это так. Я так долго жил в среде, пронизанной интригами, так часто неожиданно для себя убеждался в человеческой низости и двуличии, что несу эту грязь с собой повсюду. Я принес ее даже на этот остров, где все выглядит таким естественным и непорочным. Единственным человеком, который сохранил свою душу нетронутой и прекрасной в мире полного разложения, была Агнесса. Они с Эльвирой предельно далеки друг от друга, однако что-то сближает их, так что они даже сливаются для меня в некий единый образ.

Я понимаю, что бежать мне некуда, остается одно из двух: либо затвориться в доме, либо разыграть собственную партию. Ночью, когда я узнал, что бежать бессмысленно, я так и не заснул, но тогда же принял решение. Раз этот остров уготован мне судьбой в качестве тюрьмы, то я не желаю жить здесь затворником. Если уж Хиосу предстоит стать моей темницей, то стоит исходить его вдоль и поперек и, по крайней мере, насладиться его красотами. Я стал совершать долгие прогулки, старательно избегая города и порта – и, кроме них, здесь есть что посмотреть. Вчера по внутренним дорогам я почти добрался до противоположного берега. В жарком воздухе благоухали мастиковые рощи, люди собирали стекающую по стволам смолу, приветствовали меня, предлагали мне выпить с ними. На спускавшемся к морю склоне с закатной стороны острова мне попались лимонные деревья. Мне очень нравится устраивать сиесту под такими деревьями. Когда просыпаешься и видишь золотые плоды, то кажется, будто ты очутился в садах Гесперид. Я, некогда мечтавший сделать свою страну центром мира, ныне живу на его окраине, возможно, даже за его пределами. В сущности, я от этого не страдаю, ибо мое стремление утвердить величие Франции было всего лишь мечтой, а истинная моя родина – страна грез. Не в ней ли я пребываю теперь?

После того как я вспомнил о встрече с Агнессой, она является мне. В течение всех этих лет я держал ее где-то в самой глубине памяти, в раке, которую после ее кончины я не открывал. Все мои воспоминания, нетронутые и благоуханные, каким было и ее тело, покоились там. Однако стоило произнести вслух ее имя, и запоры спали. Всё заполонили ее лик, ее аромат, ее голос. Я уже не смог забыться сном под лимонными деревьями и поспешил вернуться домой, чтобы продолжить свой рассказ. Если бы за мной пришли сейчас… Я сожалел бы лишь об одном: что они убьют меня прежде, чем мне удастся вновь пережить все те годы с ней.

Я вернулся на закате. Эльвира приготовила томаты, овечий сыр и целую корзину фруктов. Мы ужинали в полутьме. Луны не было. Наступала ночь, и я едва различал обнаженные руки Эльвиры, скрещенные на столе. До меня доносилось ее дыхание. Я погладил ее по тяжелым волосам. По мере того как ночь растворяла облик Эльвиры, она превращалась во что-то неясное, сотворенное из запаха тела, шелковистости волос и чисто женского дыхания – более короткого и легкого. Весь этот долгий вечер и ночь, пока я не забылся сном на рассвете, я вновь был с Агнессой. Во мне рождались слова, мне являлись образы, а утром, стоило сесть за стол и начать писать, все вернулось.

* * *

Десять лет прошло, а я отчетливо помню тот миг, когда впервые увидел ее. Это случилось через два дня после моего прибытия в Сомюр. Я как раз отдавал распоряжения одному из своих торговых агентов, спешно прибывшему из Тура. Мне, в частности, надо было решить, как быстро и надежно доставить сюда неограненный алмаз, который я неосмотрительно пообещал привезти через четыре дня.

Я не склонен к затворничеству. Впрочем, я мог бы быть затворником, но жизнь не предоставила мне такой возможности, я все время проводил в разъездах, а все мои бумаги следовали со мной в дорожном сундуке. Я работал везде, где оказывался по воле случая. Мне доводилось принимать поставщиков даже лежа в постели; сдвинув колени, я подписывал бумаги, а они стояли рядом, держа шляпы. Но когда позволяла погода, я предпочитал устроиться на свежем воздухе. В те дни в Сомюре дул южный ветер, неся горячий воздух с песчаной пылью. Под сенью деревьев в саду замка было чудесно, мне вспомнились дни, некогда проведенные в Дамаске. Я велел принести письменные принадлежности. В рубашке, с непокрытой головой, я диктовал, расхаживая взад-вперед, а мой агент записывал. Он не захотел раздеться и, сидя на каменной скамье, отирал пот со лба и вздыхал.

Вдруг раздался звонкий смех. Мы находились в тени, и приближавшиеся к нам девушки, ослепленные солнцем и занятые разговором, нас не видели. Они были еще довольно далеко. В тесно сбившейся на ярком свету группе их было пять или шесть. Но я видел только одну, вокруг которой, казалось, кружили все остальные, словно ночные мотыльки, летящие на огонь. Девушки следовали за ней, а извилистый путь по саду пролегал по желанию той, у которой была на то власть. Уже недалеко от нас она наткнулась на упавшую с дерева грушу. Девушка остановилась, а вслед за ней остальные. Ногой она толкнула пожухший плод и, взглянув на деревья, под сенью которых сидели мы, воскликнула:

– Смотрите, там есть еще!

Она направилась к грушевым деревьям, но почти тотчас, ступив в тень, увидела меня и замерла. Я видел ее впервые, но сразу понял, что это она.

Ей было самое большее лет двадцать. Светлые волосы были стянуты сзади и просто собраны в узел. Бровей не было, высоко выбритые виски делали ее лоб просто восхитительным, гладким и округлым, словно шар из слоновой кости. Черты ее лица, изваянные из этого ценного и хрупкого материала, были донельзя изящны. Тем утром, в девичьей компании, она не прихорашивалась для выхода. Ее красота не требовала никаких прикрас – то было творение богов в чистом виде.

От удивления она сделалась серьезной, и с таким выражением лица она сохранится в моей памяти навсегда. Потом я видел ее смеющейся, удивленной, видел, как ее охватывает страх, отвращение, как она питает надежду или испытывает удовольствие. Этот небесный музыкальный инструмент, каковым было ее лицо, мог выдавать тысячу и один обертон. И все же, по мне, истинным был тот строгий тон, поразивший меня, когда мы впервые столкнулись с ней лицом к лицу.

В этой строгости уже был различим трагический характер ее красоты. Потому как именно за это совершенство, которому все завидовали, и выпала ей скорбная судьба. Подобная красота – это образ абсолюта, когда невозможно что-либо добавить. Однако носительница такой красоты знает, насколько все это эфемерно. Она дает ей природную власть, несравненную силу, но она заключена в беззащитном и хрупком теле, которое может сломить любая малость. Красота такого порядка выделяет человека среди других смертных, вызывая в них вожделение и зависть. Ради единственного воплощения она обездоливает многих, и они-то превратят горечь своей несбывшейся любви в опасное желание отомстить. Короли, не знающие отказа, воспримут такую красоту как изысканный дар, уготованный им природой. Так что обладательнице такой красоты, скорее всего, придется отказаться от собственных желаний, чтобы посвятить себя тому высокому поприщу, к которому девушку, вопреки ее воле, подталкивает ее же собственное совершенство.

В тот же миг я подумал о Карле, о его тяжелом дыхании, кривых ногах, колючей щетине, представил себе его корявые руки на этой прозрачной коже, его рот на этих бледных устах…

Привыкшая остерегаться как чувств, которые она испытывала сама, так и чувств, которые вызывала в других, девушка на миг застыла в нерешительности. Она знала, что ей уготована милость короля, и поэтому страшилась любой другой привязанности, которую ей невольно придется отвергнуть. Так вот, при виде меня – позже Агнесса рассказала мне об этом – она ощутила такое же волнение, как и я, когда увидел ее идущей мне навстречу.

А ведь у меня не было тех достоинств, что у нее: двадцатью годами старше, безо всяких претензий на красоту, одет точно крестьянин в пору сенокоса, – никакого намека, который подсказал бы ей, кто я такой. Не было у меня ни власти, ни иных способов произвести на нее впечатление. И все же – я это знаю – в тот момент она испытала ко мне глубокое чувство. Потом у нас было немало случаев поговорить об этом. Ее объяснение лишь чуточку приоткрыло эту тайну. По ее словам, она сразу признала во мне «своего двойника». Весьма странно звучит, я с вами согласен, и никогда двойники не были так несхожи между собой. Но ведь она жила в своем собственном мире, куда с трудом просачивалась реальность. Несомненно, это было прибежище, созданное, чтобы уберечься от жизненных напастей. Во всяком случае, в тот мир имели доступ лишь те, кого она выбирала сердцем, и мне выпала печальная привилегия с первой же встречи занять в нем видное место.

Ее спутницы проследовали за ней под сень деревьев и, когда их глаза привыкли к тени, принялись разглядывать меня. Все они были из свиты Изабеллы Лотарингской, супруги короля Рене. Многие из них видели меня издали, когда я был подле короля, а их госпожа находилась рядом со мной. Одна из них, самая несдержанная, воскликнула, тронув пальцами губы:

– Мэтр Кёр!

Так Агнесса узнала, кто я такой. Ни за что на свете я не хотел, чтобы ее отношение ко мне от этого переменилось. Поэтому, шагнув вперед и встав на одно колено, я, не сводя с нее глаз, произнес:

– Мадемуазель, Жак Кёр к вашим услугам.

Я сделал ударение на имени, и она тотчас решила ответить мне тем же.

– Агнесса, – звонко произнесла она и, вздохнув, добавила: – Сорель.

Больше никто не назвался, словно все поняли, что сцена эта разыгрывается исключительно между нею и мной. Едва осознав это, я почувствовал, как тень тревоги скользнула по лицу Агнессы. Каким бы сильным ни было то, что мы испытывали, и уж тем более потому, что это превосходило по силе все, испытанное прежде, нам любой ценой надо было скрыть от этих людишек очевидное. Внешне радостные и покорные, они наверняка прятали у себя оружие, коим являются слежка, зависть и предательство.

Агнесса, отступив, сделала реверанс:

– Я постоянная заказчица вашего Казначейства, мэтр Кёр.

Произнося эти слова, она обвела взглядом подруг, явно показывая, что разговаривает не со мной одним. Спутницы ее закивали, подтверждая тем самым, что все идет обычным порядком. Как бы значительно ни было мое положение, я состоял на службе у короля, и его метресса могла иметь со мной только отстраненные отношения, при которых радушие слегка окрашено пренебрежением, – так обращаются с поставщиком.

– Мадемуазель, надеюсь, вы остались довольны. Можете рассчитывать на меня: мы сделаем все, что в наших силах, чтобы исполнить ваши желания.

В глазах Агнессы промелькнула искорка, равноценная улыбке. С этой минуты я понял, что в ней, словно на клавиатуре оргáна, соседствуют два регистра чувств: один явный и даже нарочитый, мимика для публики, заставляющая выдавать собеседникам смех, удивление или огорчение так же резко, как швыряют псам протухшее мясо. А под ним другой, с почти неуловимыми, едва намеченными, как рябь на воде от дуновения легкого ветерка, знаками страдания, надежды, нежности и подлинной любви.

– У меня как раз намечается много заказов, я с ними непременно обращусь к вам. Вы ведь знаете, скоро большие празднества, нам нужно будет на них появиться.

Она рассмеялась, подружки подхватили смех. Все вокруг стало веселым, стремительным и мимолетным. Они гурьбой двинулись дальше, приветственно помахав мне с почти дерзкой непринужденностью.

* * *

Эта встреча привела меня в сильное замешательство. Весь следующий час у меня в голове вертелись самые противоречивые мысли. Надо сказать, что в то время я начал сознавать, как я одинок. Последняя поездка в Бурж показала, до какой степени Масэ стала мне безразлична. У нее на уме была лишь знатность да благочестие. Ничто из того, что было значимо для нее – все эти почести, должности, иерархические тонкости тамошнего общества, – для меня не имело никакой ценности. Вместе с тем я исполнял любые ее желания. Казалось, впрочем, будто вся семья следовала желаниям Масэ. Мой брат, ставший теперь уже кардиналом, был всегда согласен со своей невесткой, под пурпурной мантией его обуревали те же страсти. Наши дети полностью переняли взгляды матери. Мой сын Жан окончил духовную семинарию. Похоже, он больше постиг, как использовать Церковь во благо себе, а не то, как служить Богу. Дочери моей была уготована блестящая партия. И только Раван, мой младшенький, выказывал интерес к тому, чтобы продолжить мое дело. Но у него это шло от пристрастия к деньгам, а не от погони за несбыточной мечтой, как у меня. Тем лучше: легче будет довольствоваться малым. Я определил его в обучение к Гильому, и сын был этим доволен.

Кажется, все в семье ждали от меня лишь одного: чтобы богатство текло рекой. И никто, судя по всему, не предполагал, что и у меня тоже могут быть желания, потребности, огорчения. После истории с Кристиной я продолжал встречаться с женщинами, никому из них не доверяясь. Над этими краткими, чисто плотскими отношениями довлели две неистовые силы: их жадность до моего богатства и мое недоверие к чувствам. Все это не располагало меня к любви, а плотские связи лишь обостряли мое одиночество. Вдобавок я не жил на одном месте. Я жил в дороге, завязывал связи в городах, через которые пролегал мой путь, зная, что вскоре мне придется их прервать. Все мои дружеские отношения были скреплены целесообразностью. Огромная сеть деловых связей становилась все обширнее и крепче. Но среди этого множества людей я был одинок, я оказался в западне, словно паук, запутавшийся в собственной паутине. Бывали дни, когда, захваченный потоком дел, я не думал об этом; в другие дни, покачиваясь в седле на вольном просторе дорог, я предавался мечтаниям, в которых растворялось мое одиночество. Но когда деловая активность затухала или приходили дурные вести, когда пребывание при дворе заставляло меня физически ощущать угрозу и опасность, меня охватывало горестное чувство одиночества. Именно в таком душевном состоянии я пребывал, когда встретил Агнессу.

Вот, вероятно, почему таким сильным было желание снова увидеть ее, быть рядом с нею, открыть ей сердце. Она вмиг напомнила мне о забытых радостях любви. Это было абсурдно, слишком внезапно. Но ведь после первой же встречи с Масэ я понял, что только так, с первого взгляда, и зарождается настоящая любовь. Впрочем, я отдаю себе отчет, что в таких делах время не добавляет уверенности. Привычка тут ни при чем, любовь возникает вдруг, не объявляя заранее о своем приходе. Те письмена, что чертит в нас чувство, всегда легче разобрать на чистом листе неискушенного сознания.

Как бы то ни было, я влюбился. И в то же время страшился признать это. Агнесса была любовницей короля. А я полностью зависел от этого человека, его ревнивый характер и жестокость были мне хорошо известны. На миг у меня возникло желание сбежать. В конце концов, королевского казначея повсюду ждали дела, а чтобы оправдать отъезд, нетрудно найти подходящий предлог.

День уже был в разгаре, я терзался этими мучениями, когда прибыл посыльный с известием о том, что на следующий день король собирает Совет и рассчитывает на мое присутствие. Путь к отступлению был отрезан. Оставалось лишь смириться.

Таким образом, я остался при дворе и отлучался лишь ненадолго. Это стало началом новой поры в моей жизни. Я разом отстранился от своих дел. Я, все последние годы живший в лихорадочной суете заказов, поставок, сделок, почти сразу же передоверил все Гильому. Теперь это было возможно, так как созданная нами сеть работала. По всей Европе меня представляли более трехсот посредников. Деньги и товары находились в непрерывном обороте, что было особенно заметно в той чувствительной точке, которой являлось Казначейство в Туре. За несколько лет мы сумели превратить французское королевство, воспрянувшее после одержанных побед, в новый центр мира, куда стекались огромные капиталы. Механизм был запущен, оставалось лишь поддерживать его работу. Гильом и еще несколько человек – все выходцы из Берри, связанные со мной достаточно близкими отношениями, – прекрасно с этим справлялись.

Так, впервые избавившись от бремени обязанностей, которые постоянно держали меня в удалении от двора, я окунулся в придворную жизнь.

Этот мир, с которым прежде я лишь слегка соприкасался, стал для меня настоящим открытием. Прежде всего я пришел в восторг от его великолепия. В бесконечном кортеже повозок, тянувшемся за королем в его переездах из города в город, попадались подлинные сокровища. В полной мере я это оценил, когда вскоре после моего возвращения из Италии мы отправились в Тур. Там к нам присоединилась королева. Переговоры о браке короля Англии подходили к концу. Герцог Суффолкский, прибывший подписать окончательный договор, был принят с большой пышностью. В связи с этим празднеством я был нарасхват. Потоки заказов стекались в Казначейство, и многим я отпускал в долг.

В этом не было ничего нового, однако во время церемонии я неожиданно увидел под сводами Плесси-ле-Тур роскошь, приобретенную благодаря мне. Великолепные ткани, кружева, драгоценности, оружие, экипажи, благоухающие специями блюда и вазы, полные экзотических фруктов, – все это было блистательным воплощением невидимой стороны контрактов, залогов, денежных аккредитивов, описей имущества, которые и являлись предметом моих повседневных занятий. Прежде я жил в самом часовом механизме и вдруг, оказавшись лицом к циферблату, подивился слаженному движению стрелок и выверенному бою часов. Я осознал, как иссушено мое сердце годами усердного труда. В погоне за своими грезами я упустил эти годы, их заслонили безликие цифры и мелочная коммерческая деятельность. И вдруг я вновь погрузился в свои грезы, а сами они между тем превратились в реальность.

Я был благодарен Агнессе за то, что она вызвала во мне такие перемены. После первой краткой встречи мы долго не виделись с глазу на глаз. Странно, но такое положение дел меня устраивало. Чувство, которое она заронила, было настолько сильным, что я поначалу впал в панику и хотел куда-нибудь скрыться. Но когда призыв короля вынудил меня остаться, я понял, что пребывать рядом с ней, видеть издали или говорить с ней на людях доставляет мне огромное удовольствие. В какой-то мере этого мне было достаточно. Я боялся, как бы мое влечение к ней не усилилось настолько, что беда будет неизбежна.

Я наблюдал за королем, когда Агнесса находилась рядом. Он никогда не подчеркивал особой привязанности к ней и на людях ни малейшим жестом не выказывал своих чувств. Его страсть напрямую выражалась разве что через ревность. Я приметил, как менялся его взгляд, стоило Агнессе заговорить с кем-нибудь из мужчин. Он тотчас отключался от разговора и с явным беспокойством следил за ней, в его взгляде сквозили боль и злость. Я, конечно же, тщательно избегал вызывать подобные чувства. И был признателен Агнессе за то, что она никогда не ставила меня в столь сложное и опасное положение. Она, с ее сверхчувствительностью, уже давно поняла, сколь осмотрительно ей надо вести себя в присутствии короля. Будь он догадливее, он раскусил бы ее игру: на людях она обычно проявляла благосклонность к тем, кого хотела погубить. Так, Карл Анжуйский, который ввел ее к королю, поскольку исполнял при нем не только официальную должность главы Совета, но и менее благовидную роль сводника и поставщика свежей плоти, был при всех обласкан Агнессой. Он имел слабость этому обрадоваться, не отдавая себе отчета в том, что таким образом она готовит ему опалу. И напротив, Брезе – моего друга Брезе, все такого же отважного, пекущегося о величии королевства, великодушного к своим ближним, – Агнесса высоко ценила, однако всякий раз, встречаясь с ним в присутствии короля, держалась холодно.

Так прошло несколько великолепных, счастливых недель, которые были прерваны событием, суть которого я плохо осознавал. Событие это сблизило меня с Агнессой, хотя с меня вполне было довольно видеть ее, слышать и знать, что она рядом.

* * *

Сопровождая короля в его величественных перемещениях от замка к замку, я как-то незаметно для себя стал усердным участником заседаний в Совете. Я, право, впервые полностью разделял жизнь двора и с удивлением отметил, что жизнь эта состоит почти поровну из скуки и веселья – двух состояний, доселе мне мало знакомых. Скука царила в замке долгими часами. Жизнь приучила меня просыпаться рано, и я обнаружил, как все безмолвно и недвижно поутру в замке, пока все спят в своих апартаментах. Это время было отдано лакеям и горничным, а те хранили тишину, чтобы не нарушать свободу, которую она им обеспечивала. Томительной была и вторая половина дня – то из-за дождей, которые приносили мрак и уныние, то из-за того, что солнце и теплый томительный воздух в разгар лета внушали размягченному сознанию желание вздремнуть после дневной трапезы или пошептаться о чем-нибудь. Но к вечеру все пробуждалось, и в замке воцарялся праздник. Сияние канделябров, упоительный запах благовоний, игра красок, нарумяненные лица – все способствовало тому воодушевлению, которое начинало проявляться перед ужином, а угасало поздней ночью.

Я сумел оценить утонченность Анжуйского дома, превосходившего в то время другие дома: Карл Анжуйский во главе Совета, Рене – в будущем тесть короля Англии, королева Мария, которая при своем весьма неверном муже не переставала плодить наследников, – куда ни сунься, всюду были выходцы из Анжу. Я был мало знаком с главой этого дома, королем Рене, ничтожным политиком, утратившим все, чем он владел в Италии, и бывшим королем Иерусалимским только на бумаге. Однако надо отдать ему должное: жить он умел. До той поры я истово служил на благо роскоши, однако парадокс заключался в том, что проку от этого для меня не было никакого. С детства я мечтал о дворце, но, как и в детстве с отцом, попадал туда как лицо стороннее, никогда надолго не задерживаясь. И только встретив Агнессу, резко переменив свою жизнь, я вдруг почувствовал волнение: я понял, что и впрямь могу поселиться в богатых покоях, занять при дворе свое место и жить в череде сменяющих друг друга празднеств.

Эта перемена, при несходных причинах, очень походила на то, что довелось познать королю. Прежде он, как и вся его семья, вел суровый образ жизни. Его появления на людях сводились к четырем приемам: на Пасху, Пятидесятницу, День Всех Святых и Рождество. Король раздавал подарки придворным и присутствовал на торжественной мессе. Затем следовало застолье, в конце которого слуги разбрасывали монеты под крики: «Щедрость, щедрость!» Просто, быстро и, в сущности, не очень-то весело. Когда королю открылся доступ к наслаждениям, некоторые обычаи, распространенные при других дворах, были введены и у нас.

Главным распорядителем этих новых увеселений, бесспорно, был король Рене. Он вкладывал в них столько сил, что это вызывало восхищение. В то время обстоятельства особо благоприятствовали ему, и, когда мы присоединились к нему в Нанси, он устроил нам поистине апофеоз всевозможных развлечений. Благодаря разъездам, разветвленности родства и собственному любопытству король Рене был в курсе всего, что делалось в Европе по части празднеств. И в этом он желал первенствовать. Он содержал труппы артистов, привлекал различных посредников. Именно он ввел во Франции обычай «па», который издавна был распространен в Бургундии. Эти «па» представляли собой рыцарские турниры, замысловатые правила которых были составлены в Германии или во Фландрии. На этих праздниках старинные воинские и придворные рыцарские аксессуары соседствовали с современными роскошными придумками: оружием, украшенным чеканкой, роскошными костюмами и грандиозными представлениями, предшествовавшими турнирам.

Король, похоже, от души развлекался на этих праздниках. После капитуляции Меца он направился в Шалон, где король Рене устроил в его честь «па», длившееся целую неделю. Карла бурно приветствовали, когда он скрестил копья с Брезе, который, конечно же, поддался ему. Королю хотелось блеснуть перед Агнессой, и он открыто приветствовал ее. По такому случаю на ней были серебряные доспехи, украшенные драгоценными камнями. Этот исключительный наряд, как, впрочем, почти все наряды, доспехи и украшения, был доставлен из Казначейства. На протяжении нескольких предшествующих недель я получал заказы на все, что при дворе считали блистательным, и постарался дать даже тем, у кого денег не было, возможность предстать на этом празднике сообразно их положению в обществе. Агнесса пришла ко мне лично. Она не могла не заметить моего волнения. Впрочем, она явилась не одна, и разговор свелся к практическим вопросам, которые касались ее заказов к турниру. Эта встреча оставила меня в недоумении и погрузила в легкую меланхолию. Я впервые увиделся с ней приватно, причем спустя столько времени после нашего знакомства. Даже учитывая ту сдержанность, к которой ее обязывало присутствие посторонних, я не уловил ни малейшего проявления тех чувств, которые, как мне казалось, она испытывала поначалу. Ни знака, пусть совсем незаметного, ни взгляда, ни словечка, которое можно было бы истолковать двояко, чтобы возбудить мои чувства. И я задался вопросом, не предаюсь ли я в очередной раз грезам, которые живут только во мне одном.

Ее поведение на турнире – а я внимательно смотрел на Агнессу, и не было нужды это скрывать, поскольку все глаза были устремлены на нее, – показывало, что она, как никогда прежде, влюблена в короля и, как никогда прежде, королем любима.

Быть на празднике с тяжелым сердцем – лучший способ вынести хладнокровное суждение. В моем распоряжении было восемь дней среди всеобщего веселья, чтобы составить мнение относительно короля Рене и того культа роскоши и наслаждений, который он ввел при французском дворе. По случаю празднества я был одет богато: король то и дело призывал меня к себе, требуя куда-нибудь его сопровождать или улаживать денежные вопросы. Я с приличествующей ситуации улыбкой давал понять, что тоже захвачен всеобщим весельем. На самом деле настроение у меня было мрачное.

Эти турниры казались мне нелепыми и неуместными. С их помощью пытались воскресить канувшие в Лету времена. И если мы были в шаге от того, чтобы одержать верх над англичанами, то лишь потому, что создали современную армию, которую Жан Бюро снабдил артиллерией, а я финансировал. Чествовать надо было эту новую армию, а не рыцарство, разрушившее королевство.

Если бы еще это воскрешение былых нравов носило скромный и непритязательный характер! Когда я приобретал замки-крепости, я стремился уловить отголосок ушедших времен, рождавших во мне тихую ностальгию. На турнирах же, напротив, рыцарство пыталось предстать живым, однако я прекрасно понимал, что оно приказало долго жить. Мне была знакома оборотная сторона медали, поскольку имелись точные сведения о проданных землях, уступленных за бесценок замках и долгах. Я знал, какой нищетой приходилось расплачиваться за этот разгул богатства. Рыцарство было живым когда-то давно, когда оно опиралось на владение землей и на людей, подчинявшихся сюзерену. Ныне правили деньги, а сеньоров больше не было.

Гвоздем представления в Шалоне стало изысканное явление зерцала рыцарства, знаменитого Жака де Лалена, который по всей Франции почитался за образец доблести. Этот герой казался пришедшим прямо из легенд о короле Артуре. Он был подчеркнуто благочестив, выходил на поединок в ореоле славы. Он превратил свое целомудрие в добродетель и совершенно невероятное орудие соблазнения. Мне любопытно было увидеть это чудо, намеревавшееся строжайшим образом воспроизводить рыцарские ристалища.

Но вместо этого я увидел манерного девственника, грубого и довольно-таки смешного. Было очевидно, что его целомудрие вызвано не обетом, а, скорее, робостью, выдаваемой за добродетель. Его манеры настолько отличались от современных нравов, что казалось, он разыгрывает какую-то роль. Зеваки смотрели на него с тем же любопытством, с каким аплодировали комедиантам, которые выступали перед турниром. На этом турнире Жак де Лален умело применял накопленный опыт, так как участвовал во многих боях. То, что для обычного дворянина было редким и необычным занятием, для этого рыцаря было делом привычным, которому он был обучен. Успех ему обеспечивали скорее не личные качества, а оплошности его противников. Тем не менее он приписывал всем своим деяниям такую важность, с таким тщанием выполнял самые незначительные, отжившие свой век церемонии, что все его победы сходили за логическое следствие благородства, внешние проявления которого он тщательным образом соблюдал.

На самом деле этот мелкий тип был законченный дурак. Доведенная до крайности приверженность правилам подменяла в нем самобытность. Я в этом убедился, когда в перерыве между двумя поединками мне представилась возможность побеседовать с ним. Прогуливаясь мимо его слуг, я понял, что не стоило рассматривать доспехи этого рыцаря вблизи. Кожаные части его доспехов были иссохшими и растрескавшимися, ткань вся в заплатах, а кони, лишенные былой роскоши, некормлеными и тощими. Эти подробности меня несколько успокоили: они делали этого рыцаря более похожим на человека, а главное, более соответствующим тому сословию, олицетворением которого он слыл. Как и у остальных рыцарей, денег у него не было. Мир, в котором, как ему казалось, он вращался, не имел ничего общего с миром рыцарей былых времен. Что толку от того, что он спешил попасть с одной схватки на другую, что его всякий раз принимали роскошно, – все равно он едва сводил концы с концами. В разговоре я вынудил его коснуться и денежных вопросов. Он в ужасе посмотрел на меня. Я понял, что его приверженность героической рыцарской жизни до скончания веков не была притворной. Он упорно отказывался видеть мир таким, каков он есть, и воспринимал людей вроде меня с таким же презрением, каким их обливали его предки. Если бы я не видел, как Агнесса восхищается им и бросает на него, как мне чудилось, влюбленные взгляды, может быть, я и не стал бы загонять его в угол. Но я не смог отказать себе в удовольствии поставить его в весьма затруднительное положение. Он знал о том, какую роль я играю при дворе, и не мог ответить мне грубостью. Защищаясь от моей бесцеремонности, он смог только что-то сбивчиво пробормотать в ответ.

Я напрямую, как привык вести себя с дворцовой знатью, предложил ему новых лошадей и кожу, доставленную из Испании. Безо всякого стеснения ощупывая его изношенные доспехи, я безжалостно расхваливал качество генуэзских кирас, заметив, что ему следует наведаться в Казначейство, чтобы подобрать себе кирасу по росту. Поскольку он уже задыхался и отчаянно искал повод сбежать, я еще более усугубил его страдания, предложив выплатить в рассрочку ту сумму, которую он сочтет нужным потратить. Объятый ужасом и более беспомощный, чем если бы на него напал огнедышащий дракон в Бросельяндском лесу, Лален, не дожидаясь помощи слуги, решил сесть в седло. Его доспехи звенели, как кухонный таз, он трижды попытался забросить ногу на круп лошади. Выкрикивая «Спасибо! Спасибо!», он рысью помчался прочь, скособочившись в седле и ничего не видя из-за шлема, который съехал ему на глаза во время этих акробатических упражнений.

От этих отдающих тленом развлечений у меня остался горький привкус, во всяком случае, мне они пришлись не по душе, и остаток праздников я пережевывал свою досаду. Решение было принято: нужно вернуться к прежнему образу жизни, ибо жизнь при дворе явилась нелепым эпизодом. Я составил ложное представление относительно чувств Агнессы, да и на что я мог уповать? Эта интермедия была припадком безумия, той своеобразной меланхолией, которая настигает мужчин в середине жизненного пути, заставляя их ни с того ни с сего вообразить, будто можно начать другую жизнь, осиянную опытом первой. Я только искал случая сообщить о своем решении королю и убедить его не противиться моему отъезду.

Право, не знаю, стоит ли сожалеть об этом или считать, что это было к счастью, но, как бы то ни было, намерения мои рухнули на следующей неделе, когда Агнесса позвала меня отправиться с ней в Ботэ.

* * *

Король, в течение длительного времени проявлявший умеренность, граничившую со скупостью, теперь полюбил тратить деньги. Он выражал радость или благодарность, раздавая подарки. С каждым рождением ребенка королева получала роскошное платье, так же запросто Карл, как я уже говорил, приобрел для своей любовницы большой алмаз. Победы над англичанами предоставили ему возможность делать и другие, еще более значительные дары, поскольку это были земли, отнятые у противника. Вообще, военные трофеи шли на то, чтобы вознаграждать наиболее отличившихся военных или же лиц из придворного круга.

Смешав два обычая – преподносить подарки любимым и монаршую привилегию жаловать земли, – король вздумал подарить Агнессе какое-нибудь имение. Сомневаюсь, что это поместье он выбрал сам, потому как скаредная натура заставила бы его остановиться на чем-нибудь более скромном. Вероятно, Агнесса сама испросила себе Ботэ. И получила его.

Знаком ли ей был этот замок прежде, или ее соблазнило его название? Во всяком случае, выбор ее был великолепен, даже слишком, так что не обошлось без скандала. Ботэ, построенный Карлом Пятым неподалеку от Венсенна, – один из самых красивых замков Франции. Дед Карла сделал его своей любимой резиденцией. Ришмон отбил его у англичан пять лет назад.

Такая милость вдруг сделала очевидным то, что все и так знали, но старались не замечать: король влюблен. Агнесса, став хозяйкой этого королевского поместья, поднялась выше, чем обычные любовницы. И все же двор не был готов допустить, чтобы она вошла в ближайшее окружение короля. Зависть выросла десятикратно, и за льстивыми улыбками придворных теперь можно было различить проблески ненависти.

Ни король, ни Агнесса, к неудовольствию завистников, не обращали внимания на их душевное состояние. Карл явно был искренен: он был выше этих низменных чувств, и если ему случалось заметить завистливо-кислые лица, то в силу природной жестокости он, должно быть, испытывал наслаждение. Что до Агнессы, то она все прекрасно понимала, однако постоянными усилиями ей удавалось держаться ровно и быть еще более любезной со своими заклятыми врагами.

Она не кичилась своим новым титулом Дамы де Ботэ, однако он был вдвойне вызывающим, поскольку одновременно служил символом принадлежности к знати и комплиментом. И она носила это имя, как свои наряды, – естественно и с удовольствием, не стараясь блеснуть им, но и не отказывая себе в этом.

Увеселения в Нанси и Шалоне требовали ее присутствия, не давая ей возможности вступить во владение поместьем. Но вскоре после «па» она решила туда наведаться и, к моему великому изумлению, взяла меня с собой.

Для меня это было первым свидетельством ее ловкости. Все эти недели она настолько явно выказывала по отношению ко мне безразличие и даже холодность, что король, при всей своей ревности, не возражал против моего присутствия рядом с Агнессой во время этой поездки. Кроме того, поскольку предполагалось обустроить замок на новый лад, было вполне логичным, чтобы я составил собственное представление о том, что там необходимо сделать.

Мы отправились в путь в сопровождении вооруженного эскорта, но рядом с Агнессой нас было только трое. Она взяла с собой одну из своих камеристок, а меня сопровождал Марк. У меня были сомнения, брать ли его с собой. Я знал, что мне придется терпеть его кривые усмешки и понимающие взгляды, и, если Агнесса, к несчастью, перехватит хоть один из таких знаков, она, чего доброго, сочтет меня мужланом. В конце концов я взял Марка с собой, но велел ему ехать позади и держаться на почтительном расстоянии.

Дорога заняла не много времени, поскольку Агнесса была прекрасной наездницей и выдерживала длинные переходы. Нам выпало два дня ненастья. Агнессе доставляло удовольствие скакать галопом в грозу, сея панику среди сопровождающих. Им было трудно поспевать за ней в доспехах, так что довольно часто мы оказывались наедине. У меня сложилось впечатление, что под маской придворной дамы мне явилась совсем другая женщина – пылкая, почти неистовая, взгляд которой временами вспыхивал тревожным огнем. От дождя ее прическа растрепалась и румяна потекли. От нее исходила какая-то дикая сила, а взгляды, которые она порой бросала на меня, громкие взрывы смеха, ее манера облизывать языком мокрые от холодного дождя губы глубоко волновали меня. Я снова почувствовал то же непреодолимое влечение, что и при нашей первой встрече, однако я не знал ни что думать, ни тем более что говорить.

Через Венсенн мы проследовали прекрасным солнечным днем, но в Ботэ въехали сразу после грозы, не приведя себя в порядок, так что на мосту, перекинутом через ров, окружавший замок, наш кортеж напоминал цыганский табор.

Ближе к вечеру мы с Агнессой отправились осматривать Ботэ. Англичане не следили за замком, но, к счастью, не стали его грабить. В покоях было уже сумрачно, так что я прихватил факел. В библиотеке Карла Пятого ровными рядами выстроились тысячи фолиантов, отбрасывавших в свете факела золотистые отблески. В квадратной башне-донжоне, возвышавшейся над замком, насчитывалось четыре этажа. Зал Евангелистов украшали громадные полотна. Комната «над фонтаном» не претерпела никаких изменений после смерти в ней Карла Пятого. Его сын любил приезжать в этот замок с Изабеллой Баварской в те счастливые времена, когда безумие еще не затронуло его рассудка. Он приказал запереть эти строгие, дышащие трагедией покои, где старый король закончил свои дни, и привел в порядок один этаж, где и жили влюбленные. Агнесса взяла себе одну из комнат на этом этаже, а мне отвела комнату по другую сторону лестничной площадки, на которой стоял огромный дубовый шкаф. Она распорядилась, чтобы прислуга разместилась на первом этаже, как это, впрочем, и было принято при Карле Пятом. Ее камеристка была девушкой рослой, улыбчивой и молчаливой. Похоже, Агнесса выбрала ее из всех других именно по той причине, что та не была зловредной. Ее ничуть не смущало, что она будет проживать поодаль от хозяйки. Марк всем своим видом показывал, как он доволен тем, что его поселили рядом с девушкой, и на этот раз насмешливую улыбку послал ему я.

Перед тем как стемнело, Агнесса повела меня на самый верх башни: оттуда было видно далеко, а за лесами, на западе, даже можно было различить, как поднимается дым над Парижем. Мы стояли рядом, облокотившись на шероховатые камни глубокой бойницы. Вечерний покой не рассеивал моего волнения. Я чувствовал дыхание Агнессы, слегка учащенное после подъема по лестнице, если только это не было вызвано чувствами, однако с моей стороны было бы безумием на это надеяться. Впрочем, она держалась как ни в чем не бывало, а я соблюдал крайнюю осторожность. Мы спустились, когда окончательно стемнело. Марк подал нам ужин в одной из комнат на нашем этаже, которая при англичанах, должно быть, служила командным пунктом. В центре стоял небольшой столик, относящийся, вероятно, ко времени любовной связи Карла и Изабеллы, и по всей комнате англичане расставили множество стульев для проведения тайных военных советов.

Во время поездки мы с Агнессой уже многое обсудили. И признались – она, будучи родом из Пикардии, а я из Берри – в любви к Италии. Она много лет сопровождала в поездках туда Изабеллу Лотарингскую. Благодаря ей Агнесса познакомилась со многими художниками и состояла с ними в переписке.

Разговоры на открытом воздухе, в дороге, в присутствии ее камеристки не могли быть очень задушевными, хотя каждое слово Агнессы казалось мне исполненным чувств, которые дополняли смысл сказанного. Она много поведала мне о своем происхождении и воспитании. Она была дочерью мелкого сеньора, владевшего землями под Компьенью. Ее отец состоял в родстве с Бурбонами, а благодаря посредничеству герцога, породнившегося с Анжуйским домом, Агнесса совсем юной была включена в свиту Изабеллы Лотарингской, и эта энергичная и просвещенная женщина оказала на нее огромное влияние. Рассказала она и многое из того, что мне уже было известно, в частности, о том, что, когда муж потерпел поражение и оказался в плену в Дижоне, Изабелла собрала вассалов короля Рене в замке Нанси и заставила всех принести ей клятву верности. Когда потом, по стечению обстоятельств и правил престолонаследия, несчастный затворник стал королем Неаполя, Сицилии и Иерусалима, Изабелла отправилась в Италию, чтобы, ожидая его освобождения, вступить во владение доставшимся наследством. Она мужественно отстаивала свое достояние, продавала драгоценности и столовое серебро, чтобы собрать армию против арагонского короля. Она вела дела более искусно, чем несчастный Рене, который, оказавшись на свободе, вскоре все растерял. Эта история была хорошо известна, но самое интересное – она произвела большое впечатление на Агнессу. Изабелла Лотарингская, кроме высокой культуры и хорошего образования, дала ей образец свободной, смелой и сильной женщины. Особенно восхищало Агнессу в ней сочетание глубокой, всеобъемлющей любви, поскольку та питала к Рене настоящую страсть, и в то же время независимости, которая дала королеве возможность действовать самой, в одиночку. Обстоятельства для Агнессы сложились не столь благоприятно, чтобы в полной мере последовать примеру Изабеллы. Но я предчувствовал – и последующие события это подтвердили, – что она воспитывала в себе те же самые качества и сумела найти способы их проявить.

В тот первый вечер мы ужинали почти в молчании. Последний переход был длинным. В этой зале, насыщенной личностью короля, в этих покоях, бывших свидетелями смерти и любви, поражения и возрождения, нам было не по себе. Несмотря на малые размеры залы и драпировку, скрадывающую шумы, мы чувствовали себя странным образом смущенными, словно ужинали под высокими гулкими сводами.

После ужина мы пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись, каждый к себе. Я велел Марку принести воды и долго занимался туалетом, дабы смыть с себя дорожную пыль и смешанный запах своего и конского пота. Я слышал шаги, доносившиеся из покоя напротив: похоже, Агнесса занималась тем же самым. Вскоре слуги спустились к себе. Камеристка Агнессы хихикнула на лестнице – вероятно, потому, что Марк, не мешкая, принялся за дело.

Наконец в замке наступила тишина.

Чувствовалась усталость, меня клонило ко сну. Однако, вытянувшись на кровати, я в задумчивости поглаживал льняную простыню и все никак не решался задуть свечу. Я перебирал в памяти подробности поездки, выражение лица Агнессы. Задавался вопросом, как следовало толковать это приглашение и то доверие, которое она выказала, поселив меня рядом с собой. Ее положение королевской любовницы, влечение, которое я испытывал к ней, надежда на то, что она разделяет мое чувство, боязнь прервать очарование, если перейти черту, – все это сплелось в моем сознании в тугой узел противоречивых и будоражащих чувств, разрубить который могла одна лишь Агнесса.

Это она и сделала чуть позже той же ночью, войдя в мою комнату.

* * *

С той ночи прошло десять лет, семь из них – без нее. Никогда прежде я не рассказывал об этих минутах кому бы то ни было. Между тем все запечатлелось во мне с необыкновенной четкостью. Я помню каждое движение, каждое слово, сказанное нами друг другу. И возрождаю их сегодня на письме со странной смесью огромного наслаждения и боли. Как если бы вновь переживал эти мгновения вместе с нею, но при этом – и это навсегда – без нее.

Едва ли я был удивлен, когда она открыла дверь. Сам о том не зная, я ждал, что это случится. Впрочем, все происходило по молчаливому согласию, едва осознаваемому, но обоюдному. В руке она держала медный подсвечник. Пламя свечи золотило ее лицо, и лоб казался как никогда большим. Белокурые волосы были распущены, и я с удивлением увидел, что они ниспадают по плечам. Она вошла, не произнеся ни слова, но улыбнулась мне и подошла к кровати. Села на край, поставила подсвечник на ночной столик. Уподобившись ей в смелости, я откинул покрывало, и она скользнула ко мне под бок. Мне вдруг показалось, что у нее очень маленькое тело, как у ребенка, возможно потому, что она свернулась в комочек у меня под мышкой. Ноги у нее были ледяные, и она дрожала. Так мы пролежали несколько долгих минут. Снаружи все было тихо, только слышалось, как выше этажом от ветра постукивает рама. У меня было такое ощущение, будто я приютил загнанную лань, которая после долгой погони, от которой зависела ее жизнь, постепенно вновь обретала спокойствие. Агнесса казалась такой уязвимой, такой хрупкой, что, несмотря на ее нежность, прелестный запах волос и то, как по-женски легко она пристроилась ко мне, я почувствовал, что желание мое отступает. Слишком острым было стремление защитить ее. Оно превозмогало жажду обладания, будто желание взять что-либо, принадлежащее ей, а тем более всю ее целиком было бы нестерпимым предательством.

Наконец Агнесса выпрямилась, взяла подушку, чтобы на нее облокотиться и, слегка отстранившись, посмотрела на меня.

– Я сразу же прониклась к тебе доверием, – сказала она.

Она не сводила с меня широко открытых глаз, всматривалась в мое лицо, чтобы уловить малейшую деталь. Я ей улыбнулся, но она оставалась серьезной.

– Но почему? – спросил я ее. – Я мужчина, в конце концов. Такой же, как другие.

Она вдруг звонко рассмеялась, обнажив белые, безукоризненные зубы. Потом затихла и отвела у меня со лба упавшую прядь.

– Нет-нет! Ты не мужчина, во всяком случае, не такой, как другие.

Я не знал, что кроется за этими словами. Может, она составила ложное представление обо мне из-за уважения, которое я ей выказывал? Что, если она полагает, что я не способен ее возжелать? Я не успел ни смутиться, ни подыскать возражения: она вдруг вытянула руки перед собой, с улыбкой глядя в темноту опочивальни.

– Мне рассказывали о казначее… Такой высокий пост, мне показалось, что его занимает суровый господин. А потом… я увидела тебя. – Она повернулась ко мне и снова рассмеялась. – Вместо сурового господина передо мной стоял ангел. Заблудившийся ангел. Да, ты именно такой: упавшее с Луны создание, с которым судьба сыграла шутку, дав ему высокое положение. И ты вовсю стараешься доказать, что ты и впрямь на своем месте.

– Тебе кажется, я такой?

– А я ошибаюсь?

Для порядка я стал защищаться: сказал, что усердно работал, чтобы получить то, что имею, попытался убедить ее в том, что я человек серьезный. Но я не стал долго оправдываться: она увидела меня таким, каков я есть. Еще никому не удавалось так быстро и так глубоко определить разрыв между моей официальной ролью и миром моих желаний, миром мечты.

– Мне страшно! – вдруг воскликнула она. – Знаешь, как мне страшно? – Она склонилась надо мной, обняла меня, приникнув головой к моему плечу. – Хорошо, что я могу это высказать. У меня же никого нет, понимаешь? Никого, кому я могла бы довериться.

– Королю… – отважился произнести я.

Она резко выпрямилась:

– Ему-то меньше всего!

– Ты его не любишь?

Мы говорили не об этом, но мне больше всего хотелось задать именно этот вопрос. Агнесса пожала плечами:

– Да как бы я могла?..

Перед ее мысленным взором мелькнули неведомые мне страшные сцены. Овладев собой, она продолжила уже более уверенно:

– Мне приходится бороться со всеми, постоянно. Так-то вот. Ты не можешь себе представить, каково это – хоть на минуту перестать опасаться и свободно поговорить. С ангелом.

Она лукаво взглянула на меня, и мы рассмеялись. С ней мне было невероятно легко, будто я обрел сестру. И я подумал, что она тоже заблудившийся ангел, – наверное, мы прибыли с одной и той же планеты, затерянной в эфире.

Вслед за этим Агнесса принялась рассказывать о своих замыслах, вполне стройных и продуманных. За образом юной куртизанки, по чьему виду никак не скажешь, что она сознает враждебность окружающих, за образом любовницы, изъявляющей королю восхищение и нежность, за образом хрупкого создания из анжуйского клана скрывалась здравомыслящая, решительная женщина с присущим ей мощным инстинктом выживания и исключительным умом, женщина, обдумывающая, как защитить свои интересы.

– Я уже там, где у меня нет выбора, – призналась она. – Я должна оставаться любовницей короля, обладающей безраздельной властью над ним. Прежние его женщины не были с ним на равной ноге. Король держался робко, его связи были если не тайными, то, во всяком случае, не громкими. Теперь он переменился. Он вознес меня слишком высоко, наделав столько шума, что мне вряд ли удастся выжить, если он откажется от меня. Стоит ему поставить другую на мое место, как мои враги увидят, что я беззащитна, и убьют меня.

– Но зачем ему ставить кого-то другого на твое место? – сказал я, чтобы успокоить ее.

Я и в самом деле считал, что предел желаний любого мужчины – иметь такую любовницу. И в то же время мысль, что такой шанс выпал кому-то, а не мне, жестоко ранила сердце.

– Я совсем не доверяю ему на этот счет, – сухо заметила она. – И мне известно, что Карл Анжуйский, вечно стремящийся выслужиться, не преминет подсунуть ему других женщин, чтобы выжить меня.

– Это недальновидно. Ты ведь некоторым образом принадлежишь к его дому…

– Все меньше и меньше. Страсть короля делает меня независимой. Средства, которыми я располагаю, дарованные мне земли позволяют выйти из подчинения анжуйцам. Они издавна поступали со мной, как им взбредет в голову. Теперь хватит.

При воспоминании о пережитых невзгодах нежность уступила в ней место тревоге. Однако через какое-то мгновение она выпрямилась и сказала:

– Я проголодалась. Сходи вниз.

– Думаешь, они что-нибудь оставили?

– Моя камеристка знает, что я встаю по ночам, чтобы поесть, и оставляет для меня блюдо с фруктами или пирожными.

Она встала, и я тоже. Мы были в ночных рубашках и, словно дети малые, осторожно ступали по комнатам. Агнесса держала меня за руку. Мы открыли дверь в маленькую столовую. Действительно, на сервировочном столике нас поджидала оловянная ваза, полная ранета. Она взяла яблоко и стала его грызть, я последовал ее примеру. Мы сдвинули два стула, чтобы сидеть рядом. Агнесса, облокотившись одной рукой о стол, повернулась на стуле и положила ноги мне на колени.

– Я беременна, – рассеянно проговорила она, выбирая себе яблоко.

– Прекрасно. Это должно еще больше привязать короля к тебе.

Она пожала плечами:

– Вовсе даже напротив. Чтобы рожать ему детей, у него есть королева. А в моем положении это станет только помехой, так что я буду скрывать это от него как можно дольше. Пока что из этого следует только одно: мне надо действовать быстрее.

– Действовать?

Она бросила огрызок яблока на стол и вытерла губы тыльной стороной ладони. Простоволосая, с открытой шеей, она сидела ко мне боком, облокотившись на хлипкий столик, у нее был вид девки из таверны, чувственной и грубой дикарки. Исчезла сдержанность куртизанки. Меня отнюдь не ужаснуло такое превращение, я испытывал настоящее удовольствие, поскольку сознавал, что передо мной та правда, которую она таила от других. Она говорила со мной в такой доверительной манере, словно обращалась к себе самой. И я, тоже привыкший к скрытности и одиночеству, пребывал в странной уверенности, что могу рассказать ей все и открыть ей свою истинную душу.

– Да, действовать. Все готово, сердце мое. – Она вдруг рассмеялась и сжала мое лицо в ладонях. – Слушай, я буду так тебя звать. Мне совсем не нравится имя Жак. Ты будешь «сердце мое».

Она потянулась ко мне и поцеловала в губы. Это был целомудренный поцелуй.

– Так ты говоришь – действовать?

Она встала, подошла к стенному шкафу у нас за спиной, достала кувшин с водой и два стеклянных бокала.

– Пора ограничить влияние анжуйского семейства, – заявила она таким тоном, словно речь шла о несомненной истине, подобно судье, оглашающему приговор. И добавила: – Кстати, Пьер де Брезе вполне с этим согласен.

Мне было известно, что она в хороших отношениях с сенешалем. Но вдруг меня пронзила ошеломляющая ревность: а что, если у нее с ним столь же тесная связь? Ее близость с королем вызывала во мне только горечь, тогда как связь с Брезе могла привести меня в бешенство. Она улыбнулась и, догадавшись о моих мыслях, снова села рядом и погладила мою руку.

– Да нет же, сердце мое! Пьер мне друг, однако не его, а тебя я признала своим братом. Дело в том, что в нем нет ничего от заблудившегося ангела. Он прямодушный и достойный человек, но все же человек, просто человек, не более того. Он может быть жестоким, и в прошлом он это доказал. У нас искренняя дружба, но мне приходится сдерживать его воинственный пыл. Это не мешает нам достигать согласия. Благо короля и королевства и в моих собственных интересах, и в интересах Брезе. Карл победил англичан, смирил своих вассалов. У него осталось только одно последнее препятствие на пути к тому, чтобы стать свободным и великим королем: ему надо избавиться от этой анжуйской семейки, правящей вместо него.

– Но ведь и Брезе всем обязан анжуйцам.

– Он верен королю больше, чем кому-либо другому. По его мнению, могущество Анжуйского дома становится опасным. Они плетут свои сети, а когда их разоблачат, будет уже слишком поздно.

– Так что вы намерены предпринять?

– Я предоставляю Пьеру выбрать момент и способ действия. Ведь это он несколько лет тому назад избавил короля от ужасного Ла-Тремуйля. Он с успехом проводит такие дела, и король его боится.

– И когда же он должен начать наступление?

– Он выжидает подходящего момента, который скоро наступит. А тем временем каждый из нас будет стараться возбудить у короля недоверие к анжуйцам. Наш лучший союзник в этом деле – бедняга Рене. Чем больше он будет кичиться своим богатством и щеголять нарядами, тем сильнее будет раздражать Карла, а тот скор на расправу.

Доводы Агнессы вполне меня убедили, я и сам склонялся к мысли, что любой ценой следует уменьшить влияние принцев крови, даже если речь идет только об одном семействе. Меня нисколько не поразило решение Агнессы и Брезе. Анжуйцы без зазрения совести использовали их и, если потребуется, не колеблясь уберут обоих. Они предпримут все что угодно в своих интересах. Меня, готового безоглядно довериться Агнессе, смущало только одно обстоятельство: как могла она с легким сердцем изменить Изабелле Лотарингской, которой была всем обязана? Я без обиняков задал ей этот вопрос. Агнесса реагировала с яростью затравленного зверя.

– Когда мужчины из этого семейства ввели меня к королю, – выпалила она, – когда они продали меня ему, еще совсем невинную девушку, словно какую-то скотину, Изабелла пыталась вступиться за меня. Между ней и ее зятем вспыхивали ужасные сцены. Но ее супруг, все еще слабый, осудил ее, и она вынуждена была уступить. Мы вместе проплакали весь вечер. Она прижала меня к себе и заставила поклясться, что когда-нибудь я поквитаюсь за это. Тогда я не понимала, что она имеет в виду, однако поклялась. И вот теперь час пробил. Это не измена, на самом деле я повинуюсь ей!

С этими словами она встала, взяла меня за руку. Мы вернулись в мою комнату. Она снова свернулась клубочком и прижалась ко мне.

– Когда ты попала к королю?

– Более двух лет назад. Мне было девятнадцать, когда я впервые увидела Карла в Тулузе. Я была тогда совсем другой. Эти два года меня многому научили.

Наступило молчание, и я услышал, что она посапывает. Однако, прежде чем она заснет, мне надо было задать ей еще один вопрос.

– А чего… – в нерешительности спросил я, – чего ты ждешь от меня?

Она засмеялась:

– Ничего, сердце мое. Главное – не вмешивайся в это дело. Ты мне даешь то, чему нет замены: ты единственный человек, с которым я могу говорить свободно. С Брезе у нас общий план, но мне почти нечем поделиться с ним. Я крайне осторожна. А ты – мой брат, мой друг.

– Что тебя заставляет верить, что я тебя не предам?

Она погладила меня по щеке:

– Я тебя знаю так же хорошо, как саму себя. Мы два осколка одной звезды, которая раскололась, упав когда-то на Землю. Ты не веришь в такое? А мне, однако, сам Бог это сказал.

– Бог?

– Когда я молюсь, Он мне отвечает. – Она приподнялась на локте и строго посмотрела на меня. – Не стоит мне говорить, что ты не веруешь!

– По правде сказать…

– Замолчи. Ты гордец и невежда.

Она улыбнулась и положила голову мне на плечо. Я почувствовал, что она засыпает.

– Если нас застанут в таком положении…

– Моей камеристке велено не входить ко мне по утрам, пока я ее не позову. – И она добавила, зевая: – Впрочем, ее-то бояться нечего.

Несколько мгновений спустя она уже крепко спала. Я еще долго бодрствовал, взбудораженный внезапным вторжением в мою жизнь этой маленькой женщины, такой своевольной и нежной, близкой и загадочной. Меня терзали путаные мысли, и я не мог ухватиться ни за одну из них. Противоречивые чувства раздирали мое сердце. Я боялся возжелать Агнессу и тем самым предать не только короля, но и то доверие, которое она мне оказывала. И в то же время, довольно глупо, я чувствовал себя виноватым в том, что ничего не предпринял: вдруг она расценит мою мужскую сдержанность как пренебрежение? В конце концов я отбросил все эти смехотворные терзания и полностью отдался блаженству. По сути дела, плотских утех у меня было предостаточно, но они никогда не приносили мне удовлетворения. Чего мне больше всего недоставало, так это дружбы, которая может завязаться между супругами, когда они подходят друг другу. Агнесса принесла мне доверие, правду, простоту, они мне нужны были не меньше, чем ей. Я наслаждался этими нежданными отношениями и решил, будь что будет, прежде всего я должен сберечь это доверие. А какие очертания примет эта дружба… там будет видно.

* * *

Мы пробыли в Ботэ пять суток, пять дней и пять ночей, и все время были вместе. Агнесса рассказывала мне обо всем: о своем детстве, о своих мечтах и страхах, а я впервые смог раскрыть свое сердце перед другим человеком. Я никогда не мог доверить Масэ свои сомнения и свои странные мысли. Агнесса понимала все. Если я о чем-то и умалчивал, так это из-за уверенности в том, что она уже и так все поняла.

Так началась эта необычная привязанность, которая за все эти годы сделала Агнессу самым ценным для меня созданием на земле. В наших отношениях плотское вовсе не было исключено, ибо нам нравилось ощущать, как соприкасаются наши тела, а нежность друг к другу мы выражали чувственными ласками и поцелуями. Однако очень долго, вплоть до последних скорбных минут, о которых, я надеюсь, у меня еще хватит времени рассказать, мы не были любовниками. Словно мы знали, что стоит нам перейти эту грань, как мы окажемся в другом пространстве, где лишимся всего остального в наших отношениях. Так неутоленное желание, вместо того чтобы свестись к одному-единственному акту, просвечивало в каждом нашем жесте и во всех наших мыслях, придавало тому, что я, несмотря ни на что, осмелюсь назвать нашей любовью, ни с чем не сравнимую силу и неподражаемую окраску.

Уже не было речи о том, чтобы я оставил двор. У меня была потребность находиться подле Агнессы, иметь возможность хотя бы обменяться с нею взглядом. Жизнь в королевском окружении принуждала нас вести себя весьма осмотрительно. Мы все делали так, чтобы не вызывать подозрений у Карла, по-прежнему очень недоверчивого. Приходилось притворяться безразличными друг другу, не встречаться целыми днями. А чтобы увидеться, надо было заранее постараться. Я поверил тайну Марку, что, впрочем, было излишне, ему и так все уже было ведомо. Агнесса прибегала к услугам все той же камеристки, тоже пикардийки, родом из деревни по соседству с той, где родилась Агнесса, ей можно было доверять. Случалось так, что на неделе нам удавалось побыть вместе днем или вечером раза два-три, но бывало и так, что по месяцу, а то и больше, нам не удавалось встретиться. Конечно же, я говорю о встречах наедине, ибо официальных оказий увидеться и поговорить было предостаточно.

Их стало еще больше, когда переворот, о котором мне поведала Агнесса, произошел вскоре после нашего разговора в замке Ботэ. У Брезе был дар почувствовать, когда уже можно больше не ловчить. Когда он счел, что король вполне подготовлен, он безо всяких околичностей объявил, что зреет новый заговор, направляемый Анжуйским домом, что у него есть тому доказательства и что необходимо действовать без промедления. По его представлению король изгнал из двора нескольких сеньоров, близких к анжуйцам, и повелел Рене удалиться в свои земли. Что до брата Рене, то Брезе сумел его убедить в том, что, если тот объявится в Совете, есть опасность, что его там убьют. Анжуйский знал, на что способен сенешаль, и больше в Совете не появлялся.

Таким вот образом, без шума, без насилия и всего лишь за несколько дней, король избавился от анжуйцев. И совершенно неожиданно рядом с ним оказалась новая котерия, в которой больше не было крупных сеньоров.

Вследствие этих потрясений изменилось и мое положение. Прежде меня, как и других буржуа, в Совете просто терпели ради тех услуг, которые я оказывал. Так вот, после ухода Карла Анжуйского вокруг меня в Совете оказались такие же буржуа или мелкие дворяне вроде Брезе. Теперь он был умом Совета, и вокруг него мы собирали людей не по родовитости, а в соответствии с их знаниями и опытом. Странно, но, возможно для того, чтобы восполнить числом недостающую славу своих семейств, эти люди входили в Совет по двое: так, у нас были братья Жювеналь, братья Коэтиви, оба Бюро.

Агнесса была в двойном выигрыше от этой перемены. С одной стороны, она избавилась от Карла Анжуйского, человека, который поставил ее королю и был готов с такой же жестокой легкостью ввести к нему и других девушек. С другой стороны, и это было важнее, люди, входившие в состав Совета, были в большинстве своем ее друзьями. Добавим к этому влияние, которое она оказывала на короля, и получится, что она заняла положение, при котором могла играть роль первого плана. Но это не защищало ее от опасности. Ее власть вызывала еще большую зависть, чем в первое время ее связи с королем. Дофин ее ненавидел, воспринимая ее, и небезосновательно, как соперника, имевшего большее влияние на дела в королевстве, чем он сам. Однако самой большой опасностью для Агнессы – и она об этом знала – был все же король.

Как ни старался он изменить свои повадки, в душе он остался таким же неверным и озлобленным. Несмотря на всю свою искусность, каждодневную и тщательную заботу о настроении Карла, у Агнессы не было полной уверенности в нем. Каждый день Агнесса изо всех сил старалась очаровать и удивить его. Как она мне призналась, ничего она так не боялась, как беременности. Она полнела, и, как ни старалась скрыть свою беременность, ей в конце концов приходилось отлучаться на роды – отсутствие было недолгим, но грозившим опасностью. К ее несчастью, чувственность Валуа, унаследованная Карлом, постоянно возбуждала в нем желание и укрепляла его мужскую силу, так что Агнесса беременела почти так же часто, как королева, вот только разница в положении этих двух женщин была огромной. Королева вынашивала ребенка открыто, переходя с кровати на кушетку, все время жалуясь, что ее тошнит, что она отекает, что ей страшно хочется есть. Роды были для нее поводом для собственного торжественного чествования, тем моментом, когда весь двор, казалось, замечал ее существование, а король лично преподносил ей роскошный подарок. Агнессе надо было сделать беременность незаметной, и в это время она удваивала свою активность и заботы о своей внешности, скрывала красноту щек под свинцовыми белилами. Вместе с тем она и выгоду извлекала из своего состояния, в частности из набухания грудей. Агнессе было хорошо известно, что королю это нравится, и ее портниха беззастенчиво подчеркивала ее формы корсетами, шнуровка которых с каждой неделей становилась все слабее, делая все более зримой округлость ее груди.

Что касается родов, то я так и не знаю, где они проходили. Агнесса пропадала на недельку, а когда возвращалась ко двору, все рассыпали комплименты по поводу цвета ее лица. Она производила на свет девочек и сразу же после рождения устраивала их в семьи своих друзей. Так, Коэтиви приняли к себе двух из них.

Мы все время переезжали с места на место. Король, как известно, не любил Париж и никогда не хотел делать его своей столицей. Он предпочитал колесить по королевству. Эти нескончаемые переезды вносили свежую струю в нашу жизнь. Перемещаясь из одного места в другое, мы не успевали привыкнуть ни к одному из них, так что декорации не успевали поблекнуть в наших глазах из-за привыкания. Мы то и дело были захвачены врасплох: мы блуждали по незнакомым коридорам, стучались во множество дверей, прежде чем нам удавалось отыскать нужную комнату. Празднества, которые проводились по вечерам, были удобным случаем вдохнуть жизнь в эти дремлющие замки.

Несмотря на сопутствовавшие нам зависть и страх, мы пребывали в хорошем настроении, и к этому была причастна Агнесса. Король, который решительно сменил свою застенчивость на смелость, граничившую с вызовом, перевел свою любовницу в свиту королевы. Такая близость могла принять трагический оборот, однако обе дамы приноровились друг к другу. Королева тоже переменилась. Теперь она стала богата и попросила меня быть ей советником в ведении дел. Она занялась торговлей вином и перепродажей тканей на Восток, а на вырученные деньги покупала драгоценные камни. Она с великим усердием занялась обустройством замков, в которых пребывал двор, и выказала большой вкус в украшении зданий и парков.

Присутствие Агнессы отчасти избавило ее от притязаний короля, который был только причиной ее стеснения и скорби, поскольку многие ее дети умерли в младенчестве. Она, казалось, достигла наконец той поры, когда сквозь образ матери и супруги проступает образ женщины, и Агнесса по-своему этому способствовала, так что у королевы не было никаких причин жаловаться на создавшееся положение.

Следует сказать, что эта новая жизнь пришлась на период изобилия и роскоши, а потому все было более доступным и приятным. Разумеется, и от меня потребовалось поддержать этот яркий костер. Я охапками бросал в него все средства Казначейства, а они непрерывно прирастали. Наши усилия в области торговли начали приносить свои плоды в крупных размерах. Потребовалось немало времени на то, чтобы создать сеть, перенаправить на нас потоки товаров, но теперь механизм работал слаженно. Двор, став основой для бесперебойных заказов, способствовал нашему промыслу. Результатом стала невиданная прежде роскошь, хотя она и держалась на предоставляемых мною ссудах.

Любой повод появиться в свете использовался женщинами для того, чтобы выставить на всеобщее обозрение свои новые наряды. «Рогатые» головные уборы приобрели гигантские размеры, шлейфы платьев стали бесконечными, а декольте беспредельно глубокими. Украшения из драгоценных камней были роскошными; даже самое обычное платье шилось из шелка. Агнесса непременно хотела быть в курсе всех этих новинок, это делало задачу короля очень трудной и способствовало моему счастью. Ведь, для того чтобы каждую неделю делать Агнессе подарки, Карлу надо было находить что-то новенькое, что-то исключительное, какое-то немыслимое украшение, которое могло бы удовлетворить его требовательную любовницу. Для этого, само собой разумеется, он обращался ко мне. Я вкладывал в это дело все свои познания, чего король от меня ждал, а также всю свою любовь, о чем он не мог догадываться. Когда Агнесса получала от короля редкостное украшение, восточный шелк или экзотическое животное, она знала, что выбраны они благодаря моим стараниям. Конечно же, это было маленьким предательством, однако оно никому вреда не причиняло, но всех нас делало счастливыми.

* * *

Еще одной деятельностью, которая давала мне возможность появляться рядом с Агнессой и открыто, не подвергаясь опасности, упрочить наше единство, было меценатство. С наступлением мира и появлением богатства французским двором овладела неистовая жажда красоты и творчества. Прежде лишь Бургундия была достаточно мирной и процветающей для меценатства. Карл наконец понял, что должен принять этот вызов. Для него это была еще одна причина обратить свой взор к Италии и Востоку. Англия не давала ему покоя, но столкновения с варварами несли лишь зверства и разрушения. Утонченность и новые творения следовало искать в другом месте.

Агнесса, воспитанная в лоне итальянской культуры, поддерживала и ободряла его на этом пути. Через сеть своих посредников я обеспечивал приток произведений искусства и даже самих творцов в случае их согласия. Художника по имени Фуке, вернувшегося из Италии, взял под свое покровительство член Королевского совета Этьен Шевалье, и Фуке создал его портрет рядом с его небесным покровителем. Я познакомился с художником, а Агнесса, узнав об этом, добилась, чтобы я представил его ей. Этот Фуке, совсем еще молодой человек, невысокого роста, вечно грязный, охотно таскался по тавернам, а по части брани не уступал своим собутыльникам. Руки у него были перепачканы различными пигментами, а одежда явно нуждалась в починке. Все это могло бы показаться отталкивающим, однако он был наделен обаянием и силой, сосредоточенной в его взгляде. Его светло-зеленые, лихорадочно блестевшие глаза отличались невероятной подвижностью и в то же время были способны пристально вглядеться в предмет, растечься по нему и завладеть им, подобно тому как хищник завладевает добычей. Я гадал, какое впечатление он произведет на Агнессу. Однажды, когда мы были в Туре, я организовал обещанную встречу. Малый был себе на уме: он отказался отправиться в замок. Более того, пригласил нас в свою мастерскую. Эта мысль понравилась Агнессе, и она в шутливом тоне рассказала об этом королю. Я опасался, как бы он не пожелал сопровождать ее. Но Карл не выразил желания, и мы отправились вдвоем. Выдался блаженный полдень. Мастерская Фуке в ту пору располагалась на отшибе, на берегу Луары. Два подмастерья прописывали для него фон и готовили краски.

Увидев Фуке, Агнесса немедленно прониклась к нему симпатией. Надо заметить, что идея представить художника среди его холстов была лучшим вариантом знакомства. Так странно было видеть этого необузданного и неряшливого человека на фоне его картин, излучающих свет и спокойную красоту, видеть тщательно проработанную фактуру, изящество цветовой палитры и форм – словом все то, чего ему недоставало в жизни… В частности, модели на его портретах оказывались в особенном мире, будто их изъяли из привычного окружения и поместили в обстановку их снов. Фуке и Агнессу роднила способность смотреть на людей, отвлекаясь от внешних черт, находить скрытое родство. Они тотчас понравились друг другу, но не как влюбленные – эта мысль ей претила, и не как брат и сестра – это она отводила мне. Скорее они признали друг в друге волшебников, тех, кого в менее культурной среде заклеймили бы как колдунов. У Фуке к этой симпатии добавилось поклонение красоте, пронзившей его восхищением при виде Агнессы.

Он явно возмечтал сделать ее портрет и был готов на все ради этого. Когда же она попросила его сначала написать портрет короля, я был ошеломлен, услышав, что он согласен. Он, который терпеть не мог официальных мест, отправился вслед за Агнессой в замок. Именно там он создал портрет Карла, которым все имели возможность любоваться или, по крайней мере, о котором все слышали.

Фуке хорошо держался перед королем – без сомнения, чтобы не восстановить против себя Агнессу. И хотя при личной встрече он скрыл антипатию к государю, на картине она отразилась. Он изобразил весь набор присущих Карлу качеств: завистливость, страх, жестокость, подозрительность – все присутствовало в портрете. К счастью, одной из особенностей картин Фуке было то, что они нравились моделям, хоть показывали их в неблагоприятном свете. Я назначил художнику пособие, чтобы удержать его при дворе. Это стало первым из многих меценатских начинаний, предпринятых мною вместе с Агнессой. Она не хуже меня знала, как это делается в Италии, и хотела, чтобы это прижилось во Франции. Король Рене и оплачиваемые им художники, оформлявшие придворные праздники, казались ей, как и мне, устаревшими. Мы оба считали, что нужно позволить искусству развиваться самостоятельно, во имя собственных целей. Надо побуждать художников следовать избранному ими пути, а не навязывать того, что нравится нам. Именно поэтому Агнесса сурово осуждала королеву за то, что та удерживала у себя художника единственно затем, чтобы он иллюминировал ее часослов. Она считала, что, предоставляя возможность художникам расписывать наши дома, поэтам читать стихи на званых вечерах, а музыкантам исполнять свои произведения, мы заботимся о том, чтобы поставить свои средства на службу их искусству, а не наоборот. Эту тему мы долго с ней обсуждали. Мысль об этом вдохновила меня на создание дворца в Бурже. Его строительство продвигалось, и вскоре нам предстояло приступить к отделке. Масэ предоставила мне выбрать художников и заказать произведения искусства. Она доверила это мне не только потому, что приписывала мне особый художественный вкус, она понимала, что, проводя много времени при дворе, я лучше знаю, что сейчас в моде.

Я и впрямь сделался придворным. Мои обязанности при короле, будучи по-прежнему связаны с Казначейством, все больше расширялись. Как я уже говорил, Гильом взял в свои руки все заботы о нашем предприятии. Вместе с Жаном они расширяли сеть наших торговых агентов во всей Северной Европе. Они скрупулезно отчитывались передо мной, и я им полностью доверял. Себе я оставил деликатную сферу нашего продвижения в Италию и на Восток. А моя роль при наличии доступа к монаршей особе все более приобретала политическую окраску.

Карл доверил мне вести в Королевском совете дела, связанные со Средиземноморьем. Что касается Востока, то он поручил мне увеличить количество судов и открыть регулярную торговлю с портами Леванта. Следуя моим рекомендациям, он предпринял политическое сближение с египетским султаном. Я направил этому правителю несколько писем, сопровождаемых богатыми дарами, и добился от него максимальных льгот для торговли на подвластных ему землях. Я отправлял в Судан образцы всех товаров, которые мы могли ему поставлять. Среди них было то, чего этот мусульманин желал больше всего на свете, но никому из христиан не было дозволено ему это продавать. Речь шла об оружии. Я же не видел к тому препятствий, учитывая, что он не являлся нашим врагом и мог воспользоваться оружием только против турок, собиравшихся покорить Европу.

Однако я знал, что, поставляя средства ведения войны сарацинскому правителю, я иду на риск и подбрасываю моим врагам аргументы против меня. Между тем я делал это с согласия короля (хоть потом он и сделал вид, что ничего не помнит) и думал, что этого достаточно…

Ради поддержания добрых отношений с султаном я был вынужден пойти и на другие уступки, которые возбудили ко мне еще большую ненависть. Так, однажды утром в Александрии юный мавр запрыгнул на одну из наших галер и, заявив, что хочет креститься в католическую веру, попросил взять его во Францию. Владелец судна согласился. Узнав об этом по возвращении галеры, я вызвал его и потребовал, чтобы мавра вернули султану, который прогневался на нас за это похищение. Мне было нелегко принять такое решение, хоть я и замаскировал свое огорчение и бессилие под наружной резкостью и вспышкой гнева. Я видел мавра, это был подросток лет пятнадцати, его привели ко мне, и он, весь дрожа, бросился к моим ногам. Владелец галеры уверял меня, что, отправляя мавра в Египет, я обрекаю на погибель и его тело, и душу: его, вероятно, казнят, а перед этим вынудят отречься от истинной веры, которую он принял при крещении. Я настоял на своем. Юношу отправили назад. Я написал султану, рекомендовав ему проявить милосердие, но, думаю, вряд ли он принял мой совет во внимание.

Это был один из самых нелегких моментов в моей жизни. Упреки по поводу данного поступка, предъявленные мне позже, не идут ни в какое сравнение с моими собственными терзаниями. Мне часто снились черные глаза этого мальчика, его крики нередко вторгались в мой сон. Я и представить себе не мог, что однажды мне придется заплатить за свои амбиции такую высокую цену.

Однако, чего бы мне это ни стоило, я сохранил прекрасные отношения с египетским султаном, что позволило мне установить регулярную торговлю с Востоком. Обретенное благодаря мусульманскому правителю привилегированное положение помогло мне найти поддержку в Средиземноморье и, что особенно важно, у Родосских рыцарей. Эти монахи-воины высадились на Крите, намереваясь вырвать остров из-под власти султана. Тот дал отпор, отправив мощную флотилию, и рыцари оказались в весьма трудном положении. Великий магистр ордена просил меня заступиться за них, что я и сделал не без успеха. Этим я завоевал чрезвычайно ценную поддержку рыцарей, с которыми следовало считаться, отправляясь на Восток.

Ведя подобные дела, я не хотел вновь подвергаться опасностям, связанным с плаванием в заморские края, да и король, который ценил мое общество, не желал, чтобы я надолго покидал двор. Так что мне приходилось действовать через посланцев или целые посольства. Заниматься этими делами я поручил молодому беррийцу по имени Бенуа, он был женат на одной из моих племянниц.

Зато в Италию мне следовало отправиться самому.

* * *

Король поручил мне следить за ходом дел на Апеннинском полуострове и прежде всего за ситуацией в Генуе. Довольно долго там ничего не происходило, но однажды утром прибыл вестник из Прованса и сообщил удивительную новость. Из Генуи в Марсель прибыл корабль с группой влиятельных генуэзцев. Среди них был представитель могущественного семейства Дориа. Все это организовал некий Кампофрегозо. Он обратился к королю за помощью. Он просил у него средства на создание армии, которая затем покорит Геную. А потом он передаст город под власть французского короля.

Я уже давно обращал внимание Карла на смуту в Генуе. Он понимал, насколько важно для Франции завладеть подобным местом. Генуэзские банки были разбросаны по всему восточному побережью Средиземного моря, а товары, производимые в этом городе, пользовались заслуженной славой. Нельзя было упускать такой случай.

Король с энтузиазмом воспринял предложение Кампофрегозо. Увы, ему не доводилось общаться с итальянскими кондотьерами, и он принимал всерьез итальянские притязания. Письмо, составленное генуэзцем, дышало тщеславием, он выглядел этаким монархом в изгнании. Я призывал короля поостеречься. Я слишком хорошо знал этих авантюристов. Вполне возможно, что мы столкнулись с бандой прокаженных, которых следовало пожалеть, но вряд ли стоило принимать как князей. Карл и слышать ничего не хотел. Он составил список посольства во главе с архиепископом Реймсским, куда был включен старик Танги Дюшатель, его камергер, тридцать лет назад спасший короля во время парижской резни. Мне было поручено сопровождать этих важных персон. Мы добрались до Марселя. Глядя на нашу команду, можно было подумать, что мы должны предстать пред очами византийского императора. Генуэзцы, видимо предупрежденные о нашем прибытии, разоделись в свои лучшие одежды и, преисполнившись величественного превосходства, приняли нас в доме итальянского купца. Архиепископ Реймсский был весьма склонен путать власть и ее формы. Внешнее благолепие генуэзцев ввело его в заблуждение, их наглость он принял за аристократизм. Более, чем он, сведущий по части итальянских нравов, я с первого взгляда распознал группу обманщиков и подлецов, желавших не только добиться от нас оружия для захвата города, но и денег, чтобы наполнить свои тарелки – прямо с завтрашнего дня. Я пытался предостеречь архиепископа, но скоро понял, что заставить его изменить свое мнение невозможно.

Так начались нелепые переговоры. Они завершились высокоторжественным соглашением между королем Франции и… никем. Поскольку лица, подписавшие соглашение, представляли лишь самих себя. Они обязались, придя к власти, отдать Геную французскому королю. Полномочные представители отбыли весьма довольные. Они поручили мне изыскать на месте средства, необходимые для того, чтобы заговорщики могли набрать войско и снарядить экспедицию.

Кампофрегозо видел, что меня нимало не ввели в заблуждение его инсценировки. Как только послы отбыли, он заговорил со мной дружески и прямо. Как бы то ни было, он не мог долее скрывать от меня правду: заговорщики нуждались буквально во всем. Человек он был приятный, весельчак, кутила, не жалевший денег. Однако доверия к его новому, естественному, облику у меня было не больше, чем к прежней маске. В Италии я встречал множество предприимчивых, словоохотливых, привлекательных, но не слишком склонных к постоянству личностей. В городах, знавших столько революций и распадающихся союзов, предательство было таким же оружием, как и все прочие. Клятвопреступление там носят на перевязи, как другие цепляют на пояс саблю. Кампофрегозо казался мне способным на все, и будущее это доказало. Пока генуэзцы благодаря предоставленным мною средствам обустраивали штаб-квартиру в Ницце, я отправился в Монпелье по своим делам. Когда я вернулся, то обнаружил, что они не слишком продвинулись. Я прикинул, что пройдут еще долгие месяцы, прежде чем они смогут предпринять захват города. Я оставил при них посредника, представлявшего меня в этом регионе, и вернулся ко двору в замок Шинон.

Вероятно, настал момент объясниться по поводу фактов, которые позднее послужат основанием для того, чтобы обвинить меня в предательстве. Не отрицаю, что именно в то время, когда я помогал вооружить экспедицию Кампофрегозо, я завязал переписку с Альфонсо Арагонским, который в Генуе поддерживал партию власти, ту самую, которую бежавшие генуэзцы предлагали свергнуть. Я уже говорил, что с давних пор дорожил дружбой короля Арагона, ставшего Неаполитанским королем. Эта дружба обеспечивала для моих судов возможность свободного передвижения в водах, кишевших пиратами, так как король Альфонсо регулярно предоставлял мне охранные грамоты.

Я нуждался в нем так же, как нуждался в Генуе. Со временем у меня сложилось ясное видение, что именно мне необходимо предпринять в районе Средиземного моря. Именно этими соображениями я хотел поделиться с королем. Моим главным партнером на Востоке был султан, но, чтобы мои суда добрались до него, нужно было обеспечить поддержку всей цепочки влиятельных сил на этом пути: Неаполь и Сицилия, земли короля Арагона, Флоренция и Генуя, папа, Савойский дом – для свободного прохода через Альпы.

Если Карл Седьмой сумеет распространить свое влияние на эти районы, тем лучше, я был настроен помогать ему в этом всеми имеющимися у меня средствами. Однако, если ему это не удастся, я должен буду сохранить в целости мои дружеские связи. Таким образом, в случае с Генуей я честно сделал все возможное для того, чтобы Кампофрегозо и его друзья могли выполнить свои обязательства. В то же время я никогда не порывал связей с противоположным лагерем. Это оказалось весьма полезным. Вооруженные моими стараниями генуэзцы в конце концов действительно захватили город. Но затем немедленно объявили, что они не связаны никакими обязательствами с королем Франции. В ходе своей последней поездки я честно пытался переломить ситуацию. Я призывал короля послать туда войска, Кампофрегозо испугался бы и признал себя побежденным, но Карл был занят другим и не последовал моему совету. Генуя была для него потеряна. К счастью, благодаря тому, что я сохранил дружеские связи с противоборствующими сторонами – и с Кампофрегозо, который знал, чем мне обязан и очень хорошо ко мне относился, и со сторонниками моего друга короля Арагонского, – мне удавалось проводить все больше торговых операций через этот город.

Когда потом я пытался объяснить свою позицию, мои доводы почти никем не были поняты. То, что мою позицию могли расценить как предательство, ранило меня куда сильнее, чем пытки, которым я подвергся. По правде говоря, я упрекал себя за то, что не сумел найти нужных слов, чтобы выразить мои убеждения. Для людей, все еще пропитанных идеалами рыцарства, интересы сеньора были превыше всего. Служа Карлу Седьмому, я, по их мнению, должен был порвать с Генуей в тот момент, когда этот город отказался повиноваться королю. Для них было совершенно неприемлемо, что можно поддерживать дружеские отношения с врагами своего короля. Эти убеждения навлекли на меня слишком тяжкие несчастья и ускорили мое падение. И все же я убежден – но кто разделяет это убеждение? – что есть высшая связующая сила, объединяющая всех людей. Такая обыденная вещь, как торговля, является выражением этой всеобщей связи; благодаря обмену, товарообороту она объединяет человеческие существа. Помимо благородного происхождения, чести, знатности, веры – всего того, что выдумано людьми, есть простые потребности – потребность в еде, одежде, крыше над головой, – они продиктованы самой природой, и перед ними все люди равны.

Я заключил союз с королем Франции, чтобы обеспечить поддержку своему предприятию и воплотить свои мечты. Это было полезно и мне и ему. Но правление Карла ограничено конкретным временем и местом, тогда как великий круговорот людей и вещей универсален и вечен. Вот почему, искренне желая служить королю, я, когда он отказывался от осуществления того, что казалось мне полезным, занимался этим сам – иными средствами и через иных посредников, среди которых, может статься, были и его враги.

* * *

Ныне, когда жизнь лишила меня всего, мне странно описывать эти великие деяния. Над островом гремят грозы, сквозь листву беседки пробилось несколько капель дождя. Я перешел в дом, чтобы продолжить писать. Пока я переносил свои убогие письменные принадлежности, у меня мелькнула мысль. Она противоречит всему тому, что я только что утверждал.

Я вдруг спросил себя: что, если мои противники правы и недоверие ко мне короля имело определенные основания? Нет ли во мне постыдной, глубоко запрятанной склонности к тому, что прочие люди зовут предательством, а я не считаю это недостатком? Правда состоит в том, что я чувствую себя совершенно неспособным придерживаться какой-либо одной точки зрения. Тот порыв, что во время осады Буржа заставил мой разум воспарить, позволив мне взглянуть на ситуацию сверху, с высоты птичьего полета, и есть, вероятно, наиболее яркая черта моей личности. Зачастую именно эта сила играет важную роль, к примеру, во время переговоров, когда важно поставить себя на место другого человека. Ее оборотной стороной является внутренняя слабость, не позволявшая мне на протяжении всей жизни не только брать в руки оружие, но и вести себя как подобает преданному воину. Когда я вспоминаю беднягу Дюнуа, пылавшего ненавистью к противнику, не имевшего иного выбора, кроме как победить или погибнуть, то сознаю степень своей слабости. Ведь на его месте я бы проиграл, попытавшись понять соперника. Увидев, что тот бьется за справедливое дело, взглянув на ситуацию его глазами, я бы задумался: а справедливо ли убивать его? И пока бы я размышлял, меня бы прикончили.

И вот когда я таким образом смотрю на свою жизнь, меня ослепляет очевидная истина. Я непрерывно – и притом ненамеренно! – предавал всех и вся, даже Агнессу.

Порой у меня бывает настроение, когда я вовсе не склонен называть это предательством, я нахожу веские причины, побудившие меня действовать именно так. Но теперь, лишившись всего, я не могу простить себе такого малодушия. Орудием моего вероломства был дофин Людовик – самый грозный враг Агнессы. Она сумела провести едва ли не весь двор и даже королеву, сумела если не подавить ненависть к себе, то по крайней мере обезвредить ее. Но с Людовиком ей этого никогда не удавалось. Агнесса и Брезе олицетворяли для дофина преграду между ним и королем, не дающую ему подступиться к власти, которой он так жаждал. Поддержав ряд заговоров, в которых участвовали злейшие враги короля, дофин, стремясь дать выход переполнявшей его энергии и, быть может, набраться сил, чтобы однажды бросить вызов королю, своему отцу, принялся вынашивать дерзкие замыслы насчет союза с иноземцами. Таков был дофин – всецело погруженный в сложные планы, которые в конечном счете не были лишены здравого смысла. Я знал его с давних пор, давал деньги на некоторые его затеи при условии, что они никоим образом не будут направлены против короля. Людовик давал понять, что ценит мои усилия, и старался сохранить наши отношения в тайне, чтобы не скомпрометировать меня. Надеюсь, когда он станет королем, то сочтет своим долгом сжалиться над моей бедной семьей.

В конце концов, в первый день января нового, 1447 года, он решил, что терять больше нечего, и устроил скандал. Не знаю, что сказал ему отец. Во всяком случае, Людовик отправился в свою вотчину в Дофинэ и не возвращался. Оттуда он по-прежнему нападал на Агнессу и Брезе. Окажись на моем месте Агнесса, я уверен, она сочла бы, что обязана относиться к моим врагам как к своим собственным, и резко порвала бы с дофином. Я же, никогда не отличавшийся той целостностью чувств, которая придает враждующим сторонам уверенность и освобождает их от малейших сомнений, – я пытался соединить крайности, примирить врагов, и в итоге, по прошествии времени, оказалось, что я не верен ни тому ни другому. Людовик так и не узнал, что связывает меня с Агнессой, и даже не догадывался об этом. Что до нее, то не знаю, что она бы подумала, если б узнала, что я продолжаю поддерживать тесное общение с ее злейшим врагом.

В моей позиции просматривается простая логика коммерческой выгоды. Дофинэ расположено на пути в Средиземноморье и на Восток. Вопреки желанию короля, я втайне способствовал заключению второго брака Людовика с дочерью герцога Савойского: тем самым я обретал двух важных союзников и открывал путь через Альпы для наших поставок с Востока.

Между тем, если быть предельно искренним – а в моем сегодняшнем положении иного выбора не существует, – я должен отметить, что моя тайная верность наследнику короля никогда не основывалась на корыстном расчете. Я склонен к глубоким личным привязанностям, хоть это мало что объясняет, а порой и не извиняет. Вражда Агнессы и Людовика казалась мне недостаточно веской причиной, чтобы оборвать нашу дружбу.

Надобно сказать, что в ту пору, со времени моей встречи с Агнессой, вся моя жизнь приобрела двойственный характер. Эта двойственность была тем менее презренной, что на ней основывалось мое счастье. Я предавал короля, поддерживая с его любовницей связь, пусть не любовную, но такую, которая, узнай он о ней, могла быть воспринята им как умышленное пренебрежение его доверием. Между тем именно благодаря отношениям с Агнессой я чувствовал себя с королем гораздо спокойнее, так как был уверен, что в ее лице мне обеспечена благожелательная поддержка, и не так опасался перепадов настроения Карла и того, что меня могут оклеветать.

Я также предавал Масэ и всю свою семью. Плотские связи, которые у меня до сих пор случались, были всего лишь неверностью тела. На сей раз, хоть тело мое и не принимало в этом участия, душа отрывалась от моей законной супруги и полностью предавалась Агнессе. Я принимал наше колоссальное различие с Масэ, ее озабоченность по поводу своего доброго имени, ее тщеславие. Было бессмысленно сожалеть о том, чего эта женщина не могла мне дать, ведь я обретал это рядом с другой.

К тому же для Масэ этот период был ознаменован всевозможными триумфами. Гильом Жювеналь от имени короля представил нашего сына Жана римскому папе, и понтифик дал согласие на то, чтобы Жан сменил Анри д’Авогура на посту архиепископа Буржа. Для Масэ это означало двойную победу. Она испытывала тщеславное удовлетворение от такого возвышения, ведь оно было связано с единственным местом, имевшим для нее значение: с нашим родным городом.

Вскоре после этого произошло другое событие, имевшее для Масэ решающее значение: свадьба нашей единственной дочери Перетты.

Лично для меня это событие имело прискорбные последствия, связанные с предательством. Перетта стала супругой Жаклена, сына Арто Труссо, виконта Буржа, которому принадлежал замок в Буа-Сир-Аме. Свадьба, к несказанной радости Масэ, состоялась именно там. Но в том же году король, приобретя замок, преподнес его Агнессе. Таким образом, замок Буа-Сир-Аме, в силу сложившихся обстоятельств, оказался в точке скрещения двух несоединимых частей моей жизни.

Агнесса любила этот замок, и мы часто наезжали туда вместе, чтобы проследить за работами по его восстановлению, так же как прежде в Ботэ. Во время пребывания в Буа-Сир-Аме меня всегда переполняло счастье невозможного единения. В этом месте – быть может, единственном уголке земли – сплелись воспоминания о двух моих самых сильных привязанностях, хоть и весьма разных. Жена, дочь, все мои дети ступали по тем же дорожкам, по которым летом Агнесса бежала босиком, чтобы обнять меня. Так в стенах старого замка соединилось то, что в жизни я был не в силах соединить.

Даже вдали от Агнессы я всегда думал о ней. Я старался исполнить поручения короля как можно скорее. Между тем дело, связанное с Генуей, заставило меня надолго задержаться на юге, чего я вовсе не желал, так что я воспользовался своим пребыванием там, чтобы уладить дела в Марселе и Монпелье. В обоих городах, особенно в Монпелье, я велел выстроить дома, которые хоть и уступали богатству моего замка в Бурже, но были тоже великолепны. Но я не слишком нуждался в этой роскоши, ведь я так мало бывал там. Однако дома эти служили своеобразным замещением. Они создавали представление обо мне: любой, проходя мимо, мог вообразить, что я нахожусь там, таким образом громадный дом заставлял забыть о моем отсутствии. На самом деле в Бурже было то же самое. Я подарил дворец Масэ, чтобы такой ценой обрести свободу.

Что касается Агнессы, то я предоставлял королю дарить ей поместья, которых мне было бы трудно добиться для нее. Но втайне я разыгрывал для себя самого странную комедию. Я уже говорил, что любил приобретать старинные замки. Эти бесполезные траты не прекращались, а с тех пор как я встретил Агнессу, они приобрели характер настоящего порока. Я сам был немало удивлен, когда во время своего процесса обнаружил, сколько поместий мне принадлежит.

Эта довольно загадочная страсть с самого начала замещала своего рода любовное безумие, и для своего насыщения она, как жестокий бог, требовала все новых жертвоприношений. Каждый раз пребывание в Буа-Сир-Аме оставляло во мне такую тоску и воспоминания о таком огромном счастье, что я истово стремился испытать его еще раз. И когда я покупал новое поместье, то представлял, что живу там с Агнессой. Конечно, это была чистая фантазия. Ей совершенно незачем было ехать в такие сырые захолустные места, как Пюизэ или Морван. И даже если бы она приняла приглашение отправиться со мной туда, еще надо было бы объяснить королю, что мы намереваемся там делать… Но, как больной, который отвергает все очевидные доводы и самозабвенно верит, что выздоровеет благодаря чудодейственному средству, я с каждым новым приобретением ловил возможность помечтать, как мы с Агнессой будем там жить.

Так, разъезжая верхом по пыльным дорогам Прованса или ведя бесконечные дискуссии с проходимцами из Генуи, когда я с серьезным видом выслушивал, как посредники выставляют мне счета за проделанную работу, я мысленно взмывал надо всем этим, окутывая себя, словно драгоценной теплой тканью, раскатистым звучанием имени овеянного славой, затерянного в лесах старинного замка, только что купленного мною, и мысленно устремлялся к Агнессе, чтобы перенести ее туда. Мои собеседники видели тонкую улыбку в уголках моих губ, и это сбивало их с толку. Они даже отдаленно не представляли себе ход моих мыслей и воспринимали как иронию то, что было всего лишь выражением блаженства. Решив, что я раскрыл их лживые измышления и ничтожные планы, они терялись и выдавали мне правду.

Но порой, находясь в таком состоянии, я мог впасть в неистовый гнев, когда кто-то оспаривал мои указания, а претензии предъявлялись слишком настойчиво, – короче, когда меня вынуждали расстаться со сладостными видениями и вернуться в настоящее. Вот так, на основе глубокого непонимания и сложилась моя репутация как умелого, бесстрастного и порой резкого человека.

Подобные реакции вызывали у людей стойкую неприязнь, порой граничившую с ненавистью, – чего я в тот момент не осознавал. Это открылось мне гораздо позднее, в тот час, когда судьи воззвали к людской злопамятности и незарубцевавшимся ранам. Но это время еще не пришло, и в ту пору, казалось, мне все благоприятствовало.

* * *

В Монпелье и на побережье в Лангедоке я мог видеть, как процветает наша торговля с Востоком. Отныне уже и речи не было о том, чтобы размещать наши грузы на чужих судах. Перевозки осуществлял целый флот наших собственных галей. Закладывались новые суда, так как имеющихся в наличии уже не хватало для покрытия наших потребностей.

Мы сумели обеспечить безопасность на всем пути из Леванта. Миссия Жана де Вилажа, которого я направлял к египетскому султану, увенчалась полным успехом. Мусульманский правитель подписал договор, обеспечивший благоприятствование нашей торговле на его землях, и в знак своей дружбы отправил великолепные дары королю Франции. Во время последней поездки в Геную я обратил внимание на резкую перемену во взглядах Кампофрегозо: тот отказался выполнить свои обязательства и заключить союз с Францией. Но дружеские отношения с этим негодяем вкупе с доверием, которое проявлял ко мне король Арагона, ныне ставший правителем этого города, внушали уверенность в продолжении плодотворной работы. Я съездил в Экс, чтобы встретиться с королем Рене, и он открыл мне доступ в подвластный ему Прованс. Дофин и герцог Савойский были моими заказчиками и, смею заметить, моими должниками. Короче говоря, за несколько лет полностью наладился товарооборот со средиземноморскими странами. Итальянские шелка, багдадская тафта, генуэзское оружие, хиосская мастиковая смола, дамасские ткани, восточные драгоценные камни прибывали во Францию целыми обозами, но этого вечно не хватало, чтобы удовлетворить аппетиты двора и потребности, которые возродились с наступлением мирного времени. В обратном направлении мы везли сукна из Фландрии и Англии, меха и драгоценности, которых жаждал Восток.

Эти успехи позволили мне вновь занять место рядом с королем и, следовательно, рядом с Агнессой. Я усердно заседал в Совете. Карл давал понять, что рад мне. Более того, он испытывал признательность, поскольку мне удавалось исполнять все его требования, и осыпал меня благодеяниями. Он помог мне заложить новые галеи, назначил меня королевским комиссаром в штаты Лангедока, и моя прибыль от местных налогов значительно перекрывала суммы, которые я передавал королю. Чтобы показать, что он мною доволен, король, помимо уже оказанных милостей, в том же году назначил меня генеральным сборщиком налога на соль. Наши отношения были основаны на взаимной выгоде. Давая мне поручение, король знал, что я выполню его и это принесет ему доход. Что касается меня, то я заранее просчитывал, какую часть дохода от каждого предприятия в той или иной форме должен буду зарезервировать для короля. Все складывалось как нельзя лучше, и я желал лишь одного: чтобы все шло по накатанному пути.

Увы, столь лестное для меня расположение короля все же нарушило мой душевный покой, так как он направил меня в Италию. Карл оценил мою роль в генуэзском деле, хоть оно и провалилось. Он стал лучше понимать, каким должно быть посольство. До сих пор он находился под давлением принцев крови. В глазах этих благородных сеньоров, представлять короля должна была группа епископов и маршалов, людей высокого происхождения, издавна имеющих о себе столь же высокое мнение. Результаты, как правило, граничили с полным провалом. Эти знатные персоны никого не слушали, труднее же всего им было договориться между собой; в конце концов они попадались на удочку первого встречного, а таковой, как это нередко случается, не обладал равным благородством, а чаще всего оказывался просто негодяем.

Благодаря мне король на собственном опыте освоил иной способ ведения переговоров. Так, в Генуе я общался со всеми заинтересованными лицами, не ставя предварительных условий. В разговоре я использовал новый универсальный язык, увы, заменивший кодекс рыцарской чести, а именно язык денег. Одних ты подкупаешь, другим платишь, этому сулишь денег, тому даешь ссуду – усвоить этот язык совсем несложно. Карл сумел победить англичан, лишь отбросив рыцарские способы ведения войны и вооружив вилланов; точно так же он понимал, что в Средиземноморье, тем более учитывая мелочные претензии местных управленцев, необходима новая дипломатия. И, в ущерб моей спокойной жизни, он воспользовался мною как средством воздействия. Новое его поручение было значительно сложнее, чем генуэзское дело, поскольку речь шла о папе.

Я никогда не был особо привержен религии. В пору моего детства раскол множил количество пап. Папский престол был столь привлекательным, что на него претендовали сразу два, а то и три кандидата. Моя мать немало переживала из-за гнусностей, творимых папами, и молилась, чтобы Церковь вновь обрела свое единство. Религии посвятил себя мой брат, расхаживавший ныне по коридорам римской курии. Я же тайно вынашивал дерзкую мысль. Теперь я могу ее высказать, не опасаясь, что она усугубит мое бедственное положение. Я полагаю, что Господь Бог имел все возможности навести порядок в собственном хозяйстве. И если Он оказался не способен решить, кто именно будет представлять Его на этом свете, то, наверное, Он не наделен тем всемогуществом, которое Ему приписывают. В общем, я всегда исполнял религиозные обряды, но рассматривал это лишь как исполнение долга.

Масэ, хоть мы и не заговаривали об этом, всегда отдавала себе отчет, что я не разделяю ее религиозности, но никогда за это на меня не сердилась. Зато она не прощала мне моего недоверия к прелатам. Ее с детства прельщала елейная набожность, невозмутимая властность этих особ, пленяла присущая им тяга к роскоши и великолепию. Тот факт, что их траты совершаются во имя Господа, оправдывал их и снимал последние сомнения, которые у Масэ могла пробудить их откровенная кичливость.

Мне же всегда нравилась грубая и ничем не замаскированная сила – как у королей или богатых купцов. По крайней мере, эта сила готова себя назвать. Она никогда не выдает себя за нечто иное, и каждый вправе сам решать, на что он может рассчитывать рядом с ней. Церковная же власть приближается к людям под личиной смирения. Она никогда не действует и не наносит удара, не воззвав к покорности тому, кто ею движет, к высшей силе, рабом которой она представляется. Вообще, имея дело с верующим, никогда не знаешь, кто именно перед тобой: господин или слуга, ничтожество или сильный мира сего. Все, что связано с этой материей, размыто, тайно, изобилует скрытыми ловушками, которые обнаруживаешь, только почуяв, что почва уходит из-под ног.

Я всегда остерегался вмешиваться в эту сферу. Хотя, вскоре после назначения в Казначейство, в Бурже я принял участие в ассамблее, которая подготовила Прагматическую санкцию. С тех пор как понтифик покинул Авиньон и вернулся в Рим, он сделался для французского государя иноземной силой, вмешательства которой во внутренние дела королевства король не мог допустить. Прагматической санкцией король утвердил свое верховенство над Церковью Франции и избавил ее от злоупотреблений папы. В этом я был согласен с королем. Текст санкции был одним из средств – наряду с борьбой против принцев крови и финансовой реформой – обрести подлинную власть в своей стране. Вместе с тем я не мог заходить далеко, открыто поддерживая инициативы короля, из страха вызвать недовольство папы римского, в поддержке которого я нуждался при ведении своих дел. Действительно, я регулярно получал от него – при посредничестве моего брата Николя – льготы, позволявшие мне торговать с мусульманами.

Религиозные распри усугублялись еще и тем, что Базельский собор потребовал ограничить власть папы и его злоупотребления. Можно было лишь подписаться под этой похвальной программой.

Увы, на этом Соборе разгорелись такие страсти, что пришлось избрать нового папу. Возобновился прежний раскол. Я подумал, что от этих церковников ничего иного и не следовало ждать. Дело в том, что я хорошо знал базельского антипапу, это был не кто иной, как герцог Савойский, с которым я с давних пор поддерживал деловые отношения. Это был смиренный набожный человек, он хотел отказаться от папского престола, чтобы обрести приют в монастыре. В силу обстоятельств эта милость не была ему дарована. Посланники Собора вывезли его из обители и провозгласили папой. Но, по крайней мере, в данном случае на папском престоле оказался глубоко верующий и порядочный человек. Карл воспринимал его как наименьшее зло, и я был с этим согласен, тем более что тогдашний папа римский был человеком без чести и совести. Тем не менее для наших планов, касающихся Северной Италии, где Франция хотела бы пользоваться влиянием, и Неаполитанского королевства, утраченного Анжуйским домом, было важно, чтобы власть папского престола в государствах упрочилась и чтобы папа благоволил к нам.

По этим причинам королю, так же как и мне, было понятно, что необходимо, ко всеобщему удовлетворению, покончить с церковным расколом и отправить несчастного герцога Савойского, сделавшегося антипапой, в монастырь и уже не выпускать его оттуда.

Для начала я предпринял посольство в Лозанну. Старый герцог был готов внять моим доводам, но окружавшие его каноники и клирики и слышать ни о чем не желали. Они слишком поднаторели в ученых схоластических спорах, чтобы я пошел на риск и померился с ними силами на этом поприще. Я вернулся несолоно хлебавши. Но вскоре положение изменилось. Был избран новый римский понтифик, вступивший на престол под именем Николая Пятого. Это был весьма образованный и разумный человек. Большинство кардиналов признали его власть, тогда как Базельский собор скомпрометировал себя крайним упрямством и перегибами. Исход этих выборов заставил Карла действовать. Он поручил мне вести переговоры одновременно и с тем и с другим папой, не считаясь при этом с финансовыми затратами. А пока я буду вести эту тайную дипломатию к благополучному финалу, он отправит в Рим обычное посольство. Ему будет поручено приветствовать нового понтифика и продемонстрировать всему миру, на чью сторону склоняется выбор короля Франции. Антипапа поймет, что главная его опора рухнула. А чтобы послание было ясным и недвусмысленным, следует нанести решающий удар. Римское посольство будет столь блестящим, многочисленным и пышным, что об этом заговорят во всем христианском мире. Мне предстояло отправиться в путь одновременно с этим посольством, и главной моей задачей было предоставить средства, которые обеспечат ему должный блеск.

* * *

Агнесса, которая обычно с грустью воспринимала мой отъезд и давала мне это понять, совершенно иначе отреагировала, услышав, что я отправляюсь в Рим. Я знал о ее благочестии, которое проявлялось в роскошных подношениях церковным приходам, находившимся на ее землях. Но мне было невдомек, насколько искренна ее вера, мы с ней никогда на эту тему не говорили. И вот благодаря посольству в Рим мне открылось, как глубоко она набожна. Религиозный пыл Агнессы не имел ничего общего с пылом Масэ. В набожности Агнессы не было ничего показного, хотя, с учетом ее положения при дворе, сделанные ею подношения церкви неизбежно получали огласку. Собору в Лоше достались несколько ее даров, и в частности золотое ретабло с кусочком подлинного креста Господня, привезенным из Крестовых походов. Между тем публичность даров не доставляла Агнессе никакого удовольствия. Напротив, она всеми силами стремилась сохранить в тайне и свою благотворительную деятельность, и церковные подношения, сделанные по ее инициативе. Молитва оставалась для нее сферой глубоко личного. Она изливала Богу свои страдания, угрызения совести и огорчения. Об этом я узнал уже позже. Но после пребывания с Богом тет-а-тет во время одинокой молитвы или заказанной лично мессы, на которой никто, кроме нее, не присутствовал, она появлялась при дворе, демонстрируя лишь доброе настроение и веселость. В отличие от Масэ, она чуралась общества мрачных прелатов и старалась как можно реже бывать на торжественных богослужениях. Узнав, что я буду встречаться с новым папой, она, залившись краской, дала мне особое поручение. Она сделала это в присутствии короля, чтобы тот знал, о чем именно она меня просит. Но когда некоторое время спустя выдалась возможность провести три долгих дня в Буа-Сир-Аме, она с глазу на глаз объяснила мне, что ее побудило к этому.

Ее честолюбивый запрос был несложен: Агнесса желала, чтобы папа милостиво даровал ей переносной алтарь. Подобное сооружение, снабженное всеми надлежащими аксессуарами – дароносицами, чашей, кувшинчиком для причастия и тому подобным, позволяло верующему отправлять мессу вне освященного места. Как всегда у Агнессы, в этой просьбе непомерная гордыня соединялась с великой скромностью. Со стороны двадцатичетырехлетней девушки, известной лишь тем, что она является любовницей короля, было дерзостью просить о милости, которой удостаивались до сих пор лишь несколько высоких персон. Но эта просьба была отнюдь не показной, совсем наоборот. В случае если папа дарует ей просимое, Агнесса не желала никакой огласки. Она хотела как раз противоположного: такой алтарь позволил бы ей молиться в полном уединении, вдали от всех.

Когда мы оказались наедине, я расспросил ее обо всем этом. Мне эти вещи были настолько странны, что я не мог искренне в них верить. Я прежде всего жаждал понять ее. Агнесса жила в грехе и, казалось, свободно распоряжалась своим телом и подпитывала страсти, подобные моей, – страсти, природу которых Церкви сложно было бы определить, а тем более их дозволить; так как же могла она исполнять обряды религии, законы которой так плохо соблюдала? И вот два долгих вечера я провел с Агнессой, усевшись рядом с ней, скрестив ноги и взяв ее под руку. Мы говорили о Боге.

Вовсе не пытаясь возражать ей и еще менее над нею насмехаться, я подолгу выслушивал ее рассуждения о вере или, скорее, убеждался в том, что ей присуща та разновидность религиозных убеждений, которые действительно лежат вне рациональной сферы и даже вне ее воли. Христа она воспринимала как некоего спутника жизни, который сопровождает ее и в то же время призывает ее к мученичеству. Отсюда в ней возникла та смесь беспечности и предчувствия трагедии, небывалое стремление насладиться счастьем момента и безропотная уверенность в том, что милости судьбы для нее уж точно сочтены. Иисус подвергал ее испытаниям именно затем, чтобы помочь ей переживать их с радостью.

Тогда же мы впервые со всей откровенностью говорили о ее чувствах к королю. Приведенная к нему представителями Анжуйского дома, она испытала невероятный ужас оттого, что ее отдают такому человеку. Все в нем вызывало в ней отвращение. Ее отталкивала его внешность, дублет с пышными буфами, маскировавшими его слишком узкие плечи, казался ей нелепым, а неряшливые штаны подчеркивали уродливую кривизну ног. Ей не нравились ни его манеры, ни его образ мыслей. Голос Карла и даже его дыхание, когда он засыпал, вызывали в ней резкое инстинктивное неприятие. И все же она не протестовала. В течение нескольких часов она просила Господа Бога дать ей силы выдержать посланное ей испытание. И именно в эти часы она ощутила предельную близость к распятому на кресте Иисусу. Он слушал ее, утешал, мягко подсказывая путь к возрождению.

Ей удалось свыкнуться с жизнью рядом с королем лишь потому, что Христос давал ей силы превозмочь отвращение, растворить свою антипатию в веселье празднеств, обмануть гадливость обилием благовоний и расшитых тканей. Тут не обошлось без принуждения. Поначалу Агнесса за сладостью соусов по-прежнему ощущала горечь самого блюда. Между тем мало-помалу свершилось чудо. Под двойным воздействием – любви и воинских побед – Карл переменился. Разумеется, она не хуже меня понимала, что под новым обличьем скрывается все тот же человек. Но, по крайней мере, ей стало гораздо легче жить рядом с ним. И она возблагодарила Господа за это благодеяние. До нее наконец дошли слова духовника, которому она, впрочем, опасалась поверять свои сокровенные мысли: избавление приходит через испытания, которые посылает нам Господь. Эта мысль помогала ей удержаться от того, чтобы выказать неблагодарность Творцу, если у нее вдруг возникало искушение. Христос спас ее, но она не сомневалась, что ради ее блага Он вновь подвергнет ее испытанию. И она продолжала ощущать сладострастный ужас, уверенность в неизбежной опасности и надежду на то, что Он поможет ей многое преодолеть на пути к мудрости и спасению.

С переменами в короле изменилась и природа ее страха. Сначала Агнесса страшилась его присутствия и того, что навязанное ей судьбой положение продлится еще долго. Затем ее стало пугать обратное: что король может внезапно избавиться от нее. Она доверчиво рассказала мне об этом, когда мы были в Ботэ. С тех пор как был устранен Карл Анжуйский, ее страхи слегка уменьшились, но не утратили остроты. Сегодня мне кажется, что она уже тогда предчувствовала свою судьбу.

Признаюсь, в тот момент я не слишком серьезно воспринял ее опасения. Мне показалось, что они связаны вовсе не с христианским видением мира. В действительности то, что Агнесса считала знамением, имело смысл в совсем иной реальности, ведомой лишь ей одной. Так, сказал я ей, она воспринимает меня как своего брата-близнеца в мире своих сновидений или своих корней. И напротив, некоторых особ она воспринимала как способных навести порчу в соответствии с той ролью, которую они играли в ее незримом мире. Подобные представления могли бы довести ее до безумия, но странным образом именно они придавали ей великую силу и ловкость. Одним людям Агнесса бросала вызов, другим доверяла, остерегалась этих, открывала сердце тем, руководствуясь предчувствиями, воспоминаниями, – и, как ни странно, никогда не ошибалась.

Перевоплощения, чары, проклятия и суеверия занимали ее ум и, хоть она и не сознавала этого, существенно отдаляли ее от католического миропонимания. Надобно отметить, что она стала бы решительно возражать против этого: она была уверена, что является верной дочерью Церкви. В самом деле, если не брать во внимание ее странных представлений или, если хотите, помимо них, преобладающим в Агнессе являлось глубокое почтение ко всем христианским установлениям. Она питала истинно глубокое уважение к папе, наследнику святого Петра. Правда, она родилась в ту пору, когда папа был один-единственный, то есть до того, как Базельский собор возвел на престол второго.

Я был тронут откровенностью Агнессы, позволившей мне больше узнать о ней. Должно быть, в детстве она была несчастна и трагически одинока. В тот день мы прогуливались у прудов возле замка. Небо в Берри было затянуто тучами. Агнесса собирала сухие травы и мох. Я не сводил глаз с этой хрупкой жизнерадостной женщины, бегущей вприпрыжку по осенним лужайкам. И тогда у меня вдруг мелькнула неожиданная мысль, вначале показавшаяся мне забавной: я сравнил ее с Жанной д’Арк. Жанну я никогда не видел, но Дюнуа и многие другие столько рассказывали мне о ней. Жанна с Агнессой были похожи: девчонки, внимающие своему одиночеству и способные черпать в нем небывалую силу. Одна стала любовницей короля, другая вела его войска, но за столь разными ролями скрывалась одна и та же способность взять власть и подчинить короля своей воле. Хилый и нерешительный Карл слепо подчинялся этой душевной силе, чтобы преодолеть непреодолимые препятствия. Но он был не в состоянии долго следовать за кем-то и быть зависимым. Он ничего не предпринял для того, чтобы спасти Жанну. Недаром у некоторых возникал вопрос: а не была ли для него смерть Жанны освобождением от союзника, ставшего обузой?

У меня внезапно возникло предчувствие, что точно так же он может отречься от Агнессы. Агнесса протянула мне свой осенний букет и спросила, отчего я смотрю на нее сквозь слезы. Я не нашелся что сказать и обнял ее.

* * *

Хочу, чтобы мне достало времени закончить свой рассказ. Важно, чтобы мне удалось до конца выразить мою любовь к Агнессе. Повторить весь путь, вплоть до последних мгновений, пересечь цветущие луга, чтобы дойти до вспаханного поля, тронутого инеем… Мне кажется, жизнь моя зависит от этого. Она получит завершение и, смею утверждать, станет удавшейся и счастливой, только если я достигну своей цели. И тем менее я прощаю себе допущенное намедни безрассудство, за которое Эльвира меня корила. Тот факт, что прошло уже пятнадцать дней с того дня, как приходил человек, посланный подестой, и пока нет никаких последствий, внушает надежду, что опасность мне не грозит. Я расхрабрился и, прогуливаясь, стал постепенно подбираться ближе к городу. Вчера я даже решил, что могу без риска проникнуть туда. Уж не знаю, какая сила толкнула меня, но я отважился дойти до самого порта. Меня переполняли воспоминания об Агнессе, и я шел, сосредоточившись лишь на этом. Очнулся я уже в бухте. Присев на деревянную скамью, я долго смотрел на лодки, мягко покачивавшиеся у набережной. Это было непростительной ошибкой.

Солнце уже клонилось к закату, и тени в порте стали удлиняться. Не знаю, сколько времени я провел в грезах. Внезапно я вышел из оцепенения: кто-то шел в мою сторону, прячась за аркадой рыбного рынка. Я, насторожившись, наблюдал. Мгновение спустя я уловил новое движение: человек опять метнулся от одной колонны к другой, приближаясь ко мне. После каждого рывка он прятался за каменной опорой, но я видел, как он, пригнув голову, бросает взгляды в мою сторону. На третий раз я узнал его: это был человек, замеченный мною по прибытии на остров, убийца, шедший за мной по пятам.

В один миг я принял решение – не знаю, верное или нет… Резко вскочив, я бросился к углу дома напротив. Я побежал по улочке, потом дважды свернул за угол и перешел на обычный шаг. Мой преследователь, с тех пор как оказался в городе, явно лучше, чем я, знал все здешние закоулки. Я усиленно петлял, меняя направление, чтобы убедиться, что мне удалось от него оторваться. Старательно заметая следы, я оказался у выхода из города, но противоположного тому, откуда дорога вела в деревню к Эльвире. Спустя некоторое время я с ужасом понял, что преследователь, к которому присоединились два сбира, напал на мой след. Пользуясь тем, что я значительно опережал преследователей, я вновь припустил бегом, уже не прячась, так как вокруг была безлюдная равнина. Уже темнело, но, к счастью для меня, довольно медленно. Я надеялся, что луна взойдет еще не скоро. Меня уже почти настигли, когда воцарился мрак.

В конце концов, натерпевшись страху, проплутав всю ночь, я сумел оторваться от своих врагов. Весь взмокший, на рассвете я вернулся домой. Эльвира так и не ложилась спать, сходя с ума от беспокойства.

Этот случай глубоко потряс меня. Он доказал, что с мемуарами мне следует поторопиться, ибо время мое явно сочтено. Я также решил прибегнуть к помощи Эльвиры. До сего дня я не хотел раскрывать ей свое положение. Теперь я с грехом пополам объяснил ей, какая угроза надо мной нависла. Она попробует разузнать побольше о тех, кто меня преследует. До сих пор я старался обойтись без ее вмешательства, но теперь у меня не осталось выбора.

Нынче утром она отправилась в город, твердо намереваясь пролить свет на это дело. Я же не мог ни прогуливаться по окрестностям, ни предаваться грезам. Как только достаточно рассвело, я уселся за стол, чтобы продолжить свой рассказ.

* * *

В Рим я отправился весной, увозя с собой ходатайство Агнессы и еще множество других. Надобно сказать, что длительное пребывание при дворе, какое выпадало мне, вынуждало завязывать отношения со множеством людей. Я был хорошо знаком с членами Совета и королевским окружением, был близок с дворянами, вращавшимися вокруг государя, к этому добавлялось множество купцов, банкиров, судейских, художников, а также громадная толпа тех, кто настойчиво просил, чтобы я продал им что-то или дал ссуду. Я вел оживленную переписку с нашими посредниками, которые обеспечивали продажи и покупки для нашей компании повсюду – от Женевы до Фландрии, от Флоренции до Лондона. Разумеется, Гильом де Вари, наряду с Жаном, Бенуа, а теперь и многими другими, вел все наши повседневные дела. Но некоторые задания ложились на меня лично, особенно когда речь шла о крупных сделках или о важных клиентах. Так что при дворе, где люди по большей части бездельничали, я был постоянно занят. Редкие минуты, которые я проводил с Агнессой, были в моей жизни исключением, но именно они придавали смысл всему остальному. В такие мгновения праздности и неторопливой беседы я сознавал, до какой степени жизнь моя мне более не принадлежит. Мечты прежних лет дали столько плодов, что сами были теперь погребены под грузом повседневности, утопая в грудах бумаг и аудиенциях. То, чему другие завидовали как успеху, было для меня рабством. Помимо свободы, которую я время от времени обретал рядом с Агнессой, я видел вокруг лишь тяготы и обязательства. Незримый бич подхлестывал меня, заставляя двигаться все быстрее. На удачу я больше не рассчитывал. Я был доверенным лицом короля, держал под контролем гигантскую торговую сеть. И все же не переставал надеяться, что однажды вновь буду располагать собой.

Казначейство превратилось в орудие королевской славы. Мы творили чудеса – в особенности когда речь шла о крупных парадах. В поводах не было недостатка – благодаря взятию все новых городов, куда король должен был торжественно въезжать. Лошади, оружие, ткани, знамена, костюмы – все должно было сверкать, полностью подавляя у тех, кто присоединялся к французскому домену, всякое желание отделиться. Дипломатические миссии также давали повод продемонстрировать новое могущество короля перед иноземцами. В данных обстоятельствах я использовал все возможное, чтобы придать посольству, направлявшемуся к папскому двору, невиданный блеск. Из Марселя в Чивитавеккью двинулись одиннадцать кораблей с основной частью посольства. Гобелены, предназначавшиеся папе, были отправлены по Роне при посредстве короля Рене. Три сотни лошадей в богато украшенной сбруе должны были дожидаться прибытия послов. Наши послы: Жювеналь, Помпадур, Тибо и другие достойные прелаты и богословы – не стали полагаться на силу молитвы, чтобы уберечь себя от опасности. Они отказались сесть на корабль и решили ехать на лошадях. Единственным, кто отважился присоединиться ко мне и пуститься в плавание, был Танги Дюшатель. Ему было почти восемьдесят лет и ему оставалось лишь выбрать место своего упокоения. Мысль о смерти в морской пучине прельстила старика. Однако судьба все же не пошла ему в этом навстречу.

Мы без помех совершили переход: ни пиратов, ни шторма, ни поломок. Теплый ветер нес нас в Чивитавеккью. Я часами с наслаждением сидел на палубе – в рубашке и соломенной шляпе с широкими полями, защищавшей голову от солнца, беседуя со старым бретёром-арманьяком. Танги поведал мне тысячу историй о тех давних временах, когда Карл Седьмой был всего лишь наследником престола, которому грозила опасность, или королем без королевства. Дюшатель наводил ужас на сторонников Кабоша, ведь именно от них он однажды ночью спас юного государя. Его рассказ воскресил во мне забытые воспоминания об Эсташе и напомнил о том, что я думал тогда, намереваясь бороться с сильными мира сего. Мы говорили об убийстве Жана Бесстрашного на мосту в Монтеро. Он признался, что нанес один из ударов. Мысль убить вождя бургиньонов во время его встречи с королем принадлежала ему, Карл об этом ничего не знал. Учитывая, какую цепь несчастий повлекло за собой это убийство, Танги немало сожалел о своем замысле. Но теперь, когда в хитросплетении событий для короля обозначился благоприятный поворот – победа над англичанами, отстранение принцев крови, он пришел к выводу, что его интуитивное прозрение, связанное с решением убить соперника Карла, в конце концов оказалось верным. Мысль об этом в преддверии смерти утешала его.

Он питал к королю глубокую привязанность – сродни чувству, которое испытываешь к тому, кого знал еще несчастным ребенком. Любовь Дюшателя скорее основывалась на том, что он сделал для Карла, а не на дарованных королем милостях, иначе он должен был бы страдать от невнимания и неблагодарности короля. Он видел его без прикрас, не приукрашивая его характер, трезво отмечая недостатки. По прошествии нескольких дней в задушевной атмосфере он, проникнувшись ко мне доверием, торжественно предостерег меня: насколько ему известно, не было еще случая, чтобы кто-либо в окружении Карла Седьмого смог возвыситься, не пробудив в нем рано или поздно ревности и не пострадав от его жестокости.

Я молча смотрел на корабли, накренившиеся под тяжестью парусов. Эскадра, над которой реяли белые птицы, держала курс по морю, чьи глубины отсвечивали фиолетовым. Ничто не могло произвести более сильного впечатления, чем этот груженный золотом и королевскими дарами конвой. Таково было Казначейство: мирная армия, но которая действительно могла внушать королю опасения. Предостережения Танги оказали на меня большее воздействие, чем малообоснованные страхи Агнессы, ибо придворный в своих суждениях опирался на длительное знакомство с королем и личные разочарования. Оставаясь один на палубе, я подолгу обдумывал, какие средства могут уберечь меня от вероятной немилости короля, и втайне принял некоторые решения, пообещав себе привести их в исполнение сразу же по возвращении.

По прибытии мы обнаружили полномочных представителей короля, добравшихся по суше, они сгорали от нетерпения. В это время папа принимал английское посольство, и нашим легатам хотелось сразить англичан демонстрацией нашей мощи. Когда мы выгрузили из корабельных трюмов привезенные сокровища, они приободрились.

Въезд нашей делегации в Рим до такой степени поразил встречающих, что все помнили об этом даже пять лет спустя. Роскошь была необходима, чтобы подчеркнуть важность, которую король придавал этому посольству, и засвидетельствовать почтение новому папе. Что же касается веры в то, что эта расточительная мощь произведет на понтифика должное впечатление и сделает его более сговорчивым во время предстоящих переговоров, – это уже совсем другая история.

* * *

Папа Николай Пятый был невысокого роста, хрупкого телосложения, с замедленными движениями. Казалось, прежде чем пошевелиться, он всякий раз колебался. Так, он трижды протягивал руку, прежде чем взять чашку и поднести ко рту. А собираясь перейти из одного угла комнаты в другой, он мерил взглядом расстояние, оценивая возможные препятствия на пути. То ли опасности, связанные с его положением, заставляли его проявлять подобное благоразумие, или, напротив, он достиг своего положения с помощью таких вот уловок, подсказанных его натурой? Не могу сказать. Могу только утверждать, что за внешними колебаниями скрывалась великая твердость духа. Это был вдумчивый и смелый человек, который выносил свои решения, проявляя незаурядную мудрость, и приводил их в исполнение, не поступаясь ничем.

Он был явно рад прибытию нашего посольства. Поддержка французского короля была для него большим преимуществом. И все же, вступая в споры с полномочными представителями Карла Седьмого, он намеренно держался требовательно и неуступчиво, в частности, что касалось его соперника антипапы, назначенного церковным собором. Он настаивал на его полном и безусловном отречении без каких-либо компенсаций.

Николай Пятый знал, что не я возглавляю делегацию и что официально он должен обсуждать все с другими ее членами, в частности с архиепископом Реймсским Ювеналием. Тем не менее он навел обо мне справки, а письмо короля расставило все по местам: папа знал о моей истинной роли и о моем всеведении по части финансов. Он был родом из Тосканы и некогда являлся наставником молодых Медичи. Он понимал, что деньги – это наиважнейшая из материй и все, что нас радует и печалит, вплоть до знатных титулов, подчинено им. Так что наши беседы не отличались ни блеском, ни соблюдением официальных норм дипломатии, но все же играли важную роль.

Папа, желая оставить меня в своем дворце, чтобы мы могли спокойно и без свидетелей поговорить, пустил в ход уловку. Как-то раз во время общей аудиенции он вдруг встал, подошел ко мне и, приподняв дрожащим пальцем мое веко, воскликнул:

– Но, мэтр Кёр, вы явно больны, предупреждаю, будьте осторожнее! В наших краях свирепствует малярия, каждый год она уносит людей в расцвете сил.

Насмерть перепуганные архиепископы и богословы спешно отступили от меня подальше. Когда папа предложил, чтобы меня осмотрел его личный врач («который творит чудеса – особенно по части этой хвори»), они одобрительно закивали. По их лицам было видно, что они с огромным облегчением восприняли слова папы, предложившего мне незамедлительно устроиться в крыле своего дворца.

Таким образом, переговоры пошли параллельно. Одни происходили в послеполуденное время в парадной зале, расписанной громадными фресками. Члены посольства выступали по очереди, напрягая горло и пускаясь в бесконечные разглагольствования. Папа ответствовал им с елейной мягкостью, но не шел ни на какие уступки.

Со мной все обстояло совсем иначе. Мы виделись с папой обыкновенно по утрам в небольшой столовой с окнами, широко распахнутыми в цветущий сад. На маленьком столике на сверкающей серебряной посуде были сервированы фруктовые соки, отвары, печенье. Папа чаще всего был в простом облачении, не закрывавшем руки. Во время этих частных встреч он совершенно утрачивал серьезность и степенность, отличавшие его публичные выступления. Напротив, он принимался жестикулировать, поясняя свои речи, и часто, продолжая говорить, вставал, подходил к окну, а затем снова садился. Мы беседовали просто и без экивоков, и это напоминало мне общение с коммерсантами. Мы занимались делом и, как я и предвидел с самого начала, вскоре заключили сделку на условиях, приемлемых для обеих сторон.

Перед полномочными представителями Николай Пятый повторял, что ждет от антипапы отречения без встречных условий. Он не хотел, чтобы считали, что он пошел хотя бы на малейшую уступку. Со мной он вел себя более реалистично. Благодаря папским легатам и разветвленной сети осведомителей он знал своего соперника лучше, чем кто бы то ни было.

– Чтобы убедить антипапу удалиться, – сказал он мне, – придется вести торг… с его сыном, то есть с герцогом Савойским.

Амадей, прежде чем посвятить себя религии и стать папой, передал герцогство Савойское своему сыну Людовику. Но тот лелеял честолюбивую мечту: завладеть Миланским герцогством. А для этого ему нужно было не только подтвердить свое право наследовать эти земли, но и сражаться с кондотьером Франческо Сфорцой. Все это требовало немалых денег, поддержки французского короля и Орлеанского дома – наследника прав Висконти на Милан. Тонкий знаток итальянских дел, папа дал мне ряд советов, как именно действовать. Если мы предоставим молодому герцогу Савойскому средства для ведения войны, с условием что его отец отречется от папского престола, то сможем согнуть старого Амадея.

Я последовал этим советам, найдя их превосходными. Мне удалось гораздо лучше справиться с новыми поручениями относительно антипапы, которые я выполнял напрямую или косвенно, когда я перевел их решение из сферы теологии, не имеющей отношения к делу, в сферу финансовую.

Кроме того, для завершения переговоров с антипапой, в частности по вопросу Миланского герцогства и его завоевания, король на основании предоставленных мною сведений счел полезным привлечь Дюнуа. Этот сумеет говорить с Амадеем на грубом языке войны и поможет герцогу Савойскому укрепить свою армию. Решительно, это был именно тот человек, который мог положить конец церковному расколу…

Визит в Рим принес мне тройную выгоду. Там я нашел способ разрешить кризис в христианском мире, и, действительно, в начале следующего года антипапа отрекся от престола. Мои связи с Савойским домом еще более упрочились благодаря уловке с займом, предоставленным ему на весьма выгодных для меня условиях. И в конце концов самое главное: я подружился с папой римским. Довольный нашим общением и видя, что я следую его советам, Николай Пятый даровал мне все запрошенные мною льготы. Я получил разрешение на переносной алтарь для Агнессы и заказал таковой мастерам в Трастевере из золота, инкрустированного рубинами. Папа удовлетворил мои ходатайства за многих людей, которым я покровительствовал. И еще, осмелюсь сказать, немаловажное: он возобновил и расширил привилегию, в силу которой мне дозволялось поставлять морским путем товары для султана. Отныне разрешение на провоз не ограничивало ни количество товара, ни число судов с грузом. Он также предоставил мне исключительное право перевозить паломников на Восток. По моей просьбе папа добавил к этому право вывозить оружие в качестве дара французского короля.

Увы, из осторожности или по недоразумению Николай Пятый не огласил официально этой буллы. Но наши отношения не ограничились обменом взаимными услугами. Мы оба знали, что за этим стоит. Для того, кто занимает высшие позиции во власти, категория интереса существенно упрощает отношения по сравнению с тем, как общаются обычные люди. В этом плане невозможно не знать, что у любого, кто к тебе приближается, всегда есть о чем просить, и нет никакого основания возмущаться этим. Обычные люди не могут дружить, любить или доверять кому-то, если возникает тень заинтересованности. И напротив, для людей, стоящих у власти, единственный способ установить истинные отношения – это откровенно обозначить свои интересы. Сильные мира сего в первую очередь задают вопрос: чего именно вы ждете от меня? И от искренности, с которой им дается ответ, зависит возможность следующего этапа сближения. Со всей откровенностью обсудив важные темы, мы с папой римским могли отдаться бесцельным, не преследующим выгоды беседам, что позволило нам лучше узнать друг друга. Случилось так, что местный недуг, который папа у меня определил, в конце концов действительно свалил меня с ног. Мне пришлось задержаться в Риме после отбытия полномочных представителей, и, пока я выздоравливал, я оставался гостем папы. Мы виделись каждый день, и в итоге я смог как следует узнать этого многогранного человека. Ныне он почил с миром, а я стал никем, и теперь я спокойно могу сказать правду о нем и о себе.

Он принадлежал к тем итальянским священникам, у которых за приверженностью к религии скрывается глубокая страсть к Античности. Николай Пятый был знатоком греческих и римских философов. Он собрал в Риме кучку эрудитов, бежавших из Византии накануне падения империи. Он всегда утверждал, что, собирая византийское наследие, действовал на благо Католической церкви, борясь с расколом Римской империи на Восточную и Западную. И действительно, во время его понтификата Рим сделался подлинным центром христианства. Между тем, расхаживая с ним по его библиотеке, я вскоре осознал, что он питает к античной культуре страсть, не только имеющую мало общего с католической верой, но и противоречащую ей. Он, в отличие от других, читая Платона или Аристотеля, не стремился отыскать у них основополагающие мысли, предвещающие Христа. Он читал и чтил их ради них самих. Однажды он доверительно сообщил мне, что каждый день, как фанатичный последователь, применяет на практике уроки Пифагора, изложенные в «Золотых стихах» пифагорейцев. Он предпринял в Риме строительство нового папского дворца, чье величие должно явить новое и, как он надеялся, вечное единство Католической церкви. Ватикан все еще в лесах, я имел случай посетить его перед тем, как отправиться на Хиос. Для проектирования этого здания папа призвал архитекторов, проникнувшихся отзвуками Античности. Вместе с ними он побывал на развалинах древних храмов и без колебаний перепрыгивал через руины, чтобы измерить пропорции фронтона или колоннады.

Как-то он сделал мне поразительное признание: если он страстно хотел убедить правителей европейских держав начать новый Крестовый поход, то лишь затем, чтобы спасти культурные сокровища Византии. Главное, в чем он упрекал турок, – это в недостатке внимания к творениям Античности.

– И потом, – вставил я, – они ведь магометане…

Он взглянул на меня и пожал плечами.

– Да, – молвил он.

Тонкая улыбка, скользнувшая по его лицу, искры иронии в глубине глаз окончательно убедили меня: в нем нет веры. А он, должно быть, долго прикидывал, насколько слаба моя собственная вера. Эта тайна связала нас крепче, чем клятва. И у него была возможность впоследствии доказать мне это.

* * *

Италия, Средиземноморье, Восток – отныне наши взгляды были направлены туда. Мы, пожалуй, чересчур быстро забыли англичан. Конечно, новому королю Англии была ненавистна мысль о возобновлении войны. Его жена – дочь короля Рене – рядом с английским монархом представляла партию мира. Но всем там мерещилось нечто иное. Пятилетнее перемирие подошло к концу, когда я вернулся из Рима. В еще остававшихся во французском королевстве английских гарнизонах, которым не выплачивали жалованье, произошли беспорядки. На Фужер напал наемник, бывший на службе у англичан. В городе разграбили все до последней ложки.

Я обнаружил, что среди придворных царит великое волнение. Истекшие годы заставили забыть об английской опасности, как если бы ужасы нескончаемой войны блокировали память и не давали родиться самой мысли о необходимости сражаться. Даже король вернулся к своей прежней манере поведения – подавленности и нерешительности. Казалось, что исходившая от англичан опасность вернула его в отдаленные времена несчастной юности. Внешние перемены и новые манеры короля были замечены всеми подданными, но только не им самим. Нерешительность короля огорчала военных, и я разделял это чувство. Вот уже пять лет шла работа над созданием мощной армии. Учреждение ордонансных рот, лучники, артиллерия – все было готово. Перемирие принесло нам скорое процветание, которое хоть и было неустойчивым, все же создало благоприятную ситуацию для возобновления войны и завершения ее в нашу пользу.

Агнессу я застал в состоянии сильной тревоги. Она была очень бледна и с трудом скрывала ужасную слабость. Она рассказала мне, что месяц назад родила девочку, с самого рождения отданную туда же, куда и две первых. Она потеряла много крови, и у нее началась лихорадка, от которой она еще не совсем оправилась. На сей раз ей не удалось скрыть свое состояние от короля. Карл ничего не сказал, но в отсутствие Агнессы не стал ничего менять в череде придворных празднеств. Тысячи взглядов в опасной тени двора наблюдали за тем, что, быть может, впоследствии обернется первым этапом крестного пути. Агнесса повиновалась. Прелестные девушки уже были услужливо представлены королю. Но ничего страшного не случилось, и Агнесса вновь поднялась. Однако все ждали следующего испытания. Она и сама опасалась его. Ей никак не удавалось обрести прежнюю силу. Я обнаружил, что она впала в несвойственную ей прежде апатию. Между тем Брезе, Дюнуа, оба брата Бюро, все ее выдвиженцы в Королевском совете умоляли ее вмешаться и побудить короля к объявлению войны. Агнесса все не решалась. Мой приезд подбодрил ее.

Я вернулся окрыленный, в восторге от своей поездки в Рим. Проезжая через Бурж, я с удовольствием отметил, что работы по строительству моего дворца продвигаются. Я приказал использовать несколько нововведений, подсказанных мне посещением различных зданий в Риме. Еще мне пришла в голову мысль устроить паровую баню, вроде тех, что я видел на Востоке. Убедить Масэ оказалось нелегко, но, поскольку эта моя фантазия снаружи не бросалась в глаза и не могла поколебать нашу репутацию, Масэ все же согласилась.

Прежде чем присоединиться ко двору, я заехал в Тур. Там мне в первую очередь предстояло встретиться с некоторыми людьми, этого требовали интересы Казначейства. Но как только в моих делах возник просвет, я поспешил к Фуке, чтобы рассказать ему о художниках, встреченных мною в Риме. Вышло так, что именно Фуке первым обратил мое внимание на состояние Агнессы. Во время моего отсутствия он довольно часто встречался с ней и в конце концов добился своего: она согласилась, чтобы он написал ее портрет. Он сделал множество эскизов, но не знал, какой именно взять за основу. Красота Агнессы всегда его восхищала, но, как человек, привыкший вглядываться в лица, он отметил в ней какую-то новую серьезность. На самом деле это было всего лишь обострение того качества, которое в ней всегда присутствовало. И все же до недавних пор глубинная сосредоточенность проступала едва заметно, скрытая за яркими красками ее веселости, а ныне ее озабоченность была для всех очевидна. Агнесса силилась казаться веселой, на некоторое время ей удавалось рассеять облака, но вскоре небо вновь затягивало. На всех набросках, показанных мне Фуке, голова Агнессы была наклонена вперед, глаза опущены, губы сжаты.

Он разложил эскизы на столе, и мы молча рассматривали их. При взгляде на рисунки я ощутил смутную, необъяснимую тревогу. Внезапно до меня дошло: это было лицо с надгробного памятника, маска смерти. Я взглянул на Фуке и увидел у него в глазах слезы. Он пожал плечами и, ворча, собрал эскизы.

Присоединившись наконец ко двору и встретившись с Агнессой, я отметил, что она рада меня видеть. Но она воздержалась от обычных проявлений радости. И даже когда мы оказались наедине в ее апартаментах, она, казалось, опасалась, что это будет замечено. Беседуя, мы чувствовали неловкость. Чтобы не смущать Агнессу, я вскоре оставил в стороне личные темы и перешел к вопросам войны. Я сказал ей, что, по-моему, разграбление Фужера ниспослано нам Провидением. Следовало воспользоваться этим, чтобы отвоевать у противника последние французские земли и покончить с английской угрозой. Мое воодушевление, как мне казалось, поначалу передалось ей. Но очень скоро взгляд ее затуманился. Агнесса напомнила мне о прошлогодних нападениях на Брезе, подстроенных дофином, использовавшим мерзкого лазутчика по имени Мариет, которого я приказал посадить в тюрьму. Агнесса считала, что дофин по-прежнему расставляет дьявольские ловушки, чтобы дискредитировать ее. Как всегда, его атаки были направлены на тех, кому она оказывала поддержку. И разве это английское дело не является еще одной провокацией? Я же не понимал, каким образом дофин из отдаленного Дофинэ мог разжигать войну с Англией и для чего ему это нужно. Агнесса признала мою правоту и тотчас расплакалась. Она была взволнована, ей повсюду мерещились немыслимые опасности. В конце концов мы пришли к согласию, что каждый должен действовать своими средствами. Ей казалось, что лучше сначала убедить королеву, а уже совместно они смогут добиться, чтобы Карл начал военную кампанию. Мысль была вполне разумна. Таким образом, войну не восприняли бы как дело одной партии, а именно партии Агнессы, что могло бы заставить всех тех, кто ей завидовал, отстаивать противоположное мнение. Что до меня, то назавтра мне предстояла встреча с королем. Мы долго беседовали. Я со всеми подробностями рассказал о своих переговорах с папой. Мы детально обсудили итальянские дела; он вернулся к миссии Жана де Вилажа в Судане. Все это живо интересовало Карла, лицо его выражало наслаждение, когда он говорил на эти темы.

Тем резче он выразил свое недовольство, стоило мне затронуть в беседе вопрос об английских территориях. В распахнутое окно веяло июньским теплом, на небе сияло солнце, но Карла била дрожь. Он рванул воротник и опустился в кресло. Выслушав мои аргументы, он тихо возразил, говоря о короле Англии:

– С Генрихом мы отныне в родстве. Дочь короля Рене, похоже, творит чудеса, стараясь удержать его от войны.

– Это так, и многие в Англии порицают короля за подобную слабость.

– Англичане держат свои обязательства, несмотря ни на что. Перемирие продолжается.

– Не забывайте, что нам пришлось послать Дюнуа и армию на завоевание Ле-Мана, откуда они обязались уйти.

– Английский регент, управляющий здешними провинциями, принес извинения за происшедшее с Фужером. Кажется, это арагонский наемник переборщил…

– Сир, – прервал я его, взяв за руку, – не важно, как реально обстоят дела. Важен предлог, а он налицо. Вы победите. Теперь на вашей стороне сила, войска, деньги.

Карл отвел руку и переспросил:

– Деньги, говорите?

Повисло долгое молчание. Король обводил меня пылающим взглядом.

– Такая кампания будет стоить немало, – заговорил он. – Хоть у меня теперь и есть средства, чтобы содержать регулярную армию и, не прибегая к помощи принцев крови, оплачивать военные действия… – Он по-прежнему не сводил с меня глаз.

– За деньгами дело не станет, – с некоторым запозданием отреагировал я. – Вы ведь знаете, все, что мне принадлежит, в вашем распоряжении.

Такие громкие выражения часто используются на Востоке, поскольку там никто не воспринимает их буквально. Для такого человека, как Карл, они звучали совершенно иначе. Он молча кивнул, а я задумался, не заронил ли я в его сознание ядовитое семя, которое впоследствии может оказаться для меня смертельным. Король перевел наконец взгляд на окно, залитое опаловым светом.

– Так во что может обойтись подобная кампания? Предположим, что мы бросим на кон все средства и дело закончится до наступления зимы… Триста тысяч… нет-нет… скорее, четыреста тысяч экю. Так вы, мессир Кёр, мне их предоставите?

И он снова повернулся ко мне, изучая мою реакцию. Худшего вопроса мне еще никто не задавал. Если я отвечу «нет», то окажется, что я противлюсь королю, а он мне этого никогда не простит. Если отвечу «да», то эта громадная сумма откроет истинный размер моего состояния. Король не слишком разбирался в финансовых вопросах, однако мы обсуждали их на Совете, и генеральный интендант регулярно сообщал королю о состоянии его казны. Король знал, что я богат, к тому же он не мог не отдавать себе отчет в том, что отчасти это связано с порученным мне сбором налогов. И вот впервые то, что было известно нам обоим, но никогда еще не признавалось открыто, теперь вышло на свет божий: я был богаче, чем он, богаче, чем государство.

– Да, – сказал я, склоняясь перед королем.

Это слово – произнося его, я понимал это – наложило печать на мою судьбу. Не стоит оспаривать могущество таких людей, как Карл. Он глазом не моргнул, но у меня возникло чувство, будто мои слова упали в самые темные глубины его сознания. Он поблагодарил меня с холодной улыбкой. Потом сказал, что подумает.

В последующие дни к нему вернулось хорошее настроение. Когда королева вместе с Агнессой и другими фрейлинами радостно предложила королю блеснуть перед дамами, возглавив армию и вернув Ле-Ман, он рассмеялся с довольно тщеславным видом. Было ясно, что эта тема более не вызывает в нем раздражения.

Мы переехали в Рош-Траншельон, неподалеку от Шинона, так как именно там король решил собрать Большой совет. Собравшиеся единодушно поддержали его, притом что среди них можно было различить две группы. К первой по большей части принадлежали друзья Агнессы, но там были и люди, близкие к королеве, мелкопоместные дворяне, лишившиеся своих нормандских владений, оккупированных англичанами, а также несколько человек, не преследовавших собственных интересов, искренне ратовавших за войну в силу своей убежденности и честности – редкий случай при дворе. Прочие же присоединились к этой партии, чтобы понравиться королю, так как, будучи истинными придворными, умели истолковывать знаки, даже едва заметные, происшедшей в нем перемены.

* * *

Стоило принять решение, как все пошло гораздо быстрее. Всего через три недели после Совета Карл Седьмой покинул Турень, возглавив войска. Король Рене, удалившийся к себе и пребывавший в дурном настроении с тех пор, как его брат был изгнан, ныне забыв обо всем, приготовился участвовать в сражении. Подшучивая над доблестью короля и впечатлением, которое он производил на женщин, королева хотела задеть самолюбие своего мужа. Но она вовсе не намеревалась сопровождать его, чтобы лицезреть его подвиги. Напротив, Агнессе очень хотелось воспользоваться такой возможностью. Быть может, она даже просила об этом короля. Мне она ничего не сказала, но была явно огорчена тем, что ей придется остаться. Я убедил короля, что мне следует задержаться на несколько дней в Турени, чтобы отладить снабжение армии, выступившей в поход. Я смогу присоединиться к королю позже, уже в разгар боевых действий. Карл согласился. Это разрешение давало мне возможность остаться рядом с Агнессой. Никогда прежде она так не страдала из-за отсутствия короля. Хотя действительно со времени их встречи страна не знала настоящих войн, а только местные стычки. И значит, Агнессе не доводилось поддерживать его на поле брани.

Мне никак не удавалось разобраться в причинах ее тревоги. Быть может, она боялась за него? Даже учитывая, что Тальботу, который командовал английской армией, было уже под восемьдесят, нельзя было исключить неблагоприятный поворот событий. Агнесса помнила еще рыцарские войны, во время которых сеньоры во главе с королем сражались врукопашную, погибали сотнями или попадали в плен. Она и представить себе не могла, а я тем более, что предстоящая война превратится в сражение на расстоянии кулеврин и бомбард, подразделений лучников и пеших соединений.

Мне показалось, что ее тревожит и собственная участь. Слова королевы, которая предписала королю «блеснуть перед дамами», обеспокоили ее. Агнесса, верно, представила себе короля в ореоле славы, воодушевленного победой и жаждущего продолжить взятие своих провинций посредством других, интимных завоеваний, которые откроют ему сердца и тела покорных, лишившихся чувств дам.

Ее вечно страшила беременность, и, перенеся три таким образом, что большая часть придворных ничего не заподозрила, она побудила Карла остаться у нее в ночь перед отъездом. Она сделала мне странное признание: она надеялась, что любовные игры в течение этой ночи опять посеют в ней (на самом же деле впервые по ее инициативе) королевское потомство.

Вынужденная бороться, чтобы подавить отвращение, которое король поначалу вызвал в ней, и отдавая себе отчет в том, его недостатки не вызывают ни малейшего желания доверять ему, она в конце концов привязалась к Карлу. Мало-помалу он стал ей настолько необходим, что она уже не представляла себе жизни без него. В общем, она любила Карла.

Я попытался успокоить ее. Обещал приглядывать за королем во время военных действий и сообщать Агнессе, есть ли у нее на данный момент поводы для тревоги.

Через две недели я добрался до мест боевых действий, если их можно было так назвать; мы сплошь праздновали триумфы. Городское население восставало, загоняло англичан в их кварталы и открывало городские ворота королевским войскам. Пон-Одемер, Пон-л’Эвек, Лизье, Мант, Бернэ пали. В день моего прибытия, 28 августа, Вернон перешел в руки короля. Дюнуа рассчитывал заполучить город в свое владение, но Карл решил преподнести его Агнессе. Он велел принести ключи от города и отправил их с гонцом в Лош. Я был рад за Агнессу. Через два дня мы вошли в Лувье, и король впервые смог созвать Совет в Нормандии. Он решил немедленно выступить на Руан.

Пока шла подготовка к взятию города, я отправился в Тур. Разумеется, я не устоял перед желанием навестить Агнессу в замке Лош. Подарок короля ее успокоил. Ее желание сбылось: она забеременела и впервые не стала этого скрывать. Благодаря беременности щеки ее порозовели, взгляд оживился. Она смеялась, к ней вернулась бодрость. И все же для меня, хорошо ее знавшего, было понятно, что в глубине души ей по-прежнему неспокойно. При малейшем шуме она вскакивала, при малейшей тревоге в глазах ее мелькал испуг загнанной лани.

Она долго расспрашивала меня о войне, без устали внимая рассказам о триумфах короля. Я превозносил его храбрость, подчеркивая при этом, что он не подвергается никакому риску. Она задумчиво слушала меня. Платье ее было таким узким, что обтягивало едва наметившуюся округлость живота. Она носила декольте – по своей излюбленной моде, – и шнуровка открывала ее полную упругую грудь. То ли сыграло роль ее признание в беременности, то ли обретение новых форм, внезапное ощущение материнства наряду с присущими ей обаянием и красотой, резко выделявшими ее среди других, но впервые в ее присутствии я ощутил сильное, почти болезненное плотское желание. Агнесса была слишком проницательна, чтобы не почувствовать этого. Я усмехнулся, она улыбнулась мне в ответ и тотчас, будто желая развеять наваждение, увлекла меня в сад любоваться розами.

Назавтра я покинул Агнессу, успокоившись на ее счет. К сожалению, то, что мне было известно о короле, заставляло думать, что ее тревога не была беспочвенной. Когда в середине октября я добрался до Руана, то обнаружил, что мои опасения подтвердились, и это внушило мне страх.

Чтобы избежать ненужного кровопролития, мы вступили в переговоры с английским гарнизоном. Посланцы от жителей Руана сновали между лагерем, где расположились королевские войска, и городом, информируя осаждавших о положении в городе и получая указания, с тем чтобы передавать их горожанам, жаждавшим способствовать своему освобождению. Карл выжидал. Но это ожидание было приправлено раздражением – после череды триумфов, которыми был отмечен почти каждый день в начале этой кампании. Все, и король прежде других, чувствовали, что конец близок. Эти последние часы войны пробуждали ярость при воспоминании о зверствах, которые творились в этих краях, и в то же время полнились радостью, готовой вспыхнуть в любой момент. В итоге в лагере царил сплошной разврат. Отдаленный шум канонады отдавался дикими криками в королевском лагере. Карл, выглядевший нарочито оживленным и смутно обеспокоенным, с утра до вечера пил с придворными. Серьезные люди, такие как Брезе, Дюнуа, братья Бюро, сторонились этих излишеств: они были заняты войной. Между тем вокруг власть имущих толпились добровольцы, жаждавшие удовлетворить любые низменные желания и подстраивавшиеся под перемены настроения сеньоров. Завидное место королевского сводника, которое некогда занимал Карл Анжуйский, было свободно. Некоторые не столь известные персоны, отличавшиеся куда более грубыми вкусами, были готовы приложить все силы, чтобы занять его. Карл, со своим легендарный аппетитом Валуа и их неразборчивостью, осаждал молоденьких служанок и нормандских дам, а те слабо сопротивлялись. Все эти излишества сами по себе не вызывали беспокойства. В прошлом Карл уже не раз им предавался, и исключительные обстоятельства близкого окончания войны делали это вполне объяснимым. Иным и более тяжким в моих глазах обстоятельством было прибытие в лагерь нескольких молодых придворных дам. Король не взял с собой королеву, поскольку та этого не пожелала. Но когда Агнесса попросила его об этом, Карл заметил, что ни одна женщина не будет сопровождать их во время этой военной кампании. Так что появление нескольких юных и свеженьких фрейлин придавало этому отказу особенное значение.