Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Вот так и закончилась моя связь с Кристиной – трагическим фарсом. Но это повлияло на меня сильнее, чем я мог предположить. Долгое время я инстинктивно остерегался женщин. Прежде я думал, что ненавижу тех, кто пытался сблизиться со мной ради корысти; кончилось тем, что я начал предпочитать именно их. Отныне ничто не вызывало у меня бóльших подозрений, чем бескорыстная любовь.
Необходимо было признать очевидное: мое благополучие, особенно во времена всеобщей нужды, превращало меня в объект зависти и интриг. Всякий, кто попытался бы убедить меня в обратном, надолго утратил бы мое доверие и вызвал бы едва ли не ненависть. Разумеется, это было несправедливо по отношению к тем женщинам, которые встретились мне впоследствии и которые, возможно, испытывали ко мне искренние чувства. Однако боль, которую я причинял, отвергая их, всегда казалась мне не такой сильной, как та, что мне пришлось бы вынести, позволь я одурачить себя очередной Кристине.
Я извлек из этого еще один урок, заставивший меня остановиться и пересмотреть свои планы на будущее. Пока я жил мечтой, я был далек от обыденности. Мои стремления были высоки, и для достижения своих целей я изыскивал средства, привлекая все более высоких покровителей. Но с тех пор как я предпринял попытку воплотить свои мечты в реальность, мне пришлось окунуться в грязь повседневности, в мутную трясину ревности и зависти. Часть тяжких забот, притом немалую, брали на себя Жан и Гильом, но и на мою долю оставалось достаточно. Мне безумно хотелось все бросить, вернуться к той скромной жизни, которую я, в общем-то, заслуживал, к жене и детям.
По правде сказать, больше всего я желал уехать из столицы, от тех обязанностей, которые удерживали меня здесь. Однако поступить так означало нарушить слово, данное королю, и не надеяться ни на что, кроме его гнева. Поэтому я ждал. Кристина дала мне лишь очередной повод ненавидеть Париж. В ней, как и в столице, смешивались утонченность и грубость, удовольствие и опасность, красота и предательство, роскошь и грязь. Стремясь избавиться от этого, я не вылезал из мастерской, с головой окунувшись в работу. Я требовал, чтобы фуражиры короля везли все новые и новые партии драгоценных металлов, зная, что это повлечет за собой новые поборы, увеличение податей, взимаемых с населения, и новые раны на истерзанном теле Парижа.
Я невольно испытывал боль, поскольку точно так же, как не мог заставить себя сожалеть о связи с Кристиной, не мог избавиться от тревожного и странного чувства нежности к этому городу, который я все-таки стремился покинуть. Нельзя было допустить, чтобы все оставалось по-прежнему, если, конечно, я хотел сохранить рассудок. К счастью, в начале июня пришло послание от короля, в котором говорилось, что мне поручено руководить Королевским казначейством. Мне следовало незамедлительно отправиться в Тур. Хорошая новость заключалась в том, что я покидал Париж. Даже то, что мне предстояло занять какую-то малопонятную должность, которую я к тому же считал подчиненной, не имело для меня большого значения. Разве, ища королевских милостей, я уже не встал на путь повиновения? В какую-то минуту я едва не поддался искушению отвергнуть это предложение и присоединиться к своим товарищам. Но интуиция подсказывала мне, что нужно выждать. В конце концов, король знал о моем положении и моих планах.
Восемь дней спустя я покинул Париж через ворота Сен-Жак в сопровождении двух телохранителей и Марка, который ничего на свете не боялся, кроме лошадей. Было истинным наслаждением наблюдать, как он, дрожащий и мертвенно-бледный, вцепляется в переднюю луку седла, как только его лошадь переходит на рысь…
Я не спешил добраться до Тура, где находилось Казначейство. Воспользовавшись возможностью, я по пути завернул в Бурж. Масэ и дети встретили меня с нежностью. Жан сильно вырос. Он стал крайне благонравным и набожным. Уже в ту пору он решил принять сан. Очевидно, под влиянием матери, возможно неосознанным. От меня он не мог унаследовать эту бескомпромиссную, абсолютную веру, которая придавала ему такой серьезный вид. В уголках его рта навсегда затаилась благожелательная и в то же время снисходительная улыбка. Это был не экстаз святых, не мечтательно-отсутствующее выражение набожности, так хорошо мне знакомое, а скорее мимика, выражающая одновременно сострадание и презрение, присущая сановным церковникам. Он, вероятно, пытался соответствовать пути, о котором мечтала для него мать: если удастся, стать епископом, а то и кардиналом. За время моего отсутствия Масэ мало-помалу менялась. То тайное и замкнутое, что таилось в ней, подобно молодому вину, которое со временем может стать благородным напитком или же превратиться в уксус, проявлялось теперь не в доброте и простоте, а, напротив, в тщеславном желании внешнего возвышения. Должность, которую я занимал в Париже, деньги, которые отсылал ей и которые теперь лились рекой благодаря не только деятельности нашего предприятия, но и преимуществам моего положения, – все это казалось Масэ символом достоинства и успеха.
Но в успехе и способе его демонстрировать ближним была и приятная сторона: праздники, наряды, хороший стол. Однако Масэ избрала иной путь. Она всецело придерживалась степенности и строгого следования правилам. Роскошью для нее было присутствие на мессе, появление на похоронах в глубоком трауре, визиты богатых и скучных людей на Пасху и Рождество, которых она принимала с тайным желанием выглядеть в их глазах еще более суровой, но и еще более преуспевающей.
Она переписывалась с моим братом, который в конце концов стал священником и обосновался в Риме в надежде получить сан епископа. Я вдруг понял, насколько жизнь в Париже, где приходилось много работать, отдалила меня от семьи. Оглядываясь назад, я воспринимал свою связь с Кристиной во все более благоприятном свете. Эта женщина открыла мне глаза на другой мир, где роскошь сочеталась с наслаждением, вступая с ним в мимолетный союз, сладостный и преступный. Я не жалел, что пришлось расстаться с Кристиной, однако то, что она дала мне, диссонировало с тем, что я наблюдал в нашем милом городке. Одним словом, что-то во мне надломилось; Масэ и ее родители довольно долго указывали мне, в каком направлении двигаться. Я повиновался им, не задавая никаких вопросов. После моего путешествия на Восток и особенно после пребывания в Париже с моих глаз упала пелена. Ее сменила ясность сознания, невероятно острая, почти болезненная. Масэ, ее амбиции, тяга к респектабельности, стремление подчеркнуть свою добродетель и честь представлялись мне нелепыми и, увы, обывательскими.
Вместе с тем удовлетворить потребности жены было несложно. Главное, чтобы я продолжал заниматься своей карьерой, дабы она могла кичиться титулами, дарованными мне судьбой. Не менее важным обстоятельством были деньги, позволявшие демонстрировать наше восхождение по общественной лестнице. Ей хотелось иметь дома и слуг, наряды и средства для пожертвований по обету, хотелось, чтобы нашим детям были обеспечены должности и чтобы за ее здравие служили бы мессы. Ради этого она легко мирилась с моим отсутствием, во всяком случае, она переносила его гораздо легче, чем мое возвращение. Наша физическая связь, которая и никогда-то не была особо прочной, практически распалась. В этот свой приезд в Бурж я снова попытался приблизиться к Масэ, но она держалась еще более отстраненно, чем когда-либо. Хуже того, в этот раз мне почудилось, будто за ее молчанием скрывается мольба оставить ее в покое, и это меня, разумеется, охладило. Даже не беря в расчет те любовные приемы, о которых я узнал от Кристины, обычные проявления нежности, естественные между мужем и женой, казались Масэ предосудительными и требовали покаяния пред Богом. Я не настаивал. Несмотря на засевшее у меня внутри легкое чувство вины – поскольку, в общем-то, это я отдалился от нее, – я не собирался мучить себя раскаяниями и уж тем более превращаться вслед за ней в набожного выскочку. Таким образом, я провел в Бурже только две короткие недели.
С легким сердцем я покинул наш город. Мне казалось, будто с моих плеч свалился тяжкий груз. Масэ обрела свой путь, но мне он не подходил, хотя наши усилия дополняли друг друга. Покинув дом в погоне за мечтой, я нежданно-негаданно обрел материальные блага. Масэ обратила их в респектабельность и надежное будущее для наших детей. По сути, все складывалось к лучшему.
На время моего пребывания в Бурже я отпустил Марка и нашел его весьма довольным. Он имел большой успех у служанок и уличных девок. От него я узнал, что есть другой Бурж – город вертепов и борделей, веселых попоек и толкотни.
Мы прибыли в Тур в середине августа, сразу после празднования Успения Богоматери. Город изнемогал от жары. Найти Королевское казначейство оказалось не так-то просто. Это была небольшая постройка без окон, притулившаяся за кафедральным собором. Ее охраняли двое солдат в расстегнутых мундирах, прикорнувшие в тени. Они не слишком любезно сообщили мне, что казначея нет в городе. Хотя я предъявил им документ о моем назначении, они отказались меня впустить.
Я снял комнату в таверне на берегу Луары и принялся ждать. Я все раздумывал, чего же хотел король. Зачем он направил меня в это странное, явно заброшенное ведомство? Наведя справки в городе, я узнал, что это Казначейство было чем-то вроде склада, где хранились вещи, необходимые для королевского двора. Там можно было найти ткани и драпировки, мебель и домашнюю утварь. Своего рода придворное интендантство. Реальность, однако, была не столь блистательна. Некоторые горожане, которым я представился и которые знали мою семью, откровенно поведали мне об истинном положении дел в этом ведомстве. Казначейство пребывало в плачевном состоянии, плохо снабжалось, и редкие придворные проявляли к нему интерес. Большинство предпочитало приобретать все необходимое, а тем более предметы роскоши у купцов. Об этом я кое-что знал: придворные часто выпрашивали у меня ссуды для покупок.
Чтобы чем-то заняться, я выслал курьеров к Жану и Гильому с просьбой приехать ко мне в Тур. Настало время определиться. Отныне я ощущал готовность безраздельно посвятить себя нашим делам. Пока я их ждал, вернулся казначей. Это был славный краснолицый господин, уроженец Тура. Я понял, что у него есть поместье неподалеку от Вувре, и его гораздо больше интересуют тамошние виноградники, чем Казначейство. Мой приезд его не обрадовал. Ему вовсе не хотелось, чтобы кто-то совал нос в его дела. Служба, которую доверил ему король, видимо, была весьма прибыльной. Во всяком случае, он явно предпочитал блюсти свои интересы, а не интересы предполагаемых заказчиков. Он провел меня по складам, и я смог оценить, до какой степени они опустошены и в каком плачевном состоянии пребывают. Он не сразу выложил мне учетные книги. Хоть я никогда не занимался учетом, моих знаний хватало, чтобы выявить серьезные нарушения. Мессир Арман, так его звали, неуверенно пояснил, что война пагубно сказалась на Казначействе, не давая возможности наладить снабжение. Если подворачивалась какая-нибудь вещь, ее приходилось приобретать за любые деньги. Так он оправдывал неимоверно дорогие покупки.
Все это он поведал мне, улыбаясь и украдкой поглядывая на меня. Видимо, он пытался объяснить мне свою систему и ввести в курс дела, дабы мы могли разделить прибыль от его нехитрых уловок. Мысль о дележе ему не нравилась, но еще меньше привлекала перспектива потерять все, раскрой я его злоупотребления. Все это вызвало во мне скорее жалость, чем желание войти в его положение.
Следующие несколько недель выдались очень спокойными. В эту жаркую августовскую пору дела повсюду шли медленно, а уж в Казначействе тем более. В сентябре ничего не изменилось. Мессир Арман занимался своими виноградниками, а лучшие дни посвящал охоте. Король и его двор находились далеко, и ничто не предвещало их скорого прибытия в Тур: зима не сулила серьезных дел. На протяжении этих недель я подолгу гулял вдоль реки. Теперь я знал, что ее воды впадают в море, а море простирается на Восток. Стоя на берегу этой водной артерии, я ощущал единство с целым миром. Это было желанное затишье после суеты последних месяцев. Я проводил долгие часы на складах, чаще всего в одиночестве. Под предлогом инвентаризации, перекладывая побитые молью рулоны сукна или иссохшие кожаные ремни, я размышлял о выгоде, которую можно было бы извлечь из этого Казначейства. Некогда, в более благоприятные времена, оно, вероятно, было весьма полезным. Нельзя ли это возродить? Быть может, именно в этом и состояло тайное намерение короля? Чем больше я об этом думал, тем яснее становилось, что можно что-то предпринять. По крайней мере, если бы я возглавил Казначейство, оно могло бы стать важнейшим закупщиком создаваемого нами торгового дома. И я чувствовал, что этим бы дело не ограничилось.
Гильом прибыл в самом начале осени, а Жан присоединился к нам неделей позже. Я снял для нас троих дом на холме, среди виноградников. Турень с ее чистым небом, славившаяся своим мягким климатом, располагала к длительным прогулкам, нескончаемым трапезам, вечерним беседам, которые мы вели, вытянув ноги к разожженному Марком огню, где горели побеги виноградной лозы.
Я быстро осознал, что мои товарищи видят ситуацию иначе, чем я. Им была известна лишь коммерческая сторона нашего предприятия, они не имели ни малейшего представления о моих более масштабных планах. Они не очень-то понимали, зачем мне сближение с королем, и истолковывали это как желание подкрепить наш денежный оборот чеканкой монет. Как бы то ни было, я не стал это опровергать и сообщил, что приобрел меняльную лавку на Новом мосту. Это было правдой, однако потребовались бы годы, чтобы она заработала в полную силу.
Я настойчиво убеждал их, что жить в столице сейчас нелегко и что я намереваюсь вновь обрести независимость от короля. Они сочли это хорошей новостью, поскольку им, в отличие от меня, не пришлось пережить те неприятные моменты, которые я пережил в Париже. Они были настроены оптимистично и были всем довольны. В Лангедоке Гильом заложил весьма солидную базу для коммерции. По суше он торговал с Каталонией и католической Испанией, Савойей и Женевой. По морю отправлял грузы на Восток и вел регулярную торговлю с Генуей и Флоренцией. Он весьма подробно обрисовал нам расстановку сил в Средиземноморье. Купцы из Монпелье и всего края привыкли к этому невысокому трудолюбивому и отважному беррийцу. Все уже было готово для открытия нашей собственной судоверфи. Гильом рассчитывал, что мы одобрим это важное начинание.
Что до Жана, то он прибыл довольно странным образом. Охранявшие его наемники привязали его к седлу, чтобы он мог сидеть на коне, не напрягая ноги. Попав в засаду, он был ранен в бедро, и рана начала гноиться. Однако этот инцидент не повлиял на его активность, скорее наоборот. Он ел и пил чуть более обычного. Другой бы на его месте раздобрел. Он же расходовал энергию в пламени бурной непрерывной деятельности. Когда он отдыхал в своей комнате по соседству с моей, я слышал, что даже во сне он мечется и кричит. Его усилия дали свои плоды. По всем дорогам передвигались повозки, доставляя отобранные им товары. Теперь у него были поставщики во всех крупных производственных центрах.
После подписания Аррасского мира во Франции воцарилась атмосфера свободы и воодушевления, облегчавшая торговлю. Война длилась так долго, что каждая область приноровилась производить все необходимое самостоятельно. Так или иначе, везде можно было найти что-нибудь более или менее сносное по части еды, выпивки и одежды. Но существовал огромный спрос на товары, привозимые издалека. Женщины грезили о тканях, непохожих на сотканные в их городе, которые носили все. Как только появлялась какая-нибудь заморская вещь, еда или наряд, это сразу же становилось желанным.
Франция, особенно север и центр, еще не оправилась от тяжелых последствий войны. Вооруженные банды по-прежнему рыскали по стране, разоряя деревни и грабя города. Ситуация была далека от нормальной. По правде сказать, народ почти забыл, что означает слово «нормальный». Война продолжалась так долго, что стала чем-то обыденным. Достаточно было, чтобы она лишь слегка ослабила свою хватку, – и это малейшее послабление было воспринято как благо и едва ли не счастье.
Многие купцы поняли, что время для них благоприятное. Однако по большей части они еще не справились с преследовавшими их трудностями. Как правило, они торговали либо одним, либо другим, но лишь немногие, подобно нам, решались браться за все, что продавалось и покупалось. Я был весьма горд своей прозорливостью. На мой взгляд, главное было создать сеть маршрутов и перевалочных пунктов, и тогда эта сеть позволит нам поставлять любой товар, который найдет своего покупателя. Жан сумел обеспечить безопасность наших перевозок. Гильом, со своей стороны, должен был соединить север и юг королевства и подготовить все, чтобы мы могли в ближайшее время развернуть дела на всем Средиземноморье и на Востоке. Что до меня, то я предоставил в их распоряжение сеть менял, для которых мое имя звучало как магический пароль. Первая часть нашего предприятия завершилась успехом.
В эти сентябрьские дни мы приняли наиболее важные решения. Я убедил своих компаньонов в необходимости направить наши усилия на Восток. Гильом подготовил условия для нашего присутствия на море. Однако там было небезопасно. Последним вопросом стало обеспечение этой самой безопасности. Мы условились, что Жан отправится в Монпелье и оттуда при помощи своих наемников организует сопровождение наших грузов. На первом этапе мы решили довольствоваться отправкой судов в Италию, а потом, постепенно, намеревались расширить географию наших морских перевозок вплоть до портов Леванта.
Тем временем Гильом должен был выехать в противоположную сторону, на север, и наладить движение обозов, которые благодаря связям Жана и конвою смогут беспрепятственно перемещаться по дорогам. Я рассчитывал вскоре к ним присоединиться и полностью посвятить себя нашему предприятию. Но прежде я хотел обратиться с ходатайством к королю и попросить его освободить меня от обязанностей, заверив в своей преданности.
Жан и Гильом разъехались в разные концы. Я направил королю прошение об аудиенции и стал ждать. Зима выдалась спокойная, последняя, которую я смог провести если не в праздности, то, по крайней мере, в безвестности. Я много времени проводил на природе, почти каждый день совершая длительные прогулки по лесам и виноградникам. Никогда прежде мне не выпадала возможность вот так пожить за городом. Наблюдая за природой, я понял то, что до сих пор казалось мне загадкой. Почему я любил роскошь? Каковы глубинные причины того, что меня с детства зачаровывало убранство прекрасных особняков, переливы тканей, дворцовая архитектура? Это пристрастие не было вызвано личной потребностью. Для меня не имело значения, где жить – здесь или там. Я чувствовал себя хорошо даже в самом скромном жилище. Покончив с делами, я сбрасывал богатую одежду и облачался в простую холщовую тунику. Причина моей любви к роскоши, моего восхищения мастерством ремесленников, архитекторов и ювелиров была гораздо более возвышенной и менее очевидной.
Сказать по правде, я люблю все, что создал человеческий ум в своем стремлении сделать так, чтобы наши жилища напоминали о природе. Стены скрывают от нас золото осенней листвы, бурую пашню, белизну снега, бесконечные оттенки небесной сини; крыши домов, деревянные ставни, портьеры на окнах лишают нас всего этого. Искусство – единственное средство воссоздать невероятное богатство природы, от которого мы отрезаны в повседневной жизни.
Во всяком случае, я пришел к такому заключению, и оно меня успокоило. Иными словами, я верил в человека, в его способность сотворить нечто новое, воздав должное первозданной материи, даровавшей нам саму природу. Талант художников, искусство архитекторов, мастерство ремесленников находят свое ярчайшее выражение в роскоши, а богатство дает им возможность раскрыться. Однако это не праздное увлечение. Как раз напротив, речь идет о высших деяниях человека, о том, что приравнивает творца к богам, превращая его в господина, создающего новые миры. После стольких страданий и разрушений настало время раскрыть именно эту, созидательную, а не разрушительную грань человеческой натуры. Это и определило направленность нашего предприятия, которую я придал ему не раздумывая и которую мои компаньоны уже считали само собой разумеющейся: да, мы были торговцами, но нас не интересовали повседневные товары. Мы никогда не стали бы перевозить муку или торговать скотом и сырами. Единственный продукт, который мог бы привлечь наше внимание – мы это обсуждали, – была соль, и в этом следовало усматривать некий символ. Мы интересовались тем излишеством, которое придает вкус обыденному, тем, что отличает трапезу человека от животного. Соль земли…
А в остальном мы собирались возить по всему свету лучшее из того, что создал человек. Шелка из Италии, шерсть из Фландрии, янтарь с берегов Балтики, драгоценные камни из Пюи, меха из холодных лесных краев, пряности с Востока, фарфор из Китая. Мы должны были стать служителями нового культа во славу человеческого гения.
Как видите, бродя по тропинкам вдоль меловых утесов Луары, я более, чем когда-либо, пребывал во власти этой мечты. Однако с этих пор мечта стала принимать все более реальные очертания, словно наши усилия должны были вскоре заставить ее воплотиться в жизнь.
Сигнал, которого я ждал, поступил в конце зимы. Король вызывал меня в Орлеан, где собрались Генеральные штаты. В Туре меня ничто не держало. За время моего пребывания там неопределенность моего положения не позволила мне занять место среди разных сословий города. Дворяне продолжали относиться ко мне как к мещанину, а мещане не доверяли тому, кто занимал должность при короле, какой бы скромной она ни была. Будь я более могущественным, никто не принял бы во внимание эти различия. Впоследствии я много раз в этом убеждался. Но мое личное богатство и служба в Королевском казначействе плохо сочетались. Первое было уже довольно значительным, хотя и неприметным. Второе, совершенно очевидное, превращало меня в служащего. Впрочем, меня вполне устраивал бойкот, который объявили мне нотабли. Он давал мне возможность общаться с крестьянами всякий раз, когда мои загородные прогулки приводили меня на фермы или в деревушки. Мне случалось проводить дневные часы в компании целой стайки юных девушек, пока те стирали белье, переступая босыми ногами в прохладном ручье. Я наблюдал, как они управляются с деревянным вальком. Мне нравилась их упругая плоть, розовая кожа, крепкие зубы. Как бы высоко я ни поднимался впоследствии, я всегда был уверен в том, что принадлежу к народу, разделяю его мысли и страдания, но вместе с тем его здоровье и жизненную силу. Одному Богу известно, в какие дворцы я был вхож за свою жизнь и скольких монархов видел вблизи. Но то были всего лишь визиты, вроде тех, когда приходят в чужой дом, спеша вернуться к себе. То есть к народу, к простому люду.
Я переложил дела на Марка, а сам продолжил общение с крестьянками, вступая с ними в исключительно плотские отношения. В моем обществе они вели себя совершенно непринужденно. Самым значительным моим достижением, сулившим не меньшее удовольствие, было, когда они, забыв о моем высоком положении и связях, шутили со мной, как с добрым приятелем. Получив печальный урок от Кристины, я искал в этих отношениях наслаждение и забаву, не питая больше любовных иллюзий.
Я оставлял все это с чувством сожаления, полностью осознавая, что вот-вот перевернется еще одна страница моей жизни и я надолго превращусь в совершенно другого человека.
Орлеан был взбудоражен наплывом представителей Генеральных штатов. Я нашел короля на втором этаже большого здания напротив кафедрального собора. Я был поражен тем, как он изменился. Казалось, он покончил с одиночеством, которое так поразило меня во время наших предыдущих бесед. В первый раз это было абсолютное одиночество во мраке пустой залы; во второй – трогательное уединение человека, окруженного придворными – назойливыми, заискивающими и вместе с тем враждебными. В Орлеане рядом с ним не было тех важных особ, которых я видел в Компьени. Атмосфера Генеральных штатов, с ее бурлениями крестьян, горожан и мелкого дворянства, им совершенно не подходила. А недоверие, возникшее между королем и принцами крови, вынуждало их отсиживаться в своих поместьях, возможно для того, чтобы готовиться выступить против короля. Во всяком случае, именно такое объяснение пришло мне на ум, как только я заметил их отсутствие.
И все же король не был один. Вокруг него по-прежнему гудел двор, но состоял он из новых людей. Они были не так стары, не так воинственны, это были в основном выходцы из городской среды. Им не были свойственны жестокость, негодование и презрение, бывшие в ходу у вельмож, стремившихся продемонстрировать превосходство над всеми прочими. Атмосфера, царившая в королевских покоях, была более легкой и радостной. Я не смог бы выразить, что именно переменилось, но это чувствовалось сразу. Вместо того чтобы смотреть на меня как на незваного гостя, люди, которых я встретил, отправляясь на аудиенцию к королю, любезно приветствовали меня. Они были одеты в гражданское платье, без каких-либо отличительных знаков, указывавших на принадлежность к военной или церковной иерархии, которую богатые вельможи не преминули бы подчеркнуть. Вдруг стало невозможно определить, чем занимается каждый из присутствующих. Как будто собрались друзья, не желавшие отягощать других напоминанием о своих обязанностях.
Отношения этих людей с королем напоминали мне о моих собственных чувствах к нему. Речь шла не о рабском подчинении монарху и не о желании влиять на него, как у знатных вельмож. Король властвовал над ними за счет своей слабости, вызывая у них то самое желание служить и защищать его, которое не покидало меня с момента нашей первой встречи в Бурже. Я наблюдал за государем и всеми остальными, и это позволило мне лучше разобраться в собственных впечатлениях. Угловатая походка, нерешительные и неловкие движения длинных рук, выражение болезненной усталости на лице – все его манеры могли быть истолкованы как призыв о помощи. Когда один из придворных пододвинул королю кресло, это не было проявлением угодливости; этот жест являлся скорее искренним выражением жалости, сострадательной услужливости, подобно тому, как, услышав крик утопающего, мы бросаем ему доску, чтобы он мог за нее ухватиться.
Новым для меня было то, что, наблюдая, какое впечатление он производит на других, я ощущал с неоспоримой очевидностью, насколько королю нравится подобная реакция. Конечно, по природе своей он не отличался ни крепостью, ни выдержкой. Однако, приложив немного усилий, он мог бы придерживаться золотой середины как по части своих физических возможностей, так и хладнокровия. Он же, отныне я в этом уверен, намеренно не компенсировал своих недостатков, а, наоборот, подчеркивал их. Будучи уверен в том, что не сумеет править с помощью силы и властности, король принял решение добиться этого слабостью и нерешительностью. Сама по себе эта черта характера была не так важна. И все же я сразу усмотрел в этом определенную опасность. Эта акцентированная слабость, это выверенное выражение страха на лице были плодом непрестанных усилий. Карл тратил столько энергии, чтобы казаться слабым, сколько другим требовалось для поддержания репутации силы и непобедимости. Здесь крылось два равно опасных момента. Во-первых, король не заблуждался по поводу стремления ему услужить. Он знал, что придворные неискренни, и презирал тех, на кого производил впечатление, столь далекое от реальности. Во-вторых, чтобы постоянно играть свою роль, чтобы наложить на себя столь строгий обет, ему следовало обладать необычайной силой воли. Любой, кто так жесток с самим собой, непременно будет жесток с другими. Своими прежними поступками, когда он позволял устранять своих фаворитов, обрушивал немилость на тех, кто служил ему наиболее преданно, он доказал, что способен на совершенно неожиданные перемены. Разумеется, он маскировал их слабостью, позволяя поверить, будто ему не хватает энергии противостоять тем, кто замышляет подобные заговоры. Отныне я был уверен, что в действительности он сам их и задумывал. Я больше не сомневался в том, что служить ему не менее опасно, чем управлять судном среди песчаных отмелей. И все же, когда в день моего приезда в Орлеан он наконец обратил на меня взор своих затененных усталостью глаз и окликнул, протянув мне руки, я поспешил к нему, обезоруженный, уже подпав под его влияние, такой же растерянный, как и остальные, перед его слабостью, в которую я, однако, меньше всего верил…
Король усадил меня рядом с собой, представил мне нескольких придворных. В основном это были новые чиновники, отобранные им для управления, люди, с которыми мне предстояло на протяжении долгих лет ежедневно делить бремя государственных дел. Им это уже явно было известно, тогда как мне еще нет. Я видел перед собой лишь ряд новых лиц и пока еще малоизвестных имен. Среди них я узнал лишь Пьера де Брезе, уже известного, несмотря на молодость, как соратника Жанны д’Арк, доверенное лицо прежнего коннетабля. Ходили слухи, будто он принадлежит к небольшой группе, похитившей развратника Ла-Тремуйля, советника короля, прямо в его собственных покоях. Брезе мгновенно расположил меня к себе своей простотой. Он явно выглядел моложе своих лет. Он был худым, и лишь его крепкие жилистые запястья и длинные мощные руки выдавали человека военного. Я видел в нем готовность служить, гордость оттого, что он защищает слабых, и готовность бросать вызов сильным, что, вероятно, сделало его легкой добычей для короля.
Внезапно король встал и, прежде чем удалиться, схватил меня за руку и потащил за собой. Фамильярность этого жеста поразила меня. В то же время, когда я уже готов был поверить, что, схватившись за меня, король в очередной раз проявляет слабость, я ощутил, как его пальцы стиснули мой локоть с невероятной силой. Неустойчивой походкой Карл двинулся в сторону, увлекая меня за собой. Мы спустились по лестнице со стертыми ступенями и оказались позади здания на черном дворе. Два цепных пса при виде нас оживились. Король усадил меня на каменную скамью в тени смоковницы. Его явно забавляли прыжки сторожевых псов, порывавшихся броситься на нас. Цепь сводила на нет их усилия, и они отскакивали назад, высунув язык. Громкий лай, лязг цепей, свирепый оскал, казалось, нравились королю и даже пробуждали в нем жестокие звериные инстинкты. На другом конце небольшого двора две прачки, засучив рукава, возились с кипами белья. Карл бросал на них недвусмысленные взгляды, а вид собак лишь усиливал его откровенное желание. Бедные девушки, потупившись, старательно занимались своим делом, являя взору короля свои крепкие зады и напряженные мышцы. Мало сказать, что я чувствовал себя лишним.
И все же король считался с моим присутствием. Какое бы удовольствие он ни получал от этого зрелища, он достаточно владел собой, чтобы продолжать нашу тихую беседу и задавать вопросы государственной важности. В последующие годы мне бессчетное количество раз предоставлялась возможность изучить парадоксальную натуру этого неуравновешенного человека, и до сих пор меня мучает вопрос: действительно ли я его ненавижу? А в то время у меня порой мелькала мысль, что, может быть, просто неблагоразумно испытывать к нему любовь.
– Франция – это свинарник, Кёр. Что вы об этом думаете?
Он ухмыльнулся.
– Многое нужно сделать, сир, – сказал я довольно громко, перекрикивая лай собак.
Король покачал головой:
– Все. Мы все сделаем, поверьте мне.
Услышав наши голоса, бульдоги, казалось, успокоились. К своему величайшему удивлению, я увидел, что король, дергая ногой, пытается вновь раздразнить псов.
– Генеральные штаты просят меня освободить страну от разбойников. Неплохая мысль, как вам кажется?
– Да, это было бы полезно.
– Разумеется, они не сами до этого додумались. Я сам подсказал им эту идею. Но теперь, когда они меня попросили об этом, я буду вынужден на это пойти. Тем хуже! Нашим дорогим принцам крови придется отказаться от своих наемников…
Один из псов, устав от яростного лая и прыжков, тяжело опустился на землю и начал жалобно подвывать. Карл похлопывал себя по ляжкам и бросал все более игривые взгляды в сторону прачек. Я был наслышан о похотливости короля, о его склонности множить любовниц, выбирая их из любых сословий. Меня удивляло, как его плотский аппетит уживается со слабостью и нервозностью. Наблюдая за этой неловкой сценой, я понял, что неуравновешенность короля могла вызвать у него как неподвижное состояние испуга и нервного тика, которое он испытывал в присутствии принцев крови, так и похотливое возбуждение, в котором насилие соперничало с пороком. Нечто подобное он демонстрировал и сейчас.
– Я собираюсь реформировать Совет, – продолжал он. – Уверяю вас, они больше не будут править вместо меня.
Под «ними» имелись в виду принцы крови, я это понял. Ответить было нечего. Я молча кивнул.
– Они начали объединяться против меня. В прошлом году я им помешал. Но они не остановятся, и на этот раз моему сыну хватит легкомыслия и амбиций, чтобы последовать за ними. Ну и пусть, я с ними справлюсь.
Неожиданно мне в голову пришла мысль, которую я тут же отогнал. Шум, крики и насилие составляли для Карла привычный мир. В то время как мои мечты были пространны и спокойны, мечты короля, похоже, были полны жестокости, ненависти, одержимости. Тик, который начинался у него, когда он хранил молчание, являлся, вероятно, отголоском тех бурь, что бушевали в его голове. Поэтому он и чувствовал себя столь непринужденно, когда рядом надрывались сторожевые псы. Несмотря на усилия собак, их лай, по-видимому, не мог заглушить крики, терзавшие его изнутри. Я глубоко задумался. Король вдруг повернулся ко мне.
– Кёр, нам понадобится много денег. Намного больше, чем мы сможем получить, чеканя монеты. Вы поняли, почему я отправил вас на службу в Казначейство?
Я уже составил план, каким образом Казначейство и мое предприятие могут дополнять друг друга. Беседуя с Гильомом де Вари, я убедился, что с помощью сети наших поставщиков, с одной стороны, и централизованных заказов, проходящих через Казначейство, – с другой, мы можем создать механизм невероятной мощности. Но то, что мы, мастера своего дела, могли с трудом вообразить, Карл отчетливо видел уже давно.
Во время наших первых встреч я не был уверен, что он меня слушает. Однако он не только слушал, но и делал выводы, превосходившие по смелости все, что только могли наметить люди из его круга. Таким образом, в тот момент, когда моя жалость начала уступать место другим чувствам, главным из которых был смутный страх, восхищение стало главной причиной, навсегда связавшей меня с этим странным и обаятельным монархом.
– Прежде всего, я направил вас туда, чтобы вы смогли все изучить на месте и составить план. Вы это сделали?
– Да, сир.
– В таком случае с сегодняшнего дня назначаю вас своим казначеем. Тот малый, что занимал эту должность, будет недоволен; ну что ж, тем хуже для него. Он не стремился выполнять свои обязанности, считал их чем-то вроде знака отличия, который льстит его самолюбию. Вот что финансы делают с военными. Вместо того чтобы служить своему господину, они служат себе. Но все изменится.
Мне хотелось кричать от радости. В этой развязке я видел отправную точку новых событий. Глупо в этом признаваться, и, возможно, вы мне не поверите. Я вновь воспарил. Меня объяло абсолютное спокойствие; я был далеко от собак, прачек, Генеральных штатов и даже от короля. Перед моим взором проплывали караваны, меняя курс и направляясь к нам. Франция станет центром мира – станет более процветающей, богатой и желанной, чем Дамаск.
Я не помню, как закончился наш разговор. Кажется, кто-то пришел за королем. Он покинул двор, пройдя мимо псов на расстоянии, едва превышающем длину натянутой до предела цепи. Их пасти сомкнулись в дюйме от ног монарха. Его смех затих на гулкой лестнице. И я, уже умерев в первой жизни, глядел, как солнечный свет струится сквозь плотные, покрытые пушком листья смоковницы, чувствуя себя новорожденным, впервые открывшим глаза на новый мир.
Моя кожа иссушена солнцем Хиоса. Сегодня утром Эльвира вернулась с пасхальной службы очень веселая. На этом греческом острове, где не бывает зимы, Рождество едва ли считается праздником. Воскресение же, напротив, воспламеняет сердца.
Долгими ночами, которые мы проводим без сна, Эльвира учит меня азам греческого. Эти семена падают на еще не засеянное поле моего сознания, при этом пробуждают к жизни зерна, давным-давно брошенные нашим учителем катехизиса в школе при Сент-Шапель в Бурже, так что я уже начинаю немного понимать и говорить.
Еще два дня назад я сказал бы, что это счастье. Увы, вчера в одно мгновение все изменилось.
Ближе к полудню, когда Эльвира была на рынке, пополняя еженедельный запас лимонов и чеснока, к нам пришел какой-то человек. К счастью, я заметил его издалека. Я едва успел спрятаться под крышей, там, где Эльвира сушит травы, собранные на холмах. Человек обошел дом. Покричал, чтобы узнать, есть ли кто-нибудь. Я немного успокоился, услышав, что он говорит по-гречески, так как мои преследователи, кто бы они ни были, вряд ли знали этот язык. Хотя это мог быть местный сообщник.
Он вошел в дом и принялся расхаживать по комнате, открывая шкафчики и переставляя кое-какие вещи. Я испугался, как бы он не нашел мои записи и не унес их. Но даже если он и обнаружил их, они его не заинтересовали: позже я увидел, что все лежит на прежнем месте.
Когда Эльвира вернулась, я все еще находился под впечатлением этого визита. Она успокаивала меня, как могла. Кое-как объяснила, чего хотел посетитель. Она столкнулась с ним на дороге и поговорила. Это был посыльный генуэзского подесты, управлявшего городом. Возвратившись из поездки, старик услышал, что я затерялся на острове. Хозяин постоялого двора решил, что данное им обещание молчать не касается главы острова. Узнав, где я живу, подеста послал человека справиться о моем здоровье.
Я не верю ни единому слову этого объяснения. Это определенно ловушка. Те, кто меня разыскивает, вероятно, нашли способ убедить подесту выдать меня. Если, как я полагаю, мои убийцы посланы Карлом Седьмым, то я не сомневаюсь, что этот добрый король использовал все средства, чтобы схватить меня. Когда-то я сам наладил для него связи с Генуей. Он сумеет их возобновить, чтобы уничтожить меня. Мне знакомы его неразборчивость в средствах и жар ненависти, с которыми я научился мириться. Я приспособился к его порокам, пока они были направлены против других. Неужели я мог думать, что мой черед никогда не наступит?
Эльвира меня приятно удивила: проявив находчивость, она сказала посланнику, что я умер. Следует опасаться, как бы подеста не выслал других людей проверить ее слова. В любом случае, стоит кому-нибудь узнать, где я прячусь, моей безопасности конец. Ложь Эльвиры, по крайней мере, поможет мне выиграть немного времени.
Сегодня утром она ушла на запад острова, в одну из деревень, притаившихся в бухточке, окруженной скалами, где жил кто-то из ее родичей-рыбаков. Она собиралась обсудить с ним, нельзя ли мне сесть в его лодку, уплыть и спрятаться где-нибудь в другом месте. Примерно в одном дне пути по морю есть пара небольших островов, принадлежащих Венеции. Там моя жизнь будет в безопасности, при условии, что я сумею найти достаточно пресной воды.
С тех пор как Эльвира рассказала мне об этом убежище, я только и мечтаю там обосноваться. Я был самым богатым человеком на Западе. Сегодня трудно пересчитать все замки и поместья, все еще принадлежащие мне, а меня беспокоит лишь одно: найдется ли достаточно пресной воды на необитаемом острове, где я собираюсь жить нагишом…
Эльвира заставила меня пообещать, что я возьму ее с собой. Не знаю, что она себе вообразила. Несомненно, этот побег представляется ей первым этапом грядущих перемен. Меня мучает вопрос: вдруг она разузнала обо мне слишком много, выполняя мои поручения. Мне гораздо больше нравилось, когда она считала меня несчастным беглецом. Мне бы не хотелось, чтобы мысль о моем богатстве разрушила то простое счастье, которое я испытал с ней здесь. Жизнь научила меня, что деньги могут совершенно изменить даже самых простодушных людей. Никто и ничто не может устоять перед ними, кроме разве что тех, кто, подобно мне, полностью растворился в них – настолько, чтобы увидеть, как слабеют их чары. С тех пор как Эльвира узнала меня, она лелеет какие-то мечты: она мне о них не рассказывает, но я уверен, что они могут возбудить в ней опасные желания, вроде роскошных туалетов и экипажей.
Как ей объяснить, что, даже если я и хочу жить дальше, у меня совсем не осталось сил, чтобы вновь бороться за место под солнцем? По правде сказать, я не стремлюсь убежать. Как объяснить то, что я чувствую? Эта неожиданная остановка на Хиосе изменила меня. Высаживаясь на острове, я еще думал о том, чтобы продолжить свой путь. Но эти дни, проведенные за записями или в праздности, совершенно изгладили это намерение. Единственное мое желание и единственная забота – это мое повествование: я боюсь, что не сумею его закончить. Если я что-то и пытаюсь спасти, то не свою жизнь и не свое будущее, а лишь это случайно начатое произведение, которое представляется мне сегодня самой важной задачей.
Дойдя до поворотного момента в этой истории, о котором я сейчас повествую, можно было бы решить, что продолжать бессмысленно. В конце концов, в тот день, когда король назначил меня своим казначеем и принял ко двору, моя жизнь стала публичной. Все свои деяния я совершал на глазах свидетелей, и эти свидетели, вызванные прокурором Дове для участия в судебном процессе надо мной, обо всем рассказали. Мои дела известны до мельчайших подробностей: огромный успех Казначейства, три сотни комиссионеров, разъезжающих по всей Европе; серебряные рудники в Лионнэ, галеи, перевозившие для меня бесчисленное множество товаров на Восток и обратно, поставки соли, поместья, приобретенные по всему королевству, ссуды, предоставленные важнейшим персонам, дружба с папой и султаном, епископский сан для двух моих сыновей, дворец в Бурже – все это известно, проверено и записано. Я мог бы прервать свой рассказ, так как с этого момента моя жизнь говорит за меня.
Мои чувства, однако, совсем иная статья. Больше всего во время суда меня приводило в отчаяние именно это: видеть, как мою жизнь сводят к цифрам, замкам, драгоценным камням, почестям. Все было верно и между тем не имело ко мне никакого отношения. Материальный успех составлял лишь часть моей жизни. Я хочу рассказать вовсе не о нем, а о том, что терзало мою душу на протяжении всех этих лет: о страсти, новых встречах и страхе, не покидавшем меня с того дня в Орлеане.
Сделавшись полноправным хозяином Казначейства, я отдался работе душой и телом. Я хотел стать достойным поставщиком не только для короля, но и для всего двора. Нужно было сделать так, чтобы Казначейство могло предоставлять все необходимое, и особенно предметы роскоши. Я направил заказы во все наши филиалы и приказал Жану и Гильому на некоторое время отложить все остальные дела. Я задействовал множество людей. Склад в Туре, окна и двери которого теперь практически не закрывались, превратился в настоящий улей. Я приобрел еще два помещения: одно оборудовал под доспехи и кожаные ремни, а другое – под пряности; в прежнем здании я оставил только ткани. Я трудился вместе со своими служащими с утра до вечера, в одной рубахе, а иногда, когда жара вынуждала меня, и с голым торсом.
Как-то днем на склад, где хранились кожаные изделия, неожиданно вошел Орлеанский Бастард. Он застал меня, обливающегося потом, наверху приставной лестницы и расхохотался, увидев эту картину. Сам он был одним из тех дворян, которые предпочитают придворной жизни поле брани. Он делил тяготы военных буден со своими людьми. Меня он считал таким же, как они, и обращался со мной, как с солдатом в походе. Я оделся и повел его пропустить стаканчик в таверну, где обычно трапезничал.
Разумеется, его приезд не был случайным, но я не придал этому значения; я был рад его видеть. Очевидно, он приехал, чтобы повидаться со мной. Поначалу разговор шел вокруг да около, как при подготовке к бою, потом он перешел к делу.
– Кёр, я хочу предупредить вас лично. У принцев крови кончается терпение. Король, которого они привели к победе над англичанами, презирает их и не выказывает должного почтения. Они готовятся к мятежу. И я собираюсь их поддержать.
– Благодарю, что поставили меня в известность… – выдавил я.
– Присоединяйтесь к нам! Нам нужны ваши способности. И мы сумеем вас вознаградить.
В словах Орлеанского Бастарда была трогательная смесь воодушевления, как бывало всякий раз, когда он предчувствовал сражение, сомнения, скрытого за слишком шумными манерами, и грусти, поскольку он искренне любил короля. Я понял, что он ждет моего ответа с беспокойством – не только потому, что, примкнув к ним, я усилил бы тот лагерь, на сторону которого он встал, но и потому, что мое решение укрепило бы его собственное или, в случае отрицательного ответа, заставило бы усомниться.
Я никогда не был замешан в предательстве, но и не слишком осуждал его, поскольку знаю, как часто оно граничит с верностью. В некоторые минуты жизни, столкнувшись с тайнами, уготованными нам миром и неведомым будущим, любой человек может оказаться перед сложным выбором. Расстояние между двумя решениями столь незначительно, что мы в одно мгновение можем перепрыгнуть на противоположную сторону так же легко, как ребенок на одной ножке перепрыгивает через ручей.
Дабы избавить своего сына от мучительного бремени незаконного рождения, Карл Седьмой недавно жаловал ему титул графа де Дюнуа. Единственное, в чем бастард мог упрекнуть короля, – недостаточное рвение последнего в уплате выкупа за его сводного брата, Карла Орлеанского, попавшего в плен к англичанам еще во время битвы при Азенкуре. Сказать по правде, Дюнуа не питал ни малейшей симпатии к сводному брату, который, будь он на свободе, не преминул бы выразить ему свое презрение. Но таковы уж бастарды: тяжесть положения вынуждает их идти на любые ухищрения в своем стремлении быть признанными той семьей, к которой они принадлежат. Карл Орлеанский, сидя в Лондоне, писал стихи, поэтому Дюнуа в глубине души был спокоен за его судьбу. Восхищение и благодарность, которые он испытывал к королю, значительно превосходили его недовольство тем, что тот оставил в плену его сводного брата. И все же, из преданности семье, которая его не любила, он собирался предать короля.
Он поведал мне, что дофин Людовик, как и предвидел его отец, принял участие в заговоре, досадуя на то, что останется без всякого наследства. Я еще не был с ним знаком. Однажды в Блуа я видел его: длинное туловище, мертвенно-бледное лицо, – он шел по залу, увлекая за собой стайку беспокойных и шумных молодых людей. Он бросал убийственные взгляды, острые, как кинжал. Его можно было назвать плутоватым, тщеславным и в то же время скрытным; еще в детстве он проявлял признаки пугающей жестокости.
Дюнуа рьяно поддерживал союз, укреплявший законность лигистов. Он с готовностью составлял список заговорщиков, в который входила большая часть богатых вельмож, принцев крови и сановников королевства. Убежденные в том, что они спасли короля, теперь они стремились доказать свое могущество, низвергнув его.
Светлое лицо Дюнуа было обращено ко мне в ожидании ответа, глаза широко раскрыты, уголок рта слегка подергивался, выдавая нетерпение. Из окна за его спиной доносился запах сена, исходивший от повозки, стоявшей на улице. Лето было в самом разгаре, и поэтому все представлялось не таким серьезным: казалось, жара и радость, которые оно несло с собой, будут длиться вечно. Я стиснул его руки:
– Нет, друг мой, я не могу решиться оставить короля. Я принял решение хранить ему верность, чего бы мне это ни стоило.
И с улыбкой добавил как можно более мягко, что я его понимаю, что останусь его другом и желаю ему удачи. Он ушел, раздосадованный, отсалютовав мне по-военному.
В присутствии Дюнуа мое решение было твердым. Когда же я остался один, настроение у меня переменилось. До сих пор я иногда сближался с королем, но не настолько, чтобы увязнуть в своей преданности. Во время путешествия на Восток я обзавелся дружескими связями, позволявшими надеяться, что мне удастся выжить и даже процветать при любых политических условиях. Согласившись на должность казначея, а главное, отказавшись присоединиться к мятежу принцев крови, я связал свою судьбу с судьбой Карла. Однако назревавшая война обещала быть не менее тяжелой, чем та, которую монарх вел с англичанами. Да и положение его было не из легких, так как те, кто противостоял ему теперь, как раз и обеспечили ему победу над Англией.
Важные особы, входившие в Королевский совет, становились отныне его противниками. Карл вновь оказался один, преданный бывшими союзниками. Эта ситуация, которая могла бы обескуражить кого угодно, была для него столь естественна, что он, казалось, принял ее без всяких колебаний. Он тут же собрал новый Совет, и я, к своему величайшему удивлению, был включен в его состав.
Первое заседание проходило в Анжере, в зале на втором этаже замка. Атмосфера была странной. Неловкость, которую явно испытывали большинство участников, помогала мне справиться с собственным тягостным чувством. Рассчитывать на то, что король избавит нас от этого ощущения, не приходилось. Сидя во главе стола, сцепив пальцы рук, без сомнения пытаясь скрыть дрожь, он открыл заседание, не обращая внимания на длинные неловкие паузы. За столом уже сидели не принцы крови, а лишь несколько малоизвестных дворян, возглавляемых коннетаблем Ришмоном и Пьером де Брезе. Остальную часть Совета составляли выходцы из буржуазного сословия, те самые, что в последнее время, как я заметил по прибытии в Орлеан, заполнили пустоту, образовавшуюся вокруг монарха. Их лица выражали внимание и тревогу. Они чувствовали, что никакой наследственный титул не делал законным их присутствие здесь. Они удостоились этой чести лишь благодаря своим талантам, и в любой момент могло потребоваться опять их проявить. Принцам крови нет нужды доказывать, кто они на самом деле: за них говорит вековая история рода. Они могли блуждать взглядом за окном, грезить о любовницах, думать о предстоящей охоте. Буржуа же всегда должны быть готовы демонстрировать свою полезность. Братья Бюро, сидевшие рядом со мной, явно находились именно в таком душевном состоянии. Они тихо перебрасывались шутками, улыбались, делая вид, что уже несколько месяцев вхожи в такое общество, но при этом не сводили с монарха пристального взгляда. Когда он к ним обращался, они отвечали хорошо поставленным голосом. Я старался подражать их поведению. Это меня немного отвлекло от того разочарования, которое я испытал, войдя в зал. В очередной раз, столкнувшись с реальностью, мечта лишалась легкости и таинственности. Неужели высшая власть не что иное, как сборище скверно одетых мужчин, неловко сидящих на неудобных стульях и дрожащих перед главой Совета – человеком беспощадным и лишенным обаяния?
Однако, по мере того как я принимал участие в заседаниях, я стал смотреть на Совет другими глазами. Истинное величие заключалось не в нас, а в наших решениях. Нечто таинственное, называемое властью, превращало наши эфемерные речи в конкретные действия, имевшие громадные последствия. За несколько месяцев мы приняли важнейшие постановления. Король намеревался воспользоваться своей свободой и полномочиями нового Совета, чтобы провести в королевстве серьезные реформы. Он следовал детально разработанному плану, направленному на окончательное уничтожение власти принцев крови и установление монархии.
Первое, что необходимо было сделать для воплощения наших решений в жизнь, – это выиграть войну. Поэтому нашей первостепенной задачей, поставленной королем, было создать постоянную армию. Дабы не зависеть больше от крупных феодалов и от взносов как натурой, так и деньгами, которые различные регионы соглашались – или не соглашались – уплачивать королю, когда тот вел войну, Карл должен был иметь собственную армию, подчинявшуюся только ему. Я прилагал усилия к тому, чтобы финансировать и снаряжать эти ордонансные роты. Преимущество этих войск, состоявших из вилланов, было в том, что они использовали оружие, которое рыцари считали недостойным. Англичане постоянно побеждали нас за счет своих лучников; мы пытались создать похожие отряды стрелков, хотя и с меньшим успехом. Но самое главное, Гаспар Бюро пропагандировал новое оружие, которое до сих пор не использовалось в полной мере и о мощи которого никто еще не подозревал: артиллерию. Дворянство относилось к этому военному средству с крайним неуважением. Поразить кого-то издалека, используя устройство, состоящее из металла и какой-то химии, – такое было совершенно недопустимо на поле брани. То, что бедняки силятся таскать за собой пушку или размахивать пищалью, – это еще куда ни шло. Для рыцарей эти виды орудий ничем не отличались от тех механизмов, которые издавна использовались при осаде крепостных стен. Но выиграть войну при помощи артиллерии показалось бы им вероломством и даже кощунством.
Мы не были столь щепетильны. Нам нужно было победить. Наша судьба была неразрывно связана с судьбой короля. Если бы он погиб, нас принесли бы в жертву вместе с ним. Поэтому мы столь решительно были настроены на победу.
Поначалу мы сильно волновались. Мы наблюдали за королем, и многие из нас сомневались в том, что он способен одержать победу даже с хорошей армией. Но время шло, и сомнение уступало место восхищению. Мое доверие росло по мере того, как я наблюдал на Совете за этим таинственным человеком, так умело скрывавшим свою игру. Меры, которые он принял для преобразования королевства, очевидно, были выработаны после долгих размышлений. Его умственные способности дополнялись большой решительностью в действиях. Восстание принцев крови получило название Прагерия – по событиям, обагрившим кровью Богемию. Чтобы покончить с Прагерией, на протяжении этих четырех лет король использовал такое средство, как переговоры; он умел и выносить безжалостный приговор, и даровать прощение, когда это было необходимо. Богатым сеньорам он противопоставлял народ и мелкопоместное дворянство. Все выглядело так, будто после долгой прелюдии, которой была война с англичанами, его правление наконец началось. Король-ребенок, которого едва спасли от ножа убийцы, бедный дофин, отвергнутый собственной матерью, король без королевства в первые годы правления неожиданно взял реванш, преодолев все невзгоды.
Карл, однако, скрывал и удовлетворение, и амбиции. За несколько лет он приобрел уверенность и власть, но все же неустанно поддерживал образ слабого и запуганного человека. Так что торжествовать победы и ликовать по поводу успехов оставалось нам.
Для меня эти четыре года были наполнены изнурительной работой, постоянными разъездами, ежеминутными заботами. Однако все это проходило безболезненно, принося мне бесконечную радость. В течение этих четырех лет все начинания были успешны, планы с легкостью воплощались в жизнь, результаты достигались быстро и соответствовали моим ожиданиям. Все шло волшебно и легко, как в мечтах.
В какой-то момент у меня возникла иллюзия, что эта гармония будет длиться вечно. Оглядываясь назад, я понимаю, что это совершенно невозможно, но я рад тому, что мне выпало – пусть ненадолго – познать такое счастье. Я наслаждался им тем более, что в ту пору вся моя жизнь заключалась в тяжелом труде. Я был один; Агнесса еще не появилась на моем горизонте, и в отсутствие этой абсолютной точки отсчета мое счастье могло казаться мне полным.
Казначейство было не просто одним из учреждений королевства. Король отводил ему совершенно определенную роль, которую я мало-помалу постигал. Поначалу эта служба при короле виделась мне лишь как ступень, которая гарантировала надежный рынок сбыта для всех наших товаров. Отныне мы могли пойти на серьезный риск и вкладывать крупные суммы, приобретая дорогостоящие предметы: мы были уверены, что получим немалую прибыль при условии, что наш выбор будет удачен. Наша торговая сеть продолжала носить мое имя. Но по мере ее развития потребность в известной и простой торговой марке назревала все больше. С ростом числа комиссионеров возникла необходимость объединить их под общим названием. Не посоветовавшись со мной, Жан и Гильом стали широко использовать название «Дом Кёра». Со времени моего назначения в Казначейство деятельность этого предприятия была неразрывно связана с королевским домом. Иными словами, мы сделались поставщиками двора. Однако было удобно и дальше разделять Казначейство и наш торговый дом. В конце концов, мы не были обязаны отказываться от других клиентов, ведь среди них были и другие монархи. Так началось параллельное развитие двух ведомств, единственным связующим звеном между которыми был я. С одной стороны – торговый дом, с другой – Казначейство.
Среди заказчиков последнего, разумеется, числились король и его приближенные. Как поставщику Карла, мне представилась возможность понять его отношение к материальным благам. У меня сложилось впечатление, что он не получал никакого удовольствия от выбора украшений или драгоценностей. Мне неоднократно случалось наблюдать его в непринужденной обстановке, например в путешествии, и я сделал вывод, что он довольствуется малым. Бедное детство и пережитые им длительные гонения приучили его к лишениям и, возможно, даже заставили полюбить их. Однако впоследствии, особенно после одержанных им побед, у него проявился огромный интерес к роскоши. Он стал носить дорогую одежду, велел затянуть свои апартаменты гобеленами и мехами и с легкостью делал ценные подарки. Я сразу же смекнул, что такое поведение продиктовано не чувствами, а политическими соображениями. Над этим вопросом, как и над другими, король размышлял в одиночку, не доверяясь никому. Выводы, к которым он пришел, не стали предметом каких-либо обсуждений или доверительных бесед. Они выражались в действиях, которые нам следовало разгадать. По сути, идея была проста и ясна: роскошь для него была олицетворением власти. Скромную внешность и незначительное превосходство над ближними, данное ему природой, он компенсировал великолепием одеяний и пышностью обстановки. Он никогда не испытывал к королеве Марии Анжуйской любви, зато осыпал ее щедрыми милостями. Что касается любовниц, сменявших друг друга в его постели, та малая толика тепла и внимания, которую он им дарил, с лихвой перекрывалась роскошными подарками. Так что, став частью его интимной жизни, они в тот момент, когда могли бы усомниться в его величии, были вынуждены признать крайнюю утонченность его знаков внимания, свидетельствовавшую о том, что все это время они старательно оказывали услуги именно королю. Я же подбрасывал в этот костер шелка, соболей, расшитые золотом ткани и мягкую кожу. Драгоценности, благородные металлы, гобелены, духи, пряности – все это поставлялось из разных уголков Европы усилиями моих комиссионеров и в конце концов сосредотачивалось в слабых руках короля, придававших этим вещам истинную ценность.
Амбициозные и тщеславные люди, коих немало в королевстве, выражали желание обзавестись теми же предметами роскоши, которые предпочитал король. Буржуа, стремившиеся забыть о том, что они не дворяне; дворяне, желавшие подчеркнуть свое превосходство над буржуа, – все спешили в Казначейство. Иногда мне с трудом удавалось удовлетворить их запросы. Если поначалу я сокрушался из-за нехватки чего-либо, то вскоре стал радоваться. Поскольку благодаря этому обстоятельству цены росли, распаляя желания, а на мою долю выпадала приятная роль человека, от которого зависит всё. Меня благодарили, если я соглашался продать товары по цене, в три раза превышавшей их реальную стоимость. Те, кто меня обогащал, были мне за это благодарны, и повсюду находились люди, которые были мне чем-то обязаны.
Не будучи единственным торговцем, я обеспечивал товарами короля, а он служил лучшим гарантом моих способностей. Кроме того, я применял проверенную годами методику, которая в таких масштабах творила чудеса: я предоставлял ссуды. Мне всегда казалось, что следует объединять финансы и торговлю. Поначалу эта мысль, пришедшая мне в голову после знакомства с семьей Леодепар, не получила твердого подкрепления. В первое время я видел в ней лишь способ уладить проблемы с нехваткой наличности. Став хозяином Казначейства, я оценил истинную пользу своей банковской практики. Соглашаясь предоставить ссуду, я делал доступным то, что другие купцы предлагали лишь за высокую цену. Благодаря этому методу совершать покупки стало предельно легко.
Однако, пользуясь займами, мои клиенты надевали петлю себе на шею: первое время она не слишком давила, но постепенно затягивалась все сильнее. Состоятельным горожанам такая опасность не грозила, у них было достаточно средств, чтобы платить наличными. Но дворянство, вплоть до принцев крови, широко пользовалось ссудами. Король сам поощрял эту практику и даже предложил мне свои гарантии, в случае если у меня возникнут трудности с взысканием долга. Он знал, что такое кредит. Когда-то, в трудные времена, он сам к нему прибегал, и иногда купцы, не веря в его платежеспособность, отказывались поставлять товары в долг. Вступив в беспощадную схватку с принцами крови, он понял, каким грозным оружием может стать это средство. Тех, кто отказался от борьбы и примкнул к нему, король осыпал милостями. Они пользовались услугами Казначейства на выгодных условиях, поначалу им делали подарки, чтобы скрепить союз. Потом наставало время покупок, а вскоре, чтобы поддерживать свой статус при дворе, они начинали прибегать к займам и в итоге погрязали в долгах. Вскоре гордец, принявший сторону короля, оказывался в моих руках, то есть в руках монарха. Я восхищался ловкостью, с которой Карл превращал своих врагов в должников, сохраняя при этом личину слабого человека, так что тем даже не приходило в голову обвинять его в своем затруднительном положении.
Именно в это время мои дела тесно переплелись с делами короля, что впоследствии многие будут ставить мне в упрек, в том числе и сам король. В тот период наши интересы дополняли друг друга. Пока он отвоевывал свое королевство и уничтожал во время Прагерии тех, кто объединился против него, я старался нейтрализовать их и привязать к нему, заманивая в ловушку их же собственных желаний. Например, король поощрял меня продавать дорогостоящие рыцарские доспехи принцам крови и всем заинтересованным в такой покупке вельможам. Кроме того, он распорядился проводить больше турниров, чтобы знать могла продемонстрировать свою сноровку. Из прибыли, полученной от продажи доспехов, мы могли финансировать снаряжение ордонансных рот. Таким образом, вынуждая принцев платить высокую цену за поддержание бесполезного и устаревшего рыцарского статуса, король получал возможность оснастить современную, полностью зависевшую от него армию, которая и позволяла их побеждать.
Точно так же мы поступали и со всеми остальными реформами, проводимыми королем для укрепления своей власти. Я, к примеру, воспользовался дарованным мне положением, чтобы повысить налоги на соль. Занимаясь продажей этого продукта и отвечая за налоги на него, я получал значительную прибыль, которую использовал на благо короля. Кроме того, он отдал под мое начало несколько крепостей, а позже предоставил мне займы на постройку судов, необходимых для торговли с заморскими странами.
Вся помощь, которую он мне оказывал, вернулась ему сторицей. В отличие от принцев крови, использовавших свое положение при дворе с единственной целью – усилить свою власть, я принимал королевские милости лишь с намерением обратить их ему на пользу. Именно так нам удалось создать настоящую королевскую казну и изыскать средства для успешного правления.
Он благодарил меня за эти усилия различными способами, прежде всего пожаловав мне дворянство. Это явилось для меня серьезным подспорьем при ведении торговли с принцами крови. Мой титул служил вельможам предлогом, позволявшим поумерить свою надменность в моем присутствии. В действительности же истинная причина их любезности заключалась вовсе не в моем новом титуле, который их нисколько не впечатлял, а в моем богатстве, которому они завидовали и в котором остро нуждались.
Ведь, обогащая короля, я и сам обогащался. Поверьте, это не было моей целью. Хотя результаты свидетельствуют об обратном. В конце концов, не так уж важно, желал я этого или нет: так или иначе, за эти несколько лет я разбогател.
Нелегко понять, насколько ты богат, если ты не пользуешься своим богатством. Находясь в постоянных разъездах, присоединяясь к королю лишь во время военных походов, я больше привык к скверным условиям постоялых дворов и военных лагерей, чем к дворцам. Марк старался как мог, чтобы я всегда был одет подобающе. Но иногда мне случалось скрывать под парадным одеянием грязную рубаху. А однажды на дороге в графстве Сентонж нас остановили грабители, и мы с трудом наскребли в седельной сумке несколько монет низкопробного серебра, которыми те были вынуждены удовольствоваться. В конце концов они нас отпустили, проклиная судьбу-злодейку, которая вынуждает их грабить бедняков.
Мне нравилась эта простота, порой граничившая с нуждой. Нравилась легкость, с какой я мог отправиться в путь без багажа. Дел у меня становилось все больше, переплетались они все теснее, требуя моего постоянного внимания. В какой-то степени я находился в услужении у собственного богатства, как это бывает с породистым животным: ты о нем заботишься единственно ради удовольствия знать, что оно существует, растет и с каждым днем становится краше.
Самое главное, мое положение вечно странствующего богача давало мне привилегию повсюду чувствовать себя как дома. С одинаковой непринужденностью и удовольствием я останавливался как в самой скромной хижине, так и в прекрасном укрепленном замке. Для меня были открыты все двери. Казначей пользовался радушным приемом и у горожан, и у принцев крови; с тем же радушием и еще большей непринужденностью меня принимали в сельских домишках. Между тем мое имя вскоре приобрело известность, и это вынуждало меня принимать определенные меры предосторожности. Мне достаточно было сообщить, кто я, чтобы попасть в богатейшие дома, однако, если я хотел, чтобы народ обращался со мной запросто, как прежде, приходилось тщательно скрывать свое положение.
Порой утаить его было невозможно, и мой секрет раскрывали. Как-то вечером под Брюгге ко мне присоединился Жан де Вилаж, колесивший по тем же местам. Сам он не упускал возможности демонстрировать свое влияние и богатство каждую секунду своей кочевой жизни. Сопровождавшие его вооруженные наемники были богато одеты. На четырех повозках везли сундуки, набитые одеждой, во время остановок в нее наряжались он сам и его шлюхи.
В зависимости от времени года две-три такие дамы гарцевали рядом с ним, сидя боком в седле. Что до самого Жана, то он вешал на шею золотую цепь с нацепленной на нее фигуркой – издалека она могла сойти за орден Золотого руна.
Прежде чем ему въехать в деревню, где в тот день остановился я, в нее вступил авангард из наемников. Эти наглецы принялись расчищать главную улицу и умудрились в ажиотаже наподдать Марку. Тот в отместку собрал толпу крестьян, которые в другой ситуации просто смирились бы. Когда появился Жан де Вилаж, в шляпе с пером, в сопровождении своих девок, головорезов и дорожных сундуков, на улице уже разгорелась нешуточная потасовка. Мы прибыли накануне поздно вечером, и я еще находился в своей комнате, в полудреме, когда услышал крики на лестнице. Жан, намеревавшийся дать серьезный отпор, узнал Марка. И вот они оба уже поднимались, чтобы вытащить меня из постели.
О моем присутствии Жан тотчас растрезвонил по всей деревне. Бургомистр, аптекарь и каноник в сопровождении спотыкающегося трактирщика явились засвидетельствовать мне свое почтение. Раскрытие моего инкогнито произвело эффект, который Жан считал чудотворным. К тому же он воспользовался им в своих интересах, повсюду представляясь компаньоном мессира Кёра. А я в результате лишился непринужденной и спокойной обстановки. Я никак не мог объяснить Жану, что эта сторона богатства мне претит. Добрые люди, перед которыми он щеголял моим могуществом, в любом случае не могли предложить мне ничего, кроме того, что у них было. Моя пуховая подушка и матрас, набитый конским волосом, от этого ничуть не изменились. Все, что я получил, раскрыв, кто я такой, – это выражение почтения одного-двух обывателей, готовых предоставить мне своих дочерей, если не жен, в надежде, что им перепадет малая толика моего благосостояния.
Единственное место, где я решительно не мог уклониться от роли казначея и влиятельного человека, был мой родной город. Масэ продолжала восхождение по общественной лестнице, начав его еще в те времена, когда наше богатство было скромным и, так сказать, обозримым. Тогда она соотносила свои расходы с нашими средствами, а недостаток последних препятствовал чрезмерным тратам. Теперь же ее начинания не знали разумных ограничений. Ей нужно было найти свой предел желаний. Новое положение вскружило ей голову, и она пыталась справиться с этим, уединившись на некоторое время в монастыре.
Вышла она оттуда с готовым планом действий. Ее решение состояло в том, что перемены не должны затрагивать лично ее. Она по-прежнему будет одеваться просто, хотя ткани, драгоценности и притирания будут наилучшего качества. Все нажитое нами богатство пойдет в семью, а значит, прежде всего нашим детям. Она наметила для них блестящую карьеру, почти желая, чтобы на их пути возникали многочисленные препятствия, – тогда она с удовольствием помогала бы их преодолевать.
Как я и ожидал, она потребовала, чтобы мы выстроили новый дом. Сначала я решил, что она хочет просторный особняк. Я готов был возвести для нее самое красивое здание, но не догадывался, что планы ее пойдут куда дальше. Перед Рождеством у нас состоялась дружеская беседа на эту тему в духе наших новых отношений, отмеченных взаимным уважением и некоторым холодком. Масэ без обиняков дала мне понять, чего она хочет: у нас должен быть дворец.
В первый момент я принялся возражать. Меньше всего мне хотелось кичиться своим богатством. Я все еще мыслил как человек, на которого богатство свалилось внезапно: мне казалось, что люди простят мне успех при условии, что он не будет бросаться в глаза. Любой показной триумф вызвал бы гнев со всех сторон, и в первую очередь со стороны короля, который был вполне способен разрушить хрупкое здание моего предприятия. Он мог лишить меня должности казначея с той же легкостью, с какой пожаловал ее мне. Все услуги, которые я ему оказывал, особенно сбор налогов, я представлял как неприятные обязанности, которые с неохотой взваливаю на себя. Но поинтересуйся кто-то моими доходами, и всем стало бы очевидно, что королевские поручения вовсе меня не обременяют, а способствуют моему обогащению, и тогда многочисленные голоса потребовали бы лишить меня их. Честно говоря, больше всего я страшился самого короля. Я знал о его темной, завистливой и злобной сущности. Кичиться роскошью и могуществом было опасно, поскольку это могущество напрямую зависело от его доброй воли. Более того, строительство дворца поставило бы меня на одну ступень с принцами крови, которых он ненавидел. Масэ отмела все аргументы взмахом руки, и я понял, что она не отступит. В конце концов, преимущество столь амбициозной постройки заключалось в том, что она займет немало времени. С момента приобретения земли до завершения строительства дворца пройдут годы. Я мог надеяться, что за это время мое положение укрепится и что все, начиная с короля, привыкнут к моему богатству настолько, чтобы примириться с его внешними проявлениями.
Я уже упоминал, что во времена римлян наш город был окружен высокой стеной. С тех пор Бурж вышел далеко за ее пределы. Новые сооружения, возведенные у основания стены, опирались на нее. Местами она была разрушена, и горожане брали там камень для строительства. С южной стороны значительная часть древней крепостной стены осталась нетронутой, и я решил приобрести ее. На одной из ее оконечностей сохранилась высокая башня. Таким образом, это владение было не просто голой землей, а представляло собой застроенный участок. Теперь всякий, кто проходил мимо башни, говорил: «Вот будущий дом Кёра». Этого было достаточно, чтобы унять нетерпение Масэ, жаждавшей похвалиться перед всем светом. Я воспользовался ситуацией и затягивал улаживание формальностей, связанных с покупкой земли. Поскольку меня вечно не было на месте, чтобы подписать договор купли-продажи, дело тянулось, временно отдаляя нависшую надо мной угрозу.
Самое странное, что в тот момент, когда я отверг претенциозный проект Масэ, я нежданно-негаданно сам сделался владельцем замка. По правде сказать, это произошло далеко не случайно. Поскольку я ссужал деньгами огромное количество безденежных дворян, порой кто-либо из них, загнанный в тупик менее сговорчивыми кредиторами, бросал свои владения, чтобы избежать тюрьмы. Ловкие заимодавцы захватывали земли, которые все еще чего-то стоили. Защищенный поддержкой короля, я не был слишком разборчив, поэтому мне доставались старые дома, то есть имущество, которое никому не было нужно, так как не приносило никакого дохода, а содержать его было дорого. Именно так мне и достался мой первый замок.
За ним последовало немало других. Их невозможно перечислить, к тому же я далеко не все смог посетить. Но тот, первый, я никогда не забуду. Тот замок вряд ли вызвал бы зависть у короля. Меня не могли обвинить в желании кичиться своим богатством. Это было загородное поместье, укрывшееся в низком сыром месте долины в Пюизэ, вдали от города. Постройка состояла из четырех высоких башен, прильнувших друг к другу, словно сиамские близнецы.
Глухие фасады были испещрены длинными бойницами, словно шрамами, полученными в бою. На дороге, ведущей к подъемному мосту, всякому становилось ясно, что этот замок существует лишь для своей округи. Ни один монарх не стал бы задерживаться здесь, никто не потрудился бы взять замок штурмом. Он вырос среди подлеска, как гриб на влажной земле.
Постройка, владелец которой когда-то заботился о благоденствии своих земель, была пережитком давних рыцарских времен. Я представлял себе крепостных, мало чем отличавшихся от свободных крестьян, населяющих сейчас этот край, а среди них – грязного и грубого господина, отважного, сладострастного и благочестивого, который должен был их защищать. Крепостные, подвозя на тачках камни, возводили эти четыре башни, откуда сеньор должен был властвовать над ними.
С тех пор утекли столетия. В этом замке, как нигде, ощущалась неторопливость того времени, монотонная смена времен года, течение простой жизни с ее незыблемым укладом, предохраняющим от каких-либо искушений и испытаний. Не было даже свидетельств того, что местные сеньоры принимали участие в Крестовых походах. Замок, стоящий среди полей и виноградников, находился вдали от потрясений мира. И все же однажды произошел сбой, неистовая сила перемен затронула даже этот далекий край. Откликнувшись эхом на безумие короля, прежде незыблемый порядок рухнул. Освободившись, крестьяне нанимались к хозяину замка на работу. Тому же, поглядывавшему в сторону города, хотелось роскоши: без нее предметы первой необходимости казались пресными. Война повлекла за собой грабежи, а сеньор был уже не в силах защитить своих вилланов. В конце концов он примкнул к королевскому двору, где вскоре оказался в долговой кабале, и ему пришлось расстаться с поместьем, чтобы рассчитаться с долгами. Покинутые, преданные, брошенные в беде, крестьяне увидели, что в их замок входит торговец без роду и племени, быть может, ростовщик, то есть я, и сразу стало ясно, что прежние времена давным-давно миновали и теперь возможно все.
Я провел в этом замке три дня. Обошел все комнаты, часами разгуливал по верхним этажам, открывая старые сундуки, мерил шагами спальни в поисках воспоминаний, запахов, необычных вещиц. Должник оставил все как есть: то ли его очень торопили, то ли он больше не дорожил этим местом, навевавшим тоску и воспоминания о прошлом. Я велел разжечь огонь в огромном камине главной залы и сидел там один, глядя, как танцуют на стенах тени, словно привидения, у меня перед глазами. Ощущения были почти той же силы, что и те, которые мне некогда довелось испытать на подступах к Дамаску, в пустыне. Я вновь оказался на пороге иного мира, но на этот раз было очевидно, что попасть туда невозможно, ибо он остался в прошлом. Это была ностальгия по прежним временам, по рыцарям, которых я так часто представлял себе в детстве, по гармонии, которая существовала до воцарения безумного короля. Та же страстная мечта, что вела меня когда-то на Восток, влекла меня теперь к другой жизни, оставшейся в недоступном прошлом. Однако разница была в масштабах. Когда я мечтал о Востоке, моя жизнь еще не вошла в определенное русло. Все было возможно. Но с тех пор я проделал длинный путь по одной из жизненных дорог и уже обрел там больше, чем смел когда-то надеяться. И все-таки меня по-прежнему манили другие миры. Наверное, именно тогда я понял, что никакое существование, каким бы счастливым и ярким оно ни было, не может удовлетворить меня полностью. Всегда наступает момент, когда мечтатель, мнящий себя счастливым, ибо постоянно витает в грезах, вдруг осознает свое печальное положение.
К счастью, Марк заметил мою меланхолию и предложил единственное известное ему лекарство, которое он, не без оснований, почитал главным средством от всех бед. На второй вечер по длинной винтовой лестнице главной башни он привел розовощекую крестьянку – та, казалось, вовсе не удивилась тому, что ей предстоит ублажать владельца замка. Она сделала все, чтобы вернуть меня к реальной жизни. Но я увидел в этой сцене воскрешение прежних господских привычек. Вместо того чтобы отвлечь меня от грез, она позволила мне окунуться в них с головой.
В замок я больше не возвращался.
На протяжении последующих лет в мои руки за долги перешло множество других поместий. И каждый раз, заполучив их, я старался побывать там, но не для того, чтобы убедиться в их ценности, а скорее чтобы вновь пережить те волнующие ощущения, которые давали мне возможность на мгновение заглянуть в сокровенные уголки прошлого.
В конце концов я сообщил Масэ о существовании этих поместий. Она ни разу не выразила желания увидеть их. Я понял, что ее не привлекают господские дома как таковые: главным для нее было иметь в своем городе дворец, который закрепил бы ее успех в глазах тех, с кем она считалась. Со временем моя коллекция замков разрослась, приобретя почти нелепые размеры: не довольствуясь тем, что я получал в счет долга, я сам принялся скупать их. Мне показывали планы поместий, и, если во мне пробуждался интерес, я расплачивался наличными.
В общем, я так и не научился жить без страсти, которая избавила бы мой дух от тирании настоящего. На краткий миг этой страстью стала любовь к Масэ. Позднее схожее чувство подпитывало мою тягу к Востоку. Затем настал черед коллекционирования феодальных замков. Я считал эту зависимость некой слабостью, тайной, но необходимой и даже желанной, которая дарила мне радость жизни. Я завидовал своим компаньонам. Жан де Вилаж умел довольствоваться сиюминутным, он стремился лишь к реальным материальным благам здесь и сейчас. Что касается Гильома, то вещи не доставляли ему наслаждения. Он жил мирной жизнью обывателя. По роду деятельности ему приходилось заниматься чем-то абстрактным: покупать, продавать, спекулировать, ввозить, вкладывать капитал, – но все это ему нравилось. Ни тот ни другой не разделяли моей страсти. Жану она давала возможность устраивать праздники. Он частенько просил меня одолжить ему одно из моих поместий и привозил туда веселую компанию. Гильом восхищался моими деловыми способностями, не понимая, однако, моих целей. Он считал, что у меня, несомненно, есть серьезные причины скупать феодальные поместья, причины, разумеется, веские, то есть сравнимые с его собственными.
До короля тоже дошли слухи о моих приобретениях. Нимало не разгневавшись, он превратил это в повод для насмешки. Обветшавшие замки, которые я коллекционировал, не вызывали в нем ни зависти, ни ревности. Он дал понять, что жалеет меня, и выразил радость, что за мной водится грешок, слабость, явное следствие моего слишком скромного происхождения.
Королю доставляло огромное, ни с чем не сравнимое удовольствие проникать в тайны своих приближенных, делавшие тех уязвимыми. Поэтому он продолжал бесстрашно демонстрировать собственную слабость, зная, что в любой момент может раскрыть наши.
На протяжении пяти лет, от перемирия с Англией и до окончательной победы над принцами крови, король много времени проводил в разъездах. Заседания Совета зачастую проходили в удаленных городах, где он стремился укрепить свою власть. Я старался совмещать свои поездки по делам Казначейства с этими собраниями, возглавляемыми королем. Но мне это редко удавалось, поэтому виделись мы нечасто. Между тем однажды он выразил желание, чтобы я его сопровождал. Он должен был отправиться в Лангедок и знал, что у меня там есть дела. Мы двинулись в путь из Блуа. Наша поездка не была похожа на военную кампанию, так как эти южные провинции всегда были верны королю. Он спешил вернуться. Для поездки он распорядился выделить легкий эскорт, такой, чтобы мог защитить нас от возможного нападения разбойников. В общем, я оказался с королем практически один на один.
Мы провели эти две недели вместе, в таком близком общении, которого больше никогда между нами не было. Иногда я даже забывал, кто он, когда мы смеялись над историями, которые он рассказывал, когда пускали наших лошадей вскачь по песчаным равнинам, когда по вечерам укутывались в меха, сидя у бивачного костра. Приближалось лето; ночи стояли теплые, небо было усеяно звездами. Мы мылись в ручьях, где вода была почти ледяной. Поскольку я был единственным, кто составлял королю компанию во время этих омовений, мне представилась возможность рассмотреть его тело, обезображенное нуждой, испытанной в детстве, его синеватую, лишенную тепла кожу, сутулую спину. Я знал, что, увидев недостатки, которые, казалось, ничуть его не беспокоили, я совершил серьезный проступок, за который он однажды меня упрекнет. В свою очередь, я открыл его взгляду секрет моей впалой грудной клетки, однако чувствовал, что этой мелкой монетой не искупить моего преступления.
Чем больше я его узнавал, тем больше понимал, насколько он опасен – оскорбленный, завистливый, злобный, никому не оставляющий шанса ускользнуть. Все это я уже знал и предчувствовал последствия, но не мог защититься от этого.
Одним из открытий, сделанных мною во время той поездки, было умение Карла слушать. Его идеи рождались не только из собственных размышлений или интуитивных прозрений. Они возникали после неспешной переработки бесчисленных речей, которые ему приходилось выслушивать. Когда его интересовала какая-то тема, он перехватывал инициативу в разговоре, задавал вопросы, руководил вашим рассказом. Применяемая им майевтика подействовала и на меня; я был удивлен, когда в разговоре с ним обнаружил, что у меня возникли новые идеи, которые он сумел заставить меня изложить и, возможно, даже породить.
Так, однажды вечером мы затеяли долгую беседу о Средиземном море, закончившуюся только на рассвете. Я прекрасно помню: это было в небольшом городке в Севеннах. Мы остановились в укрепленном доме, стоявшем на возвышенности. С обустроенной хозяином террасы открывался вид на долину Роны, а вдалеке, в тумане, проступали первые отроги Альп. Это было идеальное место, чтобы наметить серьезные перспективы. Карл, разомлев от сладкого вина, удобно устроился в плетеном кресле. Я сидел у каменного стола, за которым мы ужинали. Отодвинув тарелки и бокалы, я склонился вперед, облокотившись на стол. Когда спустились сумерки, король отказался зажигать свечи, и мы продолжали беседовать в полутьме. Он смотрел на миллиарды звезд, проступивших на небе в эту темную безлунную ночь. Не было больше ни господина, ни слуги, остался лишь корабль мечты, на борту которого оказались мы оба: ветер надежды подталкивал его вперед так же, как он приводит в движение отдохнувшее и сытое тело.
Король сам попросил меня рассказать о Средиземном море. Я начал с описания здешнего побережья и напомнил ему, что он один из четырех людей, владеющих этой прибрежной частью.
– Четырех! А кто остальные?
Не переставая улыбаться, я бросил на него недоверчивый взгляд. Всегда было сложно понять, таится ли в вопросах Карла подвох. Что именно известно ему о Средиземном море? Мне казалось невозможным, чтобы король не имел никакого представления о сложившейся ситуации. В то же время он так сосредоточился на войне с англичанами, у него было столько забот с Бургундией, Фландрией и многими другими северными провинциями, что, возможно, он и вправду многого не знал о том, что творилось на юге.
– Представьте, – осторожно начал я, – что мы продолжаем наш путь к морю в этом направлении. – Я указал пальцем на юг, где простиралась долина. Ночь еще не наступила. Король сидел с открытыми глазами, как будто хотел разглядеть что-то сквозь сиреневый туман, в котором утопала река. – Выйдя к морю, представьте, что справа от вас расположена нелюбимая вами Каталония, где правит Альфонсо, король Арагона и Сицилии. У него есть торговый флот, а также корсары, они атакуют и грабят все суда, которые попадаются им на пути.
– Вина! – приказал Карл.
Он пил мало, небольшими глотками, но я уже заметил, что нервное напряжение усиливало у него если не удовольствие от выпивки, то, по крайней мере, желание выпить.
– А слева?
– Слева будет марсельский порт, принадлежащий герцогу Анжуйскому, как и весь Прованс.
– Рене.
– Да, король Рене.
Карл пожал плечами и прошипел:
– «Король» Рене! Не забывайте, он мой вассал.
– Во всяком случае, в этих водах он ведет себя скорее как конкурент. Даже если он присягнет вам на верность как вассал, то все равно будет соперничать с вами в торговле.
– Я не обязан ему подчиняться.
– Разумеется.
Я знал, что эта мысль ему понравится. Карл не был феодалом. Он ненавидел эту систему, ставившую его на первое место среди принцев крови, но лишавшую возможности стать королем. Его союз с подобными мне выходцами из городской среды, его желание разделаться с крупными баронами, его стремление к созданию финансовой системы, развитой торговле, собственной армии – все это вызывало во мне восхищение.
– А четвертый?
– За Провансом, дальше по побережью, – Генуя.
– Генуя, – повторил он задумчиво. – Это свободный город? Я никогда не мог разобраться, как устроена Италия.
Типичные размышления для короля Франции. Герцог Бургундский такого бы не сказал. Из всех наследников Карла Великого тот, что правил в Дижоне, всегда поглядывал на юг и разбирался в делах итальянского полуострова. Что до французского короля, то его взгляд всегда был обращен к Англии. Но вопрос Карла свидетельствовал о том, что, возможно, все изменится. Если удастся окончательно избавиться от угрозы со стороны англичан, король Франции сможет наконец обратить свой взор на Италию. Я страстно этого желал. Я всегда считал, что Франция может играть важную роль в этом регионе.
Целиком поглощенный идеей сделать наше королевство новым центром мира, я не мог представить себе этот центр без Рима. А ведь раздробленная Италия была бы для нас легкой добычей. Разве принц каталонский, гораздо менее могущественный, чем Карл Седьмой, не завоевал Сицилию и Неаполитанское королевство? Я воздержался от прямых и откровенных пояснений на этот счет, чтобы не напугать короля, и удовольствовался первым шагом в этом направлении.
– Генуя всегда нуждалась в защитнике. И конечно, в этом городе были бы рады, если бы им стали вы, сир.
Увидев, как у короля, который застыл в своем кресле, дрогнули веки, я понял, что он прекрасно осознавал смысл и значимость моего наблюдения. Как обычно, он скрыл свой интерес, но я был совершенно уверен, что он еще вернется к этой теме.
– А дальше, за Генуей, что там?
– Никого, кто имел бы вес на море. У Флоренции нет флота, а папа в Риме не интересуется своим портом. Единственный соперник Генуи находится по другую сторону полуострова, на Адриатике. Это Венеция.
Король задал мне еще немало вопросов, выведывая подробности о четырех флотах, деливших между собой побережье от Барселоны до Генуи. Он долго расспрашивал меня о портах Лангедока. Я рассказал ему о Монпелье и не имеющем будущего, по моему мнению, канале, протянувшемся до Лата. Он с любопытством выслушал славную историю Эг-Морт. Но когда я стал описывать, как обмелело море у порта, он сменил тему, как будто воспоминание об этом вековом сооружении и, возможно, память о Людовике Святом навевало на него грусть.
Уже не в первый раз я чувствовал в нем этот глубинный страх времени. Человека, переносившего лишения, неудачи, предательства, охватывал панический страх при мысли о смерти. Оглядываясь назад, я вижу в этом определенную связь. Сила этого человека заключалась в том, чтобы ждать, связывая свои надежды с грядущими переменами. Но с тех пор как он осознал, что смертен, время сделалось его противником. Лишенный такого союзника, он оказывался уязвимым, и то, что он считал преходящим, становилось для него невыносимым, если у него не было времени избавиться от этого.
Была уже глубокая ночь, когда он завел речь о Востоке. Служанка, которая принесла вино, не уходила. Я плохо различал ее во тьме, но мне показалось, что она стоит рядом с королем, а он, продолжая разговор, поглаживает ее бедро.
– На Востоке, – сказал я, – их тоже четверо. Они враждует двое надвое…
– Объяснитесь.
– Все очень просто. Общеизвестно, что на Святой земле христианство противостоит магометанам.
– Именно это значение обычно придают Крестовым походам: разве вы не разделяете это мнение?
– Разделяю. Но, говоря так, мы пренебрегаем другим противником, не менее сильным.
– Каким?
– Тем, который противостоит двум группам внутри каждого лагеря.
– Магометане раздроблены?
– Еще как. Худшие враги султана Египта, правящего на землях вплоть до Дамаска и в Палестине, – это турки, обосновавшиеся в Малой Азии.
– То есть мы могли бы натравить одних на других?
– Именно так. Купцов, приезжающих из Европы, хорошо принимают в Каире.
– Разве не говорят, что христиане, которые еще остались в Святой земле, терпят всяческие притеснения?
– Арабы относятся к ним с недоверием, это точно. Но нужно сказать, хотя это их не оправдывает, что сторонники Крестовых походов не отступились, взять хотя бы вашего кузена герцога Бургундского. И они по-прежнему не понимают, кто их враг. Им нравятся турки, и они хотят, чтобы арабы заняли Иерусалим. Хотя именно турки мешают паломникам добираться до Палестины, и именно они проникают в Европу и идут дальше, на Балканы.
– А христианские королевства тоже раздроблены?
– Конечно. Все, кто будет говорить вам о христианстве и о его борьбе с последователями Магомета, думают о Византии, которую обступили турецкие войска.
– А это не так?
– Нет. Однако такая пропаганда на руку помощнику басилевса, который любит называть себя последним оплотом против Ислама. Но правда в том, что он боролся с другими христианами ничуть не меньше.
– И кто тогда осмелится напасть на него?
– Наши друзья-латиняне: Генуя, Венеция, а также Каталония, которая если и не вступит в борьбу, то во всяком случае окажет помощь своими морскими судами.
Луна еще не взошла, а наши глаза уже привыкли к темноте. Я различал силуэт служанки, стоявшей позади короля. Он направлял ее руки, и она массировала ему плечи. Многие из его любовниц признавались мне, что ему были необходимы подобные манипуляции. Казалось, это единственное, что могло избавить его от ужасного напряжения, которое сковывало все его мышцы. Я понял, что действия служанки вовсе не отвлекали короля от моих речей, а, наоборот, позволяли сбросить груз терзавшей его боли, давая возможность слушать меня с наибольшим вниманием.
– Если Константинополю на суше угрожают турки, – продолжал я, – то на островах Византии угрожают постоянные нападки со стороны латинян.
Король подробно расспросил меня о торговом и территориальном соперничестве между Константинополем и итальянскими городами. Его вопросы были такими точными, а иногда столь анекдотичными, что у меня опять возникло ощущение, будто он со мной играет. Моя уверенность в этом вопросе представляла для него вызов, и он, несомненно, пытался поставить меня в трудное положение. Ему это удалось, и несколько раз мне пришлось признать, что я не знаю ответов на его вопросы. Тогда у него вырывался радостный смешок. После очередного моего прокола он поднялся, поблагодарил служанку, погладив ее по щеке, и отправился спать.
В течение нашего двухнедельного путешествия он продолжал задавать мне вопросы. В Монпелье он попросил, чтобы ему показали галеру. Он даже поднялся на борт, чтобы проверить груз. Город устроил ему королевский прием, но он сокращал церемонии, высвобождая таким образом время, чтобы посмотреть торговые предприятия, побеседовать с хозяевами кораблей, купцами и даже гребцами на галерах, которых он расспрашивал о работе. Тогда еще это были свободные люди, даже если они, как вы догадываетесь, не принадлежали к лучшим представителям рода человеческого. Зачастую они нанимались на работу в попытке избежать тюремного наказания, если не чего-то худшего, и правосудие им это прощало, лишь бы они не покидали своих скамей и не бросали весел на протяжении нескольких морских рейсов.
Я вернулся из этой поездки с ощущением, что мне удалось сблизиться с королем. Но таков уж он был: чем ближе удавалось к нему подойти, тем сильнее росло непонимание. В глазах окружающих я, очевидно, вошел в тот узкий круг приближенных, куда все мечтали попасть. Мне же стало ясно, что я проник на опасную территорию, как человек, который, пытаясь раскрыть тайну, заходит так глубоко в туннель, что путь назад ему отрезан, и он остается один на один с опасностями, тем более грозными, что они непредсказуемы. Кроме того, я сомневался, что благодаря этому сближению он лучше понял мое мнение. В частности, вспомнив разговор о ситуации на Средиземном море и Востоке, я пришел к заключению, что король развлекался, побуждая меня говорить. Он продолжал задавать вопросы, пока не загнал меня в тупик, а затем оставил эту тему.
Я принял участие в первом Совете после нашего возвращения, не зная, какие вопросы поставит король. Удивлению моему не было предела, когда он перечислил именно те меры, которые мы обсуждали во время наших разговоров. Карл обрисовал точную ситуацию, связанную с Италией, и эта тема удивила всех присутствовавших: они давно уже привыкли, что речь идет в основном об Англии и изредка о Фландрии и Испании. Он также изложил политический курс, которому собирался методично следовать в течение ближайших нескольких лет, курс, который отчасти предстояло обеспечивать мне. Говоря о магометанах, он утверждал, что мы должны высоко ценить хорошее отношение к нам султана. Упоминание об этом явилось следствием разговоров с купцами из Монпелье, которые встретились в Каире с арабским повелителем. Члены Совета никак не отреагировали на эти заявления. В конце концов, запрет на торговлю с маврами, объявленный папами, допускал исключения, и именно Лангедок обладал правом вести с ними торговлю с определенными ограничениями. Однако мысль о том, что король Франции может поддерживать теплые, дружеские отношения с неверными, оккупировавшими Святую землю, глубоко шокировала слушателей. Король добавил, что поручил мне построить и вооружить за счет Казначейства французские галеры, которые будут ходить по морю. А еще он приказал известить судебные органы, что отныне они должны обеспечить приток нужного количества гребцов. Теперь недостаточно, чтобы вина снималась с осужденных только потому, что они решили подняться на корабль. Судьи должны внести работу на галерах в список наказаний, к которым можно приговаривать преступников, и широко применять эту меру.
И вновь король проявил прозорливость. Он открывал Франции дорогу в Средиземное море и на Восток и подтверждал заинтересованность в итальянских делах. Его решения свидетельствовали о том, что он слушал меня и понял. Они превзошли даже мои собственные ожидания.
Я ринулся в бой, стремясь воплотить в жизнь намерения короля. Я призвал Жана, Гильома, а также крупных комиссионеров Казначейства, чтобы сообщить им о революционном повороте.
Обратив наши взоры к Италии, король сделал возможным проект, который мы нередко обсуждали в Казначействе, но боялись, что не сможем его осуществить. Поскольку мы продавали товары, то прекрасно осознавали свою зависимость от тех, кто их производит. Если бы нам каким-то образом удалось самим стать фабрикантами, мы бы извлекли из этого огромную выгоду. В отношении самой ценной ткани – шелка, который отныне мы активно покупали, мы должны были следовать примеру итальянцев. Те, открыв для себя этот материал в Китае, доставляли его оттуда с серьезными издержками и большими потерями. Однажды они проникли в тайну шелка и с тех пор производили этот товар самостоятельно. Вот так Флоренция стала крупнейшим центром шелкоткачества во всей Европе. Если же мы, в свою очередь, сумеем войти в тесный круг производителей шелка, то перестанем зависеть от чьих-либо поставок. Тогда мы сможем сами контролировать качество, количество и цены.
Итак, воплощая в жизнь политические замыслы короля и одновременно преследуя интересы Казначейства, я обратил внимание на Италию. Весной я отправился во Флоренцию.
На этот раз мне предстояло произвести впечатление на людей, которых я не знал, и склонить их на свою сторону. Я располагал лишь несколькими знакомствами в кругу менял. Гильом вел дела с двумя крупными флорентийскими торговцами, поставлявшими пряности, но сам никогда там не был. Я же, вопреки обыкновению, решил обставить визит на широкую ногу и не скрывать своих титулов. По моим сведениям, итальянцы не так любят простоту, как мы, или, вернее, иначе ее воспринимают. Учтивость для них заключается в приверженности своему общественному положению, и то, что нам кажется бахвальством, на их взгляд, лишь ориентир, позволяющий мгновенно определить место человека на широкой общественной сцене. Прояснив этот момент, можно и даже нужно было вести себя приветливо и естественно. У нас поведение часто бывает обратным. Влиятельные особы проявляют внешнюю простоту, но, чтобы все-таки показать свою важность, сыплют дерзостями и всячески тешат свое тщеславие.
Как только мы пересекли Альпы, я позаботился о том, чтобы облачиться в роскошный наряд. Коня моего как следует вычистили, надели на него бархатную попону, щедро украсили упряжь золотыми цепочками и сверкающими помпонами. Сопровождавший меня эскорт из десяти ландскнехтов был облачен в форменную одежду из светло-коричневой кожи. На подъезде к Флоренции мы развернули орифламмы. На одной из них был герб короля Франции, а на другой – мой личный герб с изображениями трех сердец и раковин. Я позаботился о том, чтобы обеспечить себя толмачом. Это был старик, некогда служивший в Париже банкиру-ломбардцу, пока арманьяки не изгнали из столицы всех итальянских ростовщиков. Он сопровождал своего хозяина по разным городам полуострова и поведал мне немало интересного о Флоренции.
Я был готов к тому, что увижу. И все же этот город поверг меня в шок. Могу даже сказать, что мое удивление и восхищение были столь же велики, а быть может, и превзошли то, что я испытал на Востоке. Я въехал в город, который развивался гармонично, его пощадили войны, разрушившие Францию. Красота дворцов и церквей, начиная с великолепного кафедрального собора, облицованного цветным мрамором, ошеломила меня. В этом мягком солнечном климате царила та же изысканность, которая прельстила меня на Востоке, но вместо бесплодных пустынь, окружавших города Леванта, Флоренция стояла в окружении зеленых холмов. Следы древности повсюду напоминали о том, что цивилизация присутствовала в этих местах уже много веков назад. Однако если на Востоке цивилизация, тоже пришедшая издалека, казалась застывшей в своей изысканности, то во Флоренции она продолжала развиваться и совершенствоваться.
Город бурлил энергией, активной деятельностью, новизной. На каждой улице слышался шум стройки. Каменщики, кладчики, кровельщики, столяры – все трудились, создавая новые дворцы, которые должны были дополнить уже сложившуюся застройку. Я быстро понял, что в этом свободном городе не существовало той разницы между дворянами и обычными горожанами, что у нас. Это отражалось на обычаях, связанных с наследованием имущества и особенно со строительством. Во Франции дворцы и замки являются, как правило, наследством дворян, которые, впрочем, уже не имеют средств ни для их содержания, ни для перестройки. Что касается горожан, то их амбиции скромнее их капиталов: они всегда боятся подняться на высоту, которая от рождения им недоступна. Во Флоренции же богатство не знает ни сдержанности, ни запретов. Единственное, о чем заботятся те, кто выставляет его напоказ, – это чтобы оно выглядело прекрасно. Красота – вот средство, которое используют богачи в попытке поделиться своими сокровищами с народом.
Нигде я не встречал столько мастеров, да еще таких знаменитых. Толпы людей собирались, чтобы полюбоваться новыми статуями, воздвигнутыми на перекрестках. По городу рабочие проносили огромные картины, написанные для новых дворцов, и люди с почтением уступали им дорогу. Верующие спешили в церковь, но не только к мессе, а еще чтобы увидеть новый запрестольный образ, выполненный искусным мастером, или услышать только что написанную ораторию. Я заметил, что многие известные мастера прибыли сюда из Константинополя или бежали из городов Греции или Малой Азии. Значит, связующая линия, которую я интуитивно провел между красотой Востока и Флоренции, действительно имела смысл. Продвижение цивилизации из Леванта на запад не было несбыточной мечтой: оно уже началось. Теперь пришел черед Франции черпать вдохновение из этого источника.
Однако, к моему удивлению, французов в городе было немного. Хотя флорентийцы благодаря обширным торговым связям охотно ездили в другие страны, даже в Китай, их город, казалось, не слишком привлекал чужеземцев. Сначала я боялся, как бы это не осложнило мне поиски пристанища. Но вскоре понял, что опасаться нечего. Если не проявлять высокомерия и при этом не скрывать, что вы богаты и влиятельны, то вам обеспечен хороший прием. В общем, следовало приспособиться к атмосфере этого города купцов и банкиров. Здесь правили деньги, и ваши возможности напрямую зависели от того, какими средствами вы располагаете. Мои обязанности при французском дворе, а также положение негоцианта и финансиста и в особенности тот образ жизни, который я стал вести с момента моего прибытия, открыли для меня все двери. Я пробыл в гостинице всего четыре дня, пока не снял за немалые деньги дворец у вдовы, чьи дела пошатнулись после смерти мужа. Вдохновляясь примером Равана и Жана, я за короткое время собрал вокруг себя небольшой двор и стал принимать посетителей.
Там, где правят деньги, они не могут пребывать в неподвижности. Они нужны всем, и как только люди поймут, что они у вас есть, то тут же сбегутся, предлагая вам свои услуги. Я быстро уяснил, что продается все: в первую очередь, разумеется, вещи, но также тела и даже души. В воздухе попахивало развращенностью, это я ощущал и в Париже, однако здесь жульничеству сопутствовало прекрасное настроение и, осмелюсь утверждать, искренность, что сразу же заставило меня проникнуться симпатией к этому месту.
Переводчик, который также служил мне экономом, с первых же дней получил предложения от многочисленных поваров, десятка горничных, различных поставщиков. Он отобрал подходящие, и меньше чем через неделю в доме уже сновали слуги, погреба наполнялись игристыми винами Асти, а кухня была завалена окороками и свежей снедью.
К тому времени у меня уже выработался весьма эффективный метод ведения дел. Моя роль была невелика, но имела важное значение: я выбирал людей. Сколько себя помню, я всегда действовал именно так. Из смутного видения зарождается некий проект. Любой проект предполагает множество каждодневных забот: требуется считать, присматривать, отдавать распоряжения. Ко всему этому я не слишком расположен. Решение проблемы заключается в том, чтобы найти человека, заразить его своей мечтой, подобно тому как чума поражает тех, кто рядом, и дать этой «болезни» развиться. Таким образом я поступал повсюду во Франции, от Фландрии до Прованса, от Нормандии до Лотарингии. Мое предприятие, по сути, состояло из кучки безумцев, зараженных моими идеями, и люди отдавали себя без остатка, чтобы воплотить их в жизнь. Тем более в чужом краю, в неизвестном мне флорентийском обществе, я даже не помышлял о том, чтобы в одиночку отправиться в лесную чащу с колючками законов, созданных для того, чтобы их обходили, правил, имеющих больше исключений, чем школьные, и с торговцами, связанными друг с другом таинственными узами родства, общих интересов или заговора. Словом, здесь было не обойтись без компаньона.
За несколько недель, в череде блестящих обедов, приемов и празднеств я познакомился с представителями самых разных профессий. Новизна для меня заключалась в том, что это было общество, не имевшее ярко выраженного центра – за отсутствием монарха. Во Франции, какие бы невзгоды ни преследовали короля, его главенство неоспоримо. Вокруг него формируется двор, и каждый купается в лучах центрального небесного светила, чье сияние распространяется от ближайшего окружения вплоть до самых темных уголков королевства. Во Флоренции все обстояло иначе: иерархия влиятельных семейств, и прежде всего Медичи, а также множества крупных и мелких дворян, была далеко не так понятна. Известность того или иного человека зависела, казалось, от различных факторов: разумеется, от его происхождения и родственных связей, но также, а может, и прежде всего от размеров его владений и состояния.
Такая смесь была мне в новинку. Я принадлежал к миру, где с давних пор безраздельно главенствовала земля: были те, кто ею владел, и те, кто ее обрабатывал. Феодальная традиция закрепляла за каждым свое место в одном из трех сословий: владельцев земли, тех, кто на ней трудился, и тех, кто молился. Ничто другое не имело значения. Именно поэтому торговцы и ремесленники издавна были вытеснены на задворки общества и обречены на малопочтенные занятия: товарообмен, ростовщичество, ремесла. Понемногу предприниматели и те, кто был связан с финансами, выбились наверх, да так, что ныне, особенно при Карле Седьмом, им доставались самые выдающиеся роли. И все же в нас, торговцах, сохранилось что-то от прежних времен: смутная уверенность в том, что мы не принадлежим к богоизбранной касте.
Во Флоренции я неожиданно обнаружил, что эти два мира не только не исключают друг друга, но и мирно сосуществуют. Флорентийская аристократия отчасти следовала феодальным порядкам. В ее распоряжении были замки и сельские угодья, она была прикреплена к земле. И в то же время аристократы не чурались работы. Им не запрещалось заниматься торговлей и производством. Они не только не презирали богатство, а добивались его. Так возникло весьма занятное смешение, в каком-то смысле примирившее меня с двумя, казалось бы, непримиримыми сословиями.
И все-таки, смешиваясь друг с другом, эти два качества – знатность и богатство – блекли. Они породили особую породу, не похожую ни на господ, ни на торговцев из наших краев. Я чувствовал себя свободно с этими элегантными и любезными людьми, но вместе с тем не мог избавиться от тревожного ощущения, что мы не очень хорошо понимаем друг друга. Мне требовался надежный посредник.
В любом моем начинании это был решающий этап. Сколько раз в новых для меня городах я целыми днями, а то и неделями общался с людьми, которые рвались мне услужить, предлагая свои связи и капитал с единственной надеждой попасть в «Дом Кёра» и стать его служащим! Я мог сделать свой выбор сразу по приезде, бывало и такое, а порой меня вынуждали к этому обстоятельства. Но чаще всего я выжидал. Мне сложно объяснить чего и тем более кого. Я знал лишь то, что в определенный момент некий знак укажет мне человека, которому я смогу довериться. Мне случалось обманываться, а еще чаще – быть обманутым. Вспоминая сегодня об этом, я понимаю, что в этом всегда были замешаны люди, с которыми я связывался неохотно, принуждая себя делать выбор, когда мое сознание улавливало совсем слабый сигнал или же такового вовсе не было.
Во Флоренции я отчетливо видел этот знак и без колебаний принял решение.
Никколо Пьеро ди Бонаккорсо приехал в мой дом вместе со своей младшей сестрой. Я так и не узнал, кто их пригласил, но теперь подозреваю, что это Марк интриговал, чтобы заманить юную красавицу ко мне в постель. Он зря терял время. Во Флоренции, вероятно потому, что я выступал под своим настоящим именем и не стеснял себя в средствах, я не стремился поддаться искушению и вступить в любовную связь. В этом обществе женщины казались мне еще опаснее мужчин. Не требовалось много времени, чтобы понять, что именно они господствуют в этом городе, пропитанном завистью и наслаждением. Нельзя сказать, что решение далось мне легко, так как флорентийки были очаровательны и искусны, наделены природной красотой, которую приумножали золотые украшения и шелка, составлявшие богатство их родины. Юная девушка, сопровождавшая брата, не была исключением. Она выглядела скромной и сдержанной, совершенно не способной соблазнить мужчину. После парижской истории с Кристиной я стал расценивать эти качества как лишнее доказательство того, что мне следует держаться начеку.
Не знаю почему, но естественность и простота, которые так настораживали меня в сестре, казались интересными в брате. Беседуя с Никколо, я тут же почувствовал, что его мне послало само Провидение. Он был лет на двадцать моложе меня, но держался гораздо непринужденнее, чем я в его годы. По матери он происходил из семьи фабрикантов шелковых изделий. Он также состоял в отдаленном родстве с Медичи. В отличие от людей более старшего возраста, которым сообщили о моем приезде и которые знали о моей службе при короле, он пребывал в полном неведении. Когда я посвятил его в свои планы, он пришел в искренний восторг. Дал мне тысячу советов и уже представлял, как флорентийские ткани распространяются по всей Франции. Он мечтал познакомиться с нашей страной.
Я решил сделать его своим доверенным лицом во Флоренции. И не зря. Не прошло и двух лет, как ему удалось зарегистрировать меня в самой могущественной гильдии – Гильдии шелка. Я принес клятву, как позднее сделали это мой младший сын Раван, а также Гильом де Вари. Наш торговый дом не превзошел Медичи, но мы все же заняли свое почетное место. Почти незамедлительно мы начали поставлять во Францию шелк и шитые золотом ткани. Навьючив на лошадей, их перевозили через альпийские перевалы и доставляли в наши филиалы в Лионе, Провансе и, конечно, в Казначейство в Туре.
Спрос был огромным. Перемирие с Англией продолжалось, и жажда роскоши не знала границ. Я едва поспевал исполнять заказы тех, кто обращался в Казначейство. Меня благодарили, и, отпуская ткани и платья, я чувствовал себя так, будто спасал чью-то жизнь. Если покупатель не мог сразу расплатиться, я отпускал в долг, и все, кто имел какой-то вес при французском дворе, вскоре сделались моими должниками.
Флоренция меня изменила. Впервые после возвращения я задумался о том, чтобы не только приумножать свое богатство, но и использовать его в личных целях. Прежде деньги были лишь результатом моей деловой активности. Я действовал вовсе не ради того, чтобы их получить, и, как я уже говорил, моя повседневная жизнь, за малым исключением, оставалась простой и скромной. Во Флоренции мне открылось нечто новое. Это не было связано с тягой к комфорту или роскоши. По правде сказать, это была еще одна мечта, которая возникла как раз вовремя – в тот момент, когда другие мои планы, воплощаясь в жизнь, теряли для меня свою привлекательность.
Как объяснить это открытие? Я мог бы лишь назвать его, сказав, что Флоренция открыла мне, что такое искусство. Но этого недостаточно. Я должен выразиться точнее. До тех пор мне было знакомо лишь одно искусство – мастерство ремесленников, например то, чем занимался мой отец. Овладение различными навыками, чтобы превратить природное сырье в полезные, прочные и красивые предметы. Этим занимались скорняки и портные, каменщики и повара. Это искусство могло совершенствоваться, но в целом мастерство передавалось по наследству – от мастера к подмастерью, от отца к сыну. Во Флоренции я научился отличать искусство ремесленника, пусть самое утонченное, от искусства творца, в котором отражалось нечто иное: дар, исключительность, новизна.
Там я часто встречался с художниками. Наблюдая за ними, я ясно увидел грань между двумя категориями – техникой и творчеством. Растирая краски, готовя материалы, чтобы писать темперой или маслом, создавать фрески, они еще были ремесленниками. Некоторые ими и оставались, работая над традиционными сюжетами и подражая хорошо известным образцам. Другие же в какой-то момент созидания отступали от образца, выходили за рамки усвоенных технических приемов и впускали в свое творение нечто неизведанное. Я узнал это нечто: то было громадное пространство мечты. Благодаря ему человечество открывало возвышенное. Мы называемся людьми, потому что имеем доступ к тому, чего не существует. Это богатство даровано не всем, но те, кому удается проникнуть в эти незримые дали, возвращаются оттуда с сокровищами, которыми делятся потом с остальными.
Я говорю о художниках, поскольку именно их дар поразил меня сильнее всего. Я мог бы привести в пример архитекторов, музыкантов, поэтов. Творцов было гораздо меньше, чем простых ремесленников. Но именно их творчество было той движущей силой, которая заставляла город развиваться. В этом заключалось серьезное отличие Флоренции от стран Востока. Я начинал понимать, что чувствовал некогда в Дамаске. Этот город был средоточием утонченности и богатства, однако там они пребывали без движения. Ничего нового не появлялось. Когда-то город пережил свой золотой век, но теперь, похоже, все кончилось. Дамаск почивал на лаврах ушедших времен. Во Флоренции же, напротив, новизна была повсюду. Этот город заимствовал богатства и приемы мастерства в далеких странах – как было с культурой шелковичного червя, пришедшей из Китая. Но Флоренция на этом не останавливалась. Ей было необходимо и дальше преображать, превосходить достигнутое, создавать; это был город творцов.
Я вернулся во Францию с убеждением, что нам следует не просто накапливать богатства; я также был уверен, что нам никогда по-настоящему не стать в свою очередь центром мира, если мы не достигнем высшей сферы – искусства и творчества. Сегодня это расхожая мысль. В ту пору она была новой.
Трудно представить себе путь, проделанный Францией за последние десять лет. К моменту перемирия с Англией за спиной у нас было почти сто лет войны и разрухи. Мы знали лишь два состояния – нищету и изобилие. Избавляясь от первого, мы безоглядно бросались ко второму. Отсюда эта невероятная жажда количества: больше нарядов, больше украшений, больше кушаний, больше дворцов, праздников, танцев, больше любви. Слабый огонек жизни, поглощавший скромные ресурсы в жестокие времена, теперь разгорелся с такой силой, что нам приходилось охапками подбрасывать туда наслаждения, которые отныне стали доступны благодаря наступившему миру. Однако наши вкусы по-прежнему оставались грубыми.
Я был одним из тех, кто способствовал этой расточительности. Флоренция помогла мне выйти на новый уровень: я не только торговал привозимыми издалека товарами как купец, но и участвовал в их создании как член Гильдии шелка. Во Франции я был одним из немногих, кто думал о том, чтобы еще и производить товары. Призвав Гильома и Жана, я изложил им свой план. Я больше не собирался ввозить оружие или продавать рулоны тканей, я хотел их делать. Я решил не просто получать прибыль от торговли, но и производить что-то самостоятельно, и не только ради денег. С этой целью я приобрел рудники в горах близ Лиона и привез туда проворных и знающих немцев, чтобы они добывали металлическую руду.
Вдохновленный флорентийцами, я придал идее созидания более широкий масштаб. Речь шла не только о том, чтобы повторять то, что создавалось в других местах, нужно было овладеть той силой, которая лежала в основе этих открытий. Я стремился, чтобы нововведения прижились повсюду. Мне нравилось давать волю воображению, чтобы потом его плоды воплотились в чем-то материальном. Отныне я знал, что у истока создания чего-то нового стоят творцы. У нас они были крайне редки. Музыканты исполняли закрепленные каноном мелодии, художники копировали распространенные религиозные сюжеты. Наши поэты, пожалуй, были единственными, кто жил в причудливом мире собственных мыслей и чувств. Но из всех творцов они менее всех были связаны с материальным. Вернувшись из Флоренции, я поставил перед собой задачу объединять таланты, которые будут встречаться мне на пути, давать им полную свободу для создания новых украшений, новых зданий, небывалых зрелищ. Я не был уверен, что, после того как наша земля долго пребывала в запустении войны, мы будем на это способны. И все же Франция, которая сто лет назад рождала строителей соборов, не могла быть бесплодной в отношении искусств. Оставалось лишь разыскать младую поросль и создать условия, в которых творчество могло бы развиваться и цвести.
Мне представилась возможность самому заняться творчеством при возведении обещанного Масэ дворца. До поездки во Флоренцию мне казалось, что это здание должно быть похожим на то, которое являлось для меня воплощением высшей роскоши: Шато-де-Меэн-сюр-Йевр. Король, бывая в здешних местах, останавливался в этом замке, который некогда построил герцог Иоанн. Это была крепость с круглыми башнями. Единственным, хоть и робким нововведением, ставшим его главным достоинством, были пробитые в каменных стенах высокие окна, откуда открывался прекрасный вид.
Купленный мною земельный участок с остатками римской крепостной стены должен был лечь в основание точно такой же постройки, как замок Меэн, – по крайней мере, так мы задумали с Масэ. Для этого было решено добавить к большой римской башне еще одну, чтобы здание походило на крепость. Но, вернувшись из Флоренции, я счел эту идею нелепой. Там я увидел дворцы, которые ничем не напоминали о войне, и неспроста. Это были высокие светлые дома, где башни возводили лишь затем, чтобы по внутренней винтовой лестнице подниматься на верхнюю площадку. Фрески на стенах итальянских дворцов излучали сияние красок, а цветные витражи несли живой свет. Архитекторы соревновались в стремлении придать этим зданиям изящество и легкость, в то время как наши замки-крепости напоминали о варварской старине.
Я решил последовать итальянским образцам и полностью пересмотреть проект. Увы, прибыв в Бурж, я понял, что, пока меня не было, Масэ удалось значительно продвинуть работы, древнеримскую стену укрепили и подлатали, так что в низине уже выросли две башни, в уменьшенных пропорциях воспроизводившие силуэт замка Меэн. Масэ провела меня по стройке, радуясь, что может показать результат своих стараний. Я был разочарован. Я не осмелился показать ей эскизы, которые сделал по моей просьбе архитектор из Флоренции.
Я ненадолго отлучился в Пюи. На протяжении всей поездки дворец не выходил у меня из головы. Не желая омрачать радость Масэ, я подыграл ей, изобразив, что доволен. Но, оставшись один, я почувствовал, что подступает отчаяние. В чем была глубинная причина этих чувств?.. Мне принадлежало множество поместий; имея средства, я мог в другом месте построить дом, более отвечающий моим итальянским пристрастиям. Недавно я купил участок под застройку в Монпелье. Там ни Масэ, ни кто другой не будут мне указывать, что следует возвести. Однако все эти соображения меня слабо утешали. Именно дворец в Бурже, которому я до сих пор почти не уделял внимания – ведь постройка была затеяна, чтобы доставить удовольствие Масэ, – неожиданно стал для меня важным. Сказать по правде, после Флоренции я только о нем и думал. Мне было необходимо, чтобы в средоточии моей жизни, в том месте, где находятся мой домашний очаг и центр моих деловых интересов, я смог выстроить дворец, который запечатлел бы мое видение будущего, отразил мои желания и мечты. Нелепо, если вместо этого здесь вырастет жалкая копия феодального замка, печальный символ аристократических претензий, который вряд ли кого введет в заблуждение. Словом, получалось, что я старательно выстраиваю образ разбогатевшего выскочки. На годы, даже на века этот монумент закрепит ложное впечатление обо мне. Я буду выглядеть дорвавшимся до власти и денег человеком, пожелавшим отвоевать себе место в мире владетельных сеньоров. В сущности, мне было не так уж важно, что подумают обо мне в будущем. Но ложный образ создавался здесь и сейчас, и в это была втянута моя семья. Мне хотелось, чтобы Масэ, дети, король увидели мое подлинное лицо и истинные цели. Деньги, титулы – все это мало для меня значило. Мною руководила мечта об ином мире – мире света и покоя, торговли и труда, мире, где правит наслаждение и где идеальный человек ищет, как выразить себя, а не изобретает новые средства и способы убивать себе подобных. Это будет мир, куда стекается все лучшее, что сотворено на всех континентах земли. Именно этот образ мелькнул предо мной во Флоренции, и я хотел, чтобы он нашел отражение в моем дворце.
Возвращаясь из Пюи, я был так рассеян, что совершил оплошность. Я взял старого гнедого коня, на котором ездил в Италии, он считался смирным. Дорога шла круто вверх, к часовне посреди лесной чащи. На середине подъема под ноги коню бросились два пса. Старый мерин отпрянул. Будь я повнимательнее, я удержался бы в седле. Но я довольно тяжело рухнул набок и расшиб плечо. Меня доставили в крестьянский дом поблизости, через пару часов из соседнего городка прибыл лекарь, чтобы осмотреть меня. Перелом оказался нетяжелым. Мне крепко перевязали плечо, я смог сесть на коня и двинуться дальше.
Этот эпизод имел любопытные последствия. По неожиданной ассоциации я вспомнил о будущем дворце и подумал о различиях в моем теле: одна половина действует, другая неподвижна. Внезапно у меня мелькнуло решение. Как я уже говорил, участок, на котором шло строительство, располагался на двух уровнях: нижнем, у подножия древнеримской стены, и верхнем – там, где когда-то высился оппидум. В настоящий момент работы шли только в нижней части, то есть на подступах к верхней площадке. Стало быть, можно, не разрушая того, что уже было возведено стараниями Масэ, построить дворец с двумя разными фасадами. В нижней части продолжать уже начатые работы, достраивая замок-крепость. А по верхней границе участка соорудить фасад и здания по флорентийскому плану. Что называется, каждому свое.
Масэ сможет всем демонстрировать внушительную стену замка, достойного свидетеля нашей новой мощи. А я, подъезжая с другой стороны, по улочкам, идущим от собора, оттуда, где прошло мое грязно-серое детство, буду радоваться при виде воплощенного в камне образа будущего, доказательства, что жизнь может быть иной не только в дальних странах. И вот с этой стороны, отворив двери, скромные двери, как в итальянских дворцах, можно будет попасть во двор. Я сразу представил себе яркие лоджии с широкими просветами, где стены украшены скульптурными изображениями, изящными резными столбиками, фресками…
Сразу по возвращении я представил Масэ свой план. Она согласилась, не уразумев толком, как изменится проект, ведь она никогда не видела итальянских домов. Она просто решила, что я хочу ввести в план дворца кое-какие новые детали, увиденные во время моих странствий. Я уверен, ей было невдомек, какие переживания связаны у меня с этим эпизодом. Более всего ее заботило, чтобы я как следует отдохнул. Лежа в кровати, я смотрел на весеннюю листву сада, бледно-голубое небо с белыми облаками. Льняные простыни были мягкими, стены спальни затянуты тканью с античными мотивами. Груз с души спал, и я отсыпался трое суток кряду.
Теперь мне кажется, что мое тело и дух готовились к предстоявшей вскоре великой перемене. Большая любовь, приближаясь, подает о себе весть знаками, которые мы поначалу не в силах истолковать. Они делаются понятными лишь в тот момент, когда отхлынувшая волна обнажит на берегу хаос воспоминаний и чувств. Только тогда наступает ясность, но уже слишком поздно.
Не успел я немного отдохнуть, как король сообщил мне о своем желании увидеться со мной как можно скорее. Карл постоянно переезжал с места на место. Прежде это было вынужденной мерой из-за войны. Потом он, войдя во вкус, не стал менять привычку. В его послании говорилось, что он вскоре прибудет в Сомюр и приглашает меня приехать туда, чтобы принять участие в Совете.
Рука уже не так сильно меня беспокоила, и лекарь разрешил мне ехать при условии, что я буду соблюдать осторожность. Несколько капель эликсира, привезенного мною с Востока, облегчали боль и вызывали грезы наяву, полные неги и блаженства. Я пустился в путь на смирной кобыле, которую конюхи снабдили седлом с удобной головкой передней луки. Марк ехал рядом, чтобы подхватить меня, если я вдруг стану падать. Мы неторопливо ехали мимо возрождающихся деревень. Цвели фруктовые деревья, боярышник стоял вдоль изгородей белой стеной. Крестьяне, трудившиеся на полях, похоже, уже ничего не опасались. Мир еще не был подписан, но деревни уже вздохнули спокойно.
Марк, как обычно, навел справки о том, какую картину мы застанем в Сомюре. Он долго рассказывал мне, как переменился король. Из-за своей поездки в Италию я не видел его несколько месяцев. Перемирие с англичанами оказалось устойчивым, и можно было надеяться, что оно перерастет в настоящий мир. Говорили, что Брезе ведет переговоры о брачном союзе, чтобы скрепить это новое соглашение. Судя по всему, в качестве невесты английскому королю собирались предложить дочь Рене Анжуйского. Таким образом надеялись загладить печальный эпизод с сорвавшимся бракосочетанием Генриха Пятого и дочери Карла Шестого, что тридцать лет назад вызвало новый виток войны. Карлу было чему радоваться. Между тем Марк относил перемены в короле не только на счет его успехов. Он искал объяснения глубже, вплоть до интимной сферы. Никакие успехи не обрадуют мужчину сильнее, чем те, к которым примешивается плотская страсть. Марк, не слишком речистый, когда речь заходила о политике, был неиссякаемым источником сведений по части любовных утех короля. По его мнению, все дело заключалось в следующем: у Карла появилась новая любовница.
Марк обожал подробно расписывать несчастья королевы. Бедную Марию измотали беременности, следовавшие одна за другой. По подсчетам Марка, ей предстояло родить двенадцатого ребенка. Король отличался редким пылом, да и сил у него было явно в избытке. Пока королева была в тягости или рожала, то есть практически все время, он обращал свою благосклонность на других дам, а в них недостатка не было. Я уже отмечал, какой удивительной жизненной силой обладал этот человек, порой казавшийся таким мрачным, подавленным и тщедушным.
Сам по себе слух о его новой любовнице вряд ли можно было отнести к разряду невероятных или удивительных, если бы в последние месяцы король не переменился так сильно. Одержав ряд побед, покончив с английской угрозой, взяв в свои руки управление страной, прежде подчинявшейся принцам крови, и начав реформы, направленные на укрепление своей власти, Карл уже не был прежним. Те, кто хорошо его знал, чувствовали, что две стороны его личности: тьма и свет, горячность и апатичность, гордыня и скромность – пытаются поменяться местами. Ныне король, покинув тесные закоулки, где он прятался прежде, охотно появлялся на публике. Возглавляя войска, он выказывал доблесть и едва ли не безрассудную храбрость, в Королевском совете – энергию, в присутствии женщин – галантность.
До сих пор его любовные связи были тайными, скоротечными и чисто плотскими. Тот факт, что он завел любовницу и весь свет знал об этом, похоже, свидетельствовал, что и в этой сфере Карл решил обнародовать то, что обычно скрывал. По крайней мере, именно к такому выводу я пришел, слушая сплетни, собранные Марком. Однако я даже отдаленно не мог себе представить, до какой степени король нас удивит.
В Сомюр мы прибыли в понедельник ранним утром. Замок спал. В коридорах никого не было. Только несколько заспанных слуг вяло убирали с громадных столов остатки вчерашнего пира. Следуя через пустынные залы, я размышлял о судьбе короля и о том, какой путь проделал он с той поры, как я встретил его, одинокого и запуганного, в замке Шинон. Кресло, на котором он сидел за ужином, было опрокинуто. На столах и на полу в страшном беспорядке валялись приборы, салфетки, грязные бокалы и остатки еды. Я представил Карла, засидевшегося за трапезой допоздна, представил, как он смеется, быть может, поет, раздает комплименты женщинам и шутки придворным. Куда подевался тот человек, который на людях едва мог проглотить кусок, боялся себе подобных до такой степени, что общался лишь с горсткой избранных, да и то на почтительном расстоянии? Как сделался он ненасытным любовником, не говоря уже о том, чтобы неистово добиваться удовлетворения всех своих желаний, как уверяли те, кто подвергся его натиску, если прежде ему порой недоставало сил даже на то, чтобы прилюдно произнести какую-нибудь любезность?
И все же я не мог поверить, что темная сторона короля совсем исчезла. Скверные наклонности, которые до сих пор были легко различимы, так как проявлялись в выражении лица и всей его манере поведения, уступили место более приятным качествам, но я был уверен, что, затаившись в нем, они никуда не делись и мне следует быть вдвойне осторожным.
Я вернулся в королевские покои после полудня. Король проснулся. Он был в рабочем кабинете вместе с тремя юными придворными, мне едва знакомыми. Им была поручена организация празднеств и пиров. Окна в кабинете были распахнуты. Слышалось, как ветер шелестит тополиной листвой, как вдалеке перекликаются крестьяне. Комнату заливал свет. Карл сидел, подставив лицо солнечным лучам и чуть прищурив глаза, будто отдаваясь ласковому теплу. Увидев меня, он вскочил:
– Жак, как я рад наконец видеть вас!
На лицах придворных отразилось то же радостное довольство, что было написано на лице короля.
Он велел мне сесть поближе, крикнул, чтобы подали вина. Каждое его движение эхом отражалось в нарочито радостном оживлении присутствующих. Слуги сновали взад-вперед, старательно улыбаясь во весь рот. Общий настрой был веселым, но пыл, с которым каждый старался соответствовать этому веселью, свидетельствовал, что здесь не обходится без принуждения.
Карл призвал меня, чтобы готовить предстоящие праздники. Наиболее важным, хоть до него было еще довольно далеко, была свадьба его потерпевшего поражение соперника – английского короля – с дочерью Рене Анжуйского. Но намечались и другие события. Я подготовил отчет о состоянии резервов Казначейства, чтобы предупредить связанные с этим вопросы. Король, казалось, остался доволен моими ответами. По собственной инициативе я добавил, что готов сделать все возможное и предоставить все необходимые суммы. Карл пожал мне руку со смешком, который подхватили придворные.
Я изобразил искреннюю радость, но остался настороже. Тема предстоящих праздников была исчерпана, Карл жестом приказал молодым людям удалиться. Те со взрывами смеха и шутками повиновались, подталкивая друг друга. Король делал вид, что разделяет их веселье, но как только дверь затворилась, его лицо сделалось угрюмым.
Он подошел к окну и приспустил тяжелую портьеру так, чтобы в комнату больше не попадали прямые лучи солнца. Затем оттащил кресло к стене, в самый темный угол, и знаком велел мне сесть напротив. Внезапное возвращение к нашей прежней манере общения могло бы встревожить меня, но странным образом, напротив, успокоило. При виде давно знакомых привычек короля я с облегчением понял, что вновь ступаю на твердую почву. В то же время я понимал, что мне следует быть вдвойне осмотрительным. Прежде Карл прилюдно демонстрировал худшие свои качества: нерешительность, слабость, завистливость – для того, чтобы скрыть лучшие, такие как энергия и твердость духа, а также то, что, несмотря на все испытания, можно было назвать своеобразным оптимизмом. Если теперь он проявлял живость, величественную важность и обходительность, то, стало быть, скрывал свои худшие свойства, и мне – раз зрители удалились и дверь закрылась – следовало ждать серьезной угрозы.
После долгого молчания он посмотрел на меня снизу вверх и сказал:
– Мне потребуется много денег на ведение войны.
Это вступление заставило меня вздрогнуть. После финансовой реформы, проведенной Советом в последние годы, постоянные доходы поступали в полное распоряжение короля и направлялись на нужды обороны. Одной из его главных побед в борьбе с принцами крови стало то, что отпала необходимость упрашивать принцев присоединиться к очередной военной кампании. При новом порядке средствами располагали и буржуазия, и знать; оба сословия были обложены податями, которые покрывали издержки государя. Если, несмотря на все это, он все же нуждался в деньгах, это означало, что поступлений в казну ему недостаточно. Таким образом, за фразой короля крылось нечто иное, притом таившее опасность.
На самом деле поступления в казну в большой степени зависели от лояльности тех, кто от его имени собирал подати. Так, мне король доверил несколько финансовых сборов, касающихся Лангедокских штатов, и различные налоги, в частности налог на соль. Благодаря представителям моего торгового дома в различных областях мне удалось наладить весьма эффективную систему сбора налогов. Что касается соли, то, по совету Гильома, мы наладили ее доставку и продажу по всей долине Роны. Будучи одновременно тем, кто платит налоги как коммерсант, и тем, кто их собирает от имени короля, я смог извлечь в этой сфере значительные прибыли. Я не крал у короля. Поступления в тех краях, где я собирал для него подати, были великолепными, они намного превышали те суммы, которые король получал здесь прежде от местного нотабля, который присваивал практически все. Но вполне понятно, что после передачи положенных сумм королю, у меня оставались немалые деньги. Я гадал, не следует ли усматривать в замечании короля намек на мое незаконное обогащение. Во всяком случае, если король сочтет, что собираемые суммы недостаточны, он, конечно, потребует увеличить сбор.
Кроме того, он не мог не знать, что прочие мои занятия приносят громадный доход. У меня возникло ясное ощущение, что Карл – то ли сам по себе, то ли под влиянием бесчисленных придворных, завидовавших моему состоянию, – ныне возмущен моим богатством. Его заявление в этом полумраке, недобрый пристальный взгляд, брошенный искоса, внезапный всплеск злобы и зависти, так хорошо мне знакомый, – все это наводило на мысль, что грядут перемены.
– Громадные благодеяния, которыми вы, ваше величество, осыпали меня, делают меня вашим вечным должником. Могу ли я спросить у вашего величества, в чем именно вы нуждаетесь?
Произнося эти слова, я будто вернулся в Бурж, в ту пору, когда отец, отправляясь к богатым заказчикам, брал меня с собой. Я вспомнил, как он трепетал перед ними, словно просил пощадить его, заранее согласный с их решением. В то же время перед моим взором, как всегда, мелькнул образ Эсташа ле Кабошьена, объявившего войну произволу богачей.
– Я хочу осадить Мец.
– Мец?.. – переспросил я.
– Как вам известно, мой шурин, король Рене, через свой брак является герцогом Лотарингским, – хмуро ответил Карл, отводя взгляд. – Его подданные взбунтовались, и мой долг оказать ему поддержку.
Явное нежелание короля отвечать на этот вопрос подтвердило мне, что затевать лотарингскую кампанию не было необходимости, и он знал это. Речь шла лишь о новой уступке представителям Анжуйской династии. В эту пору, как никогда прежде, король находился под влиянием родни жены. Иоланда, мать королевы Марии, с давних пор оказывала давление на короля.
Некоторые полагали, что именно она стоит за провиденциальным приходом к королю Жанны д’Арк, уроженки Лотарингии, принадлежавшей Анжуйскому дому. С кончиной Иоланды два года назад король отнюдь не освободился от влияния этого клана, даже напротив. Рене, его шурин, играл в делах королевства большую роль, и именно его дочь избрали в невесты королю Англии. Брат Рене Карл после устранения Ла-Тремуйля заправлял Королевским советом. Что касается новой любовницы короля, то говорили, что она была фрейлиной супруги короля Рене… Так, за новой силой Карла скрывалась прежняя слабость, ставившая его в зависимость от этого клана. Ныне он подчинялся анжуйцам, как прежде – другой клике. В этом отношении ничего не переменилось.
Я вдруг осознал ограниченность моего метода. Я хотел заключить союз с королем, чтобы избавиться от произвола принцев крови. Мне казалось, что я смог установить с Карлом взаимовыгодные отношения. Но не тут-то было. Я вместе со всеми теми, кто занимался производством товаров и обменом, всего лишь оказался в подчинении у единственного владыки.
Это продолжалось лишь миг: все, о чем я сказал, вихрем промелькнуло в моем сознании. Мы обменялись несколькими репликами, чтобы уточнить сумму необходимого взноса, и тема была закрыта. Король, казалось, расслабился и еще долго удерживал меня, расспрашивая об Италии.
Я подробно рассказал ему о Флоренции, но из соображений благоразумия умолчал о том, что намерен записаться в тамошнюю Гильдию шелка. Не хватало еще, чтобы он заподозрил в этом попытку вывести часть наших дел из-под его контроля. И был бы прав.
По другим его вопросам об Италии я понял, что он не отказался от планов распространить свое влияние в этом направлении. Я вновь заговорил с ним о Генуе. Но в данный момент короля прежде всего волновал вопрос о папском престоле.
Аудиенция продолжалась еще добрый час, в течение которого он ни на минуту не утратил своего величественного вида. Передо мной был все тот же замкнутый, хитрый человек, движимый болезненным любопытством, что выдавало его завистливый характер и жажду мести. Впервые мне пришло в голову, что, быть может, освободив страну из-под власти англичан, несмотря на неблагоприятную исходную ситуацию, он сделал это вовсе не ради заботы о государстве, но движимый низменным, неистовым и колючим, как заросли ежевики, желанием отомстить, взращенным в детстве, полном унижений.
Вдруг в парке звякнул колокольчик. Этот звук будто заставил его очнуться и прогнать наваждения политики. Он провел рукой по лицу и огляделся – как человек, который внезапно опомнился. Карл встал и широким движением отодвинул портьеру. Солнце уже ушло. В прозрачном воздухе повеяло свежестью. Он глубоко вздохнул, одернув рубашку. Потом вернулся ко мне и присел на край стола.
– Что вы мне посоветуете?.. – начал он. Лицо его совершенно переменилось. Тщетно было искать в его выражении горечь или серьезность. На нем читалась озабоченность подростка. – Не поступала ли к вам в Казначейство в последнее время какая-нибудь редкая изысканная драгоценность?.. Мне нужно преподнести подарок одной даме, но это должно быть самое лучшее, что можно сыскать, более того – нечто редкостное.
Он будто попробовал на вкус это слово, проскользнувшее во фразу, и шумно расхохотался. Я на миг задумался.
– Компаньоны сообщали мне, что торговец, прибывший с Востока, недавно продал нам бриллиант необычайных размеров.
Король, оживившись, воскликнул:
– Бриллиант! Это было бы великолепно, только если он действительно огромный.
– Именно такой. Мне сказали, что он здоровенный, как галька на берегу Луары.
Глаза Карла сверкнули.
– Доставьте мне его!
– Сир, только он не оправлен, его даже еще не огранили. На вид он и впрямь как серый камешек.
– Не важно! Та, которой я его предназначаю, будет знать, что это бриллиант. Ей нетрудно будет представить…
Я заверил, что камень доставят через три-четыре дня.
Король, сжав мне руки, поблагодарил. Потом кликнул слуг, и тотчас сбежалась целая толпа. Я откланялся. Перед уходом король на миг задержал меня. Наклонившись ко мне, он прошептал:
– Жак, я счастлив.
По глазам было видно, что это так и есть. Но краем глаза я отметил черную поросль на его щеках, большой некрасивый нос, кривые ноги, слишком длинное тело, на котором плохо сидела одежда, портным явно приходилось немало хлопотать, подгоняя ее по фигуре. У меня мелькнула мысль, что в несчастье этот человек выглядел куда как привлекательнее.
Всего два дня спустя я встретил Агнессу…
Войти с помощью соц. сетей: