9. Уловки и поблажки

Если есть деньги, за тебя и призраки будут работать.

Китайская пословица

Как-то раз весенним вечером учительница Сун сделала мне предложение, хотя за словами я его не сразу опознала.

– Надо что-то делать с устойчивостью внимания у Рэйни, – сказала она мне, когда я зашла за ребенком, пока дети огибали нас на пути из класса. У Сун была привычка стоять в пятой позиции, как у настоящей балерины: пятки вместе, носки – в противоположные стороны.

– Бухаоисы – в каком смысле? – оторопело переспросила я. Между нами установились простые отношения, укрепляемые кивками и помахиваниями рукой друг другу, но учительница Сун обычно не обращалась ко мне с подобной прямотой.

– У него плохо с сосредоточенностью, – пояснила она. – Надо тренировать это дома, на том, что требует внимания, – на головоломках, например.

В том же году, но ранее, Сун прислала в WeChat статью о развитии «сосредоточенности и внимания». «Это важный первый шаг к гениальности», – заявляла статья.

Обяжите ребенка выполнять упражнение «смотри в одну точку» – пусть сосредоточивается на выбранной точке по нескольку минут в день. Успех подтверждайте положительным подкреплением: словесной похвалой, прикосновением и поцелуем. Затем дайте ребенку отдохнуть 5–10 минут.

Я решительно не относила себя к практикующим глазение в одну точку, и Рэйни, судя по всему, пострадал.

– У него проблемы с сосредоточенностью. Вам надо упражняться с ним, – вдруг рявкнула Сун, возможно, заметив, что мамаша тоже ловит ворон.

На следующей неделе Сун нанесла второй в этой серии удар: график, отражающий успехи каждого ребенка в игре на блок-флейте. График сопровождала подпись: «Не сравнивайте своего ребенка с другими. Это просто доклад, чтобы родители знали, каковы успехи у их ребенка».

Наедине с собою я кипела. Она рассылает график всем родителям в WeChat. Как тут не сравнивать свое чадо с остальными, если результаты – вот они, все рядом?

– Как у Рэйни дела с блок-флейтой? – спросила Сун, выловив меня назавтра.

– Ну, как вы и говорили, – ответила я ехидно, – у него проблемы с ритмом.

– Когда я обращаю на Рэйни отдельное внимание, он играет точно. У него получается – когда он сосредоточен, – сказала Сун, тщательно проговаривая каждое слово. Глянула мне за спину на пустой коридор и вновь обратила взгляд на меня. – Хотите, я с ним отдельно позанимаюсь?

Тут уж до меня дошло.

– О! – сказала я, переминаясь с ноги на ногу и пытаясь вычислить, что именно это означает. Отдельно прямо на уроке? Или же после занятий, вечером или по выходным? И платить ли мне ей за это ее «отдельно»? А ну как она обидится, если я деньги предложу?

Или хуже того – вдруг обидится, если не предложу?

Перед самым началом того учебного года учителям официально запретили принимать подарки и деньги, а также платно заниматься с учащимися вне официальных учебных часов. Прямиком из Министерства образования, этот запрет 2014 года был одной из неуклонных попыток искоренить коррупцию в просвещении. «Сун Цин Лин» выдал собственное толкование:

Согласно принципам преподавания бабушки-основательницы Сун Цин Лин, всем педагогам надлежит обращаться с каждым ребенком одинаково и отвергать любые «подарки» от родителей. Наша комиссия просит родителей воздержаться от дарения. Давайте создадим по-настоящему гармоничную среду для развития наших детей.

В этой впрямую оговоренной антикоррупционной среде я осознала, что у вопроса Сун есть особое значение: мне давали понять, что я принята в круг доверия средней группы № 4. Иностранцам такое приглашение перепадает нечасто, но Сун явно считала меня лицом китайской национальности.

Благодаря клубку сплетен, обвивавших каждого преподавателя, я знала, что некоторые принимают и наличные, и подарки от семей, которые считаются «благонадежными». Хорошие импортные вина. Упаковки французских кремов для рук. Подарочный сертификат, заряженный на десять тысяч юаней – примерно на тысячу семьсот долларов, или эквивалент учительской зарплаты за пару месяцев.

Переступить этот порог означало попасть в запретный мир дарения за поблажки, за внимание учителя, за баллы. Оказавшись внутри, так запросто наружу уже не выберешься, и отношения между воспитанником и наставником меняются навсегда.

– Ух, – замялась я, поглядывая на учительницу Сун, – я… можно я обдумаю и вернусь к вам по этому вопросу.

Сун кивнула, и я попятилась прочь от нее.

Завернув за угол и оказавшись вне поля зрения Сун, я побежала.

* * *

Китайцы пересыпают свою речь вдохновляющими поговорками древних мудрецов, но выражение, за которое я больше всего ценю китайское общество, не очень-то тянет на вдохновляющее. По мне – это проклятье:

有钱能使鬼推磨: Если есть деньги, за тебя и призраки будут работать.

Иными словами, «богатые способны поднять мертвых из гроба», как гласит другое толкование. Деньги делают возможным что угодно – могут даже призраков пробудить ото сна.

Подарки издавна имели неслыханную силу в китайском обществе – в начале пути Рэйни я уж точно ощущала это давление, – и потому, в паре с сегодняшней неудержимой потребительской культурой, подобное подмазывание стало частью повседневной жизни. Взаимность подразумевается почти всегда. «Некто поднес мне персик в подарок, я же в ответ поднесла ему грушу», – трубит «Книга песен», один из пяти столпов конфуцианского канона. «Не пристало не возвращать полученное», – гласит другая известная поговорка.

Дарение в период, пока ребенок учится, может начаться вполне невинно: ананасный пирог директору или воспитателю, который он или она милостиво примет. Всего лишь знак внимания, но тем не менее микроскопической толщины граница пересечена. А дальше узнаешь, что мама Нун-Нуна передала денег в красном конверте, и замечаешь вскоре, что учитель пересадил мальчика на первый ряд на уроке математики. (Твое чадо сидит на задах, где хуже слышно.) Вскоре уже покупаешь «Луи Вюиттон» к китайскому Новому году. Через несколько месяцев до тебя долетает, что работа – новая идея подарка и что отец Мэй обеспечил племяннице директора школы, студентке колледжа, стажировку в своей фармацевтической компании. Тем временем твоего сына «выбирают» старостой класса – в Китае слово «выбирают» нужно всегда брать в кавычки, – и задумываешься, не в «Луи Вюиттоне» ли дело.

Жажда урвать себе преимущество, какое угодно, гнездится в китайском нутре глубоко, и не успеешь оглянуться, а уже кладешь на подарочный сертификат юани и суешь его учителю в руку. Все начиналось с ананасного пирога, но вылилось вот во что: «Я только что вручила вам пять тысяч юаней, что это даст моей дочери?»

Эта система подарков и встречных любезностей – для обеспеченных родителей, конечно, чьим детям может перепасть допуск на скоростную магистраль личного внимания и возможностей. Вознаграждения включают в себя дополнительную подготовку к контрольным, особые призы и лидерские должности, возможности съездить за рубеж по школьным обменным программам и даже принятие в старшие классы или колледж обходным путем. Родители, которым участие в этой системе не по карману, или те, кто отказывается участвовать из принципа, рискуют обречь своих детей на трудности.

Аманда и ее родители усвоили этот урок рано.

– Учитель Тан, учитель Тан, – выпалила однажды Аманда, постукивая костяшками по столу – неожиданный жест от этой хрупкой девочки.

– Кто это?

– Моя баньчжужэнь – классная руководительница в начальной школе, – ответила она, содрогаясь. Восьмилетняя Аманда была от Тан в ужасе. – Учитель Тан вечно унижала меня перед одноклассниками. Говорила: «Ты, может, думаешь, что умная, но ты самая обыкновенная». Я не понимала, чего она ко мне цепляется, но нам вбили в голову, что учителя всегда правы. Я считала, что я плохой ребенок.

Словесные отповеди ухудшались, когда Аманда показывала хорошие результаты, когда пела особенно чисто или завоевывала первое место на контрольной по математике. Когда Аманда набрала большинство «голосов» и стала классной старостой, «учитель Тан подтасовала выборы, чтобы я вышла второй. Никогда я не выигрывала», – говорит Аманда.

Столько лет прошло, а Аманда все еще помнила взгляд учительницы Тан: такой яростный, что и белки-то в тех совиных глазах не всегда было видно, сплошная настырная черная радужка и зрачок.

– Почему она так вела себя с вами? – спросила я.

– Мы никогда не платили, – сказала Аманда. Много позже еще одна школьница поделилась с ней, что ее родители платили учительнице Тан подарками.

– Вроде взяток? – уточнила я.

– Это подарки. Деньгами. Оплачивали ее поездки. Одна ученица у нас в классе… ее семья свозила учителя Тан в отпуск на Хайнань. – Этот тропический остров – китайский аналог Гавайев. Большинство ее одноклассников, по прикидкам Аманды, приносило учительнице Тан от ста до двухсот долларов раз в несколько месяцев, год за годом, а это для семьи из среднего класса немалые деньги.

– А потом ваши родители пожалели, что не участвовали? Что не втянулись в эту игру? – спросила я.

Аманда уставилась в свой кофе. Кивнула, быстро, едва заметно.

В другой раз у Аманды возникли трудности с секретарем в старших классах. Аманде понадобилась копия выписки об академической успеваемости, чтобы подать заявку на программу обмена с американской школой, и девочка обратилась к заведующему архивом аттестационных бумаг.

– У меня по всем предметам «А» – всегда. Но в моей выписке стояли «B», – сказала мне Аманда, и голос у нее дрожал от гнева. Тот человек вручил ей выписку с ее именем в заголовке, а ниже – «B» по политологии, китайскому и биологии.

Ошарашенные родители навели справки, и один друг семьи раскрыл им глаза. «Вы не знали? Полагается платить», – сказал он.

– Текущая ставка – две тысячи юаней, – с горечью произнесла Аманда, показывая копии выписки «до» и «после», когда я попросила доказательств. Увидела два неразличимых документа, вплоть до официальной «шапки» школы, красными чернилами, – кроме букв, обозначавших оценки по трем предметам: политологии, китайскому и биологии. – После того как мама заплатила ему, он вернул мне мои «А», – продолжила Аманда, показывая пальцем на вторую бумагу. – Это базовая цена за правильную выписку, и она каждый год повышается.

– А что будет, если денег нет? – спросила я.

– Если б я не заплатила, у меня бы в выписке остались три «В».

– Учителя не имеют права принимать подарки! – воскликнула я. – Секретарь не имеет права пользоваться своей властью ради денег. Это злоупотребление.

По возвращении Аманды после года, проведенного в американской школе, из нее хлынул нескончаемый поток наблюдений за американской культурой, пронзительных в своей простоте: родители на Западе хотят достижений, но не желают, чтобы ребенок за них страдал. Самооценка – это очень важно. Как и футбол. У богатых есть связи, чтобы продолжать быть богатыми – и чтобы их дети тоже непременно были богатыми. И все же, пока была в Америке, Аманда редко натыкалась на понятие «злоупотребление».

Я попыталась объяснить.

– Должна ли учитель Тан принимать подарки? – спросила я у Аманды. – Семьи, дарившие подарки, могут получить несправедливые поблажки.

– Китайцы так не мыслят, – отозвалась Аманда, пожав плечами. – Такое поведение – оно везде.

Моя знакомая мигрантка Лорен тоже пала жертвой подобных схем: учителя Цзюнь-Цзюня хотели денег за школьную газету, которая должна быть бесплатной, оплаты учебников вне программы, наличных за факультативы, проводившиеся классными руководителями и объявленные «обязательными».

– Учительница Цзюнь-Цзюня сказала, что если он не будет посещать – отстанет от программы в основные часы занятий, – бурчала Лорен. – Восемьсот юаней в месяц. Никакой шицзай – честности.

Учащиеся тоже ищут лазейки.

– Как минимум девяносто процентов моих учеников жульничает, – считает директор одной шанхайской старшей школы. – По утрам я обхожу здание и ловлю по крайней мере двоих, списывающих домашнюю работу. – В последнее время, добавил он, техника позволяет мухлевать так, что поймать еще труднее. – Они применяют WeChat на мобильных телефонах. Фотографируют контрольные и рассылают друзьям.

Одним теплым дождливым днем Дарси покаялся, что тоже нашел себе лазейку.

– Мой отец не женат на моей матери, – сказал мне Дарси вполголоса, пока мы шли к метро после встречи. Это откровение стало случайностью: я обнаружила неувязки в его заявлениях о своей «мачехе» и допросила его.

– Они не женаты? – уточнила я, не очень понимая, к чему это он. Мы выходим на разговор о кризисе среднего возраста у родителей и связанных с ним романах на стороне?

– Нет, не женаты, – сказал он, прикрывая лицо зонтиком. Взгляда от тротуара не поднимал. – Когда мне было десять, мой отец обручился с другой женщиной. Я зову эту женщину своей мачехой. Они только ради фамилии.

Мачеха – из Шанхая, продолжил Дарси, и тут вдруг все встало на свои места. Ради фамилии женаты. Его отец тайком договорился о женитьбе и подмазал уговор кучей наличных: взял новую жену, женщина обрела финансовую независимость, а мальчик – родительницу с шанхайской хукоу.

Хукоу – это система прописки по месту жительства, которая накрепко привязывает ребенка к городу, где он родился. В основном китайские дети ходят в старшие классы и сдают общенациональный вступительный экзамен в колледж в родных городах. Это означает, что самые значимые годы образования ребенка зависят от того, что отпечатано в хукоу у его или ее родителей. Если б то же самое было в Америке, я бы, вероятно, обязана была в пятнадцать лет переехать туда, где родилась, – в Филадельфию, – и ходить в старшие классы там, хотя мы оттуда уехали, когда я еще подгузники носила, и никого в том городе я уже не знала.

Более того, содержание вступительных экзаменов в колледж зависит от того, где их сдавать: университеты открывают одним провинциям больше мест для абитуриентов, а другим – меньше. В американском эквиваленте вышло бы так, что вопросы в SAT, сдаваемом в Омахе, были бы труднее, чем в нью-йоркском варианте. Это означает, что хукоу способна привязать невезучего ребенка к провинции, где вступительные экзамены труднее или где меньше детей пробивается в колледжи высшего уровня. Например, Университет Цинхуа – известный в народе как «китайский Гарвард» – в 2016 году принял примерно двести детей из Пекина и столько же – со всей провинции Хэнань, хотя в Хэнане проживает девяносто пять миллионов человек – в семь раз больше, чем в Пекине. (Шанхайским детям везет, их игральные кости такие же шулерские: у учеников с шанхайской пропиской в пятьдесят три раза больше шансов поступить в блистательный Фуданьский университет, чем в среднем по стране.) В Китае система хукоу – помеха для общественной и классовой мобильности, и некоторые исследователи приравнивают ее к кастовой, называют «китайским апартеидом».

Дарси мог оказаться среди тех невезучих. Он родился в глубинке, в провинции Хубэй, но его еще в раннем детстве перевезли в Шанхай родители, искавшие будущего в большом городе. Прошло десять лет, и Дарси теперь – городской подросток с соответствующими повадками, его хубэйский диалект давно поглотила вторая родина, громадный город в двадцать шесть миллионов человек. Меж тем родной по его хукоу город стал экономическим пустырем.

– Я там видел заброшенные поля и массу пустых домов, – рассказывал Дарси, описывая свою поездку в родной городок на свадьбу к родственникам. – Я мальчишкой ходил в дом к двоюродному брату, играл в полях – тогда они были пышными и зелеными. – Теперь в том краю ни работы, ни людей.

Решение было очевидным, и семья определилась.

Дарси нужно учиться в старших классах там, где живет прогресс. Дарси необходимо сдавать гаокао в Шанхае.

Вот так его родители с провинциальной пропиской развелись, отец оформил фиктивный брак с кем-то с городской хукоу – по цене 50 тысяч юаней. Это позволило мальчику остаться на учебу в Шанхае.

Обойди правила и добудь жизнь получше. Упрямый стимул, как ни крути.

Это откровение показалось мне ошеломительным.

– Когда вы сдадите гаокао, – проговорила я обалдело куда-то в направлении зонтика Дарси, – ваши отец с матерью поженятся обратно?

Мы добрались до метро, куда он прилежно провожал меня после нашей встречи.

– Увидимся, – сказал Дарси, голос его сделался тих, словно он вдруг осознал, что рассказал слишком много. Я пригнулась заглянуть к нему под зонтик, Дарси склонил голову в знак прощания.

* * *

В те дни, когда меня покидало сострадание, я именовала всю эту систему одним словом: фубай – испорченной, или прогнившей. Всякий раз, когда натыкалась на известия о том, что какой-то директор школы берет взятки, или учитель подписывает своих учеников на факультативы за дополнительную плату, или на затейливую схему жульничества на гаокао, мне в голову лезло это слово. Фубай.

Таково было суждение человека с Запада, отучившегося в другой культуре. Со временем я добралась до истины попроще, менее осуждающей и более вдумчивой применительно к действительности современного Китая: правила тут такие жесткие и иерархические, а игра идет на такое выматывание, да еще и с такими высокими ставками, что выживать китайцы способны, лишь наловчившись отыскивать обходные пути. Нарушение закона – или вопрос выживания?

Путь школьника полон контрольных и проверок, результаты которых обычно обнародуются – вывешиваются на Махину, допустим, – всем на обозрение. В тех случаях, когда результаты не объявляются формально, они с той же скоростью возникают на незримом табло сплетен: чей ребенок чаще других поднимает руку? Чья блок-флейта точнее всего выдерживает ритм? Кто оторвал себе первое место на экзамене по математике? У кого баллы по гаокао попали в районный список лучших?

Оценка – всего лишь оценка, не более, будь подобные контрольные просто проверкой успеваемости. Но в китайской школьной системе цифра – далеко не просто цифра. Безжалостная машина проверок выплевывает оценки, у которых нешуточные последствия, многое на кону, ставки высоки и взаимозависимы: учитель за воспитание успевающих учеников может получить надбавку к зарплате; директору на основании общешкольных показателей по гаокао могут дать повышение; ученику может перепасть место в элитном колледже, тогда как его одноклассники соскользнут с лестницы социальных и экономических гарантий. Прибавьте к этим высоким ставкам и игре на выбывание массу населения, недостаток возможностей и культурную склонность отдариваться – и система образования внезапно делается лабиринтом с хоумэнь – черными ходами, где подарки и деньги перебираются с рук на руки.

В современном Китае велико искушение заклеймить учителей и администраторов, барахтающихся в серой зоне, фубай. Разумеется, некоторых моих знакомых из этой системы легко охарактеризовать как жадных и зловредных, но большинство – пешки, застрявшие в том, что не они придумали и на что не влияют. Пресловутая китайская гордость тоже имеет значение: потерять лицо или признать поражение – попросту не вариант, а если придерживаться высокой нравственности – многое потеряешь. Таков национальный спорт «Не отставай от Ванов», и временами нет-нет, да и задействуешь все подручные инструменты.

Есть и еще одна загвоздка: зарплаты учителя и администратора сравнительно низки, а это означает, что возможность заработать дополнительных денег бывает чрезвычайно важна, чтобы удержаться в нынешнем Китае на плаву. Педагогов в китайском обществе, может, и чтят, но почтение не очень-то утешает, если на экономическом росте страны наживаются владельцы заводов, предприниматели и другие самостоятельные профессионалы. Учителя к тому же подвержены особому давлению авторитарной системы. Они по крайней мере обязаны заискивать перед начальством, которое определяет повышение по службе на основании результатов проверок. Учитель, надзирающий за оценкой качества работы учителей, рассказал мне, что он имеет право прийти на занятие музыкой или рисованием, произвольно выбрать несколько учеников и велеть им спеть или нарисовать что-нибудь в приказном порядке. «Если ребенок знает песню или хорошо рисует, учитель работает как надо». Учителя математики могут оценивать на основании результатов контрольных его учеников. Эти оценки вносятся в досье, и с ними сверяются всякий раз, когда учитель просит повышения зарплаты или продвижения по службе.

В руках у уполномоченного выдавать эти оценки сосредоточена громадная власть. Учителям остается лишь надеяться, что судия окажется справедлив, – так же, как китайский крестьянин в 1980-х мог надеяться на местного сборщика налогов, непримиримого к злоупотреблениям или несправедливым, случайным поборам. Не всем везет. «Ни для кого не секрет, что нам приходится предлагать начальству до 50 тысяч юаней, чтобы нам дали возможность повышения по службе», – писал некий учитель из Эчжоу, провинция Хубэй, на одном форуме в Сети.

Аманда рассказала, что ее учитель математики в старших классах всегда искал обходные пути. Он сидел в комиссии, составлявшей экзаменационные вопросы для общегородской математической олимпиады, и его власть оказалась искушением, которое он не смог преодолеть.

– Он раздавал вопросники своим ученикам, – сказала мне Аманда, – загодя.

С такой форой, продолжала Аманда, ученики этого человека оказывались лучшими в районе. В тот год и у самого учителя характеристика заблистала.

– А дальше что? – спросила я у Аманды, воображая, как того человека поймали и уволили.

– Получил повышение, – ответила Аманда, – а школу наградили.

Китайские СМИ в последние годы сообщали о многочисленных случаях широкомасштабных махинаций в образовании. Директор одной старшей школы в Гуандуне принимал «взносы» от родителей и брал на учебу сотни детей, чьи результаты вступительных экзаменов оказались ниже проходного балла. Более трех тысяч учителей и школьных начальников в Хубэе требовали, чтобы ученики покупали форменную одежду по ценам выше рыночных, а затем получали откаты от компаний-производителей. Целую обойму администраторов в провинции Гуйчжоу уволили за взятки; один школьный руководитель из Аньхуэя накупил лабораторного оборудования и на откаты приобрел сыну квартиру. Шишка из Университета Жэньминь покаялся, что принял более 3,6 миллиона долларов в обмен на гарантии мест в колледже или за другие поблажки, связанные с учебным администрированием.

Власти пытаются изжить эти беды, но претыкаются: закон – одно дело, а действительность – совсем другое. Махина системы и глубоко въевшаяся культура образования препятствуют переменам. Случается, что сами учителя и родители, как ни парадоксально, протестуют против антикоррупционных мер: им удобно с системой, которая, очевидно, ущербна, зато совершенно понятна.

Возьмем, к примеру, попытки правительства искоренить мухлеж на гаокао. Многие лазейки на этом экзамене уже описаны – лазейки, найденные учениками, родителями и даже учителями, которым выгодно, чтобы экзаменуемые зарабатывали побольше баллов, – но с каждым годом возникают ходы все более хитрые. В новостях проскакивают фотографии микрофонов, скрытых в монетах и очках, наушников в виде ластиков, снимки крошечных шпаргалок. Учеников из одной провинции нанимали, чтобы они сдавали экзамены за учеников другой провинции – это отдельная беда в глубинке. Бывает, привлекают консультантов, чтобы те передавали ответы в день экзамена, платят чиновникам, чтобы заранее глянуть на экзаменационные вопросы. Случалось, что учителя продавали распечатки с ответами.

В последние годы пекинские чиновники предложили жестко наказывать – в 2015 году вышло постановление о тюремном наказании за жульничество на гаокао сроком от трех до семи лет. Местные комитеты образования тоже пробуют принимать меры – запрещают наручные часы в экзаменационном зале, к примеру. В провинции Гуандун ввели систему распознавания удостоверений личности, чтобы за студентов экзамены не сдавали подсадные. В одной школе в Цзинчжоу экзамен проводится глубоко в лесу, где никакая сетевая связь не пробивает, а по интернету распространился снимок, на котором парты отстоят друг от друга на расстоянии длиннее вытянутой руки, по рядам ходят учителя – чтобы предотвратить списывание. Министерство недавно объявило, что каждый экзаменационный зал должны патрулировать по крайней мере два человека из персонала.

Таково публичное признание эпидемии.

И все же еще чуть-чуть нажать – и люди начинают возмущаться. «Мы хотим справедливости. Несправедливо, что нам не дают мухлевать», – вопила толпа рассерженных родителей после того, как власти внезапно установили металлоискатели и пригласили внешних надзирателей на экзамен в провинции Хубэй. Мухлеж – «национальный спорт», заявила эта группа из более чем двух тысяч родителей, они швыряли камни и орали на экзаменационных надсмотрщиков, которым пришлось укрыться в здании.

Решительные меры, применяемые только к их детям, ставят их в невыгодное положение, говорили они.

* * *

Примерно тогда же я вновь навестила занятия Тыковки.

Прошла по длинному коридору до младшей группы № 1 в детсаду «Гармония» и приметила старшую преподавательницу Ван у рукомойника в открытом туалете. То, как она мыла руки, пробудило во мне множество воспоминаний о тех первых днях у нее в классной комнате: Ван сунула руки под воду, они соприкасались лишь запястьями и кончиками пальцев, между ладонями образовывалась емкость, словно Ван держала в руках мышонка. Когда она энергично терла руки в этих двух точках соприкосновения, казалось, будто она целенаправленно мучает малютку-грызуна.

Я прошла с ней до класса, и мы, оказавшись внутри, разговорились на задах комнаты, а помощница учителя тем временем начала урок.

– А где Ван У Цзэ? – спросила я у старшей Ван, оглядывая лица детей в поисках Тыковки, желая увидеть, как мальчонка справляется через полгода после того, как мы впервые с ним тут познакомились.

– М-м-м-м… его нет. Он болен. Вечно он болеет, – сказала мне старшая Ван, опираясь о многоярусную кровать. Лицо у Ван – сплошны углы, резкие черты язвительно нахмурились.

– У него не ладится в садике? – спросила я.

– Он вайдижэнь – чужак, – сказала Ван, словно ее городская предубежденность объясняет отсутствие провинциального мальчика на занятиях. – Хотите покажу другого странного ребенка? Вот, например, – сказала она, внезапно шагнув вперед и схватив какую-то девочку за плечо. – Цзыбичжэн – ничего не понимает. – Три иероглифа «цзыбичжэн» переводятся как «самость», «закрытый» и «болезнь». У девочки был аутизм. – Ее родители отказываются что бы то ни было с ней делать, – пояснила Ван. – Просидит в углу, пока не вылетит. – Таков подход «ничегонеделания» к детям с особыми нуждами, и девочка действительно сидела у дальней стены и издавала звуки, которые я не смогла распознать как слова: «Бан хай бао, бан хай бао».

Учительницы Ван и Ли многое успели с тех пор, как я навестила их впервые. Дети заучили десяток стишков, освоили устный счет и уяснили разницу между самолетами, поездами и автомобилями. Ван взирала на порядок в классе с гордостью – эмалированные кружки для воды выстроены по линейке в буфете, пижамы уложены стопочкой на каждой подушке, дети молча сидят на стульях, – словно мое посещение внезапно проявило ее успехи.

– Дети очень гуай – смирные, – подтвердила я.

– Они рыдали, как привидения, и выли волками в ту первую неделю, – сказала Ван, – зато теперь – теперь они слушаются меня.

Впрочем, быстро проявил себя отщепенец. Дети, рассаженные группами по восемь, возились с упражнением, в котором надо было раскрасить пингвина, на листках у них начали проступать очертания маленьких черных птиц, неспособных летать. Одна малышка почему-то изобразила два громадных круглых глаза у пингвина на левой щеке; прямое нарушение указаний Ван, занятие которой никак не спутаешь с упражнением на свободное рисование или на пробы кубизма в стиле Пикассо.

Пингвина требовалось нарисовать строго в профиль.

В три шага Ван добралась до столика девочки.

– Ты что делаешь? Ты рисуешь два глаза! Два глаза! Ну-ка посмотри на меня, – велела Ван.

Девочка подчинилась. Ван демонстративно повернулась к ней в профиль – чтобы девочка получила представление об очерке лица учительницы, вид слева.

– Когда я поворачиваю голову, тебе один глаз видно или два? ОДИН глаз или ДВА? – резким тоном потребовала ответа Ван, и все головы вокруг дернулись.

Девочка приоткрыла рот, но ничего не прозвучало.

Ван рявкнула:

– СМОТРИ НА МЕНЯ! ПОСМОТРИ НА МОЕ ЛИЦО СБОКУ. ТЫ ОДИН ГЛАЗ ВИДИШЬ ИЛИ ДВА?

– Один, – промямлила девочка.

– Правильно. ОДИН. ОДИН ГЛАЗ! – сказала Ван, стуча по столу. – Чего тогда ты рисуешь ДВА ГЛАЗА?

* * *

После обеда учительница Ван взяла быка за рога.

– У вас муж в Америке? А вернется когда? – спросила она. Я заикнулась, что Роб уехал в командировку. – На следующей неделе, – ответила я.

У Ван загорелись глаза.

– Может, ему удастся привезти для меня кое-что? – сказала она. Повернулась к учительнице Ли и сообщила ей известие о том, где сейчас Роб, с восторгом пятилетнего ребенка рождественским утром.

Учительница Ли тут же поняла, что это означает, и жестом велела детям рассесться на стульчики. В Ли была мягкость, упрощавшая общение с ней, – короткая прыгучая стрижка и отстраненная улыбка. Временами казалось, что ее напарница смущает Ли, особенно когда Ван кричала на девочку с аутизмом или яростно вопила на мальчика, который встал попить вне очереди.

Зато по части покупок дамы оказались единодушны.

– Какие вы покупаете сумочки? – спросила учительница Ли, поглядывая на сумку у моих ног. Моя шоколадно-коричневая матерчатая сумка через плечо – удобный предмет писателя, всюду таскающего с собой ноутбук.

– Хм… да я, в общем, не очень-то их покупаю, – запинаясь, произнесла я. В глазах Ван и Ли стиля у меня был ноль.

Ли продолжила:

– «Кауч» мы больше не носим. Слишком у многих он, – сказала она, вскинув бровь. Это она мне подсказку дает?

Подключилась Ван.

– Вы слыхали о марке «Цяньби»?

Я мысленно повторила эти фонемы, но никакой известной мне торговой марки в голове не сложилось.

– Нет, – неохотно призналась я. Ван дотопала до компьютера, стоявшего в классной комнате, набрала иероглиф-другой, и на экране появился образ знакомой желтой бутылочки лосьона, выставленной перед знакомой конфетно-зеленой коробочкой.

– «Цяньби»! – повторила учительница Ван.

– «Клиник»! – воскликнула я.

– Да! – Учительница Ван взбудоражилась еще сильнее. – Или вот «Майкэ Гаоши»?

– «Майкэ Гаоши» не знаю, – сказала я. Пара нажатий на клавиши, и на экране высветилась сумочка с инициалами «МК».

– О! «Майкл Корс»! – возопила я.

– «Танли Байци»? – выговорила Ван, загружая на компьютере округлый фирменный знак, составленный из ориентальных на вид черт.

– «Тори Бёрч»! – узнала я.

– Да! – подтвердила Ван, довольная, что я все быстро поняла. – Вот это – оно эксклюзивнее. Слишком много у кого в Китае сейчас «Кауч» – примерно у шести прохожих из десяти «Кауч».

Это научные данные?

Мы перебрали китайские варианты названий «Луи Вюиттона», «Кейт Спейд» и «Марка Джейкобза», и наконец Ван подскочила к металлическому шкафу у боковой стены класса. Я думала, что в нем хранятся материалы для поделок, но оказалось, что это секретное хранилище предметов роскоши. Ван победно распахнула дверцы, подвинула коробку с фломастерами и достала черный клатч.

– «Пулада» – пять тысяч юаней, – сказала она, оглаживая лакированную кожу. «Прада». Следом она извлекла мобильный телефон и показала мне снимок разнообразных дорогих вещей, уложенных вдоль стены, словно сумочка совершила убийство и готовилась к ощупыванию в ряду с другими сумочками. – Моя сестра привезла это все из Франции. И еще четыре «Лаолиши».

– «Лаолиши»?

Ван еще раз потыкала в кнопки, и возникла картинка: «Ролекс».

– Знаете, – вдруг заговорила Ли, показывая на меня носом, – учитель Чу – американка. Американские марки в Америке дешевле. Европейские марки мы покупаем во Франции или в Корее.

Разнарядку я получила и теперь вытаскивала свой «МакБук Эйр» – записать. Осознала, что раздариванием «Каучей» сама себе свинью подложила, и переделка, в которой теперь оказалась, мне не нравилась, но я не понимала, как из нее выпутаться.

Дети молча сидели полукругом и ждали указаний, и тут взгляд Ли уткнулся мне в ноутбук.

– Сколько стоило? – спросила она, тыкая пальцем в светящийся логотип «Эппл».

– Купила в Штатах… примерно за две тысячи долларов, – сказала я.

– А когда новый айпэд выходит? – спросила учительница Ван.

– Можете нам шестой айфон купить? – подпела Ли.

Через пять минут я оказалась в переговорной, а у меня за плечом нависало шесть учительниц. Ван проорала сразу в несколько открытых дверей классных комнат, пока мы шагали по коридору:

– Учитель Чу собирается купить мне сумочку «Майкэ Гаоши»! – и призывала остальных присоединяться к процессии. Я вдруг стала крысоловом в мире предметов роскоши. Иностранкой, которая вмешивалась в течение занятий, но вдруг оказалась полезной: из-за китайского налогообложения заграничные торговые марки, приобретенные в Китае, получались заоблачно дорогими. Компьютеры «Эппл» выходили дороже на треть, а сумочки «Луи Вюиттон» – вдвое выше по цене в сравнении с США или Европой.

На сей раз курьером для них станет Роб. Я скакала между сайтами «Нордстрома», «Блумингдейла», «Мейсиз» и «Заппо», дыхание женщин горячило мне плечо. Где вообще директор? Кто смотрит за детьми?

Ли желала темно-синюю сумку «Майкл Корс» в стиле под названием «Селма». Но нашлась она только в «Нордстроме» – и зеленая.

– Не могу найти, – неохотно призналась я.

– Я очень… хочу… эту сумку, – постановила Ли, голос перешел на стаккато, дыхание обдавало мне щеку. – Не зеленую. Синюю.

– Синий – это прошлый сезон, кончились, – отрезала я.

– А еще наделают? Позвоните им, – велела Ван, тыкая меня в плечо.

Позвонить Майклу Корсу?

– Дайте я еще посмотрю, – нервно отозвалась я. Пальцы заскользили по клавишам, вновь открылся сайт «Нордстрома».

Ван ткнула меня еще раз – в предплечье.

– Вы там уже смотрели, – сказала она.

– Простите, – произнесла я, поглядывая на нее пристыженной школьницей.

– Ладно, неважно, – ответила она.

Еще через пятнадцать минут я получила все заказы. Четыре учительницы удовлетворились бумажниками «Майкл Корс», а Ван выбрала себе полосатую соломенную сумку «Тори Бёрч», стоившую примерно месячную учительскую зарплату.

– Нравятся мне соломенные сумки, особенно летом, – сказала Ван решительно, и все остальные согласно загомонили. Два поколения назад десятки миллионов китайцев умирали от голода в провинции – результат очередной провальной инициативы Мао Цзэдуна. А теперь вот мы копаемся онлайн в сумочках, ищем фасоны, подходящие ко времени года.

От голодухи к изысканным сумочкам – за полвека: вот она, скорость – и парадокс – преображения Китая.

Я глянула на стайку учительниц, сгрудившихся надо мной, и задумалась, как сформулировать свой следующий вопрос.

– Как вышло, что вам по карману такие сумочки? – спросила я в конце концов. Средний шанхайский учитель получал в тот год примерно 750 долларов – такова, в общем, цена сумочки «Тори Бёрч».

Ван задала встречный вопрос:

– А вы почему не покупаете сумочки?

– Я двоих сыновей ращу, – сказала я.

Ван кивнула.

– Вам надо покупать сыновьям квартиры, чтобы они могли жениться?

– У нас это не принято, но некоторые американские университеты стоят до трехсот тысяч юаней в год, – сказала я.

– Ва! У нас у всех по одному ребенку, плата за колледж – не выше двадцати тысяч юаней в год, – победно провозгласила Ван. – У меня уже есть квартира – и дочь, а не сын. Так что можем купить кучу сумочек!

Я загрузила все товары к себе в онлайн-корзину и ввела в данные заказа адрес в Нью-Джерси, где остановился Роб.

– Готово! – объявила я.

Всей гурьбой мы двинулись обратно к детям, учительницы отпадали от шествия, каждая в свою классную комнату вдоль по коридору. Когда мы с Ван и Ли добрались, обнаружили, что дети все так же сидят на стульчиках, у каждого чашка с водой, под надзором классной воспитательницы.

– Давайте «Трех поросят»! – объявила учительница Ван, выходя на середину класса и начиная эту английскую сказку в китайском ритме. Педагоги в Китае обожают эту историю: ее мораль отражает китайские представления об упорном труде. Зачем городить лачугу из глины или веток, если можно приложить усилия и соорудить нерушимый дом из камней?

Я устроилась в глубине комнаты. Почувствовала, как расслабляется на стуле тело – как ни странно, мне почудилось, что мне здесь рады гораздо больше, чем прежде, – и принялась стремительно перебирать в голове, что вообще произошло. Предложенные при первом визите вещи «Кауч» породили наглую, алчную лихорадку покупок изысканных сумочек при моем втором посещении, и я попросту понимала, что отказать не смогу. Эти учительницы, вероятно, используют эти сумочки «Майкл Корс» во встречных любезностях, которые сами кому-то задолжали; меж тем серые зоны системы и дальше будут процветать и шириться – подпитанные игроками, застрявшими в границах этих игр.

Учительницы Ли и Ван тем временем вели урок с необычайной жизнерадостностью – возможно, воодушевленные мыслями о добыче.

– Голосок у поросенка должен быть высокий, быстрый, а у волка – низкий, страшный, – гремела учительница Ли.

Ли принялась дуть изо всех сил, двадцать семь детей, раскачиваясь на стульчиках, последовали ее примеру, а учительница Ван до конца занятия ни разу ни на кого не наорала.

* * *

Мой муж оказался неохотным посредником в доставке «Тори Бёрч».

– Эта штука больше моей ручной клади! – возопил Роб, звоня мне из дома своего брата в Принстоне, Нью-Джерси. – Ты хочешь, чтоб я это притащил в Китай?

Роб прислал мне с телефона снимок свертка. Дзынь! Соломенная сумка 2014 года из коллекции Тори Бёрч оказалась завернутой в оранжевый картон, запечатанный золотым клеймом, и вся эта конструкция была размером со слоненка. – Да, большая, – признала я, – но мне надо.

После некоторой ожесточенной дискуссии и нескольких минут уговоров мой раздраженный супруг наконец согласился добраться до ближайшего «Хоум Депо», приобрести там почтовую упаковку и перед долгим перелетом в Китай сдать это чудище в багаж.

Вечером того дня, когда вернулся Роб, Ван прибыла в наш жилой квартал на джипе «фольксваген». Она предупредила меня, чтобы в сад я не являлась.

– У нас новый директор, у нее кабинет в садике. Я сама приеду. Привезу наличные.

Стемнело. Я стояла под уличным фонарем у багажника автомобиля Ван, нахохлившись, как и полагается толкачу, готовому принять пачку наличных за наркотики, в руках – добыча от Тори Бёрч. От водительской дверцы отделилась тень, двинулась к задней части «фольксвагена», который, как и дорогие сумки, подлежал устрашающему налогообложению. Ван – учительница, ее муж – правительственный чиновник, и в тот миг я задумалась, откуда у нее средства на такие траты.

– Так это оно? «Танли Байци»? – спросила Ван, сгустившись рядом со мной у багажника автомобиля. – Такая громадная.

– Да-да. Да, громадная, – сказала я, стиснув зубы. Вручила ей покупки. – Тут еще сумочка, два черных бумажника «Майкэ Гаоши», один оранжевый и один розовый, для ваших подруг-учительниц.

Ван выхватила у меня товары и сунула пачку наличных мне в опустевшую руку.

– Пересчитайте, – велела она.

Я послушно пошуршала пачкой, надеясь, что никто из соседей меня не засечет. Пачка банкнот – 6500 юаней итого – оказалась толстой, как стопка айфонов.

Закончив считать, я неловко сказала:

– О’кей.

Ван вернулась к водительской дверце и влезла в джип.

Я развернулась и отправилась к себе в квартиру, где залезла под душ.

* * *

Через два дня у меня зазвонил телефон.

– Бумажник «Майкэ Гаоши» оказался неправильный, – прорычала учительница Ван мне в трубку. – На этикетке написано 228 долларов, а я вам передала в юанях 298. И к тому же кожа блестящая, а учитель Ли хотела мягкую. Нам не годится.

Я была на встрече с Амандой и поразилась абсурду происходившего.

– Учитель Ван, я проверю по чеку и перезвоню вам. Сейчас говорить не могу, – сказала я. Но Ван ждать не собиралась.

– Вы взяли у меня 298 долларов. Вы заплатили за эту вещь 298 долларов? – завопила она.

– Разумеется, я заплатила 298 долларов, – выпалила я. Она что, думает – я попыталась нажиться на этой сделке?

– Тогда магазин ошибся, – сказала Ван. – Магазин обязан выслать в Китай правильный бумажник. – И отключилась.

Я вообразила, как пытаюсь описать ситуацию отделу возврата покупок в «Мэйси». Решила рассказать Аманде. – Я в шоке, до чего она наглая, – сказала я, хоть и осознавала себя соучастницей.

Аманда кивнула.

– Учителя и чиновники в Китае привыкли, что родители выполняют все их желания, – сказала она. – Такая большая у них власть. – Я поглядела на свою юную приятельницу, которую стычки с властями явно ожесточили.

На следующей неделе я отправилась в детсад Тыковки забрать мистера Корса. Приблизился охранник. Этого человека я мысленно прозвала Курящим Сторожем, у него с губы обычно свисала зажженная сигарета, но сегодня он двинулся на меня ходко и целеустремленно, совершенно не тронутый пороком. Не распахнул передо мной ворота, как обычно, а замер за ними и уставился на меня сквозь прутья.

– Нельзя вам больше сюда ходить, когда вздумается, – прошептал он, в глазах – упреждающий блеск. – У нас теперь директор присутствует. – Он вернулся в основное здание и через минуту вышел опять, а за ним цокала на четырехдюймовых каблуках худая женщина, опоясанная ремнем с пряжкой в стразах.

– Я директор этого сада, – сказала женщина, глядя на меня сквозь решетку, взгляд ее скользнул от моего лба и до туфель, я поежилась. Наконец она кивнула Курящему Сторожу, тот открыл ворота. Старался на меня не смотреть, я прошла внутрь и в тот миг осознала, что он накапал про меня директрисе – втирался в доверие к новому начальнику.

Директрису звали Кан. Она проводила меня в ту же переговорную, где я искала в интернете «Тори Бёрч» месяц назад, а шесть учительниц наблюдали из-за моего плеча. Я огляделась, едва ли не ожидая увидеть на этих глумливых белых стенах или осуждающих незанятых стульях улики преступления.

Директриса Кан держала садик в ежовых рукавицах, ее только что перевели в Синань, и казалось, что такая загнала бы учителей работать в часы занятий, а вопросы «Прады» и «Майкла Корса» отложить на вечера и выходные. Вопросами она пуляла решительно, посверкивая стразами на пряжке. Как мне удалось получить доступ в сад? Кто я по паспорту? Чем занимается мой муж? С какой целью я наблюдала за занятиями?

Я ответила ей и рассказала, что я писатель, исследую китайскую систему образования с личным интересом.

– У меня в этой системе ребенок, – сказала я. – Мой сын ходит в «Сун Цин Лин».

– Понятно, – произнесла она, и я уловила отзвук благоговения.

Мы поговорили о моей работе, и вот наконец она встала, нисколько не впечатленная.

– Если мы вам не перезвоним, вы нам сами не звоните, – сказала она, показывая на дверь.

– Можно я загляну к учителям Ван и Ли? – спросила я, пытаясь найти лазейку к комнате, откуда можно было бы забрать мистера Корса.

– Думаю, вам лучше немедленно уйти, – сказала директриса Кан.

Взгляд Кан, кажется, прожигал две дырочки у меня в спине, пока я не дошла до ворот, и удалилась директриса, лишь когда Курящий Сторож закрыл их за мной. И тут появилась учительница Ли, нарисованные брови вскинуты, ноги мелькают в погоне за мной.

– Вот, – сказала она, пыхтя, и сунула отвергнутого Майкла Корса мне в руки. Мы обе настороженно глянули через плечо, но директриса уже растворилась в недрах здания. Пылая щеками, я извлекла трехдюймовую пачку юаней из кошелька и отсчитала эквивалент 298 долларов. Курящий Сторож забавлялся, наблюдая, как я считаю.

Ли схватила стопку.

– Новая директор все делает по правилам, – прошептала она и исчезла прежде, чем я успела ответить.

Даже у учительниц Ван и Ли был владыка. В тот день, когда клацнули кованые ворота и отвергнутый бумажник оказался у меня в руках, я знала, что на территории детсада с учительницами Ван и Ли я уже не повидаюсь.

Через год, когда я встретилась с Ван в лапшевне, она рассказала, что директриса ввела правила, каких прежде и не бывало.

– Мы обязаны подавать отчеты, писать бумажки. Придерживаться программы. Я теперь провожу на работе больше часов, чем раньше. – Ван выдала и еще одну причину расстройства: ее двенадцатилетняя дочь уже готовилась к экзаменам в старшие классы. – Она учится каждый вечер до полуночи – уже, а до экзамена еще три года, – сказала Ван, глядя в свою плошку с лапшой, от которой шел пар и впитывался в тревожные морщины у Ван на лбу.

Я спросила, как у девочки успехи на пробных экзаменах.

– Средне, – сказала Ван. – Она средняя ученица. Ей надо 460 баллов, чтобы попасть в ту школу, куда мы хотим.

Учительница Ван и ее муж работали за много миль от дома в районе Янпу, чтобы их дочка могла посещать престижную среднюю школу рядом с их тесной съемной квартирой. Лишь тогда, год спустя, я посочувствовала сложности положения Ван.

Она не только авторитарный представитель жестокой системы, но и жертва нового железного порядка. Но главное – она встревоженный родитель и раб этой же системы.

* * *

А в «Сун Цин Лин» меж тем учительница Рэйни ожидала ответа.

С того дня, когда учительница Сун предложила «дополнительно позаниматься» с Рэйни, прошли недели, а вечно прятать глаза, каждый день забирая Рэйни, я не могла. За те недели я навела справки и узнала, что признаки продажности у учительницы Сун могут быть зримыми.

– Понаблюдайте за ней в следующий раз, – посоветовала мне одна родительница. – Посмотрите, как она детей строит.

Порядок построения детей на китайских детских концертах – на праздниках, на исполнении торжественной песни, посвященной окончанию года, на танцевальных показах – предположительно должен быть четким: высокие дети сначала или впереди, низенькие – ближе к концу или по бокам, особо толковые – в первом ряду и по центру. Но построения учительницы Сун – кавардак. По росту – кто в лес, кто по дрова, а дети впереди – далеко не всегда лучшие исполнители.

Иными словами, Сун организовывала детей на сцене по неким совершенно иным критериям. Вероятно, участие учительницы Сун в манипуляциях с подарками и действительно имело зримые признаки.

Место, куда ставили Рэйни на праздниках, меня не очень заботило, хотя я знала, что мелкие подарки и наличные за услуги наверняка подмазали бы ему дорожку. Вопреки этой выгоде я понимала, что мы попросту не можем ни в чем подобном участвовать. Роб считал так же.

– Не нравится мне эта «дополнительная помощь», – сказал он.

– Маленький знак внимания – это нормально, – согласилась я, имея в виду ананасный пирог для учительницы, – но платить наставнику нашего сына за дополнительные занятия – совсем другое дело.

– Давай сами позанимаемся блок-флейтой? – предложил Роб.

Мы с Робом посидели минутку, молча обдумывая это наше новое занятие. Учительница Сун – умелая, а мы с Робом на блок-флейте не играем. Я все еще оправлялась от детства, проведенного за насильственными занятиями фортепиано, и хотя музыкальное образование у меня было, с листа я читала с трудом, ноты казались мне круглыми букашками, ползающими по странице. А юношество Роба прошло в игре под «Лед Зеппелин» на воображаемой гитаре.

Гораздо проще было принять предложение учительницы Сун.

* * *

Натяжкой было бы сказать, что любой родитель в Китае дарит подарки – или даже что большинство учителей и администраторов их принимает, но практика эта – вполне беда, раз министерство объявило повальный запрет на подарки, а также на платные услуги учителей вне занятий по программе. Многие шептали, что подобные антикоррупционные меры лишь загоняют отношения «ты – мне, я – тебе» глубже в подполье, где подобные обмены продолжают процветать втайне.

Ясно одно: многие китайские родители смятены так же, как и я. Один доклад гласит, что девять из десяти родителей желали бы отменить День учителя, поскольку из-за него вокруг любой школы не проехать – все родители устремляются дарить подарки. При государственной инициативе и растущем недовольстве родителей от всего этого дарения и серых зон все, быть может, начнет потихоньку улучшаться.

В последующие месяцы, впрочем, я заметила, что моему сыну время от времени попадает от учительницы Сун. Обычно по мелочи и не специально, не от зловредности по отношению к Рэйни, а скорее от желания потрафить другому ученику. По большей части – терпимо.

Но бывало и так, что я с трудом сдерживала инстинкты.

На одном из детсадовских праздников, посвященном окончанию года, одногруппник Рэйни по имени Ли Фа Жун, которого одна приятельница прозвала Королем непослушных детей, поскольку его постоянно наказывали, куда-то подевал свои черные парадные ботинки. Решение учительницы Сун: попросить Рэйни снять ботинки и отдать их босому Жуну (у мальчиков одинаковый размер ноги). Я заподозрила неладное, когда Рэйни пожаловался, что его «новые» ботинки ему жмут.

Я выслушала пересказ сына и рассвирепела. У меня аж пальцы задергались от ярости. После того как Рэйни лег спать, я десять минут металась по гостиной и пыталась продышаться, а назавтра, забирая Рэйни, ринулась к учительнице Сун. Встала перед ней, как скала.

– Я желаю, чтобы Рэйни носил ботинки, которые я ему купила, – объявила я. Сун несколько опешила от моей прямоты, но заговорила ровным размеренным тоном:

– У Жун-Жуна нет ботинок. Рэйни разве не может ходить в тех, которые я ему дала? – спросила Сун, показывая на пару, которая была на несколько размеров меньше, чем ноги у Рэйни.

– Они ему жмут. Мы купили ему другие ботинки, – сказала я, вздернув подбородок.

Сун всмотрелась мне в лицо, решая, как бы половчее меня отбрить.

– Вы уверены в том, какой у Рэйни размер? – проговорила она. – Жун-Жун потерял свои ботинки, и мы просто не хотели бы, чтобы произошла какая-нибудь ошибка.

Я развернулась кругом, рванула домой и сделала снимок пустой коробки из-под ботинок, оставшейся в комнате у Рэйни, бирка отчетливо читается. Других доказательств размера Рэйни у меня не было, поскольку обувь, принесенная в дом в этой коробке, осталась в заложниках в детсаду. Снимок я отправила в группу в WeChat: «Коробка из-под ботинок Рэйни. Размер 33!» – гласило мое сообщение.

Чтобы сохранить мяньцзы, то есть лицо, перед остальной группой, Сун пришлось сдаться. Рэйни получил обратно свои ботинки, я ликовала. Когда обходного маневра нет, прибегаешь к подручным средствам.

Бывало и так, что мне приходилось лишь беспомощно наблюдать. В тот год чиновников из нескольких крупных китайских городов поймали на том, что они без ведома и согласия родителей подмешивали к детсадовским обедам препараты от простуды. Делалось это ради сбережения денег – чтобы дети продолжали ходить в сад: если воспитанник пропускает день, детский сад теряет бюджетные средства, выделенные на этого ребенка. Искушение оказалось непреодолимым.

«Пичкайте их лекарствами, пусть будут здоровы!» – так гласил заголовок газетной публикации об этом инциденте. Сотни родителей в Сиане заявили, что их дети жалуются на головные боли, ломоту в теле и раздражение кожи – от противопростудного препарата мороксидина гидрохлорида. То же случилось и в садике в городе Цзилинь.

Центральное правительство тут же ринулось в бой: назначило «повальную инспекцию» всех детских садов, начальных и средних школ на материке, дабы пресечь дальнейшие нарушения. Дальнейшее фубай.

Под инспекцию подпал и «Сун Цин Лин».

Рэйни отправили домой с запиской и с прозрачным пластиковым флакончиком размером с мой большой палец, подписанным именем Рэйни. Десятимиллилитровый флакончик был изготовлен из тонкого пластика, я задумчиво тискала его в руке. Его легко было смять пальцами. Записка повелевала нам вернуть флакончик с мочой Рэйни – для правительственной проверки.

Я обратилась к Робу:

– Огромный же скандал был бы, случись такое в Штатах, а? Если бы администрация детсада накачивала детей лекарствами?

– Да, это был бы материал для передовиц, – согласился Роб.

– Подсудное дело, верно? – спросила я.

– Подсудное дело, – сказал он.

– Так я и думала.

Жизнь в Китае иногда творит с человеком такие штуки. Правда может быть до того странной, что она меняет настройки фильтра, через который воспринимаешь действительность.

Наутро мы с Рэйни отправились в садик, прихватив полный флакончик желтой жидкости. До нас не долетело потом никаких слухов, что хоть кого-нибудь из детишек «Сун Цин Лин» пичкали лекарствами, и скандал быстро выветрился из коллективного сознания.