8. Сто дней до сессии

Я побывал в двадцати с лишним странах по всему миру, и ни в одной из них нет такого отставания, как в Китае. Столетнего отставания в экономике, идеологии и мышлении.

Чжоу Нянь Ли, профессор педагогики в Восточно-китайском педагогическом университете

В свободное от футбола и изучения китайских иероглифов время Рэйни любит рисовать.

За синим детским столиком под окном у нас в гостиной все самое дорогое для моего сына воплощается на бумаге: подарки на день рождения, перевязанные бантами, свиные пельмени, ушастый окунь, пойманный на озерах Миннесоты, Мао Цзэдун и полиция на площади Тяньаньмэнь.

Как-то раз вечером Рэйни старательно выводил толстую одиночную черную кривую, принявшую вид нелетающей птицы.

– Кто это, Рэйни? – спросила я.

– Это Китай, – сказал он уверенно, продолжая возить фломастером.

– Это разве не петушок? – не отставала я.

– Нет. Это Китай, – сказал он, рисуя дальше.

Китай у Рэйни очень походил на петуха. Я пристально наблюдала, как на бумаге проступает воображение моего сына. Петух у него упитанный, спесивая грудь колесом, голова и гребешок вдаются в Россию, изогнутая спина огибает Монголию, а воображаемые ноги попирают где-то Южно-Китайское море. Столица Пекин – на восточном краю ближе к морю, в самом горле птицы, удачно расположенная так, чтобы крепкой хваткой держать все остальное тело. Я рассеянно потыкала пальцем в это средоточие власти.

– А где Шанхай, мам? – спросил Рэйни.

– Вот тут. Мы живем вот здесь, – сказала я и провела пальцем на юг вдоль береговой линии – Шанхай размещался на выступе гордой, надутой петушиной груди. Подходящее место для престижного китайского города небоскребов.

– А аи откуда? – спросил Рэйни, вспомнив, что наша няня прыгнула в поезд на каникулах и укатила далеко-далеко повидать семью.

– Из провинции Цзянсу, – ответила я, показывая пальцем на север от Шанхая, в шею петуху.

Мы с Рэйни, не сговариваясь, поглядели на запад, вдоль тела птицы, на просторы земли у границ с Индией, Пакистаном, Казахстаном, Кыргызстаном, Таджикистаном и Непалом.

– А тут что? – спросил Рэйни, укладывая ладонь плашмя на листок.

– Это западный Китай, Рэйни, – сказала я, махнув ладонью над телом и хвостом петуха. Большинство нынешних гостей страны посещает лишь главные города, сосредоточенные на востоке. Палец Рэйни пополз к Тибету посередине азиатского континента, и я задумалась о сотнях миллионов китайцев, живущих в больших городах, мелких общинах и совсем в глуши к западу от состоятельного городского побережья Китая.

Каковы тамошние школы? Выдерживают ли провинциальные студенты ту же учебную нагрузку, что и городские дети? «Побудьте где-нибудь вне Пекина и Шанхая», – советовал знакомый выпускник Стэнфорда, два года отработавший преподавателем в глухой провинции Гуандун. Другой знакомый выразился еще яснее: «Разберитесь, откуда произрастает китайская образовательная система, – и вы лучше поймете, куда она развивается».

Условия в провинциальных школах, возможно, чудовищны. Бывает, что и по сто тридцать детей запихивают в один класс, не хватает питьевой воды, а учителя скверно подготовлены. Детей сдают в интернаты и школы, их родители тем временем батрачат в далеких городах, а дома помогать с домашними заданиями остаются бабушки и дедушки – зачастую не обученные грамоте. Некоторым везет, они живут под одной крышей с родителями, но среднестатистический опекун малолетки понятия не имеет, как растить ребенка, чтобы он преуспел в современном Китае. «Они больше понимают в том, как вырастить свинью на убой, чем как воспитать ребенка», – говорится в докладе одной американской исследовательской группы.

Когда миру объявили о шанхайских студентах-отличниках, шепотки о провинциальном Китае усилились. Эти лучшие в мире баллы по PISA не включают глубинку, сказали критики, усомнившиеся в показательности этого экзамена. Если включить студентов из бедных сельских областей – тела и хвоста петуха, – средний балл Китая рухнет, как мешок с камнями, брошенный в Янцзы, считают критики.

И вот однажды я наткнулась на ошеломительные цифры.

Почти половина детей, живущих вне больших китайских городов, не доучивается до выпуска из старших классов. В глубинке лишь где-то семь из ста китайцев учатся в каких бы то ни было университетах: дети в городах имеют почти в двенадцать раз больше шансов получить высшее образование. Изучение доходов показывает, что разрыв в благосостоянии между богатыми и бедными в Китае такой же, как между населением Лондона и Бангладеш. Когда в последние десятилетия китайская экономика рванула в небеса, она оставила позади колонии отсталого населения. Как страна может продолжать модернизироваться и расти, если сотни миллионов плохо образованных нищих китайцев прозябают в провинции?

Я вновь посмотрела на рисунок Рэйни.

По его эскизу выходило, что расстояние между провинциальным и городским Китаем – всего-то в два-три пальца.

В действительности это расстояние – решающее.

* * *

С Лорен я познакомилась в Шанхае в 2012 году.

Лорен – мигрантка из сельской провинции Аньхуэй к западу от Шанхая, она считается в народе одной из беднейших в Китае. Если мы встречались сразу после очередного визита Лорен домой, она всегда приносила мне пластиковый пакет, полный яиц – свежих белых кругляшей в крапинах куриного помета; Лорен настаивала, что следует варить их на пару́ и кормить ими семью.

– Полезно для зрения, – говорила она, воодушевленно кивая. – Наши сельские яйца, они питательные – видите, какой желток яркий? Я восемь часов с этим пакетом на коленях просидела в автобусе, и ни одно не побилось!

У Лорен широкие плечи и бедра, разлапистые ступни, чтобы ходить босиком по земле, короткие бедренные кости – с такими ловчее удерживать равновесие, когда сидишь на корточках. Тело крестьянки, скроенное для работы в поле, но Лорен уехала из деревни двадцать лет назад – за деньгами большого города. Поболтавшись по разным работам на фабриках и в ресторанах, она наконец сообразила: крепкое тело, сподручное на селе, отлично сгодится, чтобы делать массаж в городе. И она выучилась на массажистку. За час, который она проводит где-нибудь в темной спальне в Шанхае, 75 юаней – примерно тринадцать долларов – она кладет себе в карман. Двигается беззвучно, мнет спины бодро и споро, и руки ее в этой работе устают редко.

– На самом деле меня зовут Лун Цзян, – сказала она мне при первой встрече, – но один немецкий клиент сказал, что Лорен проще для иностранцев.

Лорен – женщина практичная, и, раз уж совершенно чужой человек счел, что англоязычное имя поможет ей зарабатывать, она совет примет. Эта вот деревенская сметка всегда была при ней, и, родив единственного ребенка пятнадцать лет назад, она и ему подобрала утилитарное имя.

– Цзюнь, 军, или Солдат, – пояснила она. – Солдат – хорошая работа. Железная плошка для риса – постоянная государственная служба. Пенсия, опять же.

Среди китайцев бытует негласное правило, как именовать детей: в порядке вещей – и даже поощряется – выбирать имя, в точности отражающее ваши сокровенные желания. Нет нужды скрывать амбиции, надежды или даже алчность. Я знаю немало китайцев, назвавших своих детей в честь головокружительных профессий, устремлений, вождей в правительстве или даже физических характеристик, которые общество считает желанными. «Большой Босс». «Высокий». «Богатей». «Красивый». Последнее, «мэй», – очень модное имя среди китайских девочек. Знаменитости, поп-звезды и предприниматели – не исключение, равно как и марки зарубежных шикарных автомобилей.

Я два года отработала волонтером, преподавая английский в шанхайском детсаду, и одного из моих любимых воспитанников назвали Феррари.

– Почему родители выбрали Феррари? – спросила я у этого пятилетнего мальчика.

– Мама сказала, что у меня такой когда-нибудь будет, – ответил ребенок.

Ритуал выбора англоязычного имени предполагает бо́льшую сдержанность, поскольку у большинства имен есть тот или иной библейский или исторический источник; иными словами, чтобы постичь глубинный смысл имени, нужно покопаться в Библии короля Иакова или же осмыслить латинские корни. У нашего сына имя означает «сильный советчик» или же «обширный холм», но поди пойми это, если не вкапываться в английские и германские корневые формы.

Когда пришло время дать нашим сыновьям китайские имена, я знала, что мои притязания на изящество придется отставить. Давнишняя китайская традиция наделяет полномочиями именования мужчину-старейшину в семье, и каким бы прочим условностям я ни противилась, следовать этой была готова. Попросила отца выбрать.

– Я немедленно возьмусь все изучать, – сказал он мне. Осведомившись в древних текстах, в китайском словаре и у друга-писателя, мой отец объявил: – Китайское имя Рэйни будет 磊. – Произносится «лэй», в иероглиф трижды вписан символ «камень», 石. Тройной камень. Означает «открытый» и «честный», и я восхитилась, что отец выбрал положительные черты характера, не связанные с деньгами и благосостоянием.

Для младшего брата Рэйни Лэндона, родившегося через три года после Рэйни, мой отец разошелся. «鑫 – иероглиф золота, 金, написанный три раза, – объявил он. – Произносится „синь“. – Трижды золото. – Означает „прибыль и процветание“», – написал мне отец из Хьюстона.

«Нам странно именовать ребенка в честь состоятельности, богатства и процветания, – ответила я отцу из Шанхая на последних неделях беременности, когда пуп у меня уже торчал наружу. – Ты уверен, что это не вызывающе?»

«Иероглиф „золото“ сам по себе своего рода вызывающий, но три золота вместе – уже нет. Такое вот поразительное свойство китайского языка», – ответил он мне изворотливо.

«Ладно. Значит, будет „прибыль и процветание“», – постановила я. Трижды золото. Может, китайское имя нашего сына направит его в профессии, где зарабатывают больше, чем журналистикой или писательством.

Для Лорен имя ее сына служило ежедневным напоминанием о цели, которую она ему поставила: пойти в Народно-освободительную армию, что избавит мальчика от пожизненного ручного труда. У Лорен была еще одна мечта: она хотела, чтобы Цзюнь-Цзюнь смог спать в одной постели со своей будущей женой. Поскольку Лорен и Ван – рабочие-мигранты, работа развела их по разным городам, связь – только мобильная, а еще междугородние автобусы и поезда. Единственное устремление Лорен: пусть ее сын избежит судьбы своих родителей-мигрантов.

Ни у той, ни у другого образование толком не сложилось. Родители Лорен отправили ее в деревенскую школу с опозданием в три года, и учеба у нее стремительно пошла под уклон: она, восьмилетка, слишком отстала от остальных, куда тут нагонять. Она просиживала позади пятилетних детей, слова учителя – набор звуков. Когда следующей осенью начался новый семестр, она попросту осталась дома. В ее городе примерно в миле от нее Ван одолел три года учебы, окончил четвертый класс, но потом вылетел, поскольку семья не смогла оплачивать питание, учебники и покрывать прочие расходы.

Лорен познакомилась с будущим мужем, работая в Ханчжоу, когда они оба уехали из деревни. Ван – жилистый и проворный, и Лорен тут же почуяла, что неуемную энергию тот вложит в работу. Когда Лорен впервые привела потенциального жениха в дом, ее отец громогласно объявил: «У него ни денег, ни дома, ни машины», – а Ван уставился в пол. Так и есть, да, но Лорен отказалась рассматривать других кандидатов. После свадьбы пара вновь подалась на заработки, она – на ткацкую фабрику, он – на стройку, где ел, работал и спал. Встречались по праздникам, и вскоре Лорен родила малыша Цзюнь-Цзюня. Через несколько месяцев Лорен оставила мальчика с родителями и вновь вернулась к работе, еще долго пачкая сорочки молоком, вспоминала она.

Правильно она Вана выбрала, сказала мне Лорен. Ван не покупает себе секс – такое искушение подстерегает многих мужчин-мигрантов, видящих жен раз в год. Есть и другие радости. Через пятнадцать лет работы в разных городах они накопили достаточно денег и выстроили в деревне четырехэтажный дом, отделанный плиткой, с рабочим холодильником.

– Бу цо – неплохо, – всякий раз повторяет Лорен. Экономически и романтически это счастливая история китайской миграции из провинции в город, благодаря которой население китайских городов увеличилось за последние тридцать лет примерно на четыреста миллионов.

Когда дело дошло до образования Цзюнь-Цзюня, удача подвела Лорен. Массажные заработки складывались у Лорен в Шанхае прекрасно, а вот Цзюнь-Цзюню дома в Аньхуэе было непросто. Устаревшая китайская система прописки – хукоу – не давала мальчику ходить в государственные школы за пределами родного уезда. Это означало, что переходить из школы в школу в местах, куда перебиралась работать мать, он не мог. Первые пятнадцать лет жизни Цзюнь-Цзюнь провел с бабушками и дедушками, Лорен же работала, а вот в средней школе она перевела его в интернат в соседней провинции Цзинсянь. В том городке с населением триста пятьдесят тысяч человек были хорошие школы и получше выпускные баллы у учащихся.

Подросток внезапно оказался среди чужих людей. Условия в том интернате – почти из романа Чарльза Диккенса. Повариха мыла овощи в тазу ногами. Цзюнь-Цзюнь спал в комнате на восьмерых, многоярусные кровати в два-три уровня возносились к потолку, в одном жилом блоке обитало до сорока детей. По китайским меркам, Лорен платила заведующей общежитием целое состояние – 4900 юаней (800 долларов) за семестр, но Цзюнь-Цзюнь постоянно ходил голодный, ему не хватало питьевой воды. Оконные стекла в комнате были выбиты, остались только вертикальные черные прутья решетки. Света, чтобы читать или учиться, не хватало, остальные подростки не давали спать, болтая до глубокой ночи.

Изнуренный недостатком крепкого ночного сна, Цзюнь-Цзюнь начал засыпать на занятиях.

Лорен успевала зарабатывать на образовательные расходы сына – на еду, книги, оплату частных или экспериментальных школ, репетиторов, подарки учителям, – но Цзюнь-Цзюню по-настоящему нужны были объятия родни и крепкий взрослый надзор.

– Он стал люшоуэртун, «брошенным ребенком», – стенала Лорен. В ту пору каждый пятый китайский ребенок – 60 миллионов детей младше восемнадцати лет – жили с одним родителем или вовсе без них: такова расплата Китая за перемещение дееспособных китайцев из сел в большие города. Как и многие дети без дисциплины, какую обеспечивает бдительный родитель, Цзюнь-Цзюнь подсел на видеоигры. На учебу ему стало плевать, пришла депрессия.

До общенационального вступительного экзамена в старшие классы оставался всего один год. Этот чжункао решит, поступит ли Цзюнь-Цзюнь в традиционную старшую школу и получит ли надежду попасть в приличный колледж. Для большинства китайцев этот экзамен куда важнее вступительного в колледж: он определяет, вольется ли семья в зарождающийся средний класс.

– Цзюнь-Цзюню обязательно надо поступить в старшие классы. Обязательно попасть в колледж, – все повторяла и повторяла Лорен, для нее образ Цзюнь-Цзюня, ставшего рабочим-мигрантом, – худший кошмар.

Однажды Лорен ввязалась в СМС-ссору с директрисой школы. Результаты последней контрольной оказались у Цзюнь-Цзюня совсем уж скверными.

«С тех пор как я сдала вам своего сына, его оценки ухудшились вдвое, – написала Лорен директрисе общежития Чжан, пообещавшей бесплатное репетиторство, которое так и не состоялось. – Надеюсь, вы возьмете на себя ответственность за этого ребенка, как берете за других детей».

«Как вы смеете слать мне подобные сообщения? – рявкнула в ответ директриса Чжан. – У вас никакого образования, никакого сучжи – качества».

Для необразованного мигранта это предел оскорбительности. «Вы правы, у меня нет образования. Но качество у меня есть», – бросила в ответ Лорен, набирая сообщение со всей возможной для ее больших пальцев прытью.

«С такой-то матерью немудрено, что ваш сын – какой есть. Все остальные родители приглашают меня ужинать. Выражают уважение. А вы – нет», – написала Чжан.

«Я вам плачу, чтобы вы приглядывали за моим сыном. Как вы смеете так со мной разговаривать?» – отбрила Лорен.

Но Чжан не ответила – нашла назавтра мишень поближе: Цзюнь-Цзюня. Директриса ударила мальчика по лицу и процедила: «Твоя мать тебя не любит».

Лорен была в Шанхае, когда сын доложил ей о происшедшем, и Лорен вышла из себя. Цзюнь-Цзюнь – под опекой этой женщины, а Лорен – в шести – девяти часах езды на междугороднем автобусе.

– Цзюнь-Цзюнь наверняка сокрушается, – сказала она мне, лихорадочно решая, как быть. – Может, и впрямь начнет думать, что мы его не любим. Мы же его бросили, верно?

Лорен подумывала подать жалобу, но юридически Чжан не уличить, и никакие власти не станут разбираться. Цзюнь-Цзюню учиться последний год обязательного образования, и в конце этого пути его подстерегал общенациональный вступительный экзамен в старшую школу. Баллы у мальчика падали, а с ними рушились и мечты Лорен и ее мужа, которые они так долго вынашивали.

Пора было возвращаться домой.

* * *

Той весной Лорен пригласила меня к себе в провинцию.

Она уехала из Шанхая годом раньше, и я получала от нее сообщения, судя по которым семья попыталась выстроить вместе новую жизнь – после полутора десятков лет порознь. «Мы сняли квартиру. Пол еще недоделан, зато тут рядом школа». «Цзюнь-Цзюнь не выносит учебу. Не знаю, чем ему помочь».

В Китае развили высокоскоростное железнодорожное сообщение и выстроили самую длинную в мире систему метро – всего за десяток лет, но лучше всего добираться до Цзинсяня по-прежнему на междугороднем автобусе – из тех ползущих еле-еле дизельных устройств, что были отголоском времен попроще.

Я преодолела три высоченные, до колена, ступеньки. Другие пассажиры, десятки мигрантов на пути домой, жевали орешки и крекеры, цыкали зубами и бросали мусор в размещенные в проходе синие пластиковые баки. Выкашливали мокроту с харкающими, утробными звуками и сплевывали в проход. Игра «крепи мочевой пузырь» началась: два часа едем без остановок, но и там облегчаться придется над длинным корытом с бегущей по нему водой, на краткой остановке в глухомани, рядом с другими пассажирами, штаны у всех спущены до щиколоток.

– На дороге все хорошо, – объявил водитель на мандарине с деревенским акцентом, – сегодня за семь часов доберемся, наверное.

Мы выкатились из дорогого китайского мегаполиса по гладкому, поднятому на эстакаду шоссе, небеса посерели, здания измельчали. Десятиполосные трассы выродились в двухполосные шоссе, грязные и в рытвинах, заделанных не везде и кое-как. Проехали мимо бригад, работавших у трассы: они расчищали площадки под новые блестящие постройки. Участки начинались прямо у обочины, а вокруг – ничего, куда хватало взгляда.

Панорама, развертывавшаяся за окном, – неостановимое стремительное преображение: пустоши исчезали под гусеницами желто-оранжевых экскаваторов. С моего сиденья в автобусе я наблюдала отчаянное стремление сельской местности стать городом. Рекламные щиты высились вдоль дороги над исполинскими кучами выкопанной бурой земли, воспевали прогресс лозунгами:

Покупайте обогревательный прибор на солнечных батареях.

Надежный банк – денежное дерево, на много поколений вперед.

Строим цивилизованное общество и поддерживаем рывок развития.

«Рывки развития» – дело грязное, и бо́льшую часть пути в Цзинсянь в воздухе висела строительная пыль, она заволакивала небеса и оседала на деревьях, зеленая листва покрывалась тонким бурым налетом. От одного взгляда в окно хотелось пить.

До общенациональных вступительных экзаменов в старшие классы оставалось всего три месяца. С той стычки по СМС между Лорен и заведующей общежитием Цзюнь-Цзюня прошел целый год. Через пятнадцать лет жизни врозь в трех разных городах вся семья собралась под одной крышей: отец, мать, сын.

Я задремала, уперев голову в высокое окно, мысли скакали вместе с автобусом по дорожным колдобинам. Цзюнь-Цзюнь вырос почти без всякого присмотра, и тут вдруг родители спят на кровати рядом с ним. Каково приспосабливаться этому подростку? Каковы его перспективы на чжункао? Лорен с мужем не образованны, как же им помогать Цзюнь-Цзюню по математике и физике?

Несколько часов спустя автобус вкатился на автостанцию Цзинсяня, и через запыленное стекло я заметила Лорен. Она стояла рядом с синим седаном «бао-цзюнь» – китайским автомобилем. Я вышла наружу, моргая от света, Ван направился ко мне.

– Это китайская машина, зато движок импортный, – тут же сообщил мне Ван, усаживая в автомобиль; даже в пыльной китайской глуши импорт – штука статусная, а отечественные марки приходилось дополнительно комментировать.

Лорен устроилась на заднем сиденье вместе со мной.

– Ван отвезет нас ко мне в массажный салон, – сказала она.

– У вас свой массажный салон? – воскликнула я.

Лорен кивнула, покосившись на меня. Массажные салоны знамениты тем, что служат прикрытием для проституции. Я сомневалась, что Лорен подалась в этот бизнес, но то, что она бросилась очертя голову в дело, где полно конкурентов с нечистой игрой, – недобрый знак.

– Дела так себе, – сказала она и пояснила, что вложила семилетние сбережения – эквивалент десяти тысяч долларов – в покупку предприятия.

Мы миновали каркасы домов в разной степени недостроенности. Стальные и бетонные конструкции зияли черными дырами пока не вставленных окон. Повсюду в небо втыкались подъемные краны; казалось, что мы едем по парку «Лего». Правительство провинции желало удвоить население, подтянув крестьянскую бедноту из окрестных сел. Для местных чиновников, как и всюду в Китае, повышения по службе полагались за рост ВНП (валового национального продукта), а это означало, что мантра развития такова: «Строй и надейся, что приедут».

– У правительства Цзинсяня большие планы, – сказала Лорен. Провинция до недавнего времени экспортировала тальк, но местное руководство сообразило, что, если построить перерабатывающие предприятия, в регионе останется больше денег. Средний годовой доход местных жителей – несколько тысяч долларов, благодаря этому несколько лет назад провинции удалось убраться из списка «беднейших» в Китае. Самый обычный региональный центр страны, ничего примечательного – как ничего примечательного и в истории Лорен. В Китае сотни провинций, подобных Цзинсяню, все они пытаются поддерживать здоровый темп развития, и миллионы китайцев из села, подобных Лорен, работают на то, чтобы обеспечить своему единственному ребенку образование. Я созерцала пустые дома, безлюдные тротуары и свежепроложенные дороги. Кроме нашего «бао-цзюня», на шоссе было совсем немного машин.

Люди еще не приехали.

– До чжункао всего несколько месяцев, – сказала Лорен, вручая мне газету из школы, где учился Цзюнь-Цзюнь. Отпечатанная красным и черным на шести страницах, газета пестрела рейтингами учащихся, лозунгами о преданности провинции и Партии – и вестями о грядущем чжункао.

«До чжункао сто дней», – провозглашала статья на верху страницы, в тексте – сплошь фразы, похожие на военные призывы. «В броске к цели нельзя терять ни минуты, ни секунды. Вот она, возможность проявить себя. Эти сто дней надо трудиться изо всех сил и тем воздать нашим родителям, воздать учителям, воздать школе и подарить себе лучшее будущее».

На второй странице печатали список лучших результатов школьных экзаменов. «С похвалой публикуем их имена», – гласил заголовок списка из девяноста трех имен, разделенных по годам обучения. Ученическое сочинение о скромности воспевало коллективные полезные выводы: «Мой друг очень быстро пробежал километровый марафон. Всегда ищем того, кто лучше, и берем с него пример». Следом – заметка о долге перед родиной: «Мы должны взять на себя ответственность и за себя самих, и за наших друзей, страну и общество».

Газета бурлила пропагандой, слепленной так, чтобы читатель чувствовал безотлагательность и веровал, что долг учащегося перед общиной и страной – добиваться высших баллов.

– Как поживает юный Цзюнь? – спросила я у Лорен, а та вздохнула.

– Он подрастерял надежду – фанци. Мы его подталкиваем учиться, а ему уже плевать.

– Ну, у него еще есть время – сто дней, если точнее, – сказала я, оглаживая газету.

– Поздно. Он очень устал, – ответила Лорен. – Говорит, что американская система образования ему больше нравится. От детсада и до старших классов родители не управляют детьми. А знания, которые дети получают, – полезные, а не выученные ради экзамена.

– Откуда он знает про Америку? – спросила я.

– Кино, телевидение. Сказал, что американские дети вроде как все время счастливы.

Речь директора напечатали на последней странице школьной газеты, слово в слово: «Мы, руководители, хотим, чтобы вы воплотили свои мечты – и наши. Чжункао – очень важный экзамен, он определит вашу судьбу и ваше будущее. Вот он, решающий миг, а достичь цели можно только прилежанием».

Мы добрались до массажного салона Лорен, где прилежанием и не пахло. Цзюнь-Цзюнь сидел за конторкой в приемной и увлеченно жал на кнопки. Играл в «Лигу легенд», многопользовательскую компьютерную войнушку – с бандитами-мародерами, чудовищами и оружием.

– Не знаю, как помочь Цзюнь-Цзюню, – сказала Лорен.

Я глянула на нее. Хотела предложить, что Цзюнь-Цзюню лучше бы уткнуться носом в учебник математики, а не в цифровых чудищ, но промолчала.

– Я по уши занята в салоне, – сказала Лорен.

Я огляделась. Ни одного клиента, гора туфель на шестидюймовых каблуках, конфетной раскраски. Лорен выбрала себе пару, сбросила уличную обувь и нацепила бело-зеленые шпильки.

Положение дел оказалось печальнее, чем я думала. Лорен необразованна, помочь мальчику с учебой не может. Отношения семьи с завобщежитием, которая должна была помочь с репетитором перед экзаменами, испорчены. Сбережения растрачены на покупку бизнеса, а также «баоцзюня» с импортным двигателем, денег на репетиторов не осталось. После покупки салона Лорен обнаружила, что предыдущий хозяин на верхних этажах торговал сексом. Лорен отказалась цяо-дабэй – «опрокидываться», и завсегдатаи салона перестали заходить, массажистка, нанятая Лорен, сбежала к конкуренткам, когда дела пошли неважно.

Лорен с Ваном, опоздав на пятнадцать лет, вернулись в провинцию приглядывать за учебой сына, которого давно потеряли.

* * *

Сельским детям в Китае приходится непросто.

Перспективы у учащихся вроде Цзюнь-Цзюня и близко не такие, как у Дарси или Аманды, посещавших хорошие старшие классы в городе, при ресурсах и широком предложении талантливых педагогов. Фанци – расставание с надеждой – почти наверняка грозит Цзюнь-Цзюню в будущем. Этот мальчик – один из ликов показателя неравенства, которым эксперты по экономическому развитию называют более чем столетнее отставание провинции по уровню здравоохранения, благосостояния и образования.

– Я побывал в двадцати с лишним странах по всему миру, и ни в одной из них нет такого отставания, как в Китае. Столетнего отставания в экономике, идеологии и мышлении, – говорит профессор педагогики Чжоу Няньли.

В большинстве крупнейших городов вроде Шанхая доходы подскочили небывало – они-то и породили ошеломительные заголовки в СМИ о китайском экономическом чуде последних десятилетий, зато «показатель неравенства» в Китае вырос больше, чем в любой другой стране мира. Китайский экономический взлет оставил многие семьи без билета: им остается лишь наблюдать этот аттракцион из-за забора луна-парка.

Многие такие семьи и есть провинциальный Китай.

Их дети еще в утробе матери переживают невзгоду за невзгодой. Исследовательская команда Стэнфордского университета взяла под наблюдение триста пятьдесят деревень и обнаружила, что более половины всех проверенных младенцев оказались недокормленными (80 %, если включить детей, близких к анемии). Трое из четверых выказывали отсталые познавательные навыки. Родители, которым приходится мигрировать ради работы, бывает, отсутствуют годами, как Лорен, детей приходится оставлять бабушкам и дедушкам, которые образованы еще хуже. К средним классам, как выяснили ученые, почти у половины всех сельских детей в Китае коэффициент интеллекта ниже 90 (средний показатель).

Все это – в системе, придающей ускорение лишь 20–25 % детей, которые все же попадут в старшие классы. «Остальными учителя пренебрегают», – говорит Скотт Розелл из Программы инициатив в сельском образовании Стэнфордского университета.

Без финансовой, эмоциональной или академической поддержки эти дети не могут остаться в школе, они отстают. Всего один проваленный экзамен отделяет их от прекращения учебы, что и происходит – они выпадают из системы в потрясающих количествах. Многие подростки тут же выходят на работу – заниматься неквалифицированным трудом, но эти задачи все больше передают в страны, где рабочая сила дешевле, – во Вьетнам, Бангладеш и Индонезию. Другие дети прозябают дома, сидят на шее у родителей, которые шлют им средства к существованию из далеких городов. Кому-то удается поступить в профессиональные учебные заведения разного качества.

Эта неопределенная судьба ожидает слишком многих китайских детей. По оценкам экспертов, когда через десяток-другой лет эти дети дорастут до дееспособного возраста, они окажутся среди сотен миллионов китайцев, не обученных навыкам полноценного участия в инновационной экономике с высокими зарплатами. Это примерно треть всего населения. И, говорит Розелл, «Китай все еще недостаточно состоятелен, чтобы выплачивать пособия по безработице, а потому созданы все условия для массового недовольства, организованной и стихийной преступности, бандитизма и тому подобного».

Вот поэтому-то Китай и не стал учитывать провинции в первых двух раундах подсчетов по PISA, обнародованных в мире: попросту нечем было бы хвастаться. (В самом недавнем раунде 2015 года Китай, разумеется, утратил призовое место: в результаты Шанхая включили Пекин и две другие провинции.)

* * *

С девочками Бай и Цун я познакомилась в глубинке провинции Хэнань.

Я путешествовала с одной волонтерской организацией, занятой образованием для мигрантов и жителей удаленных областей, и вот в одно свободное утро заметила этих девчонок: они поглощали завтрак на уличном перекрестке, кишевшем торговцами. Уезд Луи – в нескольких часах от Шанхая поездом, а потом автобусом к северо-западу от города. У Рэйни на карте Китая я оказалась в груди петуха, примерно там, где крепится крыло.

– Вы не пьете суп? – спросила Бай. Хэнань – одна из беднейших и самых густонаселенных провинций Китая, в среднем 1464 человека на квадратную милю. Крошка Бай, худенькая девочка, втиснутая в джинсы невзирая на жару, сидела на низеньком табурете перед металлическим чаном студенистого бордового отвара. Суп продавался по три куай за плошку, это примерно сорок центов. Потрепанный жизнью торговец нависал над чаном, все это заведение питания размещалось в нескольких шагах от суматошной проезжей части, задыхавшейся от мопедов, автомашин и выхлопа.

– Нет, – сказала я, поразмыслив над вопросом. – Суп я не пью.

– А я – каждый день, – сказала Бай, склоняясь над красной жижей, – чтобы пить не хотелось.

Девчонкам было шестнадцать и семнадцать, ни та, ни другая не виделись с семьей по многу месяцев. Родители Цун – кочевые скотоводы, работавшие в Синьдзяне, а у Бай родители держали аптеку в другом городе. Семьи бросили их в этом пыльном, занюханном городе в средней школе, где они ели, спали и учились в одном и том же здании.

Общенациональный вступительный экзамен в старшие классы ожидал этих девчонок через восемнадцать дней.

– Пошли с нами в класс, – сказала Цун, беря меня за руку, и мы отправились в путь по длинной улице. Прошли мимо дерева, которое чуть раньше в тот день дарило тень человеку в синем тренировочном костюме, удовлетворявшему себя в рабочий перерыв.

– Ой, – вырвалось у меня, когда я его заметила и встретилась с ним взглядами; его глаза не выразили ничего. Я заспешила мимо, а мужчина продолжил дергать рукой ниже пояса; показательный образ рабочего-мигранта, отделенного от семьи долгими одинокими неделями на стройке. Этот город – сплошь поиск наживы и никакого сердца, пустые здания в разных стадиях постройки и немногие жители, если не считать строителей и учащихся.

– Школа в разрухе, – жизнерадостно сообщила Бай, когда мы приблизились к кораллово-красному четырехэтажному зданию, отстоявшему от дороги и отгороженному десятифутовыми стальными воротами. Взошли по лестнице на второй этаж и оказались в классе, отделанном тусклой штукатуркой. Высокие окна, заклеенные газетами двухлетней давности, пропускали лишь самую малость солнечного света.

– Это американская учительница, приехала из Шанхая, – объявила Бай своим одноклассникам, сидевшим за партами в четыре ряда. На каждой парте стояли учебники – баррикада между учителем и учениками, Великая стена книг.

– Я – жирная, – сообщила пухлая девочка, хихикая от собственной прямоты.

– А я – дылда, – заявила тощая девочка, сидевшая во втором ряду.

– А я – тупая, – включилась Цун под всеобщий смех.

– Кто же в классе лучший ученик? – спросила я. Когда я задавала этот вопрос школьникам, меня всякий раз поражало, что они знают ответ. Десять рук показали на худенькую девочку в очках с черной оправой, сидевшую в первом ряду.

– А вы где? – спросила я у Жирной, на которой были темные очки, хотя в классе и так сумрачно.

Жирная опустила ладонь к полу, словно пронзала пустоту под нижней ступенью лестницы.

– Там – внизу-внизу-внизу.

Я заняла место между Жирной и Цун в третьем ряду, и тут в классе появилась сурового вида женщина. Все вдруг притихли. Учительница тут же начала урок.

– Разберемся с задачей номер восемнадцать, – сказала она. – Фура везет товар из пункта «А» в пункт «Б». «Икс» – время, «игрек» – расстояние от фуры до пункта А. Решите задачу, применив данные графика.

Головы в первом ряду склонились над партами, я сосредоточилась на лицах и языке тела и быстро сообразила, что класс рассажен в соответствии со способностями и целеустремленностью. Ученики на первом ряду – бойкие и бодрые, ученица № 1 – предводитель, но чем дальше от доски, тем ниже успеваемость и качество внимания. Во втором ряду Жирная даже не делала вид, что ей нужно решать задачку: она стригла ножницами ноготь на указательном пальце, складывая обрезки кучкой. Две девочки в третьем ряду по очереди массировали друг дружке бедра.

– Итак, запишите функциональное уравнение возвращения фуры в пункт «А» для «икс» и «игрек», – сказала учительница, не обращаясь ни к кому в отдельности. На заднем ряду трое ребят, прячась за Великой стеной из книг, дулись в видеоигры на мобильных телефонах.

Тянулся долгий ленивый июньский день, жара и свет плавали по классу, учительница бубнила. Мне было ясно: школа для большинства этих учеников – чепуха, многие тут просто коротают время. Восемнадцать дней до чжункао, но тут никакого горения, сплошь праздность и безволие. Эти дети годами сдавали пробные экзамены, и лишь некоторые удивились бы результату.

Я зашептала Цун, дочери пастухов, щелкавшей жвачкой:

– Покажите мне вашу месячную контрольную.

Она выгребла из парты гору бумажек и смяла их в правом кулаке.

– Вот, берите, – сказала она, бросая их передо мной. – Мне они без надобности.

Я расправила одну. Контрольная по физике, Цун получила четыре из пятидесяти возможных баллов. Расправила остальные, там не лучше. Восемь из восьмидесяти по алгебре. По химии Цун нацарапала несколько иероглифов под первым вопросом, остальные остались нетронутыми.

Она собрала бумаги в комок и запихнула их мне в сумку.

– Заберите с собой. Потом посмотрите, – прошептала Цун.

До меня с четвертого ряда добралась пластинка жвачки.

– Из Америки, – прошептала Цун, а я глянула на мятный «Ригли». На фантике была обезьянка, сидевшая на горке разнообразных фруктов.

– Чем хотите заниматься, когда вырастете? – прошептала я девочкам в моем ряду. Жирная оперла на учебники зеркальце и рассматривала свое лицо, пригнув голову, чтобы не засекли.

– Я хочу тканями торговать, – ответила она. – Хочу сводить покупателей и продавцов.

– А я – медсестрой, – сказала Бай.

– Я хочу управлять гостиницей, – прошептала Цун.

Поверх их голосов учительница невозмутимо произнесла:

– Итак, посмотрим на график этой функции. Что означает ось «икс»?

В третьем ряду девочка выковыривала серу из уха соседки заточенным концом карандаша.

У этих детей – никаких образцов для подражания, учителя для их развития сверхзначимы; однако и сами учителя зачастую мигранты, они переходят из класса в класс, с подопечными у них связи почти никакой. Через полтора часа занятие завершилось, и учительница вымелась из класса.

– Откуда эта учительница? – спросила я, обращаясь ко второму ряду.

– Из Шанцю, – сказала Жирная; это город покрупнее, в часе езды на поезде. – Всего несколько месяцев работает. Надолго никто не остается.

– Почему? – спросила я. Учительница не обратила внимания на то, что в классе посторонний, и тем более не спросила, что я тут делаю, и я теперь поняла почему. Ее отношения с этими детьми и заинтересованность в их будущем сводились практически целиком к получаемой тут зарплате.

– Потому что мы тупые, – встрял мальчишка из заднего ряда, наконец оторвавшись от мобильного телефона.

– Нам учиться-то осталось всего восемнадцать дней, – сказала Жирная. – Восемнадцать дней – и дальше никакой школы, никогда!

– Вы разве не будете сдавать чжункао? – спросила я у нее.

– Буду, но провалю. И дальше никакой школы!

* * *

Через несколько месяцев, вернувшись в Шанхай, я рассмотрела фотоснимок, сделанный с Бай и Цун в последний день моего визита в их город.

Дочь аптекарей и дочь пастухов стоят рука об руку, за ними – длинная пустая грунтовка, по обеим сторонам которой – каркасы зданий. Целый год они жили, спали и учились бок о бок, но после чжункао их судьбы резко разойдутся.

Цун, дочь пастухов, получит 291 балл из 600. Чудовищный результат, а у родителей не было денег на другие варианты. Семья Цун не сможет купить несколько сотен баллов, необходимых для того, чтобы попасть в старшие классы – подмазать директора или заплатить посреднику за поступление. В глуши можно найти черный ход, чтобы учиться дальше, но все равно необходимо набрать определенный минимум баллов, иначе и обходные маневры окажутся недоступны. Цун отправится работать. Бай, дочь аптекарей, получит гораздо больше – 430. Все равно 70 баллов до проходного в старшую школу в тот год недоберет, однако набранного хватит, чтобы пробиться дальше. У родителей деньги найдутся, и они будут готовы раскошеливаться. (Подобные обходные пути лишь увеличивают неравенство: семьи с деньгами имеют судьбоносные для детей возможности.)

Мой снимок оказался до жуткого провидческим. Цун, худенькая, сухопарая, лицо сердечком, морщится от солнца, она сморгнула, когда я фотографировала. Бай смотрит прямо в объектив, голова вскинута, улыбка уверенная, левая рука показывает знак победы.

Через два года я справилась о делах Бай – она оказалась по уши погружена в вузовскую учебу. К тому времени ее бывшая одноклассница Цун сменила столько же низкооплачиваемых работ, сколько ей было лет, и наконец уехала в Синьцзян к родителям-пастухам. Почти через три года после провала чжункао Цун стала слать мне фотографии своего сильно накрашенного и густо нарумяненного лица на фоне ярких огней массажного салона, в котором работала. Я задумалась, вынуждена ли она была податься в торговлю телом, и мне стало грустно за нее.

Бай по колено в учебниках не сомневалась, что поступит в университет, но всякий раз, когда я спрашивала ее о подруге, она хмурилась. Если б WeChat умел вздыхать, она бы вздохнула.

«Эх, Цун. Жизнь несправедлива. Общество жестоко».

* * *

Я вернулась из провинции с отчетливым пониманием: невелика натяжка говорить, что Рэйни включен в громадный образовательный эксперимент.

Представьте: всего шестьдесят лет назад четверо из пяти китайцев не умели читать. В 1949 году Мао Цзэдун и его войска прошлись маршем по образованной элите и по зажиточным семьям – в том числе и по таким, как у дедушки с материнской стороны: семья владела центральным банком в городе Шанхайгуане. Неудачное было время для богатых и образованных, и Мао с коммунистами выгнали правивший в ту пору Гоминьдан из Китая – через пролив, на Тайвань.

Была установлена Китайская Народная Республика с Мао у руля, и ее новые вожди прытко взялись за работу. Коммунистическая партия сочинила конституцию, основанную на советской модели, и принялась душить гоминьдановские школы – и открывать новые, во имя «государственного строительства».

Чиновникам Мао пришлось начинать с нуля: учебники, методики, основные цели. Предстояло нанять квалифицированных учителей, разработать программу начальных классов. Далее система развивалась через многочисленные кампании Мао: попытки индустриализации в период четырехлетнего Большого скачка, начавшегося в 1958 году, связали воедино образование, труд и показатели производительности, последовавшая Культурная революция застопорила образование – книги жгли, учителей унижали, – а прием в колледжи полностью прекратился на десять лет с 1966 года начиная.

С 1980-х китайское правительство пыталось модернизировать школы и загнать туда практически всех детей на девять лет в рамках обязательного школьного обучения – в ту эпоху и родились реформы «качественного образования». Вожди стремились и развить гражданское общество, преуспевающее в науках и технике, и эти задачи тоже внедрялись через систему просвещения. Недавно были сформулированы новые цели: обеспечить поголовно всем детям места в детских садах и сделать так, чтобы девять из десяти китайцев оканчивали старшие классы. «Моя мечта – добиться, чтобы мы могли обучать студентов согласно их наклонностям, обеспечивать образование всем в равной мере и пестовать таланты каждого гражданина этой страны», – сказал министр образования Юань Гуйжэнь в 2013 году.

По мере того как я усваивала современную историю образования в Китае, голова у меня шла кругом от всех этих финтов. Возьмем отношение к образованным интеллектуалам: от десятилетия к десятилетию их то воспевали, то подражали им, но ненавидели их, то запрещали, то убивали за их взгляды. Образование в Китае всегда описывается словами «смелые решения, великие переломы и повороты», как говорил исследователь Мунь Цан.

И все же за шестьдесят лет страна, безусловно, добилась результатов. Путунхуа – мандарин, на котором сейчас разговаривают самые образованные китайцы, – был принят как общенациональный диалект лишь в 1956 году. Немало исследователей считают попытки Партии ликвидировать безграмотность «возможно, величайшим достижением в истории мирового образования». В последующие десятилетия китайское правительство создало систему школ, где обучается одна пятая мирового народонаселения, и при начатках грамотности и обязательном школьном образовании правительство продолжит добиваться дальнейшего развития.

Перемены начнутся с больших городов вроде Шанхая, где финансирование, связи и открытость горожан создадут своего рода лабораторию. Школы, у которых недостаток возможностей или неудачно складываются обстоятельства, увы, начнут отставать.

«На все сразу» денег не хватит, сказал Ван Фэн, мой источник в Министерстве образования. «Мы не развитая страна, чьего богатства хватило бы на финансирование правильного развития всех школ до единой. Наши ресурсы распределяются в первую очередь среди некоторых учебных заведений, а остальным придется выполнять работу искоренения безграмотности. Из-за этого возникает разрыв между хорошими и плохими школами».

Стэнфордский исследователь Скотт Розелл сокрушается, что образование в современном Китае страдает, поскольку Пекин сосредоточен на другом; перенаправьте «толику» денег, которые Китай тратит на заброску человека на Луну, на постройку высокоскоростного отрезка железной дороги Сиань – Урумчи или отдает Африке, говорит он, «и этого хватило бы, чтобы преобразить провинциальный Китай. Дело не в недостатке денег, а в приоритетах».

Как бы то ни было, прогресс распределяется неравномерно. Качество образования Цун и Бай зависело от учителей, приходивших к ним в класс и исчезавших, а в глубинке учителя мотаются от станции к станции не реже поезда из соседнего депо (правительство поддерживает миграцию в городские населенные пункты, сельские школы поэтому объединяют, а посещаемость у них падает). Школа Цзюнь-Цзюня в Аньхуэе и даже детсад Тыковки в Шанхае располагаются куда ниже на шкале качества образования, чем садик Рэйни.

Учеба в Шанхае дает учащемуся и другие преимущества. Шанхай – не только город, но и провинция, а потому он обладает особой автономией: здесь можно составлять местные учебные программы и проводить в жизнь особые инициативы.

На каждого ребенка, удостоенного привилегии протолкаться в шанхайскую школу, приходится немало детей в провинции, кому остается учиться без подобающей поддержки в нищих школах или же самостоятельно разбираться в материале, поскольку родители горбатятся в другом городе. Эти факторы укрепляют неравенство, которое и дальше будет издержкой всей системы.

Покуда есть Цзюнь-Цзюни, победы просвещения в виде Аманды, например, будут не без горечи. Эта горечь слышна и в словах Сюзэнн Пеппер, написавшей, что образование может быть сильным «дестабилизатором… если учесть его способность вскармливать надежды быстрее, чем развивающиеся политические институты способны их воплотить».

Покуда отстает провинциальное образование, не будет никакого настоящего прогресса.

* * *

За окном спальни Цзюнь-Цзюня располагалась его первая возможная вакансия.

– Стройка! Провалишь чжункао – отправишься прямиком работать, – пригрозил отец сыну.

Цзюнь-Цзюнь фыркнул из-за стола, заваленного учебниками, прервался, задумчиво посмотрел на рабочих, что таскали грунт из зиявших ям и наваливали его высокими кучами дни напролет.

Я вернулась повидать Цзюнь-Цзюня и его семью за неделю до чжункао. Отец Ван забрал меня с автобусной станции на своем «баоцзюне» с импортным двигателем и отвез к ним на съемную квартиру. Полы недоделаны, двери все еще обернуты синим упаковочным пластиком. В спальне Цзюнь-Цзюня нам втроем было так тесно, что мы слышали запахи друг у друга изо рта.

– Это будет на чжункао, – пробормотал Цзюнь-Цзюнь, пока Ван усаживался на пластиковый стул рядом с письменным столом. Я устроилась на кровати, откуда мне была видна сгорбленная спина мальчика. – И это будет на чжункао. Этого не будет, так что можно не учить. – Мальчик склонялся над учебником физики, листал страницы, черкал карандашом по бумаге, подолгу молчал. Казалось, он расстроен, с отцом перекидывался хмурыми фразами на аньхуэйском диалекте.

– Что такое? – спросила я у Вана на мандарине. Ван постукал ногой по бетонному полу.

– Он не понимает ничего в домашнем задании, – прошептал Ван. Я встала и увидела на столе контрольные задания по математике. Цзюнь-Цзюнь получил 102 из 150 баллов.

– Неплохо, – пробормотала я Вану ободряюще.

– Для чжункао недостаточно, – отозвался Ван.

– Я даже записать это уравнение не могу, – сказал Цзюнь-Цзюнь, отпивая из стакана зеленый чай. Чайные листики бесцельно плавали в бежево-желтой жидкости.

Цзюнь-Цзюнь возился с алгебраической задачей, связанной с доказательством через производные. Китайская школьная программа знаменита своей трудностью, а содержание ее в таких густонаселенных провинциях, как Аньхуэй, особенно мудреное – чтобы отсеивать побольше учащихся.

– Постарайся еще, – подбодрил Ван Цзюнь-Цзюня.

– Вы тут каждый вечер сидите? – спросила я шепотом у Вана.

– Да. Ничего в этом не понимаю, но хочу, чтобы он хоть что-то написал на каждой странице, – ответил Ван, опустив голову. – У него образования куда больше, чем у меня.

Цзюнь-Цзюнь худо-бедно умеет читать и говорить по-английски, он неплохо писал контрольные по сложной математике и уже влез в алгебру. Он успел добиться того, что любой человек с Запада счел бы высоким уровнем для шестнадцатилетки, но в провинциальном Китае этого обычно недостаточно, чтобы пробиться в старшие классы.

– Чем ему заниматься на будущий год, если он провалит чжункао?

– Не знаю, – вздохнул Ван. – Он такой юный. Не знаю.

Но Ван знал, хоть и не говорил вслух. Он, строительный рабочий, учебников не читал, зато соображал, что к чему в современном Китае, и понимал, что Цзюнь-Цзюнь рано или поздно пойдет по тому же пути, что и его отец двадцать лет назад: окажется на фабрике или на стройке. Впрочем, китайская экономика сбавила темпы, подумала я, и ее производственная база смещалась в другие азиатские регионы, и неизвестно еще, удастся ли Цзюнь-Цзюню найти работу так же легко, как получалось у его отца.

Девять вечера, учебный день. Их сын – на последней остановке в девятилетнем обязательном образовании. Семья положила все силы на финансирование учебы – на учебники, подготовку к экзаменам, репетиторов и интернаты – и на дальнейшее движение по этой лестнице, но оказалось, что Цзюнь-Цзюнь того и гляди с лестницы свалится. Лорен и Ван пытались наверстать упущенные пятнадцать лет родительского воспитания, но чжункао надвигался на всех парах.

Лорен помнит, как ехала домой на китайский Новый год, навестить своего третьеклассника. Ее девятилетний сын-провидец заявил, что ненавидит не только свое имя, но и путь, который оно предписывало.

– Цзюнь-Цзюнь. Солдат. До чего же дурацкое имя, – сказал тогда мальчик. – Кому сейчас охота быть солдатом?