7. Маленький солдатик

Школьная программа используется как «средство политического внушения с целью управлять народом, а не развивать отдельные личности».

Ли Маосэнь, специалист в сфере нравственного воспитания

Однажды вечером Рэйни сделал заявление.

– Мне Китай нравится больше, чем Америка, – сказал он нараспев.

– Что, Рэйни? – переспросила я ошарашенно. В понятиях стран мы с ним толком не беседовали – и никогда не обсуждали ни национальную, ни этническую принадлежность.

Чтобы разъяснить эту тему, мне пришлось бы сказать: «Рэйни, мои предки – из Китая, а у твоего отца – из Германии, Норвегии и Швеции. Твой отец – белее не придумаешь, но с вывертом: он жил в Китае, когда был добровольцем Корпуса Мира – задолго до того, как твоя мама впервые ступила на свою историческую родину. В расовом отношении ты строго наполовину папа, наполовину мама – европеоид и китаец, но твоя национальность – американец. А, да, кстати: все твои одногруппники – граждане Китая».

Все сложно. Я глянула на Рэйни и сформулировала вопрос:

– Почему же Китай нравится тебе больше Америки?

Повторял ли Рэйни что-то услышанное в садике? Кто-то вложил ему в голову эту мысль? А как же каникулы в Штатах, под классическим барбекю-летним синим небом, когда Америка взяла верх?

Рэйни пожал четырехлетними плечами.

* * *

Над доской в большинстве китайских учебных помещений висит в рамке флаг Китайской Народной Республики. Яркий красный символизирует Коммунистическую революцию; на красном поле китайского флага – крупная желтая звезда, она означает Коммунистическую партию, а на ее орбите – еще четыре звезды помельче: народ под руководством партии.

Китайский школьный флаг совсем не похож на американский, каким я его запомнила: звездно-полосатый болтается на флагштоке, любой ребенок может до него дотянуться, ткань плещет, когда в дверь класса прорывается сквозняк. Флаг можно потрогать, вытереть об него вымазанный виноградным вареньем рот – учитель, понятно, не обрадуется – или даже сжечь, если очень хочется: это право защищено Конституцией США. Осквернение китайского государственного флага, напротив, – преступление, наказуемое сроком в тюрьме. В классе китайский флаг запрятан под стекло, заключен в деревянную раму и висит над головами учащихся – точная метафора образования в Китае: вечная нужда в высшей власти. Красуясь над доской, флаг нависает над каждым школьным учителем страны ежедневным зримым напоминанием об истинной цели китайского образования.

Китайские школы учат математике и естественным наукам, да, но цель им поставлена единая: лепить из учащихся подобающих граждан страны.

От сознания китайского гражданина требуют многого. Он обязан любить страну (Китай), его народ (китайцев), труд (работать на Китай), научное знание (ключ к китайскому экономическому будущему) и социализм (китайскую рыночную модель). Эти «пять любовей» вшиты в общенациональную программу просвещения и есть в учебниках с начальной школы и вплоть до колледжа, это столпы партийной кампании, формирующей взгляды народа.

Патриотизм – основополагающий метод, древний, как сама история Китая. Конечно, можно было бы сказать, что за тысячи лет китайское руководство научилось держать сердца и умы своего народа в крепкой хватке. Сам Конфуций считал, что правление посредством идеологии «важнее и действеннее, чем правление посредством закона», как писал специалист в сфере нравственного образования Ли Маосэнь. Конфуций говорил: «Тот, кто повелевает силами нравственности, подобен Полярной звезде, что недвижима, тогда как остальные звезды обращаются вокруг нее».

Иными словами, зачем ружья или сила, если вожаки способны настроить в каждом подданном внутренний, автономный компас? Я вновь задумалась о семьях, вглядывавшихся в Список победителей: чтобы попасть ко двору императора, требовались годы изнурительной учебы. Юн Чжао, ученый, знаменитый своим презрением к китайской системе образования, говорил, что экзамены обслуживают удобства вожаков, поддерживающих экзаменационную систему: лучшие и самые блистательные молодые люди заняты зубрежкой текстов чуть ли не целые дни напролет, «их умы… погружены в конфуцианскую философию, что не позволяет развитие никаких оригинальных мыслей». Масса времени, посвященная учебе, означала, что на организацию бунтов его не остается, а экзамены – удобный инструмент власти над громадными территориями, которые то и дело раздирали распри.

Нынешний подход Партии к образованию не слишком отличается от стародавнего. В 1949 году коммунисты встали у руля страны, разоренной войной, с колоссальными разрывами в благосостоянии между отдельными деревнями и отдельными областями.

Партия унаследовала никуда не годную школьную программу. Напичкать ее патриотизмом – отличная уловка: удалось стянуть воедино очень разное население, поскольку школы, которым Партия поручила задачу объединения, разнились радикально – от школ рабочих ячеек маоистских коммунистов до заведений в бозе почившего Гоминьдана и классов в сиротских приютах, управляемых на уровне провинций.

В ранние годы коммунистического правления школьные учителя лично отвечали за распространение политики Партии. Первый учебник для начальной школы, составленный под руководством Мао, воспевал Вождя: «Председатель Мао – он подобен солнцу, даже ярче солнца он сияет… Мы за тобой будем всегда идти». В учебнике 1950-го учащимся напоминали, кого им благодарить за прогресс:

Мой дед пас овец с шести лет; мой отец в шесть лет сбежал от голода. Сегодня мне исполняется шесть, а я сижу в школе благодаря усилиям Коммунистической партии.

Отдел государственной пропаганды был насквозь оппортунистским и смелым в своих махинациях. В зависимости от эпохи он выделял среди прочих те или иные темы, в том числе марксизм как доминирующую идеологию, унижение Китая японскими агрессорами или важность социалистической рыночной экономики. В 2017 году Партия объявила, что все учебники следует переписать и сдвинуть в них начало Японской войны на шесть лет вперед. Продляя Японо-китайскую войну до четырнадцати лет и назначая ее начало на вторжение Японской империи в Маньчжурию в 1931 году, Партия рассчитывает подогреть патриотизм (и еще большую настороженность к Японии). Переписать историю – раз плюнуть.

По мере открытия Китая миру цели Партии преобразились, словно вожди внезапно осознали, что вырастить миллиард коммунистов им не по силам. Они рассудили, что мощное национальное самосознание внушит людям, разметанным работой и учебой по всему земному шару, приверженность Родине. Партию в этом деле ничто не должно останавливать: на народ надо «влиять» и «питать в нем патриотические мысли и дух, постоянно и везде в их повседневной жизни», – постановил ЦК Партии в 1994 году. Великий размах – и рука Партии дотянулась не только до школьных классов, но и до кино, телевидения и СМИ. Патриотизм «мыслится самым действенным оружием против опасности утраты Китаем самоопределения и против всевозможных иностранных вторжений: политических, военных, экономических и культурных», – пишет Маосэнь.

Разумеется, Китай в попытке воспитать целый народ патриотов – страна не первая и даже не самая рьяная. Многие американские студенты ежедневно поют государственный гимн, а 4 июля празднуется День независимости США от Англии, это национальный праздник – парады, барбекю и патриоты с флагами наперевес. В Индии люди обязаны вставать под звуки государственного гимна перед любым кинопоказом; многие кинотеатры в Таиланде крутят перед основным сеансом видеоролики из жизни тайского короля, а публике полагается стоять. Студенты российских вузов вынуждены терпеть ежегодные военные сборы, а нечто подобное Народной освободительной армии устраивают и для китайских школьников всех сортов.

Вот соображения ученого Джоэла Уэстхаймера:

Если зайти в школу в минуту выражения патриотизма, как понять, в тоталитарном ты обществе находишься или в демократическом? И в тоталитарной стране, и в демократической учащиеся, бывает, поют государственный гимн. И там и там в актовом зале школы звучат какие-нибудь «гип-гип-ура» в честь родины. Флаги и символы национальной гордости можно найти в школе и там и там на каждом углу. И те, и другие учащиеся, случается, соблюдают минуту молчания в память о военнослужащих своей страны, погибших в бою.

Различие же вот в чем: Китай исключительно бессовестно – и неприкрыто – применяет систему образования как метод управления страной. Когда продемократическое движение «Оккупируй Центр» парализовало Гонконг на семьдесят девять дней, пекинское правительство быстро перевело стрелки на недостаток патриотического воспитания в гонконгской школьной программе. «Очевидно, что с образованием в Гонконге всегда были проблемы», – сказал бывший заместитель представителя Гонконга Чэнь Цзоъэр. И далее Чэнь прописал средство в виде «национальной безопасности и суверенитета», чтобы предотвратить рост «пагубных сорняков» – так он назвал студентов, участвовавших в мирной сидячей забастовке.

План подпитки патриотизма распространяется и на колледжи. Китай – одна из немногих стран в мире, где в программе высшего образования есть политические предметы, а содержание их курсов диктует Коммунистическая партия.

На мой взгляд, подобный топорный подход несколько не соответствовал положению дел в действительности, поскольку китайцы получают все более широкий доступ в интернет, не говоря уже о том, что такая политика противоречит здравому смыслу. В особенности меня поражало, как китайское руководство способно развивать в народе критическое мышление – такова одна из многочисленных текущих потуг на реформы, – одновременно продолжая гнуть патриотическую линию? Я обратилась за ответом к пекинскому ученому Се Сяоцину.

– Не усомнятся ли учащиеся в некоторых элементах своего образования, если им позволят мыслить чересчур свободно? Не сочтет ли руководство эту тенденцию опасной? – спросила я.

Се настаивал на разговоре по-английски и сделался на своем втором языке болтлив и велеречив.

– Верховное руководство стремится развивать у учащихся критическое мышление в области физики, математики, химии, биологии и тому подобном, – признал он, – но не в сферах политики, нравственности и религии.

Не в сферах политики, нравственности и религии.

Флаг в классе определяет параметры общества: перемены – дело хорошее, покуда четыре желтые звезды – китайский народ – крепко сидят на орбите большой желтой звезды. Самых выдающихся студентов ждет официальное членство в Коммунистической партии, и долгий процесс подготовки начинается у школьника сызмальства.

Началась она и у Рэйни и его одногруппников в «Сун Цин Лин».

– Я на этой неделе чжижишэн – дежурный! – объявил Рэйни как-то раз, скача по гостиной.

– Что это означает, Рэйни? – спросила я; не начало ли это его Красного пути?

– Я буду раскладывать рис по тарелкам в обед, – ответил он. – Буду поливать клубнику, фасоль и морковь. Кормить гусениц в классе. А еще объявлять, когда детям можно идти играть на улицу после того, как они закончат утренний перекус.

Учителя начинают ротацию учащихся на этом посту дежурного уже с детсада. Цель тут тройственная: у учителя возникает помощник по классным делам, воспитанники учатся служить общине, а одногруппники запоминают, насколько хорошо дежурный всем помогает. Это оказывается полезным, когда приходит время выборов старосты группы; в начальной, средней и старшей школе этот пост дает ученику полномочия и возможности, в том числе и обязанность одергивать сверстников и работать в тесной сцепке со школьным руководством.

Затея с таким вот наделением отдельного ребенка властью над однокашниками не нравилась мне никогда, но в садике подобная практика начинается невинно. Наставницы Рэйни проводили игрушечные выборы старосты группы, и нашего сына на первых выборах обскакала общительная девочка по имени Ляньпэн. Голосовали строем, и учительница Сун выслала в WeChat фотоснимок торжества победительницы: Рэйни и Ляньпэн стоят рядом, а за обоими вьются длинным строем их одногруппники.

Тыкая пальцем в экран, я пересчитала головы: десять детей стояли за Рэйни и тринадцать – за Ляньпэн.

Рэйни отстал на три головы. Сын не пал духом и тут же принялся строить стратегию своей следующей кампании.

– У Ляньпэн была хорошая речь, – чирикнул Рэйни невозмутимо. – Ляньпэн сказала много и лучше, и было еще всякое.

Через несколько выборных периодов Рэйни наконец выиграл с опережением в четыре очка.

– Мам, хочешь послушать мою речь? – предложил он, усаживаясь перед телевизором, старательно выговаривая слова на мандарине. Каждый раз, когда забывал строчку, смотрел вверх, словно бы ожидая, что слова, как дождь, упадут ему в рот:

Уважаемые учителя и товарищи, я хочу быть вашим старостой. Я буду служить всем. Если у кого-то трудности, я помогу их разрешить. Если кто-то поранится, я скажу учителю, чтобы позвал на помощь… Пожалуйста, голосуйте за меня.

– Прекрасная речь, Рэйни, – сказала я. – Думаю, на этот раз тут достаточно много всякого, да?

– Да, – просиял он. – Я сказал много всякого.

В ту неделю его место в вертикали власти не вызывало сомнений.

– Раз я староста, мне решать, кто будет дежурить, – сообщил Рэйни. У него на рубашке красовалась бляха, и он расхаживал по гостиной под музыку, слышную ему одному.

Не то же самое проделывал президент Си Цзиньпин, когда был маленьким? «Это все игры», – успокаивала я себя.

Я беспокоилась, а учительница Сун – ликовала. «Дети трудятся серьезно и качественно, а если им удается навести порядок, когда они дежурят, они становятся „маленькими учителями“, – разливалась она в «Книге детского развития». – Таким образом, эта деятельность способна не только исправить скверное поведение у детей в раннем возрасте, но и закрепить в них стремление помогать другим в группе. Что называется, разом убить двух зайцев».

Взращивание продолжается в начальной школе, где всем детям рекомендуется вступать в ряды пионерии, чьи заветы велят пионерам «следовать указаниям Партии» и «становиться последователями дела Коммунизма». В четырнадцать все совсем серьезно: по благословению двух членов Коммунистического союза молодежи Китая учащимся можно подавать заявку на вступление в комсомол – это нечто вроде школы «для молодежи, где их просвещают о социализме с китайскими особенностями и о коммунизме, а также дают возможность служить помощниками и резервистами Партии», как сообщает конституция Союза. (И премьер-министр Ли Кэцян, и бывший президент Ху Дзиньтао до своих постов выросли из китайского Комсомола.)

Ныне в Комсомоле Китая почти девяносто миллионов членов и восемьдесят девять миллионов – в само́й Партии.

Дарси, мой юный друг-школьник из Шанхая, планировал вступить в партию к восемнадцати годам.

В семнадцать Дарси – уже из избранных.

– Я цзицзифэньцзы – и мой план уже в действии, – сказал он мне, применив понятие, которое означает «ревнитель» или «энтузиаст» – а также и партийный статус. К первому году в старших классах учителя поручились за него, и его избрали для дальнейшего: он уже прошел обряды посвящения, посетил специальные занятия и написал доклады, восхваляющие Партию. Подобное приглашение получили лишь трое из четырехсот учащихся в его школьной параллели.

Он показал мне письмо, которое сочинил в поддержку своей заявке. Заголовок гласил: «Вперед по Красному пути».

 

Они храбрецы, ни война, ни беда не преграда.

Они – впереди, головы твоей не щадя.

Они мудрецы, они новый Китай нам провидят.

Они Красным путем шагают вперед, коммунисты!

 

Список достижений Дарси явил мне выдающегося пионера с правильным для службы Комсомолу воспитанием – член дисциплинарного совета, контролер дисциплины, зампредседателя отряда, – и юноша подытожил, что желал бы трудиться на благо долгого будущего Коммунистической партии: «Я встаю на Красный путь, за мной старшее поколение революционеров, и мы постараемся не отставать, перенять эстафету, преодолеть все преграды, чтобы Красный путь ширился и длился!»

Я глазела в это невинное лицо подростка, попивавшего кофе напротив меня. На Дарси были тренировочная курточка «Адидас» и кроссовки «Найки» – таков, видимо, в наши дни костюм будущего коммунистического вождя.

– Вы верите во все, что написали? – спросила я, теребя листок.

Дарси примолк.

– Да, верю, – сказал он и кивнул, мотнув челкой.

Когда мы познакомились поближе, Дом Коммунизма у Дарси не выдержал пристального осмотра и рухнул.

– То, что я написал, – по большей части официозная гуаньфан, галиматья, – однажды сказал мне Дарси шепотом. – Просто надо – и всё, – сказал он. – Это нужно делать, если хочешь продвинуться.

Его цель – там, куда Партия не дотянется, вне Красного пути: отучиться в Университете Мичигана.

– Хотите учиться за рубежом? – уточнила я.

– Да, – сказал он и кивнул, ему на ум внезапно пришла тревожная мысль: – Если я хочу учиться в Америке, будет иметь значение, что я коммунист? – спросил он, склонив голову, но взгляда от меня не отвел, ждал ответа.

Я осознала, что лицо, которое мой друг являл миру, можно было выставлять то так, то эдак, в зависимости от собеседника и наличной цели. Но одно было ясно: пробивное дитя мигрантов, Дарси вступал в Партию, потому что это сулило ему лучшее будущее в пределах Китая. Членство открывало ему новый мир благ: возможность претендовать на стипендию, связи, благодаря которым добывается хорошая работа, места на государственных предприятиях. Членство в Партии необходимо для продвижения на многих государственных и университетских должностях.

Дарси – среди лучших и блистательнейших молодых китайцев, и все это ему попросту необходимо было проделать. Я размышляла над будущим двоих моих знакомых учащихся и поняла, что они избрали себе отчетливо расходящиеся пути.

Год, который Аманда провела за рубежом, проложит ей дорогу в заграничный колледж, а Дарси предстоит изо всех сил пробиваться в китайском обществе.

* * *

Размышляя над положением дел у Дарси, я осознала, что большинство нынешних китайских публичных персон разительно отличаются от их облика в частной жизни. Подобный расклад представлялся мне особенно непростым для самого младшего поколения Китая.

Я американка, у кого та самость, которую я являю окружающему миру, и та, с которой расхаживаю по собственной гостиной, примерно одинаковы. Само собой, полностью здоровый член общества обязан следовать его писаным и неписаным правилам, но в основном я готова выставить любую свою мысль на всеобщее обозрение. Дарси такой роскоши не досталось. Вглядевшись поглубже, я обнаружила, что не одну меня это тревожит: горстка смелых китайских исследователей критикует китайскую программу нравственного воспитания именно по этой причине; они считают, что деспотия Партии – безнадежная затея-двоечник.

Беда вот в чем: между тем, чему детей учат в школе («правительство о тебе заботится»), и тем, что происходит у них на глазах в действительности (правительственные чиновники присваивают себе привилегии), существует громадная пропасть. Между тем, о чем люди говорят как о своих убеждениях («Да здравствуют коммунисты»), и тем, какие желания лелеют в личной жизни («Капитализм дарует мне возможности – приличную пару „Найки“»), – бездна.

Из-за ускоряющихся экономических перемен в Китае социалистические ценности, заложенные Партией, оказались под угрозой. Капитализм процветает, и попытки часами напролет убеждать учащихся в противном стало «спорно и недостоверно во многих отношениях», – пишет специалист по нравственному воспитанию Ли Маосэнь. Попытки Партии в нравственном воспитании стали попросту «средством политического внушения с целью управлять народом, а не развивать отдельные личности». Рупор интеллектуальной общественности Жань Юньфэй открыто насмехается над обществом, «где образовательные материалы целиком посвящены любви к Партии – это, само собой, ведет к духовному кризису», – сообщил он New York Review of Books.

Китай – растущая нация патриотов, боготворящих Партию на публике, но в частном порядке культивирующая совсем другое мышление.

Взять, к примеру, образцы для подражания, которые коммунисты представляют героями. Дарси и Аманда, пережившие почти двадцать лет китайского образования, способны отбарабанить истории этих героев без единой запинки: Лай Нин, четырнадцатилетний школьник, погиб в огне, помогая пожарным справляться с возгоранием, возникшим в провинции Сычуань. Его запомнили как нелюдимого, но прилежного мальчика, однако после его смерти государство объявило его самоотверженным национальным героем. Хуан Цзигуан своим телом встретил пули врага, смело сражаясь за китайский народ во время Корейской войны. Солдат Дун Цуньжуй воевал за коммунистов в 1948-м и подорвал себя, чтобы уничтожить гоминьдановский бункер. «За новый Китай!» – прокричал он, как гласит история, перед тем как пожертвовать собою. Внедряемые в рамках школьной программы и представляемые на занятиях, эти образцы – почти всегда солдаты Народно-освободительной армии или же пылкие фанатики, демонстрировавшие непревзойденную верность Мао Цзэдуну, старейшинам Партии или высшему благу.

Ныне большинство китайцев считает, что эти истории не имеют отношения к действительности. И неудивительно: никакая байка, воодушевляющая поколение драгоценных единственных детей к самопожертвованию, скорее всего, не понравится родителям.

В частной жизни у семей свои соображения. Одна моя подруга сдала двух своих дочек в государственную школу в Гуандуне. Однажды ученикам рассказали историю человека, гордо несшего китайский флаг, но медленно умиравшего от голода на жарком солнце. И вот этот человек повстречал потенциального спасителя – путника с буханкой хлеба.

– Отдам тебе хлеб в обмен на флаг, – сказал путник.

– Нет, – ответил голодающий знаменосец, пусть и голоден он был, и слаб.

– Может, за десять буханок отдашь?

– Все равно не отдам, – ответил знаменосец.

История заканчивается тем, что человек умирает от голода, высоко держа над головой флаг, покуда хватало сил. Учитель проговорила мораль рассказа: «Вот это отвага у человека!»

Моя подруга была в ужасе.

– Дома я стараюсь бороться с промывкой мозгов, – сказала она. – Говорю детям, что надо брать хлеб! Правда, девочки? – спросила она, глядя на дочерей, сидевших у нас за столом во время легкого обеда. – Что мы берем вместо флага?

– Хлеб! – хором ответили и шестилетняя, и девятилетняя.

* * *

Противостояние идеологии и действительности проявилось во всей красе, когда я навестила занятие по политологии в старших классах – мне было любопытно узнать, улавливают ли китайские учащиеся попытки Партии промывать им мозги.

– Вы – будущие хозяева этой страны, – говорила учительница Цю своим тридцати двум ученикам-шанхайцам. – Вы – будущее родины, наша надежда. Если пойдете по ложной тропе – заведете страну в тупик.

Я пробралась в класс и уселась на задах; понаблюдать мне разрешил директор школы, знакомый моей ассистентки в исследовании. Ученики расселись попарно за металлические парты, выстроенные в три колонны от доски до задней стены класса. Меня всегда поражали китайские учебные помещения: яркий дневной свет шпарит из одностворчатых окон, одинокий круглый вентилятор свисает с высокого беленого потолка, зеленая доска, вымытая учениками на переменке, на доске все еще призрачно читаются остатки вчерашних записей. Больше похоже на казарму, чем на класс. Над доской – китайский флаг, ученики внимают.

– Итак, поговорим об экзамене для госслужащих, – сказала учительница Цю. – Прошу вас высказываться. Почему тысячи людей стараются взойти на борт корабля государственной службы? – Потому что госслужба – «железная плошка»: надежная работа.

– Золотая плошка, – воскликнул другой ученик. – Сверхнадежная работа.

– Деньги! – встряла третья, содрогаясь плечами. Стояла зима. На учениках поверх школьной формы были толстые красно-серые пальто – в государственных школах обычно нет отопления, – и все дрожали над своими учебниками.

– Денег немного, зато стабильность! Хорошее соцобеспечение! – выкрикнул еще кто-то.

И еще один, голос низкий и хриплый:

– А еще можно наживаться.

– Наживаться? – повторила учительница Цю с тем же удивлением, что возникло и у меня. В последние годы зарубежные журналистские расследования вскрыли миллиарды активов на счетах и в фирмах-однодневках, принадлежащих членам семей нынешних коммунистических лидеров. Деньги, накопленные благодаря деловым контактам, возникшим напрямую из-за связи с властью. Это было общеизвестно, однако я не ожидала, что школьники могут запросто сомневаться в партийных вождях прямо в классе.

Учительница Цю уставилась на юношу, тот перефразировал:

– Выражаясь помягче, зарабатывать дополнительные деньги.

– Не болтай, – выговорила ему Цю, кивая на меня, сидевшую на задней парте. – Ты смущаешь учителя в классе. – Деликатное напоминание, что тут присутствуют посторонние: не стоит слишком уж сильно отдергивать занавес.

Учительница попробовала перевести разговор в другое русло:

– Госслужащие – они как мы с вами. Кто угодно может сдать экзамен и стать госслужащим, выполнять свои обязанности и пользоваться гарантиями от государства. Не надо завидовать.

Если совсем по-честному, не знаю, кто отнесся к ее утверждению с бо́льшим скепсисом: она сама или ее ученики. Китайское общество стало жестокой средой с волчьими правилами, где все одержимы личным успехом; в подобных конкурентных средах нравоучения о служении государству получаются несколько порожними.

Заговорил кто-то из учеников.

– Госслужащие, – объявил он, – становятся привилегированным классом, а это противоречит их роли слуг народа.

Критика юноши обоснованна. Финансовое и нравственное болото – из-за непрозрачности или законодательной волокиты в верхах – подмочило репутацию китайского правительства едва ли не на всех уровнях. Западные эквиваленты недавно вскрытой коррупции верховного китайского правительства – небоскреб, оформленный на двоюродного брата премьер-министра Великобритании, или обнаруженные у матери американского президента акции в страховых компаниях объемом в восемьсот миллионов долларов, вопреки тому что ни двоюродный брат, ни мать не работают ни в сфере недвижимости, ни в страховом бизнесе. Когда подобное происходит в Китае, народу жаловаться некому.

Учительница решила поспорить:

– У большинства госслужащих нет привилегий. Большинство подчиняется положенным процедурам – в установленном порядке. Например, когда мы встаем утром, мы сначала умываемся, затем чистим зубы, а потом завтракаем.

– Но некоторые же сначала завтракают, – встрял другой ученик. Я предположила, что это такой эвфемизм для чиновников, которые воруют общественные деньги или злоупотребляют властью.

– Конечно, кто-то сначала завтракает, – согласилась учительница Цю, все еще пытаясь совладать с беседой. – А потом они умываются и чистят зубы.

– Ваш пример не подходит, – возразил ученик.

– У тебя есть другие примеры? – спросила учительница, глянув на меня. – Какое поведение требует определенного порядка? К примеру, сдача домашней работы?

– Конвейерное производство в капиталистическом обществе, – ответил ученик. Еще одно узкое место: о капитализме – ни-ни. Официальная линия Партии в китайской системе – «социализм с китайскими особенностями».

– Какой именно конвейер – и какой у него порядок? – спросила учительница Цю, вновь стараясь перенаправить разговор.

Ученик ответил нараспев:

– Да здравствует коммунизм, да здравствует Коммунистическая партия. – Тут он фыркнул, и весь класс захихикал.

– Ты выкрикнул лозунг, – сказала учительница Цю.

Ученик выдал еще один, в голосе – сплошной сарказм. На сей раз он выбрал жаргонное прозвище президента Си Цзиньпина:

– Си Да Да – хороший человек.

* * *

Когда мы остались наедине, учительница Цю, сложив руки на коленях, заговорила о временах попроще.

Госслужащие когда-то вызывали у учащихся восхищение, сказала Цю, распустив класс, и голос у нее смягчился от ностальгии.

– Обожание было безусловным. Ныне школьники не считают, что «домашний срам на люди не выносят».

Китайское руководство предпочитает «домашний срам» держать под спудом десяти футов юннаньской земли, желательно в замороженном виде, чтобы никакой киркой и лопатой не докопаться. Госслужащие вроде учительницы Цю – пехота, которой поручено блюсти в народе порядок.

Цю – человек из другой эпохи, а вот сухопарый харизматичный учитель истории, с которым я познакомилась в Пекине, был более чем готов заметать нарождающееся недовольство под ковер. Учитель Кан никогда не сомневался, где находятся границы обсуждаемого в классе.

– Любой китаец знает, что можно говорить в классе, а что нельзя, – рокотал Кан. Мы познакомились на педагогической конференции в Пекине, и он согласился побеседовать со мной о нравственном воспитании. Мы проболтали где-то с час о теориях воспитания гражданственности, после чего он сделался чуть более откровенен.

– Существует ли методичка, объясняющая, чего нельзя говорить? – спросила я почти в шутку.

– Ничего внятно прописанного нет, – ответил Кан, хотя документ верховного правительства от 2013 года был ясен: он запрещал обсуждение демократии, свободы слова и прошлых ошибок Коммунистической партии.

– Как же тогда определить? – спросила я.

– Я просто знаю, – продолжил Кан невозмутимо. – Ничто не минвэнь – не выражено впрямую.

Я не унималась:

– Что же, например? Чего нельзя говорить в классе?

Кан расщедрился на список.

– Нельзя упоминать фалуньгун. Совсем-совсем нельзя. Это даже более деликатная тема, чем события 4 июня. Исламский вопрос тоже нельзя поднимать.

Фалуньгун – буддийская духовная практика, которую считают угрозой общественному порядку, а «события 4 июня» – это сокращение от «4 июня 1989 года, или бойня на площади Тяньаньмэнь», когда официальный Пекин бросил десятки тысяч войск на подавление студенческого продемократического восстания. «Исламский вопрос» касается исламских сепаратистов в Синьцзяне и их потенциальной угрозы китайскому большинству – этнической группе хань.

– Можно ли критиковать правительство? – спросила я у Кана.

Кан ненадолго задумался.

– Простого ответа «да» или «нет» я не дам. Можно обсуждать те или иные отдельные недоработки властей, например ужасное городское планирование Пекина, наши автомобильные пробки и кошмарное обслуживание.

– А коррупцию?

– Коррупцию обсуждать можно. Это запросто, – подтвердил Кан.

– Уверены? – переспросила я. Меня это удивило, зато объяснило увиденное на занятии по политологии.

Кан уточнил:

– Нельзя сомневаться в легитимности китайской Коммунистической партии. Этого следует избегать. Но можно обсуждать причины коррупции – например, недостаток сдержек и противовесов власти.

– Как вам удается понимать, где проводить черту?

Тут он от души расхохотался, дернул головой вправо.

– Я же китаец. Я знаю. Этому учит история. Культурная революция была темным временем, и Китай усвоил урок. – То была неудачная попытка Мао Цзэдуна придушить капитализм и традиционализм в китайском обществе и сделать маоизм ключевой философией; эта кампания привела к гонениям миллионов людей.

Один исследователь из Гарварда подтвердил заключения Кана о дозволенных речах: Гэри Кинг проанализировал почти одиннадцать миллионов публикаций в соцсетях и обнаружил, что именно призывы к действию – а не выбор тем – Пекин более всего склонен подавлять. «Слова сами по себе разрешены, сколь угодно критические и ядовитые, – писал Кинг. – Но любое упоминание совместных действий – любого крупного сборища, не организуемого правительством, хоть мирного, хоть протестного, – подлежит мгновенной цензуре».

Недавно президент Си Цзиньпин завинтил гайки в академической науке – эту инициативу один исследователь уподобил «маленькой культурной революции», – а также сузил каналы, по которым в Китай поступает содержание западных программ обучения, на всех уровнях образования.

Я спросила у учителя Кана о все более суровой хватке Партии.

– Издержки неизбежны, – признал он, но добавил, что Китаю на текущей стадии его развития авторитарное правительство необходимо. – Гражданское общество еще не сформировалось. Строить в Китае демократию нерационально попросту потому, что демократия – это более высокий уровень развития.

Мой китайский приятель Дарси, более того, считал, что двухпартийная система неэффективна.

– Когда партия одна, можно воплощать ее инициативы, – сказал Дарси, уверенно кивая. – В Америке демократы, допустим, хотят запретить хранение оружия, и вся страна бы запретила это. Но республиканцы возражают, и запрет не протащишь. В Китае партия одна. Она может делать что хочет. – В других наших разговорах Дарси намекал на разницу между публичной и частной личиной, однако в отношении однопартийной системы был совершенно неколебим.

У Аманды подход оказался столь же практичный. Ей как ведущему организатору Модели ООН в Китае сказали, какие темы обсуждать нельзя:

– Тайвань и Тибет, выборы в Гонконге, расовые вопросы ЮАР и конфликт между Ираном и Израилем. Наш директор говорит, это обсуждать нельзя.

Я была ошарашена. Ожидала гнева или по крайней мере какого-то недовольства от того, что Аманде навязывают запреты.

– Так ведь цель Модели ООН – укреплять свободу мышления у следующего поколения юных лидеров, – подначила я. – А вы говорите о прямой цензуре тем обсуждений в деятельности, направленной на… обсуждение мировых проблем!

Аманда пожала плечами.

– Куда нам сопротивляться цензуре, это роскошь Запада. Вы забываете, что Китай – все еще развивающаяся страна, мы по-прежнему сосредоточены на том, чтобы у всех было вдосталь еды, кров и образование.

Углядев у меня во взгляде оторопь, Аманда поставила меня на место одним своим наблюдением, сделанным во время учебы в Соединенных Штатах.

– У американцев есть эта иллюзия свободы и демократии, – сказала она, – но Конституцию создали отцы-основатели. Элитарная группа, контролируемая меньшинством.

Не поспоришь.

– Америка – не истинная демократия, это элитизм, – заявила она. – Если внушать людям, что это демократия, у них возникает иллюзия, будто надежда есть. В этом разница между китайцами и американцами: у китайцев нет настоящей надежды, и они поэтому сосредоточены на своих личных делах.

С этими словами она убежденно уставилась в свой кофе.

Тут наша дискуссия и завершилась.

* * *

Как-то раз я услышала, как Рэйни поет: «Я маленький солдатик, я каждый день в строю», – на мандарине, а сам он при этом маршировал по коридору. С отмашкой, задирая колени к потолку.

 

Ружье фанерное беру, стреляю: бух-бух-бух!

Веду я канонерку, палю: трата-та-та!

 

На слове «ружье» Рэйни схватился левой рукой за правый локоть и склонился вперед. Правая рука у него стала ружьем, словно он пехотинец, стережет, не начнется ли вражеская пальба.

 

Скачу кавалеристом, вперед, вперед, вперед!

Я маленький солдатик, я каждый день в строю.

Раз-два, раз-два, все шагом марш!

ВСЕ… ШАГОМ… МАРШ!

 

– Замечательно, Рэйни, – выкрикнула я ему в удалявшуюся спину. И сильно сморгнула, когда он тем же маршем ушел к себе в комнату.

Чуть ранее он декламировал текст песни «Красен восток»: «Красен восток, солнце встает. Из Китая идет Мао Цзэдун. Он к счастью народа стремится. Ура, он великий спаситель людей!» Я опросила своих американских и европейских друзей, чьи дети тоже посещали местный китайский садик, и все, похоже, разделились на два лагеря: их подобное либо отвращало, либо они махали на это рукой. «А чего ты хочешь? Это ж китайский детсад!» – подначил меня мой немецкий друг Крис и умчал на скутере на работу.

На следующее утро мы с Рэйни собирались в сад, и я заметила, что сын прихватил с собой черный мусорный пакет, выуженный из-под кухонной мойки.

– А мешок зачем? – спросила я.

– Для мусора, – ответил он.

По дороге в «Сун Цин Лин» он скакал впереди меня, а я наблюдала, как он наклоняется и подбирает с земли всякую дрянь, разбросанную у нас в жилом массиве. Рэйни раскапывал листву и вытаскивал из-под нее отломанный сучок, камешек, брошенный кем-то фантик от леденца. Все это он складывал в пакет, зажатый в левой руке.

На улице мусор сделался опасным: Рэйни заметил разбитую склянку из-под лекарств, из тех, в какие втыкают шприцы. Флакончик из-под лекарства от диабета.

– Фу… этот я подниму, – сказала я, хватая склянку. Сунула ее в пакет.

В тот миг Рэйни заметил мятую бумажку и ее тоже положил в мешок.

– Рэйни, пожалуйста, хватит уже, а? Что ты делаешь?

– Я делаю Китай красивым, – ответил он.

– Зачем ты делаешь Китай красивым, Рэйни? Кто тебе это велел?

– Учителя.

Пока мы шли к садику, Рэйни то и дело наклонялся, приметив очередное сокровище для своего мешка. Когда мы добрались до «Сун Цин Лин», чья-то бабушка увидела пакет у Рэйни и, как это часто случается с китайцами, усмотрела в этом повод повоспитывать своего отпрыска. Отвесила внуку подзатыльник. Шш-ш-леп!

– Посмотри, он собирает мусор. Он хаохайцзы – хороший ребенок, – сказала она. – А ты плохой ребенок, ты не собираешь мусор. – Тут она крепко ткнула мальчика в плечо, тот покачнулся вперед.

Перед тем как войти в классную комнату, Рэйни вручил мне пакет. Я заглянула внутрь и увидела коллаж Китая: старое и новое, использованное и брошенное. Арахисовый орешек. Грязные листья. Сухой цветок лотоса. Обертка от мороженого. Золотистая фольга от шоколадки «Ферреро Роше». Стеклянная склянка с иероглифами «инсулин».

Мы вошли в класс, и я рассказала учительнице Сун о кампании Рэйни по украшению Китая. Она просияла и погладила его по голове.

– Рэйни, давай – положи это в мусорный бак.

Позже я позвонила Робу.

– Наш старший сын постепенно превращается в рабочую силу государства, – пропыхтела я в трубку, а в голове у меня пронеслись лозунги, которые Аманда выучила еще школьницей:

劳动最光荣: Труд есть самое почетное дело.

无私奉献, 舍己为人: Жертвуй ради других беззаветно.

报效祖国服务社会: Служи своей стране, служи обществу.

人民的利益高于一切: Интересы народа – превыше всего.

– Чепуха, – отозвался Роб. – Это же хорошо, что Рэйни собирает мусор.

– Да, конечно, хорошо, – сказала я, – но, по-моему, мы теряем власть над его сознанием… Школа воздействует слишком мощно. – Пожелает ли мой сын когда-нибудь вступить в комсомол, меня не тревожило. До того дня.

Роб расхохотался.

– Не волнуйся, – сказал он. – У него дома есть мы.

Я завела этот разговор с Дарси, он тоже отмахнулся от моих тревог.

– Китай никогда не станет по-настоящему единым фронтом патриотов, – заявил он вполголоса, пойманный врасплох. – Национализм – он в основном в теории. В действительности же человеческая природа подталкивает людей заботиться о себе самих.

Убежденность Аманды оказалась даже крепче.

– Школьная программа – фуфло! Промывка мозгов! На поверхности все учителя воспевают социализм. Членам Партии надо писать доклады. Но все знают, что у нас тут не социалистическая экономика. Очевидно же! Очевидно всем!

Учебное заведение, вероятно, способно сосредоточить внимание учащегося на чем-то временно, но, как бы ни старалось, понятно, что сильные мира сего не способны контролировать контекст, критическое мышление или что угодно еще внутри отдельно взятой головы. Китай, может, и мечтает стать нацией патриотов, и на пути обучения ребенка случаются времена, когда следовать линии Партии выгодно – или даже необходимо. Но мои знакомые китайцы осознают неприкрытые попытки Партии сокращать и контролировать доступ к информации, и Аманда с Дарси, да и знатоки нравственного воспитания понимают, что опасаться, в конечном счете, нечего.

Китай лишь будет держать сердца и умы своих граждан все немощнее.

* * *

На следующей неделе Рэйни рисовал у окна синими и золотыми фломастерами. Я заглянула ему через плечо. Он делал набросок некоего величественного, многоуровневого монумента. Несколько десятков полицейских окружали нарисованную площадь, головы – овалы поверх коренастых тел, тонкие палочки – руки и ноги. Квадратные военные фуражки поверх каждого овала.

– Что это, Рэйни? – спросила я, махнув рукой над рисунком.

– Ты не узнаешь Тяньаньмэнь? – переспросил он совершенно изумленно. Я вгляделась в картинку. Посередине строения он разместил портрет человека без волос – овал лица, две точки глаз и рот с направленными вверх уголками. – А это кто? – спросила я, тыкая в мужчину и полагая, что ответ мне уже известен.

– Это Мао! – сказал Рэйни.

Когда большинство людей с Запада слышит «Тяньаньмэнь», они вспоминают 1989 год, одинокого танкиста, студенческое демократическое движение и массовое убийство протестовавших на площади, санкционированное правительством.

Мой четырехлетний сын – другое дело. Для Рэйни Мао Цзэдун был улыбающейся головой-яйцом, а площадь – памятником китайскому величию.

– Что учительницы рассказывали про Тяньаньмэнь, Рэйни?

– Это такое место в Пекине, – сказал он.

– А еще что? – продолжила я.

Но воспоминания Рэйни на этом истощились.

Разумеется, учителя ничего не рассказывали о важности этого места для мировой истории демократического движения, о лютой бойне. Это событие привлекло внимание всего мира к китайской ситуации с правами человека, а студенческая демонстрация могла изменить историю – разжечь восстание против правящей партии. Но учителя обо всем этом не рассказали. Ни один учитель в Китае не отважится рассуждать на эту тему, и, более того, они даже не станут называть истинный день, месяц и год этого события.

Учительница Рэйни, вероятно, сказала, что площадь Тяньаньмэнь – мемориал Мао Цзэдуна или его гражданского долга, то есть дань стране, народу, труду, науке и социализму.

Я глянула на рисунок сына и интуитивно почуяла: каким бы ни было желание Пекина реформировать образование, ключевая цель его не изменится еще многие годы – если не десятилетия. От этого зависит сохранение – легитимация – Коммунистической партии.

Я всмотрелась в полицейских на картинке и заметила угловатые темные штучки, подрисованные некоторым вместо рук.

Рэйни нарисовал половину человечков с оружием в руках.