13. Золотая середина

Возможно, идеален гибрид американской и китайской систем.

Лю Цзянь, математик, работающий на Министерство образования

Мы всегда неукоснительно посещали дни рождения у одногруппников Рэйни. Родители-китайцы вкладывали бездну сил в организацию подобных праздничных сборищ, и я восторгалась тем, как эти торжества открывают окошко к новым родительским подходам и культурным поветриям в Китае. (Любая такая вечеринка превращалась в маленькое социологическое исследование, поданное с зеленым чаем и тортиком.) Я замечала, как китайские горожане все больше перенимают американские и европейские обычаи: поздние завтраки с шампанским и морепродуктами, шаржисты и клоуны, надувные замки, вдохновленные европейскими цитаделями. Разумеется, всюду оставалась китайскость: приветственный строй детей под командованием родителя-хозяина, профессиональный фотограф, караоке-соло в исполнении именинницы.

По моему мнению, эти праздники символизировали быстро сжимающийся, сливающийся воедино мир. Еще десять лет назад шанхайская девочка, возможно, никогда не принимала бы на своей территории американца, а ныне я ращу своих детей в Китае, а мой сын стоит в ее приветственной шеренге. В то же время китайцы выезжают за рубеж – в Америку, Европу, Австралию и другие страны – великими множествами, питая тем самым мировой обмен идеями куда деятельнее, чем когда бы то ни было в прошлом.

Иногда лучшие намерения идут насмарку из-за перевода между языками.

Одна мамочка из «Сун Цин Лин» гордилась, что много поездила и на день рождения своей дочурке приобрела пиньяту. Единственная иностранка среди родителей, я зачарованно наблюдала, как обязательный атрибут моего детства становится поводом для восторга у современных китайцев.

Большинство родителей-американцев моего пошиба знают параметры вечеринки с пиньятой: детей выстраивают в одну шеренгу на безопасном расстоянии с пластиковыми пакетами наготове – для добычи. Ничего подобного я здесь не увидела. Стадо детей рыхлой толпой роилось вокруг пиньяты в форме Эльзы, главной героини диснеевского фильма «Холодное сердце». Именинница лупила Эльзу по лицу как попало тяжелой битой, та свистела в опасной близости от детских носов и зубов. Я ринулась в бой.

– Дети, встаньте в одну линию и отойдите от пиньяты подальше! – сказала я на мандарине, осторожно проталкиваясь сквозь толпу, вытянув руку, словно я единственная из родителей, кто осознал смертельную угрозу, которую представляла Эльза. Но удары и дальше сыпались как ни попадя, бита переходила из рук в руки без всякого порядка. «Брось… брось…» – пела в моем воображении Эльза, но я решила иначе. Возвысила голос. – В РЯД! В РЯД! УШЛИ ПОДАЛЬШЕ от пиньяты! – велела я громче. На сей раз попыталась встать перед Эльзой. – И биту передаем каждому по очереди.

Но дети все равно бурлили вокруг меня, словно вода вокруг валуна, и меня отнесло в сторону; тут я почувствовала, что меня дергают за локоть: это из толпы выбрался Рэйни.

– Мам. Мам! МАМ! Ты не волнуйся, ладно? – сказал он по-английски, а затем вновь погрузился в пучину. В тот миг я осознала, что Рэйни стал китайцем так, как мне не стать никогда, – мне уж точно не было так ловко и уютно в громадной, прущей толпе, как ему. Я осторожно удалилась на безопасное расстояние, а далее последовал в чистом виде Китай: кавардак постепенно обрел собственное подобие порядка. Словно по волшебству, за четверть часа молотьбы ни один ребенок не получил в физиономию, и наконец у Эльзы отвалилась рука: пиньята рухнула на пол.

Я приготовилась к привычному столпотворению детей, охотящихся на конфеты, но дети, скучая, разбрелись: Эльза оказалась пустой картонной коробкой, валявшейся теперь на полу. Мама именинницы в своих стараниях упустила главное в этом упражнении: она не знала, что пиньяту нужно битком набить сладостями и лакомствами!

Хотелось похихикать, а следом научить и просветить маму девочки, но тут рядом со мной вновь материализовался Рэйни и притянул к себе мое ухо. Мой сын уже далеко превзошел свою мать в способности беззаботно скакать из культуры в культуру, и он, пятилетка, учуял, что мне не помешает наставление – или даже прямое вмешательство.

– Тс-с… я знаю, мам, я знаю. Но ты не говори ничего, ладно? – прошептал он, избавляя меня от неловкого разговора. Рэйни стал мастером сохранения лица и призывал меня оставить мамашу именинницы в блаженном неведении.

Иногда и лучшие намерения не мешает несколько довести до ума – или точнее перевести с языка одной культуры на язык другой (в подходящий момент).

Мое исследование продолжилось, и мне довелось наблюдать, как принимают и толкуют внешние обычаи и в китайском образовании (и тут в переводе теряется очень многое).

Несколько лет назад одна из лучших государственных школ Пекина решила, что в составе ее учеников должны быть «иностранные глаза». В политике этой школы я распознала черты прототипа американской: рейтинги больше не обнародуем; учебники должны оставаться в школе; размеры классов свести к двадцати пяти ученикам максимум; заводим клуб умственного здоровья – как паровой клапан от давления учебы. Ученики сами выбирают себе некоторые предметы, в том числе плавание, скалолазание и фрисби. Плюс реформа цзоубань, что буквально означает «пеший класс», то есть ученики переходили из кабинета в кабинет к каждому следующему уроку.

Мне стало любопытно заглянуть за кулисы, и я позвонила в школу – представиться, а затем полетела в Пекин.

– Школа «День нации» была основана в 1951 году, – сказал учитель Дай Чун раскаленным весенним днем, встречая меня у школьных ворот. – Первые выпускники нашей школы служили командирами Народно-освободительной армии. – Мы прошли мимо монумента в виде исполинского экзаменационного листа, проверенного автоматически: три ромбовидные бетонные плиты тридцати футов в высоту, в каждом пробито по дырке.

Сильнее всего учитель Дай гордился реформой «пеший класс».

– Теперь наши ученики могут повидаться с друзьями на одном занятии и познакомиться с другими на следующем, – оживленно пояснил Дай, пухлый мужчина, постриженный «под горшок». Аманде такие перемены понравились бы: традиционный вариант китайского класса она именовала «камерой застоя» – с одними и теми же тридцатью, сорока или пятьюдесятью учениками сидишь все школьные годы напролет.

Индивидуальность и выбор тоже нашлись в меню.

– Мы считаем, что традиционное китайское авторитарное преподавание имеет массу отрицательных следствий и отклоняется от сути образования, которая заключается в обслуживании индивидуальности. Наши учителя – они как друзья, они равные.

Я усомнилась в том, что авторитаризм можно директивно исключить, но само усилие меня порадовало. Я целый час записывала за Даем, пока мы гуляли по территории и он мне все показывал.

– А вот президент ученического союза. Ее только что избрали, – сказал Дай, останавливаясь перед плакатом на стене в коридоре; на плакате был снимок тощей девочки в очках.

– У вас ученические союзы есть? – изумленно спросила я. Подумала, не для галочки ли такие объединения.

– Да, – уверенно ответил Дай и продолжил: – Ученикам предлагается выражать свое мнение и выдвигать предложения, а союз доносит их до соответствующих отделов. – Ученики получили возможность и жаловаться онлайн – или присаживаться к директору школы за обедом.

– Не происходило ли чего-нибудь непредвиденного?

– Происходило, – признал Дай, щурясь на солнце. – Ученикам не плевать на их права. Мы этого не ожидали. Они жалуются различным отделам и добиваются, чтобы их трудности улаживались.

Учитель Дай, казалось, не на шутку удивлен, а его наивность показалась мне чарующей.

– Можете привести пример? – спросила я. Мы подошли к школьному музею, и Дай распахнул стеклянные двери, чтобы мы укрылись от жары.

– Зимой не было горячей воды, и ученики оказались недовольны, – сказал он. Мы приблизились к массивному бюсту основателя школы, выставленному перед фотоисторией школы – шестьдесят пять лет, три стены.

– А раньше была только холодная вода? – спросила я.

– Да. Мы считали, что холодная вода укрепляет в учениках выносливость и силу воли, – сказал Дай, хихикнув, и этим впервые скрыл некоторую нервозность. – Но теперь мы гуманнее.

Требования продолжили поступать, сказал Дай. Одна группа пожелала баки для раздельного сбора мусора. Другая раскритиковала учительские привилегии, в том числе лифты, которыми ученикам пользоваться не разрешалось, и много десятилетий ученики таскали учебники по многочисленным лестницам.

– Теперь и ученики, и учителя ездят на лифтах вместе, – сказал Дай.

Ученики «Дня нации» ухитрились облегчить себе цзюнь сюнь – военную подготовку, одно из самых жестоких физических испытаний, какие приходится выдерживать школьникам по всему Китаю. Ученики восстали против строевой подготовки – «бесчеловечной и косной», как сказал Дай, и школа отменила самые зверские ее части.

– Есть ли какие-то пределы переменам? – спросила я у Дая.

– Были кое-какие отрицательные последствия, – медленно ответил Дай. – Ученики начали впрямую нарушать правила и не слушаться учителей. В Китае не хватает гражданского общества, и, когда людям предоставляют некоторые свободы, у их поведения нет компаса.

– Может, школа способна справиться с этими новыми свободами? – спросила я.

Дай Чун помолчал несколько секунд, а затем рассмеялся, тревога постепенно покинула его лицо.

– Посмотрим, – сказал он. – Посмотрим.

* * *

В школах больших китайских городов происходят перемены.

Министерство образования не один десяток лет терпеливо проталкивает реформы – подобно говорливому сержанту полиции, который все бубнит и бубнит, хотя толпа его совсем не слушает. И все же на низовом уровне что-то меняется – и не столько по воле сержанта, сколько по инициативе государственных школ, у которых есть финансирование, специальный профиль или же политический интерес экспериментировать. У частных школ тоже есть кое-какие свободы (хотя Пекин прилагает усилия, чтобы заставить частные школы придерживаться предписанной правительством политической программы). «Китай – в процессе реформации, и мы понимаем, что неизменным не останется ничто, особенно институционально, – сказал Ван Фэн, мой источник в Министерстве образования. – С нашей позиции макрополитики преобразовать нужно всё».

Пока всходят ростки экспериментальных посадок, китайские семьи не стоят в сторонке праздно. (Терпение в наши дни совсем не входит в число ключевых китайских добродетелей.) Учащиеся устремляются за рубеж постоянным потоком, который делается с каждым годом лишь плотнее, он впадает в Соединенные Штаты, Великобританию, Австралию и даже в Японию и Францию. Учителя и чиновники от образования тоже ездят за границу – повышать квалификацию, учиться и работать. Эти китайцы оставляют след в новообретенных общинах, но и домой возвращаются с новыми идеями об образовании.

Течет поток и внутрь Китая. За последние двадцать лет в Китай приехали учиться почти четыре миллиона иностранцев из более двухсот стран. Эта динамика сжимающегося мира способствует международному смешению образовательных идей на всех уровнях – между отдельными людьми, между общинами, организациями и правительствами.

Легко не будет: даже моей маленькой семье пришлось задуматься, когда мы столкнулись с новыми идеями в непривычной обстановке; придется задуматься и китайцам. Образовательная система Китая происходит из тысячелетней традиции, но сейчас переживает период беспрецедентных изменений. Это школьная система, в методах которой непрестанно сомневаются, однако к результатам которой – по крайней мере, в Шанхае – стремятся. Китайские специалисты просвещения стараются развивать систему в тех сферах, где считают ее ущербной: в творческом мышлении, лидерских качествах, социоэмоциональных навыках и других межличностных умениях, – но китайцам придется иметь дело с некоторыми новыми факторами: чтобы достичь успеха, учащемуся время от времени необходимо выходить за принятые рамки. В процессе он может подрастерять баллы, поставить под сомнение авторитеты и не посчитаться с традиционным укладом. Готовы ли будут китайские родители, учителя, чиновники и правительство принять эти перемены? И что это будет значить для общества?

Одна специалистка в просвещении резюмировала по моей просьбе:

– Китайцы хотят творчества и прочат своим детям зарубежные вузы, но при этом с трудом позволяют мальчикам и девочкам держаться за ручки, – сказала она. Так же как американский родитель рад был бы выбрать кое-какие пункты в меню китайского образования – «да» строгости в математике, «нет» безропотному подчинению, – китайцы тоже избирательны в своих пожеланиях к западному изводу культуры.

Вместе с тем американцы и европейцы не очень уверены: политик за политиком и педагог за педагогом внушают им мысль о пользе большего упора на достижения у учащихся.

«Нам нужно строго взглянуть на наше преподавание математики, особенно с учетом тенденции к ухудшению результатов контрольных и экзаменов», – сказала Пегги Карр, одна из старших чиновников, курирующих образовательную статистику. «Американские студенты топчутся на месте. Мы теряем позиции», – заявил министр образования США Джон Кинг в 2016 году. Этот хор сделался громким, как Ревущий рупор у школьных ворот, что закономерно, поскольку в этом международном диалоге Китай занял особое место. Призовые места шанхайских учащихся так всех поразили в том числе и потому, что экзамен показывает не объем полученных знаний, а скорее то, что́ дети способны сделать с тем, чему научились. Мало кто ожидал, что стереотипные китайские зубрилы займут верхние позиции рейтингов, и этот результат встряхнул специалистов-просветителей по всему миру. Британцы тоже ринулись действовать: разнообразные чиновники от образования задались целью попасть в верхнюю пятерку стран – участниц PISA уже к 2020 году, а один высокопоставленный чиновник вызвал шанхайских учителей учить британских коллег, как лучше всего преподавать математику.

Однако по крайней мере в Америке мы постоянно воюем за то, кому устанавливать стандарты, какими они должны быть и как лучше всего контролировать тех, кто, собственно, занимается просвещением. Эта возня задерживает прогресс; нам, очевидно, необходимо двигаться вперед, но это движение кажется неудобным, поскольку педагоги не справляются с кажущейся трудностью подъема академической успеваемости без ущерба для того, чем наша культура дорожит.

«От остального мира мы отличаемся этим самым творческим неортодоксальным мышлением, и если равняться на тесты означает, что мы должны „натаскивать на тесты“, меня волнует, что мы потеряем конкурентное преимущество», – сказала Дженнифер Прайс, в ту пору – директор передовой старшей школы Ньютон-Норт. «Бюрократам подавай баллы, продуктивность ребенка, старый добрый конвейер. Но как можно оценить продуктивность ребенка?» – делился со мной миннесотский преподаватель социологии Брайен Стётер. Есть и такие, кого тревожит, что при таком подходе исчезнет индивидуальность учащегося, раз у прогресса теряется человеческое лицо и он превращается в численный показатель, измеряемый школой и государством.

Трава, похоже, всегда зеленее на чьем-то чужом школьном дворе.

Мне понятны эти тревоги, я сама пережила что-то подобное как родитель. Как журналист я всюду искала подтверждение, что творчество и критическое мышление оказываются задавлены, если сосредоточиться на академической успеваемости наших детей, – и не нашла прямой связи (хотя, очевидно, тут нужно время для эксперимента и поиска). Вместе с тем я отыскала множество результатов исследований, показывающих, что крепкая академическая база, построенная на знании, открывает возможности высокоорганизованного мышления и даже творчества. «Невозможно думать о чем-то, чего не знаешь, – сами попробуйте; чем больше знаешь о предмете, тем более сложными делаются мысли о нем», – говорил британский педагог Дэвид Дайдэу.

Пока мы все сживаемся с переменами в том, что касается образа учащегося в XXI веке, системы образования по всему миру тяготеют к слиянию. Просветители всех стран судят и рядят о том, каким должен стать девиз образования: мы, вероятно, не понимаем до конца, как сварить волшебное зелье, но знаем, каков должен быть результат, если это зелье выпить. Технические способности важны, однако важны и социальные навыки – умение вести за собой, творчески мыслить и работать с теми, с кем не согласен. «Некоторые навыки обязаны быть частью всего, что делается, но говорить так – упрощение, – сказал мне американский профессор педагогики Уильям Шмидт. – Воплотить это очень, очень сложно, и нет ни данных, ни проверенного пути к успеху».

«Возможно, идеален гибрид американской и китайской систем», – заключил Лю Цзянь, математик, участвующий в разработке школьной программы по заказу Министерства образования. Сяодун Линь, китайский профессор в Колумбийском университете, сказал, что «китайцы слишком глубоко закопались в содержание, а американцы – недостаточно. Обеим системам есть чему поучиться друг у друга». «Маятник всегда качается от Востока к Западу и обратно» – так сформулировал профессор по раннему образованию Чжоу Няньли.

В конце 2016 года я посетила педагогическую конференцию в Пекине, в которой участвовали ученые и правительственные чиновники из стран всех шести континентов. Я послушала, как француз рассказывает китайцам о преподавании инженерного дела, реформатор из Турции – о трудностях перемен в мусульманской стране, а министр образования из Онтарио – о придании воспроизводимости школьной программе в ее регионе. Получился бурлящий горячий котел диалога, и после накаленных дебатов об «инновациях в образовании» – таков дух времени, но эту фразу никто не смог толком прояснить – специалист по образованию из Мексики наконец в отчаянии всплеснул руками прямо на сцене. «Скорость изменений в том, как мы преподаем, ошеломляющая, – сказал он, обращаясь к полному залу участников. – Доживем до 2030 года – и ничто из обсуждаемого сейчас здесь не будет иметь никакого значения».

Ну зато хоть разговариваем.

* * *

Надвигается последний год Рэйни в китайском детсаду, скоро в школу, и мне мои приоритеты ясны. Я желаю жесткости в обучении, но не хочу, чтобы мой сын нависал над учебниками все свое время бодрствования, как его китайские сверстники. Я хочу, чтобы он учился рисовать, занимался спортом и имел досуг, а также развивал артистические способности, тягу к литературе и комедии. Если желает прыгать, скакать или кувыркаться в погоне за мячом – сигать через диван или ползать под обеденным столом – пусть, на здоровье.

Мне нужна золотая середина, сочетание, то, что нам видится идеальным образованием XXI века. Высокопоставленные чиновники по чуть-чуть приближают время полной глобализации образовательных систем, но пока все совсем не похоже на что бы то ни было удовлетворительное.

А раз так, я тем временем мастерю свой вариант. Мало кто из мировых экспертов от образования станет спорить, что китайская программа для начальных классов мощна и строга. Программа по математике – серьезная и развитая, учителя специализируются на своих предметах с первого же дня первого класса, а дети, доучившись до четвертого-пятого класса, осваивают китайскую грамоту объемом чуть ли не в три с половиной тысячи иероглифов. Мне нравятся требования китайской системы к учебной дисциплине. «Если приходится сосредоточивать невеликие ресурсы и энергию, лучше сосредоточиться на ранних годах жизни», – посоветовал мне греческий эксперт в образовании.

Мы продержим Рэйни в китайской начальной школе как можно дольше, но будем постоянно помнить, что в китайской системе в целом его время жестко ограниченно. Я часто беседую с американскими, европейскими и китайскими друзьями в Китае, которым повезло иметь выбор – благодаря заграничным паспортам, связям или ресурсам, – и мы в целом согласны, что идеальный верхний предел обучения ребенка в китайской системе – шестой класс, может, чуть раньше, в зависимости от конкретного ребенка. Мы заберем Рэйни, особенно если проявятся неблагоприятные стороны системы: убойное количество домашней работы, постепенная промывка мозгов политическим образованием, сокрушительное давление вступительных экзаменов.

Когда отрицательное перевесит, мы изменим курс. А тем временем – пожнем все преимущества строгого начального образования, его недостатки же скомпенсируем, как сумеем, своими силами. В моем детстве китайские подходы дома переплетались с американскими в государственной школе; воспитание Рэйни тоже отмечено противовесным влиянием дома и школы.

В таком вот обустройстве мы и надеялись нащупать равновесие.

Поначалу я глядела на китайское образование и видела в нем одни недостатки – авторитарных учителей, бешеную конкуренцию, экзамены, на которые делаются все ставки, никакого творчества, – и меня подмывало забраковать всю систему целиком.

Да, китайцы фундаментально иначе смотрят на мир. Когда появляются образовательные рейтинги, всегда найдутся критики, ставящие всем на вид, что подобные тесты не учитывают различий в культуре и управлении, не учитывают местной специфики: неравенства, нищеты или наличия в том или ином классе детей с особыми нуждами. Само собой. За несколько лет я познакомилась со многими мировыми специалистами в образовании, и они так или иначе объяснили мне, почему их учащиеся недотягивают по оценкам. Датский специалист сообщил мне, что в Дании рассмотрели китайскую программу по математике и решили пойти другим путем. «Цели нашего образования отличаются от китайских – нам необходимо просвещать бунтарей», – сообщил мне тот эксперт, одержимо хихикая, когда мы болтали в компании людей в костюмах на одной педагогической конференции; он и сам выглядел бунтарем. Русский чиновник от образования сказал, что PISA попросту не может оценить то, что́ его страна ценит в пятнадцатилетках. «Мы считаем, что фундаментальное знание в этом возрасте важнее критического мышления, поскольку 80 % наших учащихся рано или поздно оказывается в колледже», – сказал он, пренебрежительно отмахиваясь от PISA. У американцев тоже есть самоутешительные доводы, и самый громкий, похоже, – «у китайцев никакого творчества».

Разумеется, американскому учителю и в голову не придет срамить учащегося при сверстниках или запирать ребенка в пустом кабинете; конечно же, американского учителя за это могут потащить в суд. Китайцы же, в свою очередь, недоумевают от американской одержимости спортом – футболом, например, – из-за которой мальчишки доподросткового возраста тратят на круговые тренировки на покрышках все время, которое их китайские ровесники долбят алгебру. Культурные различия вопиющи – как и различия в ценностях этих стран. (Не говоря уже о том, что Китай – развивающаяся экономика, а американцы и европейцы в последнем столетии более-менее привыкли к процветанию.)

Но это не значит, что нам нечему друг у друга поучиться. Надо отдать им должное: несмотря на то что и хихикающий датчанин, и пренебрежительный русский отвергли китайский подход, оба они все же рассмотрели китайскую обучающую программу и регулярно летают в Азию на педагогические конференции.

И пока мы спорим о том, имеют ли значение подобные международные рейтинги, Китай и другие страны стремятся снабдить своих детей лучшими навыками, которые важны в быстро меняющемся мире, а попутно молча демонстрируют блистательные способности в математике, чтении и науках – по крайней мере в больших городах. Американские, китайские, индийские, австралийские и французские дети соперничают друг с другом за места в колледжах, а дальше им предстоит завоевывать себе рабочие места на мировом рынке талантов. Меж тем работы для не самых искусных выпускников перемещаются в развивающиеся страны, а вакансии на Западе все более заполняются машинами, утверждают эксперты.

Китайцы догонят Запад во всех социальных навыках, которыми Запад так гордится. Может, через два, три или четыре поколения, но никуда не денешься. При этом больше китайцев учит английский – это часть китайской учебной программы по всей стране, – чем людей Запада, изучающих мандарин, самый распространенный язык на планете.

Я совершенно точно не поклонница все более яростной конкуренции в образовании, какая бытует при китайском подходе. Я лишь говорю, что нам следует подумать о том, как действовать иначе. Попробовать что-то пугающее – возможно, оно нас удивит. На мой взгляд, это что-то началось для меня, когда я отказалась от предубеждений о том, что допустимо в образовании моего ребенка. Китайский урок номер один: дети гораздо более живучи, чем я себе представляла.

Ежедневные трудности китайской учебы оказались не такими, как мы думали, но, что поразительно, мы их преодолели – и даже, можно сказать, процветаем. Я отбилась от отчаянных страхов, что школьная среда переломит Рэйни пополам, – и не сомневаюсь, что меня еще ждет много подобных тревог, – однако случилось нечто полностью противоположное. Рэйни осваивается в упорной работе, хорошо приспосабливается к неблагоприятным обстоятельствам и становится открытым и пытливым ребенком. У него есть лидерские качества, а я сама и его друзья смеемся его шуткам.

Этот дар он сохранит и в будущем.

Близился конец второго года Рэйни в садике, и мы с Робом ликовали от одних повадок нашего ребенка и уравновешивали другие. Так мы всегда приглядывали за ситуацией. «Так или иначе я считаю, что семейная культура сильнее школьной», – говорит Коринн Хуа, британка из Шанхая, чьи дети учились в китайской системе всю начальную школу. Бывший пекинский директор Кан Цзянь сказал мне: «На мой взгляд, влияние семьи на характер, нравственность и пристрастия ребенка составляет 60–70 %. У семьи мощные рычаги».

Недавно я применила эти рычаги, чтобы Рэйни не превратился в мальчика, который спрашивает разрешение на все подряд.

– Мам, можно я это раскрашу? – спросил Рэйни одним ленивым субботним утром. Мы только что соорудили пластилиновую модель лодки и запустили ее в ванне.

Рэйни явно пора было перевоспитать.

– Это твоя лодка. Не нужно спрашивать, – уверенно сказала я; сын пожал плечами.

В другой раз его учителя взяли в заложники его любимую игрушку – всем детям было велено принести любимца в школу. Рэйни попросил разрешения забрать домой своего велоцираптора, но ему отказали.

– Ты настаивал? – спросила я.

– Нет, – ответил он со скорбным видом. – Учитель Сун сказала «нет», и я оставил его в садике. – Такое бесцельное самодурство взбесило меня. Я влетела в класс на следующий же день, подошла к коробке с игрушками, откопала там велоцираптора Рэйни и вышла вон с пластиковой игрушкой моего сына под футболкой. (Бессмысленный жест, поскольку скрыть твердое животное с острыми когтями невозможно, однако попытка спрятать его дала мне почувствовать себя меньшей скандалисткой.)

По дороге домой Рэйни занервничал.

– Мам, а ты спросила разрешения у учителя? – поинтересовался он, вцепившись правой рукой в динозавра.

– Нет. Ты сам это знаешь, – дерзко ответила я.

– А учителя тебя видели?

– Вряд ли. Думаешь, у нас будут неприятности?

– Нет… но надо спрашивать, – сказал он.

– Не всегда, – ответила я, повышая голос. – Не всегда. Спрашивать надо не всегда.

– Нет, всегда.

– Нет, не всегда. Учителя тоже не все время знают, как лучше, Рэйни, ага? Но, кхм, ты про это помалкивай, ладно?

Рэйни глянул на меня и ухмыльнулся.

Примерно тогда же Рэйни начал развивать в себе лидерские качества. Выдержав изнурительные вступительные экзамены и собеседования, в том числе и то, какое потребовало от нас с Робом встать перед сорока родителями-соперниками (и директором с колокольчиком) и выдать двухминутную речь о родительском воспитании, пока наши дети сдавали математику в соседнем кабинете, мы выбрали китайскую начальную школу в одном квартале от нашего дома. Эта школа славилась своими занятиями по прикладному искусству, а чрезмерной учебной нагрузкой, напротив, знаменита не была.

Я наблюдала, как Рэйни осваивался в первом и втором классах с прирожденной уверенностью и социальными навыками, каким не научила бы ни одна методичка. К тому же он был «милым ребенком», и сверстники «выбрали» его старостой класса. На занятиях китайским он начал писать иероглифы по команде и быстро выучил сложение и вычитание двух-и трехзначных чисел. Вскоре детям начали давать умножение. После школы мы ходили на плавание, теннис и футбол; занятия вели американские, австралийские и нигерийские тренеры. Начали мы посещать и шанхайские музеи, читать дома английскую литературу (и приглашать китайских друзей на дни рождения, где пиньята оказывалась набита конфетами.)

Когда Рэйни было шесть, он настоял, чтобы его отвезли на день рождения, где он будет единственным ребенком, не говорящим по-французски. Мы подружились с именинником – и с его отцом-бельгийцем – в местной китайской футбольной лиге.

– Было здорово, – сказал Рэйни после праздника.

– Ты хоть что-то понял из того, о чем дети разговаривали?

– Нет… но в «Звездные войны» я с ними все равно поиграл, – ответил он, улыбаясь мыслям о световых мечах и джедаях.

Тем случаем я очень гордилась. Мой сын по собственной воле десантировался в среду, где у него не было средств общения, но все равно ухитрился получить удовольствие. Таких обнадеживающих случаев становилось все больше.

* * *

Второй год Рэйни в садике подходил к концу, и перед нашей традиционной летней поездкой в Штаты я повидалась с моими китайскими друзьями. Дарси пригласил меня стать свидетелем его дня страшного суда – дня гаокао, общенационального вступительного экзамена в колледж, который Дарси сдавал вместе с девятью миллионами абитуриентов по всему Китаю. Я встала ранним июньским утром и уселась рядом с тем местом, где Дарси предстояло экзаменоваться, в полном соответствии с освященной тысячелетиями традицией сункао – буквально «отправить на экзамен»: здесь родители и бабушки с дедушками отпускали своих отпрысков участвовать в забеге.

Приблизившись к шанхайской средней школе, где Дарси будут экзаменовать, я увидела общество наизготовку: полицейские машины блокировали отрезки улицы, у входа выставлены оранжево-белые заграждения, напирают толпы родителей и детей, у всех в руках – запасные карандаши, упаковки салфеток и бутылки с водой. Наружу выбрались местные лавочники – поглазеть на зрелище. На подъездах к этой улице замерли городские автобусы, отдавая дань великому дню.

Я шагнула в толпу, та перла вперед – волновавшееся море чернявых голов тех, кто заинтересован в исходе забега: родителей, бабушек, дедушек, учителей и абитуриентов. Абитуриенты выпутывались из толпы, подавшись плечами вперед, шагали за оранжевую баррикаду – ко входу в школу.

Я поискала в толпе Дарси. Когда мы виделись последний раз – примерно три недели назад, – он показал мне черную перьевую ручку и обращался с ней так бережно, будто это слепой новорожденный мышонок. Снял колпачок и показал блестящее золотистое перо.

– Это моя особая ручка, – сообщил он. Я приметила румянец у него на лице и поняла, что со мной поделились секретом.

– А почему она особая? – спросила я, внимательно глядя на Дарси.

– Ладно, скажу, – решился он и задержал дыхание. – Мне ее подарила одна девушка.

– Ваша девушка? У вас есть девушка?

Родители запрещали Дарси встречаться, что, как и многие правила в Китае, лишь заставляло скрывать незаконное поведение. Парочка могла условиться о встрече по СМС на запрещенных им телефонах и проникнуть в общежитие друг к другу после учебы.

Помахивая блестящей ручкой, Дарси сказал:

– Этой я напишу свое имя, а остальной экзамен буду писать обычной. – Он подержал инструмент в руках еще немного, и лицо юноши на миг сделалось безмятежным.

В месте проведения экзамена процессия юношей и девушек несла с собой прозрачные пакеты на застежке, где лежали карандаши и ластики – амуниция для грядущего марафона, который продлится два дня. Я наблюдала, как они входят в школу, и мне подумалось, что у некоторых из этих детей есть преимущества, какие случайный зевака и не заподозрит. Дарси прошел «собеседование» в Университет Цзяотун, поэтому ему нужно было набрать проходной балл первого уровня, и учебное место – его. Это отчасти объясняло его спокойствие: если не брать в расчет катастрофический провал, у Дарси, скорее всего, получится. Его подруге, историку по специальности, которую учителя никакими привилегиями не наделили, придется «экзаменоваться до упора», сообщил Дарси.

Родители напирали, охранник противостоял.

– Цзяю! Поддай! – начала скандировать толпа вслед детям, что делались все меньше и вскоре исчезали в недрах школы. – Не нервничай. Не спеши. Проверяй ответы, – наставляла группа учителей, прибывших поддержать своих подопечных.

Пока я искала Дарси, ко мне подошел охранник.

– Колесо фортуны, – сказал он, глядя в мое встревоженное лицо.

– Что, простите? – переспросила я.

– Колесо фортуны. В ваших руках. Не волнуйтесь, ваш ребенок сдаст хорошо, – заверил он меня. Я, что ли, выгляжу такой старой, что у меня может быть ребенок-подросток?

В 8:38 Дарси вылез из толпы. Он беспечно улыбался, на щеках ямочки. Я смотрела, как он продирается ко входу в школу. На пробных экзаменах он набрал положенные баллы с большим запасом. Мальчишка, шедший рядом с ним, такого спокойствия не являл: шагнув за ворота, он развернулся кругом, запаниковав.

– У меня нет воды! – завопил он куда-то в толпу, где стояли его родители. Публика сострадательно всколыхнулась. Это мог быть чей угодно ребенок, и кто-то протянул ему запасную бутылку, чтобы мальчик продолжил путь.

Постепенно поток студентов поредел, и охранник глянул на часы.

– Девять ноль-ноль, – объявил он. – Они начали.

Толпа несколько мгновений поколебалась, а затем начала распадаться, впитываться в лавки вдоль улицы или двигаться в сторону полицейских заграждений и далее, на главную улицу.

Родители, бабушки, дедушки и учителя тоже добрались до конца пути. Оставалось лишь ждать.

Через девятнадцать дней ровно в восемь вечера Дарси залогинился в компьютере, пока его родители сидели в соседней комнате, ненавязчиво подслушивая.

Курсор на экране мигнул раз-другой, а затем показался результат – 474 из 600 возможных баллов. Для абитуриентов, собравшихся учить физику, химию и биологию, проходной балл первоклассных университетов в том году составлял 423. Дарси проходил с запасом в 51 балл.

Через десять минут прилетело СМС от его девушки – с единственным числом: 449.

– Чуточку впритык, – оценил Дарси, – но сойдет.

Через неделю я повидалась с Дарси и выяснила, что его жизнь вовсе не даньдяо – не однообразна. Гаокао сдан. Отец купил ему айфон. Дарси учится водить машину. На горизонте маячит поездка с лучшим другом. Дарси добыл работу уборщика посуды в баре, популярном среди экспатриантов, – чтобы поближе знакомиться с иностранцами.

Тут для него открылся совершенно иной мир. После первой смены он поделился со мной историями об американцах, которые тратили по пятнадцать долларов за коктейль, о немцах, красивших лица в красный, желтый и черный (шел сезон чемпионата мира по футболу), а сидели все так свободно, что старшему и самому важному человеку в компании не нужно было устраиваться во главе стола.

– Все так оживленно, – сказал Дарси с улыбкой. – В Америке общительные люди, наверное, более интересны окружающим.

С этим пониманием он взялся разрабатывать план, как изменить свое поведение.

– Надо быть контактнее, – постановил он.

Но отец вскоре вмешался в его планы и потребовал, чтобы Дарси немедленно бросил работу в баре. Дарси бурлил разочарованием.

– Отец сказал, что мне надо беречь силы для колледжа.

Официальное письмо о приеме прибыло из Университета Цзяотун. «Дорога в тысячу миль начинается с первого шага» – такова была первая строка. Дарси дотянул до большой образовательной вехи, но уже вглядывался в следующую гору.

* * *

Аманда поступила в один из самых престижных американских университетов, прославленных своими нобелевскими лауреатами и математическими умниками с Филдсовскими премиями.

Я ожидала грандиозного ликования, но увидела лишь подростковое уныние и неуверенность. Мама Аманды проходила лечение на третьей стадии рака: ее диагностировали, пока Аманда училась за рубежом в старших классах. Семья прятала эту новость до возвращения Аманды в Китай – почти целый год: учеба важнее правды.

И все же не мамина болезнь угнетала девушку, а отношения с родителями.

Аманда расклеилась на нашей следующей встрече.

– У меня такое чувство, будто все последние десять лет я занималась исключительно тем, что старалась порадовать родителей, воздать им, – объяснила она, утирая слезы. – Я была частью матери, а теперь мне нужно быть отдельной личностью.

Ее слезы – знак внезапного осознания: она поняла, что родители и не собирались ее никуда отпускать. Пуповина, которая, как Аманде казалось, порвется, когда придет время отправляться в колледж, похоже, просто растянется до самых Соединенных Штатов. Родители Аманды желали получать ежедневные текстовые отчеты и телефонные доклады и жестко вмешивались в выбор ее специальности и дальнейшей карьеры. Я вспомнила о ссорах, которые вела с отцом перед отбытием в колледж: я ли хозяйка собственной жизни, или отцу ею распоряжаться?

– Но они же целый год не смогут до вас дотянуться! – возразила я, пытаясь приободрить ее. – Вы действительно собираетесь слать им ежедневные сообщения? Вы не обязаны… совсем не обязаны!

Убравшись в восемнадцать лет в Стэнфорд, я принимала звонки от отца чуть ли не через день, склоняясь над телефоном где-нибудь в коридоре в любое время дня и ночи. Я позволила отцу выбрать за меня специальность, определять, где мне стажироваться летом, и даже мою первую работу, пока наконец не восстала. Мы год не разговаривали, а затем внезапно, словно он осознал, что вернуть меня в свою жизнь можно, лишь ослабив хватку, он меня отпустил. («Направляй на путь, но не удушай», – позднее наставлял меня отец, когда я сама стала родителем.)

– А какой у меня выбор? – отозвалась Аманда сипло и тихо. – Их счастье зависит от моего.

В тот год Аманда начала читать «Бегство от свободы». В работе немецкого философа Эриха Фромма Аманда нашла созвучия своим мыслям о человеке, свободном от давления власти и условностей.

– Большинство людей питает иллюзию, будто располагает свободой, но на самом деле они подчиняются власти, которую не осознают, – сказала Аманда. – Эти люди все равно живут в соответствии с ожиданиями, а не для себя.

Я уловила аналогию. Пусть и обретет Аманда свободу от родителей, системы или культуры – Америка уж точно через океан от Шанхая, – эта девочка все равно боится, что никогда не обретет свободы ума.

– Обретете, Аманда, – сказала я ей. – Найдете свой путь. Дайте время.

До отъезда в колледж оставались считаные недели, и один крошечный шаг к свободе предприняла мама Аманды – своей паникой.

– Они сказали, что жалеют о том, как со мной поступили, – что вырастили меня под таким давлением, – сказала мне Аманда, качая головой. – Она сама учительница, и мои родители образованнее многих в Шанхае. Но они все равно так со мной поступили. А теперь что? А теперь мама говорит, что счастливой быть важнее, чем успешной.

По-моему, ясно, кого винить во всех бедах Амандиной юности: безумную учебную нагрузку китайской образовательной системы и нерушимые узы между родителем и ребенком в китайской культуре.

Но покаяние ее матери, возможно, – следствие болезни.

* * *

Для моей приятельницы-массажистки Лорен и счастье, и удача оказались призрачными.

Сын Лорен Цзюнь-Цзюнь провалил вступительный экзамен в старшие классы. Я съездила в Аньхуэй на выходных, когда он сидел на чжункао, мы с Лорен ждали у ворот, а стервятники уже кружили над нами: нанятые раздатчики распространяли листовки профтехучилищ. Таков «план Б» для учащихся, не сдавших экзамены в старшие классы достойно. Лорен молча приняла листовку, сложила ее и сунула в сумку, а я сделала вид, что не заметила. Тем же вечером, когда мы вернулись к ним домой, Лорен изложила еще один вариант. Ей дали имя и номер телефона одного директора старшей школы в соседнем уезде. Этот человек, поговаривали, берет деньги за дополнительные баллы, пробормотала она, уставившись в кастрюльку с тофу, который она готовила на ужин.

Через несколько недель после того, как вернулась в Шанхай, я отправила Лорен сообщение.

«Как он сдал?» – написала я.

Телефон тут же зажужжал ответом:

Порядковый номер Цзюнь-Цзюня 139782900432…

Итого у него 385 баллов.

У себя в гостиной в Шанхае я сглотнула. «Сколько нужно для хорошей старшей школы?» – спросила я. «Пятьсот», – ответила Лорен. Цзюнь-Цзюнь безнадежно недобирал, и обходной вариант с доплатой за баллы вряд ли пригодится.

Вскоре Лорен с мужем уже вернулись в Шанхай, их дела в провинции закончились. Думали, может, взять Цзюнь-Цзюня с собой, но мысль о собственном восемнадцатилетнем сыне как рабочем-мигранте оказалась невыносимой.

– Но вы же сами в восемнадцать лет вышли на работу, – деликатно напомнила я ей, когда она пришла осенью повидаться. На ней была черная блузка из просвечивавшей сетки с блестками, броский наряд мигрантки в большом городе, желающей показать, что она при деньгах.

– Да, но он мой сын, – ответила Лорен, глядя куда-то мне за плечо.

Она записала Цзюнь-Цзюня в профтехучилище-интернат в Цзинсяне. Это заведение было своего рода фабрикой – из тех, что с удовольствием взимают мзду с родителей, чьи дети провалились на экзаменах, и кто все еще надеялся, что дети доберутся до экзаменов в колледж. Мальчику предстояло коротать время в трехлетнем колесе подъема в шесть утра, двенадцати часов учебы и еще двух часов домашней работы и отбоя – таков конвейер подготовки к гаокао.

Если бы эту историю можно было изложить в понятиях статистики, Цзюнь-Цзюню вряд ли светит колледж первого или даже второго эшелона, но я понимала, что Лорен в восторге и от простой отсрочки дня, когда ее сын вынужден будет влиться в ряды рабочих-мигрантов. Стоимость обучения составляла 700 юаней в месяц.

– Неплохо! – воскликнула я.

– Да, – отозвалась она, – но в массаже сейчас большая конкуренция по Шанхаю. Многие мои старые клиенты уехали из города.

– Терпение, – сказала я, взывая к качеству, которое в Китае, похоже, никто не ценил. – Потихонечку пробьетесь.

Лорен глянула в окно нашей гостиной. Воздух в тот день был не очень загрязнен, солнечные лучи просачивались в комнату и посверкивали на блестках у нее на блузке.

– Есть надежда, – сказала она.

* * *

Моего двухлетнего сына Лэндона в «Сун Цин Лин» не приняли.

– Это я виновата, – сказала я Робу после того, как стало ясно, что я собственными руками ввергла нас в неприятности, из-за которых добыть справку о приеме не удастся никак. Я упорствовала из принципа, и из-за авторитарных замашек образования почва вновь ушла у меня из-под ног.

Наш детсад предлагает занятия для одно- и двухлеток под названием циньцзыбань, или детско-родительская группа. Это дорого – примерно шесть тысяч долларов в год за ерунду в виде двух занятий в неделю, – и многие считают его способом отъема дополнительных денег у родителей. Многие мои знакомые платили эти деньги, но к занятиям относились либо как к светскому времяпрепровождению, либо посещали как попало. Заметной прямой пользы ребенку от этого не было.

Я считала, что подобный расклад нравственно сомнителен.

К сожалению, замдиректора Си настояла, что я должна заплатить взнос за родительскую группу, чтобы застолбить место для Лэндона в дальнейшем, когда через год ему идти в садик по-настоящему.

Я восстала.

– Не хочу я отдавать его в сад раньше трех-четырех лет, – сказала я замдиректора Си. Мы натолкнулись друг на друга на Большой зеленке, когда я забирала Рэйни.

– Вы обязаны заплатить за детско-родительский курс, чтобы зарезервировать место на будущее, – повторила Си. К тому времени мы с Робом уже воевали против угроз, направленных на Рэйни в тихий час, – что его заберет полиция, – и я не намерена была сдавать моего второго драгоценного ребенка в «Сун Цин Лин».

Промотаем год с небольшим. Рэйни уже приспособился, мои сердце и ум договорились друг с другом, и мы решили остаться в китайской системе и в случае с Лэндоном. Я встретилась с замдиректора Си для продолжения беседы.

Глаза у нее сверкнули. Ой-ёй.

– Вы не платили за детско-родительскую группу, – сообщила она, пока вокруг нас на Большой зеленке бурлила толпа родителей. – Я вас предупреждала.

Преуменьшением было бы сказать, что я умоляла и канючила. Мы не знали, что ее предложение имеет срок давности, сказала я. Сообщила этой начальнице, что Лэндону больше некуда податься. Предложила оплатить задним числом все взносы за детско-родительскую группу. Привлекла подругу, чтобы замолвила словечко. Но администрация не сдавалась – даже после того, как я начала таскать Лэндона с собой, когда забирала его брата в конце каждого дня занятий. Такова была моя чахлая попытка эмоциональной манипуляции, но других рычагов я не нашла.

– Мамочка, а я тоже сюда буду ходить? – пропищал Лэндон, лохматый блондин с громадными карими глазами, и этот вопрос я передала замдиректора Си, пытаясь воззвать к ее человечности.

Замдиректора Си наблюдала, как Лэндон ковыляет по классной комнате старшего брата и носится по Большой зеленке, но взгляд ее оставался холодным, и вскоре она стала избегать меня. Через неделю администрация «Сун Цин Лин» приняла в садик сына наших американских друзей, которым я этот сад посоветовала. Мне словно оплеуху отвесили: наши мальчишки одного возраста.

Лэндон не пойдет в «Сун Цин Лин». Он начнет в двуязычном международном садике, похожем на «Викторию», куда мы все же не отдали Рэйни.

В последующие годы я еще задумаюсь, не следовало ли уступить Си, особенно учитывая, что у Лэндона не клеилось ни с дисциплиной, ни с китайским, для чего среда, в которой рос Рэйни, прокладывала ровный путь. Занятия Лэндона – с англоязычным и китайско-язычным учителями – имели мало общего с формирующими привычки устоями и высокими требованиями «Сун Цин Лин».

Зато Лэндон никаких разрешений ни на что не спрашивал.

* * *

В последний день в средней группе занятия завершились на несколько часов раньше.

Мы с Робом пришли, когда наш сын и пара сотен его однокашников сыпались по лестницам из классов и выплескивались на Большую зеленку. Они заполонили лужайку, зазвенели их голоса. – Фансюэлэ – уроки кончились! – Дэнво – подожди меня! Подожди! – Ици ваньба! – Давай играть летом вместе!

Рэйни держал за руки двух одногруппниц – Дунгэ и Гуа-Цзы, и все трое неслись к краю Большой зеленки и кустам.

– Давайте искать червяков! – провопил Рэйни, вскапывая участок шоколадно-коричневой почвы и тяня за кончик шевелившийся розовый клубок червя.

– Ф-фу, – сказала Дунгэ, миловидная девочка в платьице цвета морской волны, морща нос. Гуа-Цзы тоже отшатнулась. Мама Дунгэ – тихая женщина-буддистка, вечно выделявшаяся в толпе фасонистых горожан «Сун Цин Лин». Сегодня она решила поговорить о лете.

– Вам нравится ходить под парусом? – спросила она, пока наши дети бесновались по кустам.

– Мы никогда не пробовали, – ответила я.

– Парусные прогулки – это здорово, – сказала она. – Дети могут учиться равновесию и в то же время физически тренироваться. – Я впервые слышала подобное описание этого досуга.

Шапито перевозбужденных детей и родителей двинулось к выходу. Охрана на воротах сняла мундиры, и я заметила улыбку-другую у этой фаланги мужчин, которые когда-то казались такими устрашающими. Глянула на Рэйни. Терпеливый вожак, он ухитрился преобразовать отвращение девчонок в любопытство – всего за десять минут, и Дунгэ уже держала червяка против света – проверяла на прозрачность. На расстеленных в траве древесных листьях лежала шевелившаяся кучка.

– Ладно, пошли звонить в колокол! – крикнул Рэйни, меняя курс, и полез на садовскую лазательную конструкцию – двадцатифутовые желтые шесты, соединенные между собой горизонтальными канатами. Красный металлический колокол висел на верхней перекладине, Рэйни схватился за веревку и дернул со всей мочи, вися в воздухе над нашими головами.

– Динь-динь-динь! Дон-дон-дон! – звонил Рэйни. – Фансюэлэ – уроки кончились! – завопил он своим сверстникам, которые все еще орали у ворот.

Дунгэ, плеща хлопковым платьицем на вечернем ветру, тоже полезла по канатам, вскинув лицо. Вскоре они уже звонили вместе.

– Последний день занятий! – вопил Рэйни с небес.

– Последний день занятий! – вторила ему Дунгэ, держась за веревку чуть ниже ладони Рэйни, и детский смех мешался со звяканьем и звоном.

На земле мама Дунгэ бубнила о заведенном у них с дочерью распорядке: они вдвоем слушают записи текстов Конфуция, Мэн-цзы, Лао-цзы и Чжуан-цзы.

– Она с трех с половиной лет слушает, – сказала мама девочки. – Исследования показывают, что утреннее время сразу после подъема – золото для ума.

Я перебрала в голове утренний распорядок Рэйни: овсянка с молоком, после чего полчаса игры в «Звездные войны Лего».

– А Дунгэ уже и читает классику? – спросила я, подозревая, что ответ мне известен.

– Да, я читаю ей по три абзаца каждый вечер. А затем показываю на персонажей, и она повторяет по памяти. Все схватывает. В наших чтениях попадается столько прекрасных фраз. Вы слышали о «Книге перемен»?

– Да, но с текстом не знакома, – ответила я.

Глянула на Рэйни и Дунгэ: один за завтраком изображает бои на световых мечах, вторая просыпается каждое утро под чтение Конфуция. Им надоело звонить вместе, и они теперь дергали за веревку по очереди. В этот миг, казалось, ничто их не разделяет: ни национальность, ни язык, ни религия, ни пол, ни даже умение играть на блок-флейте.

Мать Дунгэ завершила свою речь.

– На этой неделе мы будем разбирать «Канон сыновней почтительности», – сказала она. – Не важно, сколько из этого понятно. Если долго давать этот текст, он запомнится. Вам понравится – это китайская классика. Вам надо попробовать с Рэйни.

Я глянула вверх. Воздух в тот день был не очень грязным, три разбухших облака лениво плыли по просторам серого неба. Начальства, с которым я ссорилась последние два года, нигде не было видно. Звон, который устроили наши счастливые дети, носился между небоскребами, нависавшими над детским садом, отдавался эхом, а затем растворялся в пустоте.

– Может быть, – отозвалась я. – Может, и попробую.