Глава двадцать первая

«Где же грязь, миленький?»

Фрэнсис Бин Кобейн родилась 18 августа 1992 года.

Она появилась на свет в 7.48 утра, весила полноценные 7 фунтов и одну унцию, глаза голубые, все функционирует нормально. Кортни – никогда не упускавшая возможности проявить свой драматический талант – в 4 утра схватила свою капельницу и выкатила ее по коридору в палату Курта. «Вылезай из кровати и пойдем со мной! – закричала она. – Не собираюсь рожать в одиночку, мать твою!» Муж отправился за ней, сам слабый от лечения и с собственной капельницей, и потерял сознание до того момента, когда Фрэнсис родилась. Это было нечто. «Я рожаю, ребенок выходит, Курт блюет, теряет сознание, а я держу его за руку и растираю ему живот, а ребенок тем временем выходит», – рассказывала Кортни Майклу Азерраду.

Курт вскоре очнулся и прижал к себе новорожденную.

Фрэнсис вовсе не была каким-то необычным ребенком, хотя и получала огромные дозы внимания прессы. Репортеры таблоидов «Инквайрер» и «Глоуб» осаждали палату Кортни в Сидарз-Синай, другие репортеры рылись в ее мусоре и факсах. Согласно интервью, которое Кортни в 1994 году дала «Роллинг стоун» после смерти Курта, тот на следующий день вышел в город, купил героина и вернулся с револьвером 38-го калибра, который передал Кортни, державшей Фрэнсис Бин, в напоминание о принятом ими решение совместно покончить жизнь самоубийством, если что-то случится с их ребенком.

И вновь миф трудно отделить от реальности: может, это очередной пример склонности Кортни к приукрашиванию? Я спрашиваю лишь потому, что Кортни упомянула при мне идею «пакта о совместном самоубийстве» только в гнетущие месяцы после смерти Курта. Это выглядит раздуванием сенсации, но Кортни, возможно, просто перепутала факты – я допускаю, что она действительно имела некоторую тягу к самоубийству, но в лучшем случае в конце 1994 года.

– Не помню такого, – комментирует Эрик Эрландсон, который также присутствовал при родах. – Я просто с ног сбился, присматривая в больнице за ними обоими и присутствуя при настоящих родах. Не спал. Пытался удержать эти бедные души в больничных палатах, хотя бы пока ребенок не появится на свет.

– Никогда не слышала об истории с револьвером, – комментирует Розмари Кэрролл. – При всех тогдашних несчастьях и сумятицах главной их задачей было не выбраться из задницы самим, а вытащить оттуда Фрэнсис.

Конечно, такое могло быть – Курт любил наркотики и оружие. И его тогдашний страх отрицать тоже никто не будет.

«Настроения были самые суицидальные. Я решил: „Черт, я ухожу из группы, – рассказывал певец Майклу Азерраду в интервью для „Мьюзишн“. – Я хочу убить ее [Хиршберг]. Как только я выберусь из этой сраной больницы, я убью эту бабу голыми руками. Я забью ее до смерти. Сначала возьму ее собачонку и на глазах этой бабы выпущу у нее кишки, потом обмажу ее ими и забью до смерти“».

Рождение Фрэнсис Бин явно было окружено истерией: через два дня появился социальный работник, размахивая экземпляром «Вэнити фэйр», который вышел 11 августа. Там указывалось, что Кортни все время курит, что Курт и Кортни – это Сид и Нэнси девяностых, а Кортни – это вообще чума: «Она ужасна, но от нее нельзя отвести глаз». Помимо прочих преувеличений, Кортни заявила Хиршберг, что встретила Курта восемь лет тому назад в Портленде – явная ложь, ведь тогда Курту было лет шестнадцать.

Линн делала прозрачные намеки на то, что Кортни принимает наркотики, цитируя «близких друзей»: «Страшно подумать, что она принимала наркотики, когда уже знала, что беременна. Мы все беспокоимся о ребенке». Хуже того – Кортни сообщила Линн, что парочка была под кайфом, когда они появились в Нью-Йорке на «В субботу вечером»: «Мы приняли кучу наркотиков. Сначала таблетки, а потом мы поехали в Алфабет-сити и ширнулись. Потом пришел кайф, и мы поехали на шоу. После этого я пару месяцев принимала героин».

Позже Кортни рьяно отрицала все приписываемые ей слова. Но всё ли неправда в статье Линн? Конечно, кое-какие фундаментальные положения неверны – например, общее мнение, что это Кортни подсадила Курта на героин, что британская музыкальная пресса заинтересовалась Кортни только из-за ее мужа. Но неправильное цитирование – это серьезное дело, а Хиршберг все же профессионал. Так или иначе, но социальные службы Лос-Анджелеса поверили в версию Хиршберг и 24 августа потребовали, чтобы Фрэнсис Бин была помещена под опеку сводной сестры Кортни Джейми Родригес, пока Курт не закончит месячный курс детоксикации. Кортни даже не разрешили забрать Фрэнсис Бин, когда она через три дня вернулась домой.

– Статья в «Вэнити фэйр» была для Кортни большим ударом, – говорит Кэрролл. – Кортни провела с Линн Хиршберг кучу времени и решила, что завоевала ее – что она понравилась Линн и что та так долго беседовала с ней, потому что наслаждалась ее обществом. Что получится прекрасная статья. Разумеется, в итоге Линн сделала то, что делает множество журналистов – пробралась в самый узкий круг друзей и затем распотрошила Кортни в прессе как могла. Думаю, что сама идея интервью выглядела смешно, но у Кортни было слишком много амбиций. Она всегда хотела примкнуть к мейнстриму, быть как Мадонна.

Дэнни Голдберг снял для Джейми квартиру по соседству с парочкой – еще до того как услышал, что она даже почти не разговаривает с Кортни, – и они наняли свою первую няню, Джеки Фэрри, менеджера турне и подругу Дженет Биллиг. Джеки присматривала за Фрэнсис следующие восемь месяцев, переехав в жилой комплекс «Оуквуд-апартментс», где «Nirvana» некоторое время жила, пока записывался «Nevermind».

– Джеки хотелось перемен в жизни, – поясняет Дженет Биллиг. – Она работала в промо-отделе «Epic» и была одной из моих лучших подруг. И это сработало. Им нужна была няня, а Джеки производила хорошее впечатление, ей можно было доверять, потому что все ее знали, и она умела обращаться с детьми.

Кортни заявляла, что ничего не принимала, с тех пор как узнала о беременности, но то был глас вопиющего в пустыне. Власти уже запустили в ход машину, пичкали моральными наставлениями и проповедовали об опасности приема наркотиков. Курт и Кортни были на виду, и штат поставил целью сделать из них наглядный пример, хотя доказательств практически не было, исключая публикацию в «Вэнити фэйр» и пару других грязных статеек, которые появились через пару недель (например, «Ребенок рок-звезды родился наркоманом», опубликованная в «Глоуб» 8 сентября).

В статье «Вэнити фэйр» присутствовал и голос разума, но ему предпочли не внимать. «Только четверть из всего, что говорит Кортни, – правда, – сказала Кэт Бьелланд Линн Хиршберг. – Но никому обычно нет дела до того, где же здесь ложь. Кортни заботится только об имидже. И это интересно. Раздражает, но интересно».

Куртни пытались как-то сократить нанесенный урон, давали совместные авторизованные интервью проверенным друзьям из музыкальной прессы – но было уже слишком поздно и недостаточно.

– Мы приехали в квартиру Стива Фиска в комплексе «Скад», – вспоминает Джонатан Поунмэн. – Они хотели сделать комплиментарное интервью. Но я на это не пошел. Я подумал: «Эй, я нервничаю, это же мои друзья, в чем дело, расскажите мне вашу версию», и все прошло таким образом. В результате статью опубликовал «Спин», и я, получается, остался в дураках.

У меня получилась подобная ситуация. Поунмэн делал второе совместное интервью (после «Сэсси» – то интервью было совсем не похоже на «Вэнити фэйр»). Я брал третье. Оба были направлены на смягчение вреда. Я не понимал, что происходит с ними и с ребенком. Я знал, что большинство из написанного в «Вэнити фэйр» – правда, потому что сразу после разговора с Линн Кортни позвонила мне, смеялась, рассказывала, какая Линн классная, как она здорово все понимает, как эта статья поможет ей влиться в мейнстрим Америки. И потом Кортни хвастала, как снималась полуобнаженной с сигаретой, как искренне рассказывала об эмоциональных проблемах и употреблении наркотиков, как она почти открыла все сердце Линн и как та это оценила.

А я отвечал: «Знаешь, тебе, наверное, не стоило выкладывать все это профессиональной журналистке. Одно дело мне – я хорошо знаком с твоим чувством юмора, сарказмом, презрением к себе, твоей бестолковостью и агрессивностью, к тому же у меня есть стоп-сигнал, и я не повторю некоторых твоих реплик, я понимаю, что это сказано не для печати и должно остаться между нами, – но нельзя судить всех журналистов по мне и даже по моим коллегами из британской музыкальной прессы. Мы – любители, энтузиасты, фанаты: мы не стремимся получить сюжет любой ценой. Откуда ты знаешь, что можешь доверять этой женщине?»

Кортни плевать хотела на мои возражения – то есть посчитала их настолько незначительными, что даже не заметила их и перешла к следующему фривольному анекдоту из тех, что она рассказала Линн.

Вершиной безумия стало то, что через четыре дня после судебного слушания, решавшего судьбу Фрэнсис Бин, «Nirvana» вылетела в Англию, чтобы возглавить список выступающих на Редингском фестивале 1992 года. Это было самое крупное шоу из всех, которые они играли в Британии, да к тому же последнее.

Рединг, взгляд первый: Эверетт Тру

Сначала давайте я расскажу о парике.

Это был подарок моей сестры, Элисон. В прошлом году в Рединге мне несколько раз угрожали читатели «Мелоди мейкер», двое – даже ножом. Я рассказал об этом сестре, и за неделю перед Редингом 1992 года я получил от нее по почте парик: «Так ты можешь хоть плясать, и тебя никто не узнает», – писала она. Я надел его, танцевал под дождем на выступлении «Teenage Fan-club», и меня все равно узнали. Да уж.

Потом я торчал в раздевалке «Nirvana». Было 30 августа, воскресенье. Весь день по лагерю циркулировали слухи, что «Nirvana» выступать не будет. У Курта-де передозировка героина. Курт якобы отбыл с женой, молодой матерью, обратно в США. Курта испугали меры безопасности. Я сидел, прислонившись к стене, и думал, что мне это не кажется правдоподобным, но кто знает? Кто-то передал мне бутылку с водкой – наверное, ребята из «Mudhoney», – и я начал пить. Сознательно и с той готовностью, которая означала, что скоро начнутся проблемы. Слухи становились всё более дикими. Может быть, Курт отказался выступать из-за язвительного приема, который оказали его жене, Кортни Лав, отдельные британские газеты? Я знал, что это неправда, потому что прошлым вечером говорил с Кортни, еще в Америке, где она отдыхала с новорожденной, Фрэнсис Бин. Ходили также разговоры, что этот концерт станет для «Nirvana» последним: со сцены группа это как раз энергично отрицала.

Грязь. Вот всё, чем запомнился тот Рединг. Образовались настоящие болота, в результате по некоторым участкам лагеря пройти могли только самые стойкие. Когда вдохновенная команда политического рэпа «Public Enemy» выступала субботним вечером, разверзлись хляби небесные, и на толпу вылилось содержимое океана средних размеров. Слушатели поскальзывались на земле; лица, тела, ноги, брюки, футболки «New Model Army» были полностью заляпаны грязью. Несколько редких костров, которые растапливали пластиковыми стаканчиками и постерами Курта Кобейна, ничуть не помогали согреться. Всё воскресенье группы подвергались обстрелу толпы. Музыканты реагировали по-разному. «Mudhoney» положили инструменты и начали отстреливаться. Марк Арм дразнил толпу: «Ребята, да вы же кидаться не умеете. Вы привыкли играть в футбол и пинать мяч ногами». Тут же он получил по лицу увесистым куском беркшира. «Будет мне наука, – отметил он позже. – Никогда не дразни вооруженную толпу». Группа поддержки «Baggy Labour», «The Farm», пыталась заболтать обидчиков. Всех перекрыла солистка «L7» Донита Спаркс, которая вынула из шортов тампон и запустила им в особенно наглых метателей.

Можно было слышать звук шмякнувшегося использованного тампона.

За сценой все казалось каким-то нереальным. Грязь и дождь оставили от обычных полчищ фанатов только самых преданных, явно старейших, – к тому же тех, кто не являлся личными друзьями группы, не пускали за сцену в их отсек. Это меня более чем устраивало. Благодаря этому я в числе немногих мог пользоваться достойными удобствами – сверхважными на любом фестивале – и имел доступ к выпивке.

Незадолго до выхода «Nirvana» выступал Ник Кейв, и я помню, как все мы – «Fannies» («Teenage Fanclub»), роуди, какой-то менеджер турне – стояли у отсека «Nirvana» и слушали, как австралийский певец поет серенады помятой, издерганной толпе – «The Weeping Song», «Deanna», – думая, насколько же он здесь не к месту. То был день гранжа – «Nirvana» подобрала исполнителей под себя (трибьют-группа «Abba» под названием «Bjorn Again», «L7», «Mudhoney», «Screaming Trees», «Melvins», «Pavement», «Beastie Boys» и «Teenage Fanclub»), и Кейв выглядел здесь таким неуместным, таким рассудочным. Раздавались крики: «Где же грязь, миленький?»

«Nirvana» с выходом задержалась: вроде бы они только что прилетели с другого фестиваля в Европе, не помню сейчас. Впрочем, думаю, что они торчали в «Ramada» – самом популярном у групп месте в послефестивальное время. Вдруг крохотная раздевалка стала напоминать бедлам, промоутеры носились туда-сюда; в одном углу Тони, личный танцор группы, накладывал слои макияжа, глядя в зеркало. Тарелки с нарезкой сыра и ветчины лежали нетронутыми, как и арахис и конфеты; под столом охлаждалось пиво. Трудно было понять, что же происходит. Курт вышел, убедился, что мне есть что пить, спросил, как зовут мою девушку. Кто-то что-то проорал про кресло-каталку. «Куда вы дели эту сраную каталку?» – раздался рык. Кто-то – наверное, менеджер турне «Nirvana» Алекс Маклеод – налил мне виски, а еще кто-то начал устанавливать сиденье. Эй, что за черт? Мое недоумение переросло в настоящий дурман.

«Меня собираются вывезти на сцену на этом, – объяснил Курт. – Это, типа, шутка над всеми, кто достает нас, рассказывая, что я-де в больнице, что у меня передозировка. Нравится мой халат?»

«Ага, понятно, – сказал я, ничего не понимая. – А почему бы тебе тогда еще не надеть и парик, который мне прислала сестра? Ты тогда будешь немного похож на Кортни, это еще больше всех собьет с толку». Курт примерил парик (волосы у него были уже довольно длинные) и согласился. Уже почти пора было выходить на сцену; кто-то глухо спросил еще кого-то, выкатится Курт на сцену сам или… «Эй! – заорал я, окончательно прощаясь с рассудком. – Давайте я его вытолкну! Я могу! Давайте я вывезу Курта на сцену. Так будет прикольнее».

Никто не придумал приличной отговорки, которая меня остановила бы.

И вот мы уже мчались к краю сцены, а по дороге куча народу хлопала нас по плечу и подбадривала. Я с трудом помню, что было дальше. Управление транспортным средством осуществлялось в нетрезвом виде: я возил Курта все более широкими кругами в погоне за девушками из «L7» у края сцены, в то время как двадцатифутовый занавес был готов приоткрыться, а менеджеры и прочая шушера бормотали про себя и друг другу: «Убейте же этого сраного английского писаку!» Никто из нас не знал, где, собственно, край сцены, так что мы запросто могли свалиться. Чарлз Питерсон, фотограф, который во многом определил лицо сиэтлского гранжа, снимал нас, пока мы умирали от смеха под вспышками. Мы подождали несколько минут за сценой, пока Крист говорил необходимое введение – и наконец настал тот момент…

Огни. Это всё, что я помню. Огни. Не видно было ни единого лица. Толпа невидима, и я ощущал только тот невероятный эйфорический рев, который увеличивался с каждым нашим шагом к микрофону.

«С ним все будет в порядке, – убеждал толпу Крист Новоселич, указывая на край сцены, откуда медленно материализовались мы. – С помощью друзей и семьи он выживет». Мы покатили к правому микрофону, и на полпути Курт привстал и схватил меня за шею. «Отлично, – подумал я в пьяном ступоре. – Курт хочет устроить потасовку, как мы часто делали с „Nirvana“». Я тоже начал с ним бороться. «Да нет же, придурок, – в ярости зашипел он. – Ты меня катишь не к тому микрофону».

Только полный лох мог придумать, что он болен и не может играть с группой. Курт неуверенно выбрался из кресла, в парике и больничном халате, пропел одну строчку из песни… и грохнулся. Толпа засмеялась и облегченно вздохнула. Было ясно, что группа приехала оторваться. И, черт возьми, так оно и было – на деле концерт настолько превосходил все остальные шоу 1992 года, что казалось, это другая группа. Как будто они снова вернулись в 1990-й, и трио из Олимпии плевать хотело на весь остальной мир.

Было исполнено двенадцать песен; группа нарочито неудачно сыграла вступление к «Teen Spirit», Дэйв Грол мычал слова бостонской «More Than A Feeling» невпопад, Курт провалил все гитарные соло, но это ничего не значило – весь мир словно сошел с ума. За исключением «Something In The Way», был отыгран весь альбом «Nevermind», включая и крушение инструментов на бис в «Territorial Pissings» – Дэйв Грол метнул тарелки в бас-барабан, который до того заботливо закрепил на одной из колонок, и с удовлетворением наблюдал, как вся конструкция рушится. Гитары трещали, тысячи глоток подпевали на «Negative Creep» и «Aneurism». Казалось, что «Nirvana» смеется над собственной нынешней важностью и заново утверждает свою смертность – не боги рок-н-ролла, но сраные смертные, которые просто пришли оторваться. Это был последний истинно великий концерт этого трио, который я видел. На подошвах (да чего уж там, и на волосах, и на лице, и на брюках, и даже на трусах) у нас была грязь, но мы были охренительно счастливы.

«О Кортни недавно написали в прессе много гадостей, – заявил ее благоверный. – И теперь она считает, что все ее ненавидят. Я знаю, что этот концерт записывают, так что хотел бы отправить ей сообщение. Я хочу, чтобы все мы сказали: „Кортни, мы любим тебя…“»

Публика немедленно прокричала, что он просил.

– Помню, как Курт звонил Кортни по мобильному телефону прямо со сцены, – смеется Дженнифер Финч. – До того я ни разу не видела мобильника. Да, куча народу там орала: «Кортни, мы тебя любим», а я сидела не отрывая глаз от мобильника. Она ведь тогда только что родила, так? Тут я и решила забрать фунт, который ей давала [см. главу 19].

Итак, я вывез Курта Кобейна на сцену на последнем, как оказалось, его британском концерте. Важное дело. Он сделал бы для меня то же самое.

Когда фурор, произведенный редингским концертом, улегся, «Мелоди мейкер» запустил конкурс «Выиграй парик, который носил Курт Кобейн в Рединге». (По окончании концерта я прибежал и схватил парик на память. Правда, я опасался, что он может понадобиться сестре. Я же понятия не имел, сколько стоят парики.) Но никто не откликнулся. Наверное, не поверили. Тогда мы на следующей неделе организовали конкурс еще масштабнее, написав что-то вроде: «Эй вы, болваны! Мы серьезно! Тот, кто опишет самую интересную причину, по которой он не смог побывать в Рединге на концерте „Nirvana“, выиграет парик, и мы опубликуем письмо победителя».

Тут нас затопил поток писем. Мы действительно опубликовали письмо победителя: это было содержательное, остроумное, прекрасно оформленное и аргументированное послание. Мы поздравили победителя, принесли соболезнования в связи с тем, что он не увидел концерта, и сообщили, что это письмо намного превосходит все остальные.

Проблема была в том, что к тому моменту я решил уже оставить парик себе.

Рединг, взгляд второй: Чарлз Питерсон

Я уже видел Курта в тот день, но в шутку меня не посвящали. Поэтому на минуту, когда я обнаружил инвалидное кресло, подумалось: «Черт, что стряслось с Куртом?» Потом-то до меня дошло, что вы, ребята, собираетесь сделать. Я сфотографировал Курта в кресле – он курит, и ты стоишь за ним. Ты выкатил его на сцену и оставил там. Он встал, чтобы взять микрофон, и упал – кажется, и кресло упало. Стояла зловещая мертвая тишина – а ведь народу было тысяч шестьдесят! Слышно было, как муха пролетает. Никто не понимал, что происходит.

Антон провел меня за сцену – туда впустили только двух фотографов, меня и Кевина Вестенберга [фотограф «Мелоди мейкер»]. Рядом со мной некоторое время находился Эрик Эрландсон, снимал концерт на видео, но большую часть времени я сидел там один; «Nirvana» передо мной, а по другую сторону этот долбаный двадцатифутовый занавес. Все это было по меньшей мере эпично.

Я больше привык к клубной атмосфере – сначала пьешь в баре с группой, а через минуту они уже начинают выступать. Помню, как отправился в палатку прессы и увидел список фотографов: 70 или 80 человек, просто невероятно. Я вышел пофотографировать «Mudhoney», и поскольку женщины из пресс-центра знали меня, они позволили мне больше, чем остальным. Я был там с Кевином – с ним я познакомился, когда он жил еще в Сиэтле. Кевин очень высокий и по какой-то причине всегда ходит в белом. Во время выступления «Mudhoney» начались все эти жуткие бои в грязи. Я оглянулся на Кевина: тот присел на корточки, опустил плечи и посмотрел назад. И тут – бац! бац! бац! – в него три или четыре раза попали – в белую джинсовую куртку и брюки. Его всего уделали.

Я пошел в бар за сценой выпить с Марком Лэнеганом; Марк, как обычно, расхаживал туда-сюда и разговаривал, ни на кого не обращая внимания. Вдруг он запутался ногой в одном из направляющих шнуров палатки. Он даже руки выставить не успел и плюхнулся лицом в грязь, ничком. Когда он встал, снизу доверху на нем была одна длинная полоска грязи.

Рединг, взгляд третий: «Mudhoney»

Я: Помните бои в грязи 1992 года?

– Да, – смеется Стив Тернер. – У нас даже есть их запись. Очень смешно было. Столько грязи. Мы знали, что это по-нашему!

– Я знал, что у нас могут быть проблемы, потому что до того уже выступали «L7» и в них летели комья грязи… и вот теперь выступаем мы, а знают нас как «Mudhoney», – лаконично комментирует Марк Арм. – У меня была новехонькая заказная гитара «3G Les Paul» – и вся она оказалась в грязи. Очень печально. Мы с этим не вполне справились. Донита уже швырнула в толпу тампон, перекрыть это достижение было невозможно. Но в какой-то момент мы начали бросаться грязью в ответ. Грязь по-прежнему летела на сцену, но уже не в нас. И я сказал: «Знаете, у нас в Америке есть такая игра – бейсбол, уж мы-то знаем, как целиться!» И только я это сказал, как гребаный ком грязи попадает прямо мне в морду! И сильно – там были камни! Тут я несколько стушевался.

Рединг, взгляд четвертый: Эрни Бейли

Я: Так ты не видел концерта в Рединге?

– Нет, и об этом было много споров, – отвечает бывший гитарный техник Курта. – Как, черт побери, «Nirvana» могла играть в Рединге с одним техником? Обычно фестивали – это источник стресса, ведь нельзя весь день проверять звук, чтобы убедиться, что всё на высшем уровне. В 1992 году Большой Джон работал на европейских концертах, а я на американских. И на всех этих шоу каждый из нас работал в одиночку, а это трудно, ведь они были великой группой, и им требовалось очень качественное обслуживание. Когда они вернулись [из Рединга], то сказали, что бас Криста украли после концерта прямо со сцены, потому что Большой Джон не мог быть во всех местах сразу. Ему нужно было организовать свою гитарную кухню, настроить запасной бас Криста и подключить его к усилителю – причем никто ничего не видел. Интересно, где была охрана? Фестиваль-то большой! Как можно было выйти с басом Криста, так чтобы никто ничего не заметил? Это был «Gibson RD», на нем Крист играл всё турне «Nevermind», любимая игрушка. Думаю, что у него почти разбилось сердце, но…

Дэйв извинился передо мной, потому что они сломали много гитар. Дэйв просто хватал их с полки и бросал оземь. Сохранилась видеозапись, и в Сиэтле мы посмотрели ее по телевизору Криста. Дэйв обернулся ко мне и сказал: «Я прошу прощения за то, что ты сейчас увидишь», – на экране он подошел к полке с гитарами Курта, взял одну и жестоко разбил ее. Тем временем Курт ломал его барабаны. Это было довольно забавно – ах, ты ломаешь мои барабаны, тогда достанется твоим гитарам. Но Дэйву было известно, что я долго корпел над этими гитарами, чтобы они работали хорошо.

Мне показалось, что кожаная куртка Криста смотрится странно. Необычный для него наряд. Кажется, на нем еще и кожаные штаны были. Но тут я могу ошибаться. Когда мы ездили в Аргентину, они с Большим Джоном отправились за кожаными штанами, что меня удивило, ведь Крист был строгим вегетарианцем. Думаю, тут дело в том, что скотоводство – такая крупная отрасль промышленности, что кожа здесь ни при чем. Коров убивают не из-за нее, это просто побочный продукт.