III.Завещательная правоспособность душевнобольных. – Брачная и свидетельская правоспособность. – Законоположения, касающиеся отбывания воинской повинности, права на пенсию, возмещения убытков и пр.

1

Из гражданских актов, оспариваемых под предлогом ненормального душевного состояния лица в момент их совершения, чаще всего дают к этому повод духовные завещания.

В связи с различным разрешением вопроса о назначении опеки и ее отношении к дееспособности душевнобольных западноевропейские законодательства и по отношению к духовным завещаниям придерживаются далеко не одинаковых точек зрения. Английская практика, не связывая наложение опеки с потерей дееспособности и признавая юридическую силу гражданских актов и сделок несомненно душевнобольных, руководится при этом не существованием психического расстройства и даже не официальным его удостоверением, а главным образом содержанием самого акта. Акт больного, даже находящегося в специальной больнице, признается вполне действительным, если его психическое расстройство ничем не обнаруживается в его содержании. При существовании болезни разумное распоряжение, по мнению английских судей, служит самым убедительным доказательством в пользу того, что оно было сделано во время светлого промежутка. Единственное исключение из этого составляет вступление в брак. Прежде браки душевнобольных признавались нередко действительными; впоследствии такими стали признаваться только браки, совершенные в светлые промежутки. Затем, однако, статутом Георга II было постановлено, что брак душевнобольного, состоящего под покровительством лорда-канцлера, признается безусловно недействительным до тех пор, пока больной официально не будет объявлен здоровым.

Той же основной точки зрения английское право придерживается и в вопросе о завещательной способности. Духовное завещание имеет полную силу, если болезнь ничем не обнаруживается в его содержании. Завещание, разумно и правильно составленное, и здесь принимается за доказательство светлого промежутка, хотя бы составитель его пребывал в специальной больнице или находился на попечении опекунов. В частности, завещания лиц, имеющих бредовые идеи, недействительны только в том случае, если влияние этих идей очевидно отразилось на характере содержания. При этом, благодаря свойственной вообще англичанам эксцентричности, нередко утверждаются и самые странные по своему содержании и эксцентричности завещания, в которых, напр., разным лицам завещаются те или другие части своего тела. Legrand du Saulle приводит несколько примеров, где значительные суммы оставлялись домашним животным, птицам и даже рыбам. Английский ученый Queensley из Кембриджа, большой поклонник греческих поэтов, завещал после своей смерти снять с себя кожу и выделать из нее пергамент, на котором должна быть написана «Илиада» Гомера; этот экземпляр божественной поэмы должен храниться в британском музее. Один лондонский богач оставил некоей мисс Б., с которой он не был совсем знаком, все свое состояние в несколько миллионов. «Я умоляю, – пишет он, – мисс Б. принять все мое состояние, слишком малое по сравнению с теми невыразимыми наслаждениями, которые заставляло меня испытывать в течение трех лет созерцание ее восхитительного носа». Крайне удивленная мисс узнала в покойнике того самого господина, который в течение трех лете преследовал ее на всех прогулках и выражал восторженные похвалы, даже в стихах, ее носу; вместе с этим мисс приняла завещанные ей миллионы. Утверждая подобные эксцентричные завещания, английские судьи обыкновенно не признают действительными лишь такие распоряжения, которые уже прямо нелепы или совершенно невыполнимы, в виде, напр., назначения наследником самого себя.

Совершенно иного взгляда придерживается французский кодекс, постановлявший, что все акты, совершенные лицом со дня назначения интердикции, не имеют юридической силы. Назначение интердикции ведет за собою, таким образом, полную потерю гражданской правоспособности, что, очевидно, относится и к завещательной способности, хотя некоторые французские комментаторы и полагают, что интердикция не имеет отношения к завещаниям, как к чисто личным правам, в которых опекун не может заменить опекаемого. Доводы, однако, приводимые в пользу такого толкования, довольно шатки: это возможность существования светлых промежутков и существование в кодексе специального постановления, в силу которого завещание должно быть составлено в здравом уме (art. 901). Другие же комментаторы, указывая, что при интердикции по смыслу закона светлые промежутки не могут приниматься в расчет, и ввиду категорического постановления, что все акты, совершенные после назначения интердикции, не имеют юридической силы, считают, что одного факта существования интердикции достаточно для признания недействительным духовного завещания, причем не может подлежать обсуждению суда и ссылка на светлый промежуток в состоянии подопечного. Общее же требование закона, что завещания, так же как и прижизненные дарения, должны быть составлены в здравом уме (il faut être sain d’esprit), допускает, по их мнению, оспаривание духовного завещания по причине душевного расстройства и тех лиц, которые не находились под законным призрением. Для истца необходимо только доказать отсутствие здравого ума в момент совершения этого важного акта.

По нашему законодательству:

«…Все духовные завещания, как крепостные, так и домашние, должны быть составлены в здравом уме и твердой памяти» (т. X, ч. 1, ст. 1016).

«Посему недействительны завещания: 1) безумных, сумасшедших и умалишенных, когда они составлены ими во время помешательства; 2) самоубийц».

Некоторые из наших юристов полагают, что эти статьи допускают действительность завещания несомненно душевнобольного, хотя бы он был официально признан таковым и отдан под опеку, «если только возможно доказать, что в минуту составления акта он был свободен от болезни и находился в здравом уме и твердой памяти». Доказать, однако, это представляет почти непреодолимые трудности, и возможность признания духовного завещания подопечного под влиянием теории, что в минуту его составления он освободился от своей болезни, привела бы на практике к очень грубым ошибкам. Если больной действительно освободился на продолжительное время от своей болезни, то с него должна быть снята опека. Если же это освобождение очень непродолжительное, так что о снятии опеки не могло быть и речи, то более чем позволительно сомневаться в возвращении здравого ума. Колебания в течение болезни представляют самое заурядное явление, и окружающие простое ослабление тех или других болезненных симптомов нередко склонны отожествлять с полным исчезновением болезни. Так, многими принимается как непреложный факт, что очень часто у душевнобольных перед смертью наступает полное просветление и возвращение рассудка. Крафт-Эбинг, однако, с полным основанием сомневается в возможности подобного явления, полагая, что простое ослабление прежде бывшего бреда принимают за его полное исчезновение. Таким образом, при существовании опеки мы должны презумпировать утрату завещательной способности; исключение могут составлять лишь такие случаи, где по состоянию больного опека могла бы быть снята с него, но какие-либо обстоятельства помешали исполнить предписанные законом формальности.

Общее положение, что духовные завещания должны быть составлены в здравом уме и твердой памяти, допускает оспаривавшие духовного завещания и помимо формального признания кого-либо страдающим расстройством умственных способностей. Наша судебная практика последних десятилетий неуклонно придерживается этого положения, основываясь на вышеприведенном решении кассационного департамента:

«…спор против духовного завещания, основанный на том, что во время составления оного завещатель был в умопомешательстве, может быть доказываем, и помимо официального освидетельствования, свидетельскими показаниями» (№ 331, 1868 г.).

Здесь, однако, опять возникает вопрос, что такое здравый ум, в чем должно заключаться мерило для его оценки? Ввиду невозможности провести резкую границу между психическим здоровьем и болезнью, между здравым и больным умом, мы не можем обойтись и здесь, как при вопросе о способности ко вменению, без психологического критерия. Правильное понимание окружающих отношений и возможность беспрепятственно руководиться этим пониманием при проявлении своей последней воли составляют необходимые условия для наличности здравого ума. Отсюда неизбежно вытекает вывод, что далеко не все расстройства душевной деятельности ведут за собою обязательную утрату завещательной способности. В очень многих случаях могут существовать те или другие отклонения в психической деятельности (напр., при неврастении, истерии, дегенерации), и тем не менее эти уклонения не делают человека ни невменяемым, ни неправоспособным. Вместе с этим понятно, что не одни только душевные болезни в узком смысле уничтожают завещательную способность, но и другие временные или стойкие состояния, исключающие наличность здравого ума. Сюда относятся острые или хронические болезни головного мозга, лихорадочный бред, состояния агонии острого отравления, а также глухонемота.

2

Само по себе заболевание головного мозга не обусловливает потерю дееспособности, так как очень часто психическая деятельность бывает при этом или вполне сохранена, или лишь незначительно ослаблена. При существовании же глубокого психического расстройства, которым могут сопровождаться мозговые заболевания, напр., резкого слабоумия, необходимо руководиться тем же принципом, как при душевных болезнях вообще, т. е. настолько ли велики наблюдаемые расстройства, чтобы нарушить способность свободного волеопределения. Особенный интерес в практическом отношении представляют болезни мозга, сопровождаемые афазией. Этим именем называется как потеря способности лишь произносить слова, хотя они и остаются в памяти больного, так и потеря памяти самих слов. В первом случае афазия называется атактической, во втором амнестической. При атактической афазии больной помнит те или другие названия, слова, но не может совершить необходимые движения для произнесения этого слова, или вместо одного слова произносит совершенно другое, или же в состоянии произнести только нечленораздельные звуки или бессмысленный набор отдельных слов. Больной не в состоянии даже повторить того слова, которое ему подсказывают. При амнестической афазии движения, которые нужны для произнесения слова, все возможны, но забыты самые слова, названия, хотя соответствующие им представления и существуют; нередко при этом, чтобы выразить свою мысль, больной употребляет какое-либо описательное выражение: вместо «стакана» – из чего пьют, вместо «ножа» – чем режут. Если подсказать забытое слово, больной может повторить его, следовательно, движения, необходимые для произнесения этого слова, возможны, подсказанное и произнесенное слово, однако, опять сейчас же забывается. Очевидно, что при потере памяти слов, при амнестической афазии невозможна и письменная речь, между тем как при утрате лишь тех движений, которые необходимы для произнесения слова, письменная речь может быть сохранена, и при ее помощи больной может вполне хорошо выражать свои мысли. Однако и при атактической афазии нередко бывает утрата памяти и тех движений, которые необходимы для письма (аграфии), вместе с словесною утрачивается вполне и письменная речь. В некоторых случаях положение афазиков становится еще более тяжелым, если они теряют при этом и способность понимать произносимые перед ними слова (словесная глухота); в более редких случаях теряется при этом и намять значения тех или других предметов или каких-либо привычных движений. Неспособные выразить свою мысль или понять чужую ни при помощи слова, ни при помощи письма, неспособные к совершенно самых простых и обычных движений – напр., одеться, есть, иногда афазики – совершенно неправильно – принимаются окружающими за помешанных.

Обыкновенно при афазии бывает более или менее расстроена вся психическая деятельность, степень, однако, этого расстройства может быть чрезвычайно различною. Если больной мало изменился в сравнении с тем, каким он был до болезни, продолжает вести свои дела или по крайней мере интересоваться ими, если он сохранил тот или другой способ общения с окружающими, особенно если сохранена письменная речь, то завещательная способность такого афазика должна быть признана неприкосновенною. Если же больной резко изменился во время болезни, представляет ясно выраженные явления упадка всей умственной деятельности, который иногда может достигать очень значительной степени, или при полной невозможности с его стороны вступать в общение с внешним миром, его завещание, конечно, может быть оспариваемо и признано недействительным. Главное значение, таким образом, имеет при этом не афазия сама по себе, а то психическое состояние, которым она сопровождается. Всестороннее исследование этого состояния только и может выяснить вопрос о действительности или недействительности завещания. Должен, однако, прибавить, что это исследование нередко встречает очень большие трудности, так как в большинстве случаев вопрос поднимается уже после смерти завещателя, и нередко приходится ограничиваться одними показаниями свидетелей, вполне полагаться на которые не всегда бывает возможным. Необходимо иметь еще в виду, что при афазии больной может подписать или даже переписать представленное ему завещание, не понимая его смысла.

При глухонемоте степень умственного развития может представлять чрезвычайное разнообразие. Глухонемые от рождения, предоставленные самим себе и не получившие никакого воспитания, должны быть поставлены на один уровень с слабоумными. Наш закон в вопросе о вменении им преступления приравнивает их к безумным и сумасшедшим:

«Глухонемые от рождения, а равно и лишившиеся слуха и языка в детском возрасте, когда нет сомнения, что они не получили ни чрез воспитание, ни чрез сообщество с другими, никакого понятия об обязанностях и законе, также не подвергаются наказаниям за преступления и проступки; но в случае учиненного таким глухонемым смертоубийства, или же покушения его на жизнь другого или свою собственную, или на зажигательство, делается распоряжение о содержании его в заключении отдельно от других, находящихся под стражею, и о строгом неослабном за ним надзоре» (ст. 98 Ул. о нак.).

При этом согласно с сенатскими разъяснениями они должны содержаться в заведениях для душевнобольных.

По гражданскому своду «глухонемые и немые состоят под опекою до 21 года. По достижении полного совершеннолетия производится им законное освидетельствование на основании ст. 368–372 сего свода» (ст. 331, т. X. ч. I.).

По австрийскому законодательству глухонемой остается навсегда под опекою, если он в то же время и душевнобольной; если же по достижении 25-летнего возраста он делается способным управлять своими делами, то ему не могут назначить опекуна против его желания; в суд, однако, они не могут являться иначе, как в сопровождении адвоката. Точно так же прусский закон требует, чтобы глухонемые от рождения или сделавшиеся таковыми до 14 лет находились под опекой; это распространяется и на лиц, сделавшихся глухонемыми в более зрелом возрасте, если они не могут выражаться общепонятными знаками и потому совершенно неспособны вести свои дела; но опека должна быть снята, если исследование докажет, что глухонемой приобрел способность заниматься своими делами.

Если глухонемые, не получившие никакого образования, стоят на очень низкой степени развития и могут быть приравнены к слабоумным, то, с другой стороны, многие из них, благодаря крупным успехам, достигнутым в их обучении, приобретают настолько широкое развитие, что в состоянии исполнять очень сложные и разнообразные обязанности, ничем не отличаясь от умственно здоровых людей. Соответственно этому они не могут быть ограничены ни в своей общей дееспособности, ни в частности в завещательной способности.

Необходимо, однако, иметь в виду, что глухонемота нередко обусловливается каким-либо органическим поражением мозга, сопровождается поэтому врожденным слабоумием, причем, понятно, обучение таких глухонемых не может принести надлежащего результата.

Составление духовного завещания in extremis, т. е. непосредственно перед смертью, само по себе еще не лишает его юридической силы, так как при многих хронических болезнях, не касающихся особенно головного мозга, больной почти до самой последней минуты сохраняет полное сознание и может делать совершенно разумные и правильные распоряжения. При других же болезнях перед смертью наблюдается более или менее продолжительный период спячки, причем, хотя и можно иногда окликом или расталкиванием привлечь на некоторое время внимание умирающего, однако он уже не в состоянии оценить предъявляемых к нему требований. При острых лихорадочных болезнях, сопровождаемых бредом, так же как при появлении бреда во время агонии, конечно, не может быть и речи о сохранении правоспособности. К кажущемуся просветлению сознания и возвращению на время рассудка и в этих случаях следует относиться со сомнением. Ввиду того различного влечения, которое оказывают те или другие болезни на психическое состояние умирающего, при возбуждении спора о действительности гражданских актов, совершенных перед смертью, нельзя ограничиваться одними показаниями окружающих лиц, но желательна и точная врачебная диагностика болезни, которая иногда одна только и может привести к истинному заключению.

Относительно завещаний самоубийц некоторые из врачей и юристов указывают на крупное противоречие нашего гражданского свода с постановлениями позднейшего Уложения о наказаниях. Ст. 1017 X т. постановляет: «посему недействительны завещания: 1) безумных, сумасшедших и умалишенных, когда они составлены ими во время помешательства; 2) самоубийц». С другой стороны, по ст. 1472 Уложения о наказаниях, «лишивший себя жизни с намерением и не в безумии, сумасшествии или временном от каких-либо припадков беспамятстве признается не имевшим права делать предсмертные распоряжения». Сопоставляя эти две статьи, указывают, что завещание самоубийцы по закону гражданскому рассматривается как завещание сумасшедшего, а по уголовному уничтожается в виде наказания, как совершенное сознательно. Вместе с этим, так как и тою и другою статьей устанавливается – лишь по различным соображениям – недействительность завещаний самоубийц, то и делается общий вывод, что все вообще завещания самоубийц при всех условиях должны считаться по закону не имеющими силы. Однако указываемое противоречие лишь видимое, и этот общий вывод нельзя считать безусловно верным. Законы гражданские принимают во внимание лишь одну сторону вопроса: они считают самоубийц неспособными к составлению духовного завещания по той же самой причине, как безумных и сумасшедших, т. е. вследствие отсутствие здравого ума и твердой памяти. Здесь предусматриваются лишь случаи, когда самоубийство является результатом душевного заболевания и совершено в припадке психического расстройства. Однако самый факт самоубийства еще нисколько не доказывает ненормальности умственных способностей; самоубийство возможно и при отсутствии каких-либо болезненных изменений, в полном сознании и в нормальном умственном состоянии. Эти случаи предусматриваются уголовным законом, при чем, может быть, имелась в виду та цель, что постановление о недействительности предсмертных распоряжений может в некоторых случаях изменить решение покончить с своей жизнью. Обе статьи не исчерпывают, однако, всех возможных в действительности комбинации; могут быть случаи признания завещания самоубийцы действительным в силу того, что к нему нельзя применить ни той, ни другой статьи. «Предположим, – говорит Л. Слонимский, – что завещание написано за несколько лет до развит помешательства, поведшего к самоубийству; такой случай, конечно, не подходит ни под статью законов гражданских, так как завещание составлено еще задолго до появления идеи о самоубийстве и, следовательно, в полном уме, ни под статью 1472 Уложения, так как самое самоубийство совершено в состоянии безумия и потому не может быть преследуемо по отсутствии требуемых этою статьей условий вменения. Оказывается, таким образом, что закон оставляет в силе целую категорию завещательных распоряжении лиц, лишивших себя жизни в припадке душевной болезни: всякое иное, более широкое понимание закона противоречило бы не только логическому основанию его, но и буквальному его смыслу». На практике подобные случаи встречаются нередко, особенно ввиду того, что в официальном удостоверении в большинстве случаев причиною самоубийства выставляется психическое расстройство, как по трудности исключить вполне его существование в каждом данном случае, так и по практическим следствиям, связанным с обрядом похорон, назначением страховых премий и т. п. Между тем завещания, составленные задолго до самоубийства, последовавшего в припадке психического расстройства, не могут быть подведены под статью, которая признает недействительность духовных завещаний лишь в силу отсутствие здравого ума во время их составления.

Обсуждение вопроса о психическом состоянии лица во время составления им духовного завещания нередко представляет чрезвычайно большие трудности как для врачей, так и для судей, благодаря тому, что обыкновенно духовные завещания оспариваются уже после смерти лица, когда, следовательно, его клиническое исследование невозможно. При этом остается руководиться, с одной стороны, возможно полным собранием сведений от лиц, приходивших в общение с завещателем, а с другой, теми данными, которые можно извлечь из оспариваемого акта. Сведения относительно душевного состояния лица не могут ограничиваться только моментом совершения акта, но с возможною подробностью должны исчерпать весь материал, касающийся психического состояния, как перед, так и после его совершения. Первые проявления болезни нередко остаются незамеченными со стороны окружающих или неправильно ими оцениваются; завещание, составленное в этом периоде, может быть ими принято за проявление здравой воли, между тем как резко выраженные симптомы душевной болезни, отмеченные лишь через некоторое время, могут возбудить основательные подозрения, что и самый акт был составлен во время болезни. По прусскому законодательству, если душевнобольной, состоящий под опекою, в течение года до назначения последней сделал распоряжение о наследстве в пользу лица, не имеющего на него законного права, то это лицо при желании воспользоваться завещанием должно прежде доказать, что завещатель находился в то время в здравом уме.

Исследование самого акта важно, как относительно его формы, так и содержания. Уже один почерк нередко может дать ценные указания, по которым можно сделать заключение о двигательных расстройствах, характерных для старческого слабоумия, хронического алкоголизма и особенно прогрессивного паралича. В пользу последнего говорят – кроме дрожания и неровности почерка – пропуск букв, слогов или слов, перестановка или повторение их, недописывание и т. п. При первичном помешательстве нередко употребляются различные символическое знаки, своеобразные выражения, вновь придуманные слова; своеобразный характер носят такие рукописи лиц слабоумных, лиц, находящихся в маниакальном возбуждении, а также страдающих спутанностью сознания.

Содержание самого завещания иногда может быть прямо нелепо и бессмысленно. Необходимо, однако, всегда иметь в виду, что отсутствие нелепостей, логичность содержания не может еще служить бесспорным доказательством отсутствия душевной болезни. При полной логичности содержания всегда должны внушать сомнение такие завещания, которые резко противоречат всему прошлому характеру и поведению составителя, устраняют по непонятным мотивам законных наследников и составлены в пользу сторонних лиц или учреждений. Так, очень часто больные, страдающее бредом преследования, под влиянием бредовых идей лишают наследства наиболее близких к ним лиц. «Как это ни печально, – говорит Legrand du Saulle, – но необходимо отметить, что две пятых завещателей, неожиданно отказывающих свое состояние в пользу госпиталей или академии, являются совершенно случайными благодетелями. Эти филантропы теряют семью, которую они ненавидят, подозревают и обвиняют; поэтому без всякого сожаления они грабят ее в пользу того или другого учреждения. В течение своей жизни они слыли угрюмыми, недоверчивыми, эгоистами и скрягами; после же их смерти память об их добродетелях должна передаваться от поколения к поколению. Я имею мужество утверждать, что крупные пожертвования в пользу богоугодных заведений очень часто представляют лишь выражение интеллектуальных, аффективных или нравственных расстройств». Legrand du Saulle сообщает много случаев, относящихся к этой категории недобровольных друзей человечества.

Но если логичность содержания не исключает еще возможности душевной болезни, то, с другой стороны, и странность этого содержания не может еще служить доказательством психического расстройства завещателя. Chatelain приводит в высшей степени курьезное завещание 82-летнего нотариуса в Невшателе, который кроме своей должности имел еще небольшую виноторговлю. За несколько лет до своей смерти он передал одному духовному лицу запечатанный конверт с тем, чтобы он был вскрыт только после его смерти. При вскрытии этого пакета в нем оказался договор с Богом следующего содержания: «Договор между всемогущим Богом с одной стороны и мною нижеподписавшимся, его смиренным слугою, с другой. Статья 1. Цель этого договора – торговля спиртными напитками. Статья 2. Мой всемогущий компаньон соблаговолил внести в наше предприятие вместо капитала свое благословение. Я с своей стороны буду давать свой капитал и свои силы и вести соответствующую книгу. Статья 3. Прибыль делится пополам между мною и моим высоким компаньоном, и его половина должна идти на те предприятия, к которым побудит меня дух моего Бога. Статья 4. Как только Бог призовет меня с этого света, мой племянник должен немедленно ликвидировать дела и долю, принадлежащую моему компаньону, передать священнику для миссионерских целей». На долю Бога приходилось по книге 7393 франка. Это завещание первоначально не хотели утверждать, так как считали его результатом психического расстройства. Судебное следствие показало, однако, что нотариус был необыкновенно педантичный человек, но никогда не обнаруживал ни малейшего признака душевной болезни и вел свою виноторговлю с чрезвычайно большей осмотрительностью. Книги его были в образцовом порядке и не содержали никакого намека на душевное расстройство. Эксперты не нашли возможным признать здесь существование душевной болезни и приравняли этот странный договор тем обетам, которые часто дают люди в большой опасности или при начале важного предприятия. Здесь только договор был изложен письменно, с строгою педантичностью юриста, сумевшего придать ему законную форму. Поэтому за этим актом была признана полная юридическая сила.

В некоторых случаях при оценке спорной правоспособности после смерти ценные указания могут быть получены при вскрытии этого лица. Необходимо, однако, иметь в виду, что при острых душевных заболеваниях результаты вскрытия в большинстве случаев бывают отрицательными; поэтому отсутствие резких изменении со стороны мозга или его оболочек не может еще служить доказательством психического здоровья.

3

Лица, страдающие душевным расстройством, не могут вступать в брак.

«Запрещается вступать в брак с безумными и сумасшедшими (ст. 5). Законными и действительными не признаются брачные сопряжения, совершившиеся по насилию или в сумасшествии одного или обоих брачующихся» (ст. 37 т. X. ч. 1).

Мною уже указывалось, какое важное значение имеет в этих случаях, будет ли определено безумие или сумасшествие, понимаемое в смысле закона. Безумие как болезнь, существующая с младенчества, исключает уже этим самым законность брачного договора, между тем как при определении сумасшествия незаконность брака может быть признана только в том случае, если будет доказано, что болезнь существовала и до брака.

Душевная болезнь, хотя бы длительная и неизлечимая, для православных не может служить причиною развода. Точно так же во Франции и Австрии она не может служить поводом к расторжению брака. В Пруссии и Швейцарии душевное расстройство считается законною причиною для развода, если оно признано неизлечимым; продолжительность болезни при этом в Пруссии должна быть не менее года, в Швейцарии не менее трех лет.

В числе других ограничений личных прав душевнобольных закон признает их неспособными давать свидетельские показания. По Уставу уголовного судопроизводства «не допускаются к свидетельству: 1) безумные и сумасшедшие» (ст. 704). На практике недоразумения могут быть вызваны Уставом гражданского судопр., по которому «не допускаются к свидетельству: 1) признанные умалишенными и неспособные объясняться ни на словах ни на письме, а равно лица, кои вследствие расстройства умственных способностей состоят по распоряжению надлежащей власти на испытании или в пользовании врача». Может показаться, что закон считает неспособными к свидетельству не всех вообще душевнобольных, а только тех из них, которые официально признаны Сенатом. И действительно, бывали случаи, где истцы настаивали на действительности свидетельских показании душевнобольных ввиду того, что они не были официально признаны таковыми. Это толкование нельзя, однако, считать правильным, тем более, что тот же Устав объявляет «не допускаются к свидетельству: …2) те, которые по своим физическим или умственным недостаткам не могли иметь познания о доказываемом обстоятельстве» (ст. 84 и 371). Ввиду того, что официальное освидетельствование, результатом которого является признание умалишенным, не составляет у нас обязательной меры, было бы странно предполагать, что закон ставит способность давать свидетельские показания в исключительную зависимость от признания Сенатом. Скорее в этом можно видеть подтверждение того взгляда, что назначение опеки ведет за собою утрату общей правоспособности, в том числе и способности давать свидетельские показания. Находящиеся под опекою по этой статье, безусловно, не могут быть свидетелями. Другие же больные могут быть допущены или нет в качестве свидетелей, смотря по форме и степени их расстройства, причем критерием в этих случаях служит «невозможность иметь понятие о доказываемом обстоятельстве».

В литературе описано несколько случаев, где судьи руководились исключительно показаниями душевнобольных и на основании их выносили приговор. К этим показаниям иногда приходится прибегать по необходимости, когда больные были единственными свидетелями совершившегося преступления. Крафт-Эбинг передает случай из английской практики, где больной, страдающий бредом и считавший, что он находится в обители с духами, был единственным свидетелем совершенного на его глазах убийства, причем он так ясно и обстоятельно передал о случившемся, что присяжные на основании лишь его рассказа вынесли убийце обвинительный приговор. В другом случае, тоже в Англии, больной умер вследствие побоев, нанесенных ему служителем; единственным свидетелем этого был другой больной, страданий меланхолией с галлюцинациями и уже выздоравливавший, хотя по временам он жаловался еще на галлюцинации слуха. Его рассказ был настолько точен и так мало внушал сомнения, что присяжные признали его вполне достоверным и обвинили служителя. Подобные факты, конечно, нельзя возводить в общее правило, и в каждом таком случае должно быть произведено тщательное исследование, чтобы выяснить, насколько можно полагаться на показания больного. Точность и обстоятельность рассказа еще не может служить гарантией его достоверности. Особенной осторожности требуют добровольные показания душевнобольных, нередко обвиняющих себя или других в различных преступлениях. Самообвинения очень часто встречаются при меланхолии, истерическом помешательстве, иногда при алкоголизме и вторичном слабоумии. При меланхолии больные могут приписывать себе те или другие преступления только для того, чтобы отдать себя в руки правосудия и подвергнуться заслуженному, по их понятию, наказанию; часто, однако, они бывают вполне убеждены в совершении ими взводимых на себя преступлений и передают об них с чрезвычайною подробностью. Нередко предметом такого самообвинения служит убийство своих детей. Неоднократно случалось, что больные женщины заявляли суду о совершенном ими детоубийстве, тогда как гинекологическое исследование показывало, что они ни разу не рожали или даже оставались девственницами. При истерическом психозе самообвинения нередко возникают не только вследствие болезненного желания во что бы то ни стало привлечь на себя внимание, но, может быть, еще чаще вследствие усиленного развития фантазии, смешивания ее продуктов (так же как и снов) с действительностью, или же вследствие галлюцинаций и псевдогаллюцинаций. Одна из наших больных в течение некоторого времени с мельчайшими подробностями передавала картину отравления ею своего мужа; помимо усиленного фантазирования в основе этого самообвинения лежали, по-видимому, и галлюцинации. Этот бред появился у нее через несколько лет после смерти мужа, держался около двух недель и затем исчез, уступив место другим явлениям. Те же самые условия нередко вызывают со стороны истеричных обвинения других лиц; очень часто поводом к такому обвинению служит мнимое покушение на их целомудрие. При этом иногда с большою утонченностью создается и соответствующая обстановка мнимого преступления: больные сами пишут письма, наносят себе различные повреждения или прибегают к другим хитростям, чтобы придать более достоверности выдуманному ими обвинению. Неоднократно при подобных условиях возникали грандиозные судебные процессы, которые в прежнее время оканчивались нередко плачевно для обвиняемых.

При алкоголизме, связанном с поражением периферических нервов (множественным невритом), особенного внимания – по отношению к свидетельской правоспособности – заслуживают расстройства памяти в виде так называемых псевдореминисценций или ложных воспоминаний. Благодаря этому расстройству больные могут с большими подробностями и кажущеюся правдивостью создавать совершенно небывалые происшествия, которые иногда держатся в их сознании с очень большою упорностью и не поддаются никаким разуверениям. Один из больных, находившихся в московской психиатрической клинике, несколько раз повторял длинный рассказ, как он день за днем убеждался в неверности своей жены; сначала его предупредили об этом разговоры его земляков, затем обратило внимание странное поведение жены, и наконец для сомнений не оставалось уже места, когда ему удалось застать жену вместе с любовником. Все разговоры и факты передавались с такими мельчайшими подробностями и с такою убедительностью, что для стороннего человека могли казаться вполне достоверными. Понятно, что при этом легко могут возникнуть убеждения, которые могут повести к обвинению самого себя или другого лица в преступлении. Ложные обвинения других лиц под влиянием бреда или неправильной оценки совершающихся явлений нередко возводятся также первично-помешанными с бредом преследования и дегенератами, страдающими резонирующим помешательством, сутяжничеством и тому подобными формами. Если в некоторых случаях при этом вполне очевидны те нелепые идеи, которые лежат в основе обвинения, то в других случаях – при сохранении иногда блестящего интеллекта опирающегося на некоторые действительные события, – легко впасть в заблуждение и придать веру несправедливым заявлениям.

Что касается до слабоумных лиц, то и к их показаниям надо относиться с большою осторожностью, так как нередко, вследствие ли ошибок памяти, собственных вымыслов или вследствие постороннего влияния, они часто совершенно извращают те события, очевидцами которых им пришлось быть. То же самое относится и к показаниям детей, которые, как установили многочисленные наблюдения, нередко без всякого фактического основания возводят на себя или на других самые тяжелые обвинения.

В последнее время некоторыми рекомендовалось прибегать к гипнотизированию преступников с тем, чтобы получить от них верные показания. Оставляя в стороне вопрос, насколько позволительно с нравственной точки зрения прибегать к этому способу, необходимо только отметить, что надежда получить таким путем вполне правдивые показания совершенно неосновательна, так как, по наблюдению многих врачей, и во время гипноза обман бывает вполне возможным. Конечно, излишне упоминать, что нельзя придавать значения тем показаниям, которые делаются во время лихорадочного бреда или во время обыкновенного сна.

4

Спорная правоспособность может подлежать обсуждению не только при вопросах об завещаниях, брачных договорах, способности давать свидетельские показания, но и в других случаях, касающихся обязательности сделок купли и продажи, способности продолжать службу, воспитывать детей, отвечать за нанесенный кому-либо вред и т. п. Я не буду входить в рассмотрение каждого из этих вопросов отдельно, так как все они легко разрешаются – конечно, при обязательном участии экспертизы – с той точки зрения, которую я пытался установить при рассмотрении общего вопроса, чем мы должны руководиться при обсуждении правоспособности душевнобольных. Здесь могут быть лишь упомянуты некоторый статьи нашего закона, имеющие отношение к рассматриваемому вопросу.

Ст. 962. Присяжными заседателями не могут быть: слепые, глухие, немые и лишенные рассудка. (т. II. ч. I.).

Лица, страдающие идиотизмом, слабоумием, умопомешательством во всех его видах, освобождаются от службы в войсках (ст. 18 лит. О наставлении врачам). Согласно с указом Сената (1882 г.) „признанные присутствием по воинской повинности лица слабоумными, идиотами или сумасшедшими имеет своим последствием непринятие его на службу, но не влечет за собою каких-либо ограничений в его правоспособности».

Наш закон устанавливает следующие особые права лиц, которые, состоя на государственной службе, подверглись душевной болезни.

Ст. 571. Чиновники, которые подвергнутся сумасшествию и будут пользоваться в учрежденных для лишенных ума общественных или казенных заведениях, в течение первого года их пользования, не увольняются от занимаемых ими должностей, и если они имеют жену или детей, то продолжается производство им окладов, какие мужья или отцы их получали до болезни. Начальством вменяется в обязанность наблюдать, чрез сношение с кем нужно, за положением болезни умалишенных в принявших их в заведениях и за возвращением их к своим должностям по совершенным восстановлении их сил. Если же в течение года умалишенный чиновник не выздоровеет и в должность не вступит, то увольняется от должности или службы по общим правилам (т. III кн. 2).

Ст. 84. За выслугу на пенсию зачитается время нахождения служащих чиновников за болезнью в доме умалишенных (т. III. кн. 2).

Душевная болезнь, также как слепота и паралич, сокращают срок, необходимый для выслуги пенсии.

Ст. 103. Чиновники, одержимые тяжкими неизлечимыми болезнями, лишающими их не только возможности продолжать службу, но и обходиться без постоянного постороннего ухода (случаи эти объяснены в изданной от медицинского совета для врачей инструкции получают при отставке в пенсии: прослужившие от 5 до 10 лет – одну треть оклада, следующего им по табели; прослужившие от 10 до 20 лет – две трети оклада; прослужившие 20 лет – полный оклад.

Кроме того, различный статьи устанавливают возможность получения единовременных пособии как самим чиновникам, так и их семействам. Если чиновники лишают себя жизни в припадке меланхолии или умопомешательства, то Министрами, Главноуправляющими отдельными частями и Обер-Прокурору Святейшего Синода предоставляется назначать их семействам своею властью пенсий и единовременных пособий.

Что касается до того вреда, который могут принести другим душевнобольные, то „ответствуют за вред и убыток, причиненные преступлением или проступком малолетних (не находящихся при родителях), а равно и безумным или сумасшедшим, те, которые по закону обязаны иметь за ними надзор“ (ст. 654 т. X. ч. 1). Так как закон однако не устанавливает, кто обязан иметь надзор за душевнобольными, то применение этой статьи на практике может встретить большие недоразумения. Еще с некоторым основанием она может быть применена к опекунам, при наложении опеки, к тем лицам, которые взяли на свое попечете больного, совершившего преступление в припадке болезни или совершенного беспамятства „с обязательством иметь за ним тщательное непрестанное смотрение“, а также к администрации того заведения, в котором больной находится на излечении. Более определенные указания закон дает относительно больных, жительствующих у своих родителей.

Ст. 686. т. X. ч. 1. Когда безумные или сумасшедшие, жительствующие у родителей своих, причинят кому-либо вред или убытки и, по окончательному судебному приговору, будет признано, что родители, имея все средства предупредит означенное деяние безумного или сумасшедшего, не приняли надлежащих к тому мер и допустили совершение оного по явной с их стороны небрежности, то вознаграждение за вред и убытки платят из своего имущества родители безумного или сумасшедшего: отец или мать, или оба вместе, по усмотрению суда, хотя бы за безумным или сумасшедшим и числилось собственное имение. В противном же случае, т. е. когда родителя докажут, что они не имели никаких средств к предупреждению преступления или проступка, убытки взыскиваются с имения безумного или сумасшедшего.

Л. Слонимский обращает внимание на то, что наравне с положительными действиями душевнобольных должны быть оцениваемы и бездействие и упущения с их стороны в тех случаях, когда последние связаны по договору или по закону с известными юридическими последствиями. Если кто-либо принял на себя обязанности, подлежащая исполнению в будущем, то он должен быть дееспособным не только в момент заключения сделки, но и в момент, назначенный для ее осуществления.