III. Душевнобольные в суде: обязанности предварительного испытания в специальных больницах. – Судебно-психиатрическая экспертиза: задача врача-эксперта и отношение суда к его заключению

1

Закрытое заседание суда постановляет окончательное решение только в том случае, когда суд по доказанному расстройству умственных способностей подсудимого прекращает дело и освобождает его от уголовного преследования. Если же эксперты не признают подсудимого на предварительном следствии больным или если даже эксперты признают его таковым, но судьи не найдут возможным принять это заключение, то делу дается дальнейший ход и обвиняемый предается суду. Но, кроме того, судебный следователь может не обратить внимания на психическое состояние подсудимого, вопрос о состоянии его умственных способностей мог совсем не возникнуть при производстве предварительного следствия, вследствие чего сомнение о ненормальном состоянии подсудимого может быть возбуждено уже на самом судебном следствии. Таким образом, суду присяжных – этому атавистическому учреждению, как его называет Ломброзо, – может быть представлено дело, где или уже на предварительном следствии возбуждено сомнение в здравости умственных способностей, или же это сомнение может возникнуть на самом суде, как совершенно новое обстоятельство. И в том и в другом случае обвиняемый не лишается возможности доказывать свое болезненное состояние на самом судебном следствии. По отношению к подсудимым, возбудившим сомнение в нормальности их психического состояния уже на предварительном следствии:

«Устав угол. суд. устанавливает два порядка освидетельствования умственных способностей. Первый по ст. 333–356 относится к предварительному следствию и имеет целью удостовериться в расстройстве умственных способностей для определения того, подлежит ли подсудимый уголовному преследованию, или дальнейшее исследование его преступления следует прекратить в порядке, установленном 356-й ст. Второй, ст. 687–692, установлен для судебного следствия и состоит в том, что суду предоставлено право производить поверку освидетельствований, производимых на предварительном следствии, или назначить новое испытание чрез сведущих людей, при чем он не стеснен ни в выборе приемов, ни в означении числа сведущих людей, ни в определении срока для наблюдения; заключения его в этом отношении могут подлежать поверке или отмене только в том случае, если при установлении их нарушены те условия, которые точно определены в законе, или когда не улажены основанные на этих законах заявления сторон, предъявленные своевременно в заседании суда» (реш. Уг. касс. д-та, 1867)».

Итак, если сомнения в нормальности психического состояния возникли уже на предварительном следствии, суд производит поверку данных, добытых этим следствием, и может назначить новое испытание, как это прямо указывает ст. 692 Уст. уг. суд.

«Ст. 692. По замечанию сторон или присяжных заседателей или по собственному усмотрению суд может назначить новое освидетельствование или испытание через избранных им или указанных сторонами сведущих людей, с тем чтобы они производили свои действия в заседании суда, если это возможно, или по крайней мере представили в судебном заседании обстоятельный отчет об оказавшемся при освидетельствовании или испытании».

По вопросу о том, обязательно ли для суда производить в судебном заседании вновь освидетельствование подсудимого для разрешения вопроса о состоянии, в котором он находился при совершении преступления, когда таковое освидетельствование было уже произведено согласно 355-й ст. Уст. уг. суд., Сенат признал, что суд обязан произвести новое освидетельствование лишь тогда, если находит произведенное уже экспертами освидетельствование и заключение их о состоянии подсудимого во время совершения им преступления недостаточными (реш. Уг. касс. д-та, 1874, № 283).

2

Несравненно большей неопределенностью отличается положение в тех случаях, если вопрос о ненормальном психическом состоянии возникает на самом судебном следствии, как новое обстоятельство, не усмотренное при производстве следствия предварительного.

Сам закон не дает в этом отношении никаких указаний, и мы имеем лишь сенатские разъяснения, относящиеся к этому вопросу.

«Если на судебном следствии подсудимый в первый раз возбуждает сомнение о ненормальном состоянии умственных способностей во время совершения преступления и суд находит, что судебное следствие представляет достаточные данные для возбуждения вопроса о невменяемости подсудимому его вины вследствие болезненного состояния, в котором он находился во время совершения преступления, то на обязанности суда лежит вызов врачей для выслушивания их мнения по этому предмету» (реш. Уг. кас. д-та 1868 г. 135).

«Если обвиняемый доказывает ненормальное состояние умственных способностей во время совершения преступления и суд по имеющимся в виду его обстоятельствам находит нужным разрешить вопрос об этом, то обязан прежде постановления приговора выслушать заключение экспертов» (реш. Уг. касс. д-та, 1867, № 566).

Позднейшее решение касс. д-та, однако, указывает, что заявление подсудимого или его защитника, сделанное на суде, о том, что преступление совершено подсудимым в ненормальном состоянии умственных способностей, само по себе не составляет еще такого обстоятельства, по поводу которого суд был бы обязан безусловно приступить к освидетельствованию подсудимого или к вызову экспертов для выслушивания их заключений, или даже к поверке всех тех доказательств, которые впервые представлены на суде в подтверждение такого объяснения. Постановления суда, состоявшиеся по заявлениям этого рода, как связанным неразрывно с существом дела, не могут подлежать поверке в кассационном порядке (реш. Уг. касс. д-та, 1876, № 329).

Полное отсутствие в самом законе каких-либо указаний относительно тех случаев, где вопрос о душевном расстройстве возникает впервые на самом судебном следствии, заслуживает особенного внимания. Законодатель как бы не допускает подобной возможности, справедливо полагая, что такое важное обстоятельство, как душевное заболевание, не может ускользнуть и не обратить на себя внимания при производстве предварительного следствия. К сожалению, действительность не оправдывает этого вполне естественного предположения, и далеко не редки случаи, где заведомые душевнобольные предаются суду, не возбудив никакого сомнения в судебном следователе относительно своего здоровья. Благодаря этому на долю суда выпадает чрезвычайно трудная и нередко даже совершенно неразрешимая задача – составить заключение, не имея для этого достаточных данных, об умственном состоянии обвиняемого в течение одного только заседания. При подобных условиях такая задача может представить непреодолимые трудности и для лиц специально подготовленных и наиболее опытных в деле распознавания, поэтому даже приглашение врачей-экспертов не всегда может вывести суд из затруднительного положения, так как и эксперты могут основывать свои заключения только на совокупности всех данных, которые, очевидно, будут отсутствовать в деле, если предварительное следствие не обратило на них внимания. Упомянутые выше предложения Московского юридического общества: посещение тюрем предварительного заключения врачами-психиатрами, допущение защиты на предварительном следствии и необходимое участие в нем врачей-экспертов – в значительной степени устранили бы возможность подобного ненормального положения, а предварительное испытание в специальной больнице, если бы оно было признано обязательным, дало бы весь необходимый для правильного вывода материал.

Допустимо, однако, что и при этих условиях вопрос о состоянии умственных способностей может возникнуть в первый раз только на самом судебном следствии. Нет надобности доказывать, что раз этот вопрос поставлен, он является наиболее капитальным вопросом всего следствия: если возникает сомнение в умственном здоровье обвиняемого, то вместе с этим возникает и сомнение в существовании преступления, так как невменяемый человек может совершить тот или иной поступок, представляющий большую или меньшую опасность для общества, но не преступление, в понятие которого неизбежно входит способность ко вменению учинившего деяние: где нет способности ко вменению, там нет и преступления. Уже в силу логической необходимости суд обязан принять все меры для правильного решения этого наиболее существенного вопроса о способности ко вменению, с разрешением которого в отрицательном смысле устраняется и необходимость самого судебного следствия. Поэтому суд при всяком сомнении обязан пригласить сведущих врачей; требование сторон о вызове в суд эксперта-врача должно быть признано обязательным для суда. Вопрос о способности ко вменению, однако, настолько важен, что при его возникновении нельзя ограничиться только приглашением врачей-экспертов. Исследование душевнобольного нередко бывает настолько сложным, что не может быть вполне исчерпано на судебном заседании. В большинстве случаев для подробного клинического исследования – а только таковое и может лежать в основе заключения экспертов – требуется и много времени, и специальные условия для наблюдения, иначе говоря, для такого исследования необходимо испытание в специальных больницах, в которых только и существуют все нужные условия для правильного наблюдения и изучения больного. Отсюда вытекает общее положение: во всех случаях, где возникает вопрос об умственном состоянии обвиняемого – безразлично на судебном или предварительном следствии, – он не может быть передан на рассмотрение врачей-экспертов – а тем более предложен на разрешение присяжным – без предварительного испытания в специальной больнице. Правда, иногда распознавание душевной болезни может быть сделано очень скоро; при резко выраженных признаках прогрессивного паралича или при полном идиотизме оно может быть сделано чуть не с первого взгляда (хотя, конечно, это не исключает возможности ошибки). В большинстве же случаев лишь испытание в больнице – при том необходимом условии, чтобы наблюдающему врачу была дана возможность путем личного расспроса родных и свидетелей собрать все нужные для него сведения, – лишь такое испытание может дать достаточно полный фактический материал, на основании которого можно составить научное заключение. Вместе с тем обязательное испытание всех подсудимых, относительно которых возникает сомнение в их психическом здоровье, внесло бы то однообразие в делопроизводстве, которое так желательно при обсуждении вопроса о невменяемости и которое только одно может дать прочную уверенность, что правосудие употребляет все находящиеся в его распоряжении средства для возможно точного раскрытия истины. Теперь этой гарантии нет: если судебный следователь не обратит надлежащего внимания на психическое состояние подсудимого, если вопрос о невменяемости не возникнет на предварительном следствии, то суд, согласно сенатскому разъяснению, несмотря на указания защитника, может отказать даже в вызове экспертов, т. е. может лишить обвиняемого возможности доказывать свое болезненное состояние. При обязательном же испытании в специальной больнице всем обвиняемым в одинаковой степени – независимо от того, где возникает вопрос об их способности ко вменению – на предварительном или судебном следствии, – дается возможность воспользоваться всеми выработанными наукой средствами, на основании которых только и может быть составлено правильное заключение об их психическом состоянии, а вместе с тем решена и вся их дальнейшая участь. Нужно прибавить, что для лиц, относительно которых вопрос о нормальности их психического состояния возникает только на самом судебном следствии, испытание в больнице представляется даже более необходимым, чем для других подсудимых. Если их состояние не обратило на себя внимания раньше, то, значит, оно не представляло резких аномалий; их душевное расстройство, если оно действительно существовало, выражалось трудноуловимыми для поверхностного наблюдателя признаками. Такие лица и дают обыкновенно наибольший процент тех сомнительных душевных состояний, которые требуют особенно тщательного и внимательного исследования, невыполнимого на заседании суда. То возражение, которое можно было бы сделать, что при таком условии очень многие лица стали бы заявлять о своем ненормальном состоянии, не имеет значения, так как самое большее, что из этого могло бы последовать, – это отложенные разбирательства на ½–2 месяца.

3

Возникает ли вопрос о состоянии умственных способностей уже на предварительном следствии или же на самом суде, – и в том и в другом случае дальнейшая участь подсудимого если не исключительно, то в значительной степени зависит от заключения экспертов. Поэтому единственный вопрос, который остается нам рассмотреть, состоит в оценке значения экспертизы и положения врачей-экспертов на суде. Ввиду отсутствия точных законоположений вопрос об экспертизе подвергался и продолжает подвергаться всестороннему обсуждению как в отдельных статьях и монографиях, так и в различных обществах и на съездах. Литература по этому предмету составилась довольно объемистая. Не имея возможности исчерпать с полной подробностью все содержание этого крайне важного предмета, я ограничусь только изложением наиболее существенных пунктов, постоянно при этом помня, что нас здесь интересует вопрос собственно о психиатрической экспертизе.

Прежде всего, возникает сомнение, нужна ли вообще экспертиза, в частности экспертиза психиатрическая. Что этот вопрос должен был поставлен открыто и определенно, явствует из того мнения многих, в особенности английских и американских юристов и судей, которое они не стесняются высказывать и которое сводится к тому, что определение существования помешательства не должно составлять исключительной принадлежности врачей. «В этом отношении, – говорят они, – мнение опытного судьи или свидетельство, например, проницательного лица, могущего сравнить настоящее умственное состояние подсудимого с его прежним состоянием, действием и характером, достовернее свидетельства врача, который видит больного в первый раз». Большая ошибка предполагать, говорит сэр Вельямин Броди, что вопрос о душевной болезни может быть решен единственно медицинским экспертом. Всякий, продолжает он, пользующийся здравым смыслом и знающий поэтому хорошо человеческую природу, рассматривающий этот предмет с надлежащим вниманием, имеет право составить себе мнение о нем: и это более дело тех, назначение которых применять закон, чем врачей. А Жюис Дето дополняет этот взгляд, утверждая, что и в сомнительных случаях свидетельство должно быть представлено тем лицом, которое знало сумасшедшего в состоянии полного здоровья, которое замечало изменения в его умственном состоянии, происходившие в нем с тех пор, и обстоятельства, доказывающие состояние его памяти и рассудка и домашней жизни, – подробности, которые забыты свидетелем, но впечатления которых остались, однако же, в его душе.

Нельзя сказать, чтобы приведенные мнения были исключительною принадлежностью одних только английских и американских юристов и что русские судьи очень далеки от них. Они, может быть, не высказывают их так открыто и решительно, но их отношение и поступки нередко указывают на полную солидарность с воззрениями английских собратьев. И это вполне естественно: в истории развития медицины следует искать объяснение того факта, что каждый из нас считает себя более или менее опытным в обсуждении различных медицинских вопросов. В области же душевных болезней не считается нужным даже и опытность; каждый уверен, что, пользуясь здравым смыслом, он всегда в состоянии отличить сумасшедшего от здравомыслящего. Эта же уверенность сквозит и в решениях наших высших судебных установлений. Разве предписание, чтобы смешанное присутствие (из врачей, судей и офицеров) принимало прямое участие в освидетельствовании душевнобольных (реш. касс. деп., 1874), или предписание судьям оценивать заключение врачей по вопросу о состоянии умственных способностей обвиняемого по внутреннему убеждению (реш. касс. деп., 1869) не исходят из того же основания, как и мнение сэра Вельямина Броди, что для определения душевной болезни достаточно здравого смысла и что всякий пользующийся таковым знает поэтому хорошо человеческую природу и благодаря одному этому обладает уже всеми необходимыми качествами для правильного суждения о болезни.

Такое ошибочное воззрение могло составиться только благодаря полному незнакомству с учением о душевных болезнях; его очевидная несостоятельность избавляет от необходимости входить в его подробное обсуждение. Не подлежит сомнению, что определение душевной болезни должно основываться на научном распознавании и предполагает специальные научные сведения.

«В том-то именно и дело, – говорит проф. Фрезе, – что не врачи не в состоянии определить сумасшествие потому, собственно, что распознавание помешательства есть чисто научный акт, требующий известных теоретических и практических познаний, не доступных не врачу». Источник распространенного в обществе заблуждения коренится главным образом в том, что и до сих пор с понятием душевнобольного связывается нечто «совершенно не похожее на то, что люди видят ежедневно». Идеальный сумасшедший, созданный общественным мнением, представляет совершенно особое существо, резко уклоняющееся от общего человеческого типа, существо, которому, по словам Моудсли, приписываются поступки или без всяких мотивов, или с такими, которые не могут прийти на ум здоровому человеку. Такое понятие, составившееся и продолжающее держаться даже у образованных лиц, оказалось, однако, в резком противоречии с выводами и наблюдениями современной психиатрии. Даже в специальной больнице, говорит Моудсли, наблюдатель не найдет ни нового мира, ни новых существ: он найдет человека измененного, но не преобразованного. Он встретится здесь, по замечанию Эскироля, «с теми же самыми идеями, с теми же заблуждениями, страстями и страданиями: это тот же мир, но только все черты здесь резче, краски ярче, тени сильнее и действия поразительнее, потому что человек является здесь во всей наготе, не скрывая своих помыслов и недостатков, не прикрывая страстей прельщающим нас покровом и не маскируя пороков обманчивой внешностью».

Заслуживает внимания, что наш Сенат, признавая за судьями полную компетентность в распознавании душевных болезней, тем не менее не в состоянии был провести вполне последовательно своего убеждения, что для определения сумасшествия достаточно одного здравого смысла. Это далеко не единичный факт, доказывающий, как вообще мало последовательности и стройности в наших законоположениях, сенатских толкованиях и разъяснениях, касающихся вопроса о душевных болезнях. Так, Сенат неоднократно разъяснял, что если на суде возбужден вопрос о ненормальном состоянии умственных способностей подсудимого во время совершения преступления, то для собрания точных сведений по этому предмету недостаточен допрос свидетелей, но необходимо выслушать мнение экспертов.

«Преступление, учиненное больным, тогда только не вменяется ему в вину, когда точно доказано, что болезнь его в то время сопровождалась припадками умоисступления или совершенного беспамятства; для собрания же точных доказательств по этому предмету недостаточно допросить свидетелей, видевших обвиняемого во время более или менее близкое к совершению им преступления, но необходимо еще выслушать мнение экспертов о том, считают ли они засвидетельствованные факты достаточным доказательством, что обвиняемый во время совершения преступления находился в припадке умоисступления или совершенного беспамятства, так как разрешение этого вопроса требует специальных медицинских сведений, и во всех подобных случаях решению этого дела должно предшествовать выслушание экспертов (Уст. уг. суд. ст. 112, 325, 326, 336 и 692). Поэтому, если окружный суд находит, что судебное следствие представляет достаточные данные к возбуждению вопроса о невменяемости подсудимому его вины вследствие болезненного состояния, в котором он находился во время совершения преступления, то на обязанности суда лежит вызвать экспертов-врачей для выслушания их мнения по этому предмету; предложение же такого вопроса присяжным без надлежащего предварительного освидетельствования через сведущих людей есть нарушение коренного правила судопроизводства, лишающее приговор суда силы судебного решения (мн. Уг. касс. д-та № 135, 1869)».

В другом решении говорится, что предложение присяжным вопроса о невменяемости на основании показаний обвиняемого и свидетелей есть прямое отступление от 325, 326, 336 и 692-й ст. Уст. уг. суд, влекущее за собою, в случае признания невменяемости вследствие ненормального состояния умственных способностей, отмену решения присяжных (реш. касс. Д-та, 1868).

Та же самая мысль выражена и в следующем решении: «в случае возбуждения на судебном следствии вопроса о ненормальном состоянии умственных способностей подсудимого во время совершения преступления выслушивание по этому предмету заключения экспертов составляет столь важное требование закона, что неисполнение его, т. е. постановка вопроса о невменяемости единственно на основании показаний свидетелей и подсудимого, влечет за собою, при утвердительном разрешении его, отмену приговора» (реш. касс. д-та, 1868, № 499).

Приведенные решения указывают, какое важное значение Сенат придает экспертизе при возбуждении вопроса о ненормальном состоянии умственных способностей обвиняемого; суд не вправе предлагать присяжным вопрос о невменяемости по причине душевного расстройства, не выслушав заключения экспертов, постановка вопроса о невменяемости единственно на основании показаний свидетелей и подсудимого влечет за собою отмену решения присяжных. Совершенно, однако, непонятны основания, почему эта отмена приговора должна следовать только при утвердительном решении, т. е. при признании невменяемости со стороны присяжных. Казалось бы, скорее должно быть установлено обратное отношение: если присяжные, не опираясь на врачебное мнение, признают подсудимого невменяемым вследствие душевного расстройства, то, значит, оно выражается уже очень резкими признаками. Гораздо больше сомнения внушает отрицательный приговор, так как присяжные, не выслушав заключения врачей, легко могут просмотреть душевное расстройство и признать вменяемым человека, несомненно, душевнобольного и невменяемого.

4

В чем же состоит задача врача-эксперта и какое значение для суда должно иметь его заключение?

«В тех случаях, когда для точного уразумения встречающегося в деле обстоятельства необходимы специальные сведения или опытность в науке… приглашаются сведущие люди», – говорит ст. 112 Уст. уг. суд. К числу таких сведущих людей относятся и врачи, в частности врачи-психиатры. Суд приглашает их потому, что при разборе дела встречает вопросы, на которые он при всем своем желании ответить не может, так как не обладает ни специальными сведениями, ни опытностью; поэтому он и обращается к лицам, которые могут разъяснить эти вопросы и дать на них ответы, необходимые для судебного вывода. Из этого следует, что вопросы, которые передаются на обсуждение врача-эксперта, могут относиться только к его специальности, это могут быть только медицинские вопросы, для уразумения которых судьи не обладают нужными сведениями, но с которыми зато врачу постоянно приходится иметь дело. Действительно, эксперт-психиатр не встречается на суде с какими-либо новыми для него вопросами. В самом деле, то, что называется экспертизою,

«может быть производимо и производится врачом во всякое время без малейшего повода со стороны суда, как только врач, почему бы то ни было, ставит себе те же самые вопросы, которые иногда задает ему суд. Так, например, он определяет причину смерти, исследует отравление, распознает душевное расстройство и т. д. Какое-нибудь научное исследование, предпринятое врачом с целью уяснить себе данный вопрос, и научное исследование, сделанное по приглашению суда, по сущности своей, нисколько не разнятся между собою. Это воззрение, очевидно, принимает и Миттермайер, утверждая, что наилучшим образцом для способа действий эксперта, занимающегося испытанием умственных способностей подсудимого, может служить способ действий, которого держится опытный врач дома умалишенных при исследовании душевного состояния больного во время приема его в это заведение. Единственное различие действий врача в том и другом случае заключается в том, что добытые в первом случае результаты остаются в распоряжении врача, а во втором отдаются на распоряжение суда для применения их к известным судебным вопросам».

Первая задача врача-психиатра на суде состоит в том, чтобы убедиться, существует ли (или существовало) душевное расстройство или нет. Очевидно, что приемы и способы исследования для определения душевной болезни остаются совершенно одинаковыми независимо от того, ставится ли этот вопрос как чисто медицинский или как судебно-медицинский. Но этим одним еще не исчерпывается задача врача-эксперта. Выше было уже указано, что не всякое душевное расстройство должно освобождать от уголовной ответственности. Если эксперт определит существование неврастении, истерии или слабоумия, то для суда это будут ничего не выражающие названия, которые для него ни к чему не нужны. Для суда важно не то, как называется то или иное болезненное состояние, если оно существует, для него единственно важно знать, исключает ли данное состояние способность понимания и руководства своими поступками или нет. Поэтому эксперт не может ограничиться только доказательством существования душевного расстройства, он должен определить, во многих, по крайней мере, случаях, еще и степень его, должен указать, исключает ли данное состояние способность ко вменению или нет. Следовательно, в задачу эксперта неизбежно входит и определение способности ко вменению. Это положение расходится с широко распространенным воззрением, будто бы вопрос о способности ко вменению есть вопрос чисто юридический и, как таковой, не должен предлагаться на разрешение врачей-экспертов; если же он все-таки ставится, то врач имеет полное право уклониться от ответа. Я, со своей стороны, всецело примыкаю к тому взгляду, что врач не должен и не может входить в обсуждение юридических вопросов: его сфера деятельности вполне определенна и отграничена от деятельности судьи. Тем не менее определение способности ко вменению я считаю актом, принадлежащим всецело к области ведения медицины, а не юриспруденции. Правда, способность ко вменению – термин юридический, а не медицинский, но ведь и безумие и сумасшествие суть также юридические термины, и однако врачи не уклоняются от обсуждения тех состояний, которые юристы называют этими терминами. Если же мы обратимся к содержанию этого юридического термина – способности ко вменению, то убедимся, что за юридическою оболочкою скрывается психологическое понятие об известном душевном состоянии, обсуждение которого доступно только врачу, а не судье. Считая, что способность ко вменению есть вопрос чисто юридический, обыкновенно смешивают способность ко вменению с самим вменением, между тем эти понятия совершенно различные.

Если же способность ко вменению означает не что иное, как известное душевное состояние обвиняемого во время совершения преступления, то обсуждение и анализ этого состояния – при возникновении сомнения в его нормальности – может принадлежать исключительно врачу-эксперту. По 36-й ст. проекта нового Улож. о нак. необходимыми условиями способности ко вменению являются, как мы видели, 1) понимание свойства и значения совершаемого и 2) способность руководить своими поступками. Определение этих двух условий и будет заключать определение способности ко вменению. Таким образом, определить способность ко вменению значит не что иное, как произвести психологический анализ данного душевного состояния, анализ, имеющий своей конечной целью разрешение вопроса, какое влияние оказывают имеющиеся налицо болезненные моменты на интеллектуальную и волевую сферу деятельности, можно ли допустить, что существующее душевное расстройство уничтожает способность понимания и руководства своими поступками, или же эти условия способности ко вменению остались ненарушенными, несмотря на присутствие болезни. Это вопросы не юридические, а медицинские; и заключение врачей по этим вопросам не только желательно, но и необходимо. Устав австрийского уг. судопр. вменяет это даже в обязанность судебному врачу; в § 134 говорится:

«Судебные врачи должны представить доклад о результатах их наблюдения, сопоставить все факты, служащие к объяснению умственного и душевного состояния обвиняемого, оценив их значение как порознь, так и в совокупности, и, если они признают присутствие душевного расстройства, то должны определить свойство болезни, вид ее и степень развития и на основании актов и собственного наблюдения высказать, какое влияние обнаружила и еще обнаруживает болезнь на представления, влечения и действия обвиняемого и в какой мере это помраченное душевное состояние существовало во время совершенного действия».

А в объяснении проекта австрийского уложения говорится, что врач должен объяснить, находился ли обвиняемый в состоянии, что не мог свободно определить свою волю или сознавать преступность своих действий. Я должен опять напомнить, что вопрос о свободном волеопределении или о способности руководить своими поступками не имеет ничего общего с метафизикой. Предоставляя разрешение этого вопроса врачам, мы бесконечно далеки от утверждения Канта, что решение вопроса о свободном волеопределении должно быть предоставлено исключительно философскому факультету.

5

Исходной точкой нашего рассуждения было то положение, что вопросы, которые врачу-эксперту приходится разрешать на суде, суть те же самые вопросы, с которыми ему постоянно приходится иметь дело и помимо суда. Может, однако, показаться, что обсуждение способности ко вменению не принадлежит к числу таких вопросов, что это вопрос совершенно новый, который никогда не возникает у врача по собственному побуждению и который ему приходится разрешать только по предложению суда. Это мнение, однако же, совершенно ошибочно. Определить способность ко вменению – значит произвести психологический анализ того влияния, какое оказывают болезненные изменения на область интеллектуальной и волевой деятельности подсудимого. Такой же точно психологический анализ – но еще гораздо более тонкий и детальный, чем на суде, потому что он имеет целью решение не одного только определенного, но всех имеющих возникнуть вопросов, – производит врач-психиатр при исследовании каждого больного. Никогда врач, стоящий, по крайней мере, на высоте своего призвания, не довольствуется определением того, болен ли человек или здоров, не довольствуется даже определением формы болезни, но в каждом случае определяет то вменение, какое оказала болезнь как на сферу умственную, так и на область волевой деятельности. И только на основании всестороннего психологического анализа, который охватывает, между прочим, и способность понимания, и способность руководить своими поступками, врач-психиатр разрешает целый ряд практически важных вопросов: представляет ли больной опасность для других или для себя, может ли он находиться в семье или должен быть удален из нее, требует ли его состояние помещения в больницу или какой-либо иной обстановки, должен ли он быть помещен в то или другое отделение, в насколько строгом надзоре нуждается больной, какая может быть ему предоставлена степень свободы и т. д. Вся масса возникающих вопросов разрешается исключительно на основании психологического анализа сознания, представлений, чувства и воли. Хотя, говорят Тике и Бакнилл, в уголовных делах свойству самого преступления и способу его совершения должно приписать немаловажное влияние на составление мнения, но тем не менее по существу дела обстоятельства эти суть не что иное, как часть поведения больного, а поведение его должно быть исследовано самым тщательным образом и тогда, когда поставлен вопрос чисто медицинский.

Итак, на суде врач-психиатр не встречается с какими-либо новыми, незнакомыми для него вопросами. Его задача на суде, по существу, ничем не отличается от тех задач, которые ему ставит повседневная практическая деятельность. Последняя же сводится к производству научного исследования; по отношению к больному врач является естествоиспытателем, который применяет при помощи выработанных наукой методов приобретенные им специальные сведения к исследованию человеческого организма, как в физическом, так и в психическом отношении. Такое же точно научное исследование, требующее специальных сведений, представляет собой и экспертиза. Этим определяется как положение эксперта относительно судей, так определяются и те требования, который эксперт вправе предъявить суду. При производстве научного исследования врач должен быть самостоятельным, он не может быть в зависимости от судьи; руководить врачом при таком исследовании могло бы только лицо, обладающее большею опытностью и большими специальными сведениями, а так как судья, по неимению соответствующих сведений, не в состоянии дать врачу наставления относительно производства экспертизы, то врач и не может быть в зависимости от судьи. Эксперт не исполнитель только отдельных действий, предписываемых ему судьей, а самостоятельный исследователь медицинских вопросов. Подтверждение этому взгляду дает и 333-я ст. Уст. уг. суд.:

«Сведущие люди, производя освидетельствование, не должны упускать из виду и таких признаков, на которые следователь не обращал внимания, но исследование коих может привести к открытию истины».

Эта статья не оставляет сомнения в том, что эксперт не должен руководиться вопросами судьи, а производить и направлять исследование самостоятельно, согласно с способами, выработанными наукою. Из этого, однако, не следует, что при производстве экспертизы присутствие судьи становится совсем излишним, хотя оно сводится исключительно на формальную сторону дела и необходимо для усиления судебной достоверности экспертизы. Однако, по разъяснению Сената, присутствие судей при освидетельствовали не обязательно:

«По смыслу 692-й ст. Уст. уг. суд. распоряжение о том, каким образом должно быть произведено освидетельствование подсудимого, предоставлено законом усмотрение суда; оно может быть произведено как в зале заседания, если это будет признано возможным; в противном же случае оно может быть поручено одним экспертам и вне судебного заседания и даже в отсутствии лиц, входящих в состав судебного заседания, с тем только, чтобы эксперты представили суду обстоятельный отчет об оказавшемся по испытании» (реш. Уг. кас. д-та, 1876, № 179 и 245).

Являясь самостоятельным исследователем медицинских вопросов, врач имеет вполне естественное право требовать, чтобы в его распоряжение были предоставлены все данные, необходимые для его исследования. Врачу должны быть сообщены все собранные по делу сведения, он должен присутствовать в течение всего судебного следствия, он должен принимать в нем деятельное участие, т. е. ему должно быть предоставлено право предлагать вопросы свидетелям. В этом отношении различные округи руководятся различными взглядами; в некоторых из них и до сих пор не считают необходимостью, чтобы врач присутствовал при судебном следствии, не говоря уже о прямом вмешательстве. Разрешение делать вопросы свидетелям зависит всецело от усмотрения председателя, он может дать его, но может и не дать. Первоначально Сенат совсем не признавал за экспертами права предлагать вопросы свидетелям даже через председателя, мотивируя свое мнение тем, что, не выслушав еще заключения экспертов, председатель в большинстве случаев не будет иметь возможности оценить необходимость предложения того или другого вопроса и что установленный законом порядок допроса экспертов таков, что они должны излагать свое мнение, и если при этом встретят какое-либо недоразумение в отношении какого-либо обстоятельства, вследствие чего они не могут дать правильного заключения, то должны об этом заявить суду, и затем встретившееся затруднение должно быть разъяснено не по их инициативе, а по инициативе председателя и сторон (реш. Уг. касс. д-та, 1868, № 944). Впоследствии, однако, Сенат изменил свое мнение и, не опасаясь упрека в противоречии с приведенным разъяснением, признал возможным и даже необходимым делать допрос свидетелей и по заявлению экспертов, когда допрос этот окажется нужным для разъяснения обстоятельств, подлежащих их разъяснению. И в этом случае допрос свидетелей, по мнению Сената, должен совершаться через председателя, исключая те случаи, когда допрос свидетелей будет касаться предмета специального и когда председатель найдет более удобным предложить самим экспертам формулировать вопросы и предлагать их свидетелям (реш. Уг. касс. д-та, 1871, № 1399). Благодаря этому сенатскому решению и существенно важной оговорке, на основании которой эксперты могут сами предлагать вопросы свидетелям, очень многие, по крайней мере, судебные установления не стесняют экспертов в допросе свидетелей. Но нельзя сказать, чтобы убеждение в необходимости такого положения дела стало прочным достоянием всех наших юристов; многие из них считают возможным требовать от эксперта заключения, лишая его возможности пользоваться необходимыми для этого заключения сведениями и произвести полное и всестороннее исследование. Врач, однако, имеет полное право требовать и присутствия на судебном следствии, и допроса свидетелей, и именно требовать, а не просить, так как не он нуждается в судье, а, наоборот, судья нуждается в нем. Правосудие обращается к нему за решением и потому обязано предоставить в его распоряжение все средства, чтобы это разъяснение было основано на точных данных и представляло бы научное мнение, предполагающее критическое отношение к тому материалу, на основании которого оно построено. При неисполнении же этого естественного и законного требования врач не только может, но и обязан отказаться от дачи своего заключения, опираясь на бесхитростные слова нашего врачебного устава, которые хотя и относятся к осмотру мертвых тел, тем не менее могут быть распространены и на все виды экспертизы: «поелику открытие истины составляет главный предмет стараний судебного врача, то при составлении осмотра обязан он различать то, что никакому сомнению не подлежит, от того, что только вероятно. Посему он должен в сомнительных случаях, где обстоятельства дела не совершенно открыты, лучше признаться в невозможности произвести решительное заключение, нежели затмевать и запутывать дело неосновательным мнением (ст. 1754)».

Точно так же по Уставу уголовного судопроизводства не считается безусловною необходимостью присутствие следователя при медицинских осмотрах. По ст. 331 освидетельствование через сведущих людей, когда к тому не встретится особых препятствий, производится в присутствии следователя и понятых. Ср. также ст. 351 об освидетельствовании женщин.

6

В прежнее время врача-эксперта отождествляли со свидетелем. Этот взгляд является очень заманчивым с внешней стороны: эксперт, как и свидетель, обязан явиться в суд в определенный срок, так же как и свидетель, он штрафуется за неявку; эксперты могут допрашиваться отдельно друг от друга и пр. Этого взгляда придерживается и в настоящее время Brouardel – декан парижского медицинского факультета. Точно так же английская судебная практика крепко держится начала, что экспертиза относится к свидетельским показаниям. У нас смешение врача-эксперта со свидетелем продолжалось до тех пор, пока Сенат не разъяснил различия между ними в своем решении по делу студента Данилова (реш. Уг. касс. деп. 1867, № 178).

Однако и позднее кассационный департамент должен был указывать, что значение эксперта на суде существенно разнится от значения свидетеля тем, что свидетели не могут быть заменяемы, тогда как заключения по предмету, требующему специальных сведений, может дать всякое сведущее по этому предмету лицо (реш. Уг. касс. деп. 1874, № 439).

Действительно, свидетелей, по словам одного французского юриста (Эли) создает само преступление, они призываются в суд не по чьей-либо воле, а самими обстоятельствами, приведшими их туда, где было совершено преступление, или поставившими их в какие-либо отношения с подсудимыми. Напротив, эксперты выбираются судом; призвание того или другого эксперта – дело произвольное, не обусловленное обстоятельствами дела.

Это чисто внешнее различие вытекает, однако, из того более глубокого внутреннего основания, что свидетель излагает только факты, а эксперт – мнение; первый сообщает только то, что он видел или слышал, тогда как второй на основании собранных фактов представляет заключение, требующее научного развития и специальных сведений.

Не более состоятельно и другое воззрение, по которому экспертиза есть только простое орудие судьи, дополнение его личного осмотра, эксперт же – не что иное, как его помощник. «Судья, – говорит Миттермайер, – призывает экспертов не для того, чтобы они сделали возможным для него личный осмотр, ибо только опытный глаз эксперта способен оценить значение наблюдаемых фактов. Осмотр представляет только средство, главная же цель эксперта – составить себе известное мнение, вывести заключение». С другой стороны, экспертиза может иметь место и без личного осмотра, так как во многих случаях эксперты дают свое заключение только на основании свидетельских показаний. Наконец, им часто предлагают вопросы о какой-нибудь возможности или вероятности для проверки показания подсудимого или свидетеля. Присутствие судьи при экспертизе имеет исключительно формальное значение; его задача – указать в общих чертах пункты для экспертизы, охранять предписания закона о медицинских исследованиях, а также по возможности ознакомиться как с явлениями, открытыми экспертом, так и с результатами медицинского исследования вообще. Да и самое присутствие судьи при производстве экспертизы (следователя при медицинском осмотре, судей – при освидетельствовании обвиняемого) не является, по нашему закону, безусловною необходимостью. Помощником судьи можно назвать и свидетеля, потому что и он помогает судье в деле открытия истины. Ничего не выясняя, это воззрение может, однако, дать повод к неверным выводам об отношениях судей и экспертов, а именно, что судье при разногласии мнений экспертов принадлежит решение, какое из них важнее в научном отношении.

Остается третий взгляд на эксперта как «на судью научных фактов, определяющего на основании специальных сведений анатомические изменения, вызванные преступлением, физиологические его последствия или сопровождающие его психологические данные». Этот взгляд, и ранее обоснованный у нас проф. Владимировым, в недавнее время был подробно развит и в блестящей речи сенатора А. Ф. Кони на последнем съезде русских врачей в память П. И. Пирогова.

Итак, врач-эксперт – не свидетель и не другие судьи; он включительно сведущее лицо, т. е. самостоятельный исследователь медицинских вопросов, независимый в своих действиях от судьи. Его задача – быть «судьею научных фактов». В частности, задача врача-психиатра состоит в научном исследовании душевного состояния подсудимого, имеющем целью выяснить, допускает ли оно возможность вменения или нет. Таково решение первого постановленного нами вопроса относительно значения экспертизы: в чем заключается задача врача-эксперта на суде.

7

Второй, не менее важный вопрос состоит в том, какое должно быть отношение судьи к заключению эксперта, должно ли считаться это заключение обязательным для суда или нет? Закон не дает на это прямого ответа. Только в Уставе гражд. судопр. говорится, что «суд не обязан подчиняться мнению сведущих людей, не согласному с достоверными обстоятельствами дела» (ст. 533). Из этого можно было бы вывести заключение, что в общем закон считает мнение сведущих людей обязательным, так как условие необязательности ограничивается только несогласием с фактами, т. е. таким обстоятельством, которое само собою уничтожает научное достоинство экспертизы. Отчасти подтверждение этому взгляду можно было бы видеть и в одном из сенатских разъяснении, в котором указывается:

«Хотя по Уст. уг. суд. экспертиза, как и всякое другое доказательство, не имеет никакой предустановленной силы, но однако не подлежит сомнению, что в делах, по коим встречаются специальные научные и технические вопросы, экспертиза должна быть отнесена к числу важных доказательств, сила и значение которых может быть поколеблена лишь в исключительных случаях, когда, напр., исследование произведено не специалистами по данному вопросу или когда оно сопровождалось отступлениями от предписанных в известных случаях правил» (реш. Уг. касс. д-та, 1875, № 199).

Однако в целом ряде других решений кассационный департамент относится к этому делу иначе и категорически подтверждает, что заключение экспертов как вообще, так и в частности по вопросу о состоянии умственных способностей обвиняемого не обязательно для суда.

«Протокол об освидетельствовании умственных способностей обвиняемого не имеет предустановленной силы доказательства, а оценка достоверности его представлена убеждению суда, решающего дело в существе» (реш. Уг. касс. д-та, 1867, № 453).

«Мнения экспертов о болезненном состоянии умственных способностей обвиняемого во время совершения преступления не обязательны для суда, который и в этом случае основывает приговор на обстоятельствах дела и внутреннем убеждении» (реш. 1867 г. 571, 1869, 821).

«По вопросу о состоянии умственных способностей подсудимого во время совершения преступления эксперты дают только свое заключение, но окончательная оценка его предоставлена присяжным или суду, решающему все вопросы факта» (1868 г. 86).

«Заключение врачей по вопросу о состоянии умственных способностей обвиняемого не обязательно для суда и оценивается им по внутреннему убеждению, не подлежащему поверке в кассационном порядке» (1869, 727).

«Заключения сведущих людей по такому предмету, для уразумения которого необходимы специальные познания, не имеют силы безусловного доказательства, которые вообще не допускаются У. У. С.; поэтому приговор не может иметь силы судебного решения, если он основан на экспертизе, которую суд не проверял, считая ее неопровержимым доказательством» (1871 г. 671).

Во всех приведенных решениях Сенат предписывает суду «проверять» экспертизу, производить «окончательную оценку» заключения экспертов, иначе говоря, предписывает невыполнимое. Проверять и оценивать мнение эксперта, признавать его правильным или неправильным может только тот, кто лучше эксперта знает его дело. Если судьи настолько сильны в познании медицинских вопросов, что могут проверять заключения специалистов, то совершенно непонятно, почему законодатель заставляет их обращаться к экспертам и спрашивать у них то, что должно быть хорошо известно им самим. Если же судьи в этих вопросах несведущи, то каким же путем они могут обсуждать и критиковать мнение сведущих людей? Возможно более чем сомневаться в достаточности внутреннего убеждения для решения научных вопросов. Было бы странно и неразумно, замечает доктор Джендрит, пригласив эксперта, отвергать его мнение и без призвания к его специальности поставить на его место самого себя. Это настолько же странно и неразумно, прибавлю я, как было бы странно и неразумно поручать судьям поверку и оценку на основании их внутреннего убеждения микроскопических исследований ботаников или астрономических наблюдений математиков. Критика или оценка мнения эксперта по существу не доступна судьям, потому что она предполагает такие специальные сведения и такую опытность в решении научных вопросов, которыми судьи не обладают. Единственная поверка, доступная суду, это поверка формальная. Несогласие с достоверными обстоятельствами дела (по 533-й ст. Гр. суд.), применение ложных свидетельских показаний, явное противоречие в заключении эксперта и другие формальные недостатки мнения, конечно, вполне подрывают его значение и уничтожают всякую достоверность экспертизы. Поверка этой стороны не только доступна суду, но и необходима. И я охотно допускаю, что, предписывая производить поверку и оценку заключения экспертов, Сенат имел в виду лишь такую формальную поверку, другими словами, только подтверждал то, что говорит 533-я ст. Гр. суд.: суд не обязан подчиняться мнению сведущих людей, несогласному с достоверными обстоятельствами дела.

Вопрос о том, должно ли быть обязательным для суда заключение экспертов, вполне покрывается более общим вопросом об обязательности знания вообще. Очевидно, что экспертиза, как научное мнение, требующее специальных сведений, должна считаться настолько же обязательною, насколько в данную эпоху и при данном уровне культуры признается обязательным всякое знание. Конечно, эта обязательность логическая, а не полицейская; в выводах науки нет и не должно быть ничего принудительного. Как астроном, утверждающий на основании точных наблюдений, что солнечное затмение зависит не от чего иного, как от прохождения Луны между Землею и Солнцем, не обращается к помощи какой-либо внешней силы, чтоб заставить принять его мнение, точно так же не обращается к этой помощи и врач, чтобы убедить кого-либо в том, что у данного лица прогрессивный паралич и что поэтому его нельзя считать способным ко вменению. И астроном, и врач знают, что их выводы основаны на точных данных, не допускающих какого-либо сомнения, и поэтому считают свои выводы обязательными, но в то же время они складывают с себя всякую заботу о том, чтобы принудить каким бы то ни было путем и всех окружающих принять их выводы. Обязательность знания обусловливается умственным развитием, а не внешним принуждением. Поэтому и обязательность экспертизы должна быть предоставлена совести и внутреннему убеждению судей; последнее здесь окажется гораздо более полезным, чем при оценке заключений эксперта. Во всяком случае, не будем следовать примеру Сената и подчеркивать, что знание необязательно. Иначе мы очень легко можем очутиться в положении тех, которые при наступлении солнечного затмения, не доверяя знанию и опровергая его на основании внутреннего убеждения, начинают готовиться к светопреставлению.

Из русских юристов на обязательности мнения экспертов для суда особенно настаивает Д. А. Дриль. «Суд, призывая экспертов, тем самым сам расписывается в своей некомпетентности решить подлежащий вопрос по недостатку необходимых для того знаний. Как же может после этого суд оценивать и проверять мнение экспертов, принимать или отвергать его? Если у него прежде не было необходимых знании, то у него нет их и теперь. Мнение экспертов должно быть обязательно для суда»…. «Обязательность для суда заключения коллегии экспертов, обставленного известными гарантиями, вовсе не равнозначащая решению экспертами и юридического понятия о вменяемости. В случаях психиатрических этот вопрос решается самим законом. Закон говорит, что если существует душевное расстройство, с которым в прямой связи стоит преступное деяние, тогда нет места вменению. Очевидно поэтому, что экспертам будет предстоять вовсе не решение юридического, а чисто фактического медицинского вопроса, существовало ли в данном случае душевное расстройство и находится ли оно в прямой связи с преступною деятельностью. Раз этот фактически медицинский вопрос будет решен утвердительно, остальная часть сложного вопроса об уголовной виновности будет решена уже законом, который скажет, что здесь нет места уголовному вменению. Суду же после этого, очевидно, будет делать нечего. Ему остается только постановить о передаче обвинявшегося в ведение медицины». Мнение Д. А. Дриля служит вместе с тем и ответом на обычный довод, приводимый как в прежних сенатских решениях, так и в новейшее время поддерживаемый А. Ф. Кони, что экспертиза потому не должна иметь предустановленной силы, что «она лишь входит наряду с другими доказательствами в материал, подлежащий обсуждению судей по внутреннему убеждению» (А. Ф. Кони). Этот довод совершенно, однако, не приложим к психиатрической экспертизе. Прежде чем решать сложные юридическое вопросы, прежде чем вменять по той или другой статье закона, суд ведь должен убедиться, подлежит ли еще данное лицо его ведению, т. е. можно ли еще считать его способным ко вменению или нет. Этот коренной вопрос и разрешает психиатрическая экспертиза, и при решении его в отрицательном смысле нет места никаким другим доказательствам, которые могли бы составить предмет для обсуждения судей по внутреннему убежденно. «Суду после этого, очевидно, будет делать нечего», как ему нечего делать и после удостоверения о смерти обвиняемого. Если же бы судьи и после подобного удостоверения продолжали свое торжественное заседание и собирали бы другие доказательства для материала, подлежащего их обсуждению по внутреннему убеждению, то это была бы крайне комичная церемония, хотя и совершенно безвредная по отношению к обвиняемому. Комичность положения, совершенно такая же по существу, не так резко бросается в глаза, когда объектом правосудия являются душевнобольные, но зато, к сожалению, она часто ведет к самым неправильным и печальным результатам.

8

Против обязательности заключения эксперта для суда приводят обыкновенно два главных возражения. Во-первых, указывают на недостаток и недостаточную опытность врачей-экспертов, а во-вторых, ссылаются на возможность разногласий между ними, при чем суду по неволе приходится входить в оценку экспертизы по существу и решать, которая из них важнее. Отметим, что нападкам подвергается не само знание, не медицина, а лишь компетентность отдельных ее представителей; и в этом нельзя не видеть огромного шага вперед в сравнении с тем не очень уже отдаленным временем, когда экспертиза впервые выступала на суде и представители правосудия видели в ее выводах лишь «одни гадательные предположения».

Никто, конечно, не будет оспаривать, что в России действительно существует недостаток судебных врачей, как существует недостаток врачей вообще и в частности психиатров. Но нельзя, однако, считать этот недостаток неустранимым. Существующее положение вещей доказывает только, что государство не вполне прониклось мыслью о необходимости и полезности для интересов правосудия опытных судебных врачей. Забота о том, чтобы они были, и были в достаточном количестве, всецело лежит на обязанности государства, и, конечно, оно располагает всеми необходимыми для этого средствами, обсуждение которых меня слишком бы отвлекло в сторону. Но и при настоящих условиях положение далеко не так безотрадно, даже относительно врачей-психиатров. Прежде всего, возражение, опирающееся на недостаток врачей – будем говорить исключительно о врачах-психиатрах, – неприложимо к столицам и вообще к университетским городам, где введено преподавание психиатрии. Не обманывая себя ложною надеждою, что врачи, прослушавшие курс психиатрии, тем самым приобретут опытность в душевных болезнях, я хочу только указать, что преподавание психиатрии предполагает само собою профессора и его помощников, т. е. лиц действительно опытных в распознавании душевных болезней, и к которым правосудие, конечно, отнесется с полным доверием. Но и помимо университетских городов психиатрия за последние годы сделала у нас крупные завоевания; в очень многих губернских городах созданы образцовые психиатрические заведения, во главе которых стоят вполне сведущие лица; и не нужно большой проницательности, чтобы предсказать с уверенностью, что подобные же заведения в не очень продолжительном времени создадутся и в тех губерниях, где их пока еще нет. Заведующие специальными больницами и их помощники представляют все необходимые гарантии, требуемые от опытного судебного психиатра, ибо деятельность последнего, как мы видели, ничем не отличается по своему существу от деятельности врача-клинициста. Благодаря этому каждый судебный округ имеет в своем распоряжении по крайней мере одного, в большинстве же случаев несколько опытных экспертов.

Таким образом, вместе с упреком о недостатке врачей-экспертов устраняется и возражение о их недостаточной опытности. Если же и продолжаются жалобы на неопытность врачей, выступающих в качестве экспертов и не внушающих поэтому доверия к своей экспертизе, то вина в этом обстоятельстве лежит главным образом на самом суде. Суд в большинстве случаев упускает из виду, что ни один врач не может быть специалистом во всех отраслях медицины; время энциклопедистов безвозвратно отошло в прошлое.

Между тем от каждого врача суд может требовать заключения по всем медицинским вопросам: и, конечно, никто из врачей не может удовлетворить этому требованию, не возбуждая сомнения в достаточной опытности для решения тех вопросов, с которыми ему не приходилось встречаться в своей деятельности. У нас достаточно врачей-специалистов, и притом вполне опытных; не их вина, если суд, игнорируя их существование, обращается за разрешением специальных вопросов к неспециалистам и потом жалуется на их неопытность. В Москве немало опытных психиатров, занимающихся в специальных больницах, к которым, однако, суд не обращается за советом, между тем в качестве врачей-психиатров сплошь да рядом фигурируют полицейские врачи, у которых нет ни возможности, ни, что еще важнее, может быть, и желания заниматься психиатрией. Но в то же время ни один из психиатров не может быть уверенным, что суду не заблагорассудится вызвать его в качестве эксперта – хотя бы по акушерским вопросам – и затем вполне справедливо жаловаться на его недостаточную опытность. Конечно, нельзя назвать такое положение нормальным, но его ненормальность поддерживается самим судом, и устранить ее находится вполне в его власти, раз он проникнется убеждением, что разрешение специальных вопросов может быть поручено только специалистам. Нельзя поэтому иначе как с полным сочувствием отнестись к предложению, чтобы при окружных судах существовал особый лист, в котором врачи могли бы заявлять о своем желании выступать на суде в качестве эксперта, притом с обозначением своей специальности. Благодаря этому достигалась бы двойная цель: с одной стороны, были бы освобождены от вызова в качестве эксперта лица, которые не желают этого и видят в этом для себя нечто неприятное и тягостное, а с другой, суд имел бы в своем распоряжении достаточное количество специалистов по различным отделам медицины. При этом я имею в виду лишь настоящее положение и не касаюсь того вопроса, насколько оно изменится, если будут созданы, как на этом настаивают многие у нас и за границею, специальные судебные врачи. Замечу только, что и предполагаемые судебные врачи вряд ли могут быть специалистами по всем отраслям судебной медицины; во всяком случае, помимо судебных врачей вообще неминуемо явится необходимость в судебных психиатрах в частности. Это зависит как от того, что далеко не у всех врачей может быть наклонность к специальному практическому изучению психиатрии, так и от того, что практическое знакомство с психиатрией требует так много времени, что лица, посвятившие себя этой деятельности, едва ли будут в состоянии без ущерба для дела надлежащим образом ознакомиться со всеми другими вопросами.

Гораздо существеннее другое возражение, указывающее на возможность противоречия между экспертами. Эта возможность тем более вероятна, что всегда желательно присутствие не одного, а нескольких экспертов (хотя по решению Уг. касс. д-та производство осмотра и освидетельствования через одного только эксперта положительно допускается Уставом уг. суд. – 1869, № 351, 626). Устранение возможного разногласия между экспертами в значительной степени находится также во власти суда. Разногласия в большинстве случаев обусловливаются недостаточностью того материала, на основании которого строятся заключения эксперта, и их источник будет хотя бы отчасти устранен, если со стороны суда будут приняты меры, обеспечивающие возможно полное собрание необходимых данных для их заключения, именно: 1) обязательное испытание всякого подсудимого в специальной больнице и 2) предоставление экспертам возможности пользоваться для своих заключений всеми данными судебного следствия, при чем им должно принадлежать и право допроса свидетелей. Чем больше точных данных будет в распоряжении врачей, тем скорее они могут сговориться между собой. Отсюда вытекает с неизбежностью новое условие, что при вызове на суд нескольких врачей-экспертов им должно быть предоставлено право предварительного совещания, после которого заключение дается ими совместно. Пора наконец прекратить этот практикуемый иногда и до сих пор обычай допроса экспертов в одиночку; может быть, благодаря неизбежным недомолвкам и даже крупным различиям в воззрениях он и представляет немалое преимущество для сторон, позволяя им и несомненные данные экспертизы выставлять как нечто гадательное, но, во всяком случае, он не представляет собою лучшего способа для раскрытия истины, целям которого должно служить судебное следствие.

Возможно, что и при исполнении всех приведенных условий между экспертами соглашение не будет достигнуто, и они дадут различные заключения. Ни судьи, ни присяжные не в состоянии решить, которое из этих заключений вернее в научном отношении, потому что для этого решения недостаточно одного внутреннего убеждения, но необходимы еще и знания. Не имея научных критериев в оценке разноречивых мнений, суд был бы поставлен в очень неопределенное положение и должен бы был действовать наугад. Проф. Владимиров предлагает для избежания этого принятие судом того мнения, на стороне которого значительное большинство экспертов. Для этого необходимо, чтобы на суде было экспертов как можно больше и чтобы между ними были представители всех элементов суда, т. е. обвинения, защиты и суда; при отсутствии же явного численного перевеса экспертов на стороне того или другого мнения судом должно быть принято то из них, которое служит в пользу обвиняемого. Против этого предложения необходимо, однако, возразить, что достоинство научного мнения не может оцениваться большинством поданных за него голосов. Если суд пригласит одного специалиста и десять неспециалистов и если последние будут проникнуты убеждением, что их знания человеческой природы вполне достаточно для решения психиатрических проблем, то в результате легко может получиться, что десять ошибочных мнений будет поставлено против одного истинного и, таким образом, благодаря численному перевесу будет принято заключение неверное. Поэтому в случае разногласия мнений экспертов должен быть избран другой путь, в основе которого должно лежать соображение, что в решении научного спора могут принимать участие только лица, обладающие надлежащею опытностью и специальными сведениями по возникшему вопросу. Этот путь указан нашим Уставом уг. суд., по крайней мере, по отношению к предварительному следствию:

«В случае сомнения в правильности заключения сведущих людей или при разногласии в мнениях их судебный следователь требует заключения от других сведущих людей, или о командировании их представляет высшему специальному установлению, или же отправляет туда самый предмет исследования, если это возможно» (ст. 334).

Еще определеннее высказывается следующая статья (345):

«В случае противоречия свидетельства с обстоятельствами следствия, или разногласия во мнении врачей, или сомнения в правильности истолкования найденных признаков, судебный следователь представляет копии свидетельства в врачебную управу, которая разрешает сомнение или затребованием дополнительных объяснений от врачей, или назначением переосвидетельствования».

Заметим, что закон не уполномочивает судебного следователя самому проверять или оценивать по внутреннему убеждению заключения экспертов и решать при их разногласии в мнениях, какое из них правильнее. Закон определенно указывает, что в этом случае следователь или должен требовать заключения от других сведущих людей, или обратиться к высшему специальному установлению, которое и разрешает сомнение. Поэтому и на судебном следствии, когда ввиду разногласия мнений экспертов возникает затруднение в решении вопроса о вменении обвиняемого, единственный правильный путь для выхода из затруднения может заключаться только в представлении всего дела на рассмотрение высшего компетентного установления, состоящего из специалистов и разрешающего все возникшие сомнения. Такой высшей медицинской инстанцией в Пруссии служит «Wissenschaftliche Deputation», в состав которой входят многие известные ученые и решения которой всегда уважаются судом. В частности, для разрешения психиатрических вопросов должен существовать особый высший совет или комитет, как специальный орган, в котором должны быть сосредоточены все вопросы, касающиеся душевнобольных. Если такого учреждения у нас еще не существует, то оно должно быть создано, тем более что такой высший психиатрический совет, как мы увидим далее, безусловно необходим для правильной постановки всего дела призрения душевнобольных в государстве. Пока же такими высшими инстанциями у нас могут служить, с одной стороны, медицинский совет, как высшее установление для обсуждения медицинских вопросов, с другой – специальные медицинские общества, которые и могут дать super arbitrium, т. е. окончательное заключение о медицинской стороне вопроса.

Наконец, остается еще вопрос, как поступать суду, если эксперты отказываются дать определенное заключение по поводу поставленных им вопросов. Этот отказ может зависеть от условий двоякого рода. С одной стороны, эксперты могут считать себя некомпетентными, т. е. не обладающими достаточными сведениями для решения предложенных им специальных вопросов. Этого, однако, всегда можно избежать, если суд будет обращаться к действительно сведущим лицам, т. е. специалистам. С другой стороны, и специалисты могут уклониться от решительного ответа по неимению достаточных научных данных. И здесь опять полнота как предварительного, так и судебного следствия представляет необходимое условие, выполнение которого лежит на обязанности суда. Обязательное испытание в больнице, право принимать участие в судебном следствии и допрашивать свидетелей и здесь составляют необходимые элементы для составления научного мнения. Если специалистам будет дан точный и необходимый материал для их заключения, то этим вполне будет устранен и повод к отказу от заключения. Обязанность заботиться об этом всецело лежит на суде.

В заключение еще два небольших замечания. Я уже говорил, что врач-эксперт должен в своем заключении стоять исключительно на медицинской точке зрения и касаться одних только медицинских вопросов, к числу которых относится и способность ко вменению как вопрос медицинский, а не юридический. Суд, со своей стороны, не должен предлагать ему вопросов, выходящих из сферы его специальности и касающихся области юриспруденции, психологии или метафизики, и тем более вопросов совершенно праздных – в роде, напр., что такое душа и где находится ее пребывание. Все подобного рода вопросы эксперт должен предоставлять на оценку внутреннего убеждения судей, если председатель не обладает достаточным тактом, чтобы вовремя остановить их. Но даже и чисто медицинские вопросы, подлежащие разрешению эксперта, суд иногда формулирует в такой неясной и туманной форме, употребляет такие неустановленные или основанные на предвзятой мысли метафизические и психологические термины, что врач поневоле должен отказаться от разрешения этих вопросов и, следуя примеру Канта, направить их на обсуждение философского факультета. Поэтому врач-эксперт должен иметь право просить суд об изменении редакции предлагаемых ему вопросов.

Другое замечание касается также одного из прав, которое должно быть предоставлено экспертам. Врачам нередко приходится быть пассивными свидетелями того, что стороны воспользовались из их заключения неважным и отбросили важное или представили их мнение в совершенно ложном и извращенном виде. Было бы крайне желательно, чтобы экспертам дано было право разъяснять свое мнение и исправлять те ошибки, вольные или невольные, которые вносят в их заключение защитники и прокуроры.