Книга: Книга попугая
Назад: Рассказ о пиршестве царя, о том, как в гости пришло само море и принесло дары, а царь отдал их брахману Ночь семнадцатая
Дальше: Рассказ о происхождении музыки, свойствах музыкальных инструментов и о том, как они были изобретены Ночь девятнадцатая
Рассказ о собрании семидесяти ученых
и о том, как они изучали природные свойства
царевича посредством музыки
Ночь восемнадцатая
Когда золотой барбитон-солнце убрали в футляр запада и достали из чехла востока серебряную лютню-месяц, Худжасте, быстро двигаясь подобно Венере и напевая любовные мелодии, пришла просить у попугая разрешения и сказала: «О сладкоречивый соловей! О нежно воркующая горлица!
Словно струны все жилы мои напряглись,
Каждый волос мой жалобный стон издает!
Уже давно я задыхаюсь, как отверстие флейты, и тяжесть любви заставляет стан мой изгибаться подобно арфе. Долго ли будут наказывать меня, словно ребаб?»
«О Худжасте, — ответил попугай. — Хотя любовное горе и терзает душу, но все же оно не велит жаловаться на любовь. Почему ты издаешь вопли, словно бубен, и жалуешься на любовь? Разве драгоценный камень любви достался тебе так легко, что ты не умеешь ценить его? Друга надо любить ради друга, если же любить его ради самого себя, то это эгоизм».
Нахшаби, несовместна любовь с эгоизмом,
И похмелья вино ее нам не несет.
Грязной примеси в ней не должно быть, ты помни,
Что нельзя совместить с эгоизмом любовь.
«О попугай, — сказала Худжасте, — дело обстоит так, как ты говоришь. Я все время стремлюсь стать в начале, как буква „айн“, оказаться в середине ее, как ее „шин“, быть под ногами ее, подобно ее „кафу“. Однако разум мой погружен в раздумье из-за неизвестности рода и племени моего друга, в груди моей сомнения относительно того, ученый он или неуч. Если ты поможешь мне, так что через твое посредничество мне удастся узнать род и происхождение его, удастся выяснить степень его знаний и невежества, это будет с твоей стороны любезностью, превосходящей все границы, милостью, выходящей из всех пределов».
«Существует много примет познания человека, — ответил попугай, — признаков познания его бесчисленное множество. Один же из этих способов — это испытать его музыкальной наукой: звуками органа, игрой на барбитоне и пением, ибо сердце, которое способно воспринять эту науку, способно ко всем наукам, а грудь, которая не откликается на эту отрасль знания, не откликнется ни на какую из отраслей знания вообще».
Наука — прекрасная музыка, мой Нахшаби,
Заставит нас флейты стенание горько рыдать.
В оковы кто ветер, скажи мне, сумел заключить?
Его только флейта одна и умеет сковать!
«Человек должен знать, — продолжал попугай, — сколько основных ладов и сколько производных, из скольких индийских ладов складывается один персидский и сколько индийских ладов можно произвести из одного персидского. Нужно знать, какой из этих ладов мужской и сколько женских от него производится, ибо, если один лад будет смешан и соединен с другим, слушатель не испытает удовольствия от такой музыки и поющему не будет услады от такого пения. Затем следует знать, кто является изобретателем и основателем этой науки, какие мелодии заимствованы у арабских ученых, какие созданы в Персии. Следует знать, какие мелодии влажны и какие сухи, какие горячи и какие холодны. Все же люди, которые не ведают этой науки и которым не досталось в удел таких познаний, ничего не ощущают, слушая музыку, внимая напевам, не волнуются. Два различных напева они считают одним и тем же, вой волка и вой шакала не отличают. Общества таких людей следует избегать, таких людей следует сторониться, ибо эти люди лишены признаков человечности и не принадлежат к роду людскому. Говорят, что у всякого, на кого музыка не действует, расстроено здоровье и что он нуждается в лечении».
Благо великое — музыка, мой Нахшаби!
Качеств ее жемчуга не суметь просверлить.
Знай, что все те, на кого не влияет она,
Мертвы, и их невозможно ничем оживить.
«О Худжасте, ступай сегодня в покои к твоему другу и скажи, чтобы заиграли волнующие сердце напевы. Если от этих звуков он развеселится, от этих мелодий придет в волнение, знай, что он — ценная жемчужина и блистающий драгоценный камень. Утверждение это подтверждает и подкрепляет и история исфаганского царевича». — «А что с ним было?» — спросила Худжасте.
«Говорят, — ответил попугай, — что в Исфагане был когда-то могучий царь. Переселился он из мира людского в мир божественный, с царского трона перешел на гробовую доску, и остался после него сын. Придворные, постельничие, дворцовые управители — вся свита, вся челядь, очи державы и столпы государства — собрались и молвили: „Как хорошо было бы, если бы мы могли узнать, благородного нрава этот ребенок или скверного? Если бы мы знали, что он благороден, будет вскармливать народ в тени мощи своей, мы бы, несмотря на его юность, посадили бы его на царский трон и престол государства, повиновались и покорились бы ему; если же мы узнали бы, что он нрава гнусного и не будет, как должно, печься о всех своих подданных, мы бы тотчас же устранили его и ухватились бы за полу счастья кого-нибудь другого, ибо нельзя ведь оставлять страну без правителя“».
Без царя царства быть не должно, Нахшаби,
Мудрецы так вещали и в древние дни.
Если только держава лишалась царя,
Тотчас новую власть избирала она.
«Собралось семьдесят мудрых ученых, и все они единогласно и единодушно решили: „Испытать этого ребенка можно следующим образом: надо принести разные игрушки и собрать разнообразные забавы, а возле колыбельки его начать играть на музыкальных инструментах. Если он от этого придет в волнение — он несомненно благороден, если же он от этого не заволнуется — он нрава низкого“.
Так и поступили. Около его колыбельки поставили еще несколько колыбелек с другими детьми и заиграли на разные лады. Были пущены в ход и арфа и орган, применены и танбур, и чеган, и лютня, играли на барбитоне, ребабе и китайских цимбалах. Когда солнце бубна нагрелось и засиял месяц лютни, первым из всех детей зашевелился и заволновался царевич. После него развеселилось еще несколько детей, а некоторые совсем не пошевелились, и музыка не оказала на них никакого действия.
Мудрецы, основываясь на проницательности и сметливости, в соответствии с познаниями и разумением, заявили: „Царевич — ребенок благородный, ценная жемчужина; он будет великим царем, и народ под его правлением будет в тени покоя и радости; эти же дети, которые совершенно не пошевелились и не проявили веселья, — животные в образе человека, скотоподобные люди. Всю свою жизнь они, как скоты, будут только есть и спать, жизнь их, как и жизнь животных, пройдет без чести и почета“».
Без разума нам ничего, Нахшаби, не удастся,
Разумных же время всегда беспечально проходит.
Есть обликов много у мира, мой милый, и все же
Разумный при всяких условиях удачу находит.
Худжасте сказала: «О старец в зеленой ризе, рассказ закончен, и о морали его не стоит и говорить. Теперь скажи мне, откуда же возникает то движение во время музыки, которое называют танцем, чем вызывается такое состояние? Тело создано из тяжких камней, почему же при звуках музыки оно двигается с места; оно — плавно выступающий конь науки, отчего же при ножном рокоте оно теряет над собой власть?»
«О Худжасте, — ответил попугай, — ты задала вопрос не по разумению своему, спрашиваешь о том, чего ты не можешь постигнуть. Облаченные во власяницу иноки, обителей небесных сфер не ведают этой тайны, привратники этого бренного мира терзаются, стремясь постигнуть этот закон».
О пенье и плясе ты долго ли будешь болтать, Нахшаби?
На нашей земле этой розе, поверь, не цвести.
Оставь эти речи, не трать понапрасну ты слов:
Едва ли для тайны такой выраженье ты сможешь найти…
«Знай же теперь, — продолжал попугай, — что дух — птица, которая питается звуками голоса, пропитание которой — томные напевы. Чарующая мелодия, проникающая в ухо, принадлежит душе, каждый пленяющий сердце напев — удел духа. Пение — пища для духа, как еда — пища для тела. Следовательно, по этому изречению, которое передают мудрецы и сообщают ученые, птица духа, во время звучания музыки напитавшись своей пищей, опьяняется вином страсти, упивается напитком влечения и стремится вырваться из чувственной души, разломать эту глиняную клетку и взлететь в горнее гнездо. Этим она приводит в движение телесные силы, заставляет проявиться сокрытое беспокойство. Всякое душевное движение в это время непроизвольно, всякое изменение, появляющееся в теле, не зависит от воли души. Танец влюбленных не есть произвольное движение, экстаз страстно томящихся наступает не по их воле. Рассказывают, что некогда в одном собрании, на котором присутствовал ходжа Джунайд, да освятит Аллах славную могилу его, некий палимый тоской дервиш во время пения издал вопль. Ходжа Джунайд гневно глянул на него, и дервиш накрыл голову своей власяницей и заключил в себе пылавшее в нем пламя. Когда по окончании пения подняли власяницу, оказалось, что под ней — лишь кучка пепла».
Страшное пламя — любовь, Нахшаби,
Все она может на свете спалить.
Впрочем, и нет в этом, друг мой, беды,
Стоит о мусоре жалком тужить!
Дойдя до этих слов, попугай обратился к Худжасте с такой речью: «О хозяйка, ты тоже памятуй об этом завете и скорее ступай на свидание с другом!»
Худжасте встала и хотела, пританцовывая и приплясывая, пойти к своему возлюбленному и желанному, но ветер качнул барабан удаления, ударил в литавры разлуки, поднялся дневной шум, утро показало свой сверкающий лик, и идти было уже невозможно…
Нахшаби сегодня ночью собирался
Повидаться с другом нежным и прекрасным,
Только утро помешало это сделать:
Всем влюбленным утра вестник — враг ужасный.
Назад: Рассказ о пиршестве царя, о том, как в гости пришло само море и принесло дары, а царь отдал их брахману Ночь семнадцатая
Дальше: Рассказ о происхождении музыки, свойствах музыкальных инструментов и о том, как они были изобретены Ночь девятнадцатая
