Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Типичные учебники по экономике — и во многом политическая риторика — фокусируют внимание на важности конкуренции. За последние четыре десятилетия экономическая теория и факты опровергли идею о том, что большинство рынков в основе своей конкурентны, и веру в то, что некий вариант «конкурентной модели» может давать хорошее и даже адекватное представление о нашей экономике. Возможно, когда-то давно картина изощренной, если не безжалостной, конкуренции несметного числа фирм за более качественное обслуживание клиентов с наименьшими затратами и давала хорошее представление об американской экономике. Однако сегодня мы живем в экономике, где несколько фирм могут загребать львиную долю прибыли себе и занимать доминирующее положение долгие годы.
Наши новые технологические лидеры перестали даже на словах упоминать о конкуренции — Питер Тиль, один из выдающихся предпринимателей Кремниевой долины, который недолгое время был в числе советников Трампа, высказался на этот счет предельно откровенно: «Конкуренция — это для неудачников». Уоррен Баффетт, один из богатейших людей страны и талантливейший инвестор, также понимает это очень хорошо. В 2011 г. он заявил Комиссии по расследованию причин кризиса:
Самым главным при оценке бизнеса является его способность диктовать цену. Если вы можете поднимать цены, не уступая рыночную долю конкурентам, у вас очень хороший бизнес. Если у вас достаточно приличный бизнес, если вы владеете занимающей монопольное положение газетой или сетью телевизионных станций, то даже ваш племянник-кретин может управлять им.
Чуть раньше он разъяснял своим инвесторам, что входной барьер подобен крепостному рву, заполненному водой:
[Мы] представляем это как крепостной ров и способность поддерживать такую его ширину, которая исключает форсирование. Мы требуем от нашего менеджера ежегодного расширения этого рва.
Баффетт совершенно прав в своих оценках, и неконкурентный мир, который он так откровенно описывает, не несет нам ничего хорошего. Проблема в том, что барьеры для конкуренции существуют повсеместно. Как объясняется ниже, нужна уйма изобретательности для создания, использования и сохранения рыночной власти — то есть для создания инструментов, с помощью которых менеджеры расширяют окружающий их крепостной ров и используют полученную власть для эксплуатации других и увеличения своих прибылей. Почему наши бизнес-лидеры не любят конкуренцию, вполне понятно: конкуренция снижает прибыль до такого уровня, на котором рентабельность капитала с учетом риска едва позволяет привлекать инвестиции. А им нужна более высокая прибыль, чем та, которую допускает конкурентный рынок. Крепостные рвы расширяются для того, чтобы положить конец конкуренции, и это дело требует огромной изобретательности.
Что нам нужно сейчас, так это обновление, противодействующее такой изобретательности, — восстановление конкуренции и создание более сбалансированной экономики. В оставшейся части этой главы я покажу, что можно сделать.
Начнем с простого вопроса: есть ли основания для того, чтобы цены на телекоммуникационные услуги в США, включая широкополосный доступ в интернет, были значительно выше, чем во многих других странах, а качество обслуживания значительно ниже? Многие инновации родились именно в Соединенных Штатах. Интеллектуальный фундамент для них заложили наши поддерживаемые государством исследовательские и образовательные институты. Телекоммуникации теперь стали глобальной технологией, требующей незначительных трудозатрат, поэтому высокая заработная плата не может служить объяснением. Ответ на эту загадку прост — рыночная власть. Ростом рыночной власти в значительной мере объясняется и загадка, представленная в последней главе. В ней речь идет о том, почему казалось бы самая инновационная экономика в мире демонстрирует такой низкий рост и почему такая малая часть этого роста идет на пользу обычным гражданам. Рыночная власть позволяет фирмам эксплуатировать потребителей, устанавливая более высокие цены, чем они могли бы в ином случае, и извлекать выгоду множеством других способов. Высокие цены причиняют вред работникам в такой же мере, как и низкие зарплаты. В отсутствие рыночной власти конкуренция сводит избыточную прибыль к нулю, и, как мы увидим дальше, именно в этой избыточной прибыли кроется причина роста неравенства в Америке.
Рыночная власть позволяет фирмам также напрямую эксплуатировать работников, выплачивая более низкую зарплату, чем им пришлось бы платить иначе, и используя трудовые ресурсы в своих интересах другими способами. Рыночная власть трансформируется во власть политическую. Огромные прибыли, обеспечиваемые рыночной властью, позволяют компаниям — в условиях нашей ориентированной на деньги политики — покупать влияние, которое еще больше увеличивает их власть и прибыли, например в результате ослабления профсоюзов, принудительного ограничения конкуренции, предоставления банкам свободы эксплуатации простых граждан и структурирования глобализации так, что она еще больше ослабляет переговорную силу работников.
Страны могут приобретать богатство двумя путями: путем выкачивания богатства из других стран, как это делали колониальные державы, и путем его создания через инновации и обучение. Последнее — единственный реальный источник получения богатства для мира в целом.
То же самое касается и людей. Люди могут получать богатство путем эксплуатации других — в обществах, где царит беззаконие, для этого обычно используется грубая сила; а там, где закон несправедлив, — порабощение. В современной американской экономике это делается значительно более тонко. Можно, например, использовать рыночную власть и назначать высокие цены. Можно использовать непрозрачную структуру ценообразования, как в секторе здравоохранения. Можно заняться хищническим кредитованием, манипулированием рынка, инсайдерской торговлей или любой другой недобросовестной практикой, которая стала отличительной чертой финансового сектора (мы рассмотрим этот вопрос более детально в главе 5). Основной формой «присвоения богатства» является коррупция. В развивающихся странах это могут быть деньги в конвертах. «Коррупция в американском стиле» значительно более изощренна — она выражается, например, в принятии законов, обеспечивающих продажу чего-либо правительству по завышенным ценам (для подрядчиков министерства обороны и фармацевтических компаний) или пониженную плату за природные ресурсы, которые принадлежат государству (для нефтяных и горнодобывающих компаний или лесозаготовительных фирм, работающих на государственных землях).
Альтернативно люди могут становиться богатыми в результате инноваций, создания новых продуктов и получения высокой прибыли в течение непродолжительного периода, пока другие не создадут аналоги или не улучшат их изобретения. Такое создание богатства увеличивает размер национального экономического пирога. Именно такой вид создания богатства требуется нам.
Получение богатства путем эксплуатации — это просто перераспределение богатства, которое зачастую предполагает изъятие денег внизу пирамиды и перемещение их на вершину. В действительности такой процесс нередко приводит к уничтожению богатства. Наши финансисты проделывают это при хищническом кредитовании, недобросовестной практике с кредитными картами, манипуляции рынком и инсайдерской торговле. Далее в этой книге мы рассмотрим другие способы, которые богатые используют для эксплуатации других.
Экономисты — сторонники свободного рынка любят представлять распределение национального дохода как результат действия объективных рыночных сил — подобных силам в физике, которые определяют наш вес. Вряд ли кому придет в голову идея отрицать закон тяготения. Если весы показывают, что человек набрал слишком большой вес, то он винит в этом не закон тяготения, а свою невоздержанность в еде. Законы экономики, однако, отличаются от законов физики: рынки формируются под влиянием государственной политики, и большинство из них далеки от свободной конкуренции. Государственная политика определяет, в частности, у кого какая рыночная власть.
Сторонники свободных рынков любят ссылаться на Адама Смита и его идею о том, что в преследовании своих собственных интересов люди и фирмы действуют, словно направляемые невидимой рукой, в интересах общества. При этом они забывают о предостережении Смита, который сказал, что «люди одной профессии редко собираются вместе даже для развлечения и увеселения, а их встречи заканчиваются заговором против общества или договоренностью поднять цены». Именно признание этой перманентной опасности заставило конгресс более 100 лет назад принять антимонопольное законодательство, запрещавшее сговоры в целях уменьшения конкуренции и ограничивающее практику ущемления свободной конкуренции.
Национальный доход можно условно разделить на трудовой доход, доход от капитала и все остальное. Большинство остального экономисты называют «рентой». Земельная рента — самый очевидный пример, однако доходы от природных ресурсов, монопольные прибыли и доходы от интеллектуальной собственности (то есть патентов и авторского права) также считаются «рентой». Существенная разница между, скажем, доходом от работы и рентой заключается в следующем: если люди работают больше, то размер национального пирога увеличивается. На идеальных рынках они получают в качестве дохода от своих дополнительных усилий в точности то, что было добавлено к национальному пирогу. В отличие от этого владелец земли или другого генерирующего ренту актива получает плату просто потому, что он владеет этой землей или активом. Земельный фонд можно считать фиксированным — ничто предпринимаемое собственником не прибавляет ничего к национальному пирогу, тем не менее он может получать большой доход. Все, что он получает, — это деньги, которые в ином случае ушли бы к другим. То же самое относится и к монополии: когда ее власть возрастает, монополист извлекает более высокую монопольную прибыль (или монопольную ренту). Здесь, однако, национальный пирог может даже сократиться, поскольку монополист, используя рыночную власть, ограничивает производство, чтобы сделать выпускаемые монополией товары более дефицитными.
Таким образом, в лучшем случае рента никак не помогает росту и эффективности, а в худшем — наносит вред. Она может быть вредной из-за создания перекосов в экономике, поскольку «вытесняет» «хорошую» экономическую деятельность, составляющую основу реального создания богатства. Мы обычно называем погоней за рентой стремление к получению более высоких доходов за счет повышения ренты. Если талантливых людей в обществе привлекать к погоне за рентой — например, к получению денег за счет использования рыночной власти, обдирания других в финансовом секторе, участия в азартных играх или других безнравственных видах деятельности, — то меньше талантов будет заниматься фундаментальными исследованиями, производством реально нужных товаров и услуг, а также другими видами деятельности, которые увеличивают богатство нации. Более того, если те, кто делает пенсионные накопления или копит средства для обеспечения своих потомков, будут инвестировать в генерирующие ренту активы вроде земли, то это снизит спрос на новые, действительно производительные активы вроде заводов и оборудования, повышающего производительность работников.
Получается, что в случае стремления к повышению ренты, особенно когда генерирующая ренту деятельность приносит вред, нужно беспокоиться о том, не усиливает ли это монопольную власть или эксплуатацию обычных потребителей. А именно такое стремление характерно для американской экономики сегодня.
Очевидным проявлением роста неравенства является уменьшение доли национального дохода, которая идет работникам (как говорилось в предыдущей главе). Однако меньше становится также и доля, приходящаяся на труд.
Доля капитала — это часть национального дохода, которая идет тем, кто делает накопления и накапливает богатство в форме, скажем, машин, зданий или интеллектуальной собственности (которую иногда называют нематериальным капиталом). Несмотря на отсутствие открытого источника данных, которым легко пользоваться, мы можем делать выводы с достаточной уверенностью. Например, по данным о национальном доходе можно проследить рост капитальных активов. Каждый год страна может наращивать инвестиции, однако ежегодно происходит износ старого капитала. Таким образом, можно оценить годовой чистый прирост капитала, а потом и его размер в экономике в любой момент времени.
Чтобы оценить совокупный «доход от капитала», нужно умножить размер капитала на его доходность. К сожалению, для «доходности капитала» тоже нет доступного источника. Обычно данные по наблюдаемой доходности смешивают фактическую доходность капитала (то есть сбережений и инвестиций) с отдачей от рыночной власти. Нам же нужно разделить их. Логика здесь довольно проста. Мы можем легко установить доходность надежных активов — процентную ставку, которую правительство выплачивает по государственным облигациям. Вопрос в том, какую величину нужно добавить к ней, чтобы компенсировать риск, то есть какова «премия за риск». Безрисковая доходность капитала снижается в результате роста глобального предложения сбережений из развивающихся стран вроде Китая, особенно после кризиса 2008 г., когда реальные процентные ставки (процентные ставки с учетом инфляции) по всему миру упали до нуля и даже ниже. Аналогичным образом премия за риск уменьшается по мере роста возможностей по управлению риском. Складывая безрисковую ставку доходности с премией за риск, мы получаем общую ставку доходности капитала, которая с учетом того, что оба ее компонента сегодня ниже, чем в прошлом, будет также ниже. Умножение размера капитала, оцененного ранее, на ставку доходности дает величину общего дохода от капитала.
Отношение дохода от капитала, полученного таким образом, к национальному доходу снижается очень заметно. Многочисленные исследования, среди которых одни уделяют больше внимания корпоративному сектору, другие фокусируются на сфере производства, а третьи — на экономике в целом, подтверждают такой вывод.
Если доли трудового дохода и дохода от капитала одновременно снижаются, то, значит, доля ренты должна идти вверх, причем существенно. В США, хотя и наблюдается некоторое увеличение ренты, связанной с землей и интеллектуальной собственностью, крупным источником ее роста являются прибыли, получаемые сверх того, что можно заработать в условиях конкурентной экономики.
В точности такие же результаты можно получить, взглянув на проблему иначе. Национальное богатство — это совокупная стоимость капитальных активов страны (описанных ранее, включая основные средства, коммерческую и жилую недвижимость), земли, интеллектуальной собственности и т.д. В исследованиях отмечается, что в большинстве развитых стран национальное богатство увеличивается намного больше, чем растет капитал. В действительности в некоторых странах, включая США, отношение богатства к доходу увеличивается, даже если отношение капитала к доходу падает. Разность между богатством и реальной стоимостью капитальных активов — это размер генерирующих ренту активов. Так вот, размер таких активов неимоверно вырос даже по отношению к ВВП.
Если посмотреть на источники «приносимого рентой богатства», то можно увидеть, что в значительной мере его увеличение объясняется ростом избыточной прибыли, обусловленной использованием рыночной власти. А львиная доля прироста капитализированной стоимости прибыли приходится на высокотехнологичные компании. Мордехай Курц из Стэнфордского университета недавно показал, что около 80% стоимости собственного капитала публичных компаний составляет рента, представляющая почти четверть совокупной добавленной стоимости, значительная часть которой сконцентрирована в ИТ-секторе. Все это свидетельствует о значительном изменении ситуации по сравнению с тем, что было 30 лет назад.
Такому росту прибыли не стоит удивляться. У этой монеты две стороны: власть работников тает с ослаблением профсоюзов и особенно с глобализацией, о которой речь пойдет в следующей главе. При этом на одном рынке за другим падает число конкурентов или увеличивается доля продаж, которые приходятся на пару-тройку самых успешных фирм, а иногда происходит одновременно и то и другое. Это называется рыночной концентрацией — в 1997–2012 гг. повышение концентрации наблюдалось в 75% отраслей, — а с концентрацией растет и рыночная власть. Фирмы используют свою рыночную власть для повышения цен относительно затрат, то есть устанавливают так называемую надбавку. Ну а надбавка превращается в высокую прибыль. В результате наши крупные фирмы захватывают все большую и большую долю национального дохода и их норма прибыли поднимается к новым максимумам, от среднего значения на уровне 10% до 16% в последние годы. По одной из оценок, всего 28 фирм, входящих в индекс S&P 500, получили 50% всех корпоративных прибылей в 2016 г., что говорит о более сильной концентрации рыночной власти в наши дни по сравнению с прошлым.
Факты, говорящие о том, что наша экономика становится все менее конкурентной, вокруг нас. Некоторые из них очевидны: в глаза бросается, например, сокращение выбора услуг, связанных с кабельным телевидением, интернетом и телефонной связью. Три фирмы держат 89% рынка социальных сетей, 87% рынка товаров для ремонта и обустройства дома и 75% рынка пива; четыре фирмы владеют 97%-ной долей рынка сухих кормов для кошек, 85%-ной долей рынка джемов и получают 76% выручки от внутренних авиалиний. Свидетельства можно найти также и в небольших нишах по всей экономике, например в сфере кормов для собак, аккумуляторов и даже гробов. В некоторых случаях рыночная концентрация не очень заметна: одна компания владеет большой долей аптечного рынка, однако управляет аптеками под разными названиями.
Когда на рынке всего одна фирма, мы говорим, что это монополия. Когда присутствует множество фирм, но ни одна из них не имеет власти, чтобы диктовать цену, мы говорим об идеальной конкуренции. При идеальной конкуренции стоит фирме хоть чуточку превысить существующую цену, и ее продажи упадут до нуля. В реальном мире практически никогда нет настолько большого числа фирм, чтобы конкурентная модель хотя бы немного соответствовала действительности. В то же время изредка случаются ситуации, когда у фирмы вообще нет конкурентов. Реальный мир — это туманная область между идеальной конкуренцией и чистой монополией. Даже когда есть несколько конкурентов, фирмы могут иметь определенную власть над ценами. Если они поднимают цены относительно себестоимости производства, то продажи падают, но не так сильно, чтобы не имело смысла делать этого. Обычно чем меньше конкурентов, тем слабее конкуренция и тем выше цены по отношению к себестоимости. Способность поддерживать цены на уровне, превышающем себестоимость, отражает рыночную власть.
В ответ на критику рыночной силы технологических гигантов говорят, что, хотя Google и доминирует на рынке онлайнового поиска, она все равно должна конкурировать за рекламные деньги с Facebook точно так же, как Apple должна конкурировать с Samsung на рынке смартфонов. На рынке власть, как я заметил, почти никогда не бывает абсолютной — она всегда ограниченна. Тем не менее абсурдно притворяться, что рыночной власти не существует просто из-за наличия некоторой конкуренции. А пока существует рыночная власть, всегда есть место для эксплуатации и избыточной прибыли.
У рыночной власти помимо высоких цен и прибылей есть и другие проявления, включая характер отношения компаний к своим клиентам. Многие, например, вынуждают клиентов отказываться от использования нашей публично-правовой системы для разрешения споров — то есть от того, что должно быть правом каждого человека в демократическом обществе, — и прибегать вместо этого к услугам закрытых арбитражных комиссий, которые играют в пользу компаний. В реальности большинство из нас незаметно для себя отказывается от своих прав, когда принимает кредитную карту, открывает счет в банке, подписывается на услуги интернет-провайдера или выбирает телекоммуникационного оператора — практически все они навязывают сходные условия. Конкурентная рыночная экономика привлекательна тем, что она должна предоставлять выбор. На деле же в этой и многих других сферах выбор фактически отсутствует.
Имеются и другие признаки существования рыночной власти. На конкурентном рынке фирма не может устанавливать для разных клиентов разные цены на одну и ту же вещь — цена определяется (приростной) стоимостью производства, а не тем, насколько ценным является товар для клиента. Тем не менее ценовая дискриминация стала обычным делом в нашей цифровой экономике, как будет показано в главе 6.
В росте рыночной власти практически не должно оставаться сомнений. Возникает вопрос, почему это происходит. Я уже говорил о том, что, по мнению Уоррена Баффетта, лучший способ обеспечения стабильности прибыли для фирмы — это окружить себя глубоким рвом, который не пустит на рынок новых участников и предотвратит конкуренцию с их стороны. Все последние самые прибыльные «инновации» в Соединенных Штатах связаны с расширением таких рвов и возможностей использовать полученную в результате рыночную власть.
В соответствии со стандартной экономической моделью создание более совершенного продукта не гарантирует получения устойчивой прибыли. На рынок могут прийти другие и в конкурентной борьбе лишить вас такой возможности. Когда страсти улягутся, фирмы должны довольствоваться лишь нормальной отдачей от своего капитала, то есть доходностью, которая необходима, чтобы вознаградить их за использование собственных денег и принятие риска. Для избыточной доходности здесь места нет. Естественно, такой результат фирмам не по вкусу. Поэтому стратегии инновационных фирм направлены прежде всего на создание барьеров для входа — на то, что Уоррен Баффетт называет крепостными рвами, — не позволяющих другим прийти и отобрать прибыль.
Фирмы вроде Microsoft являются лидерами в изобретении новых форм барьеров для входа и хитрых способов вытеснения существующих конкурентов. История войны интернет-браузеров в 1990-х гг. очень показательна в этом плане. В то время компания Netscape была одним из самых смелых новаторов в секторе. Опасаясь, как бы эта компания-выскочка не нарушила ее практически полную монополию в области операционных систем для персональных компьютеров, Microsoft решила устранить конкурента. Microsoft выпустила в тот момент Internet Explorer, который многие считали более слабым продуктом. Этот браузер сам по себе не мог реально стать победителем, однако, использовав свою власть на рынке операционных систем, Microsoft добилась его установки практически на все персональные компьютеры в Америке. Она просто привязала этот браузер к своей операционной системе и стала распространять его бесплатно. Можно ли конкурировать с бесплатным браузером? Но эта мера оказалась недостаточной, поэтому Microsoft создала то, что называют атмосферой страха, неуверенности и сомнения, вокруг совместимости Netscape. Пользователи стали опасаться, что установка Netscape может нарушить работу компьютера. С помощью этой антиконкурентной практики и других приемов Microsoft заставила Netscape уйти с рынка. К началу XXI в. браузер Netscape практически вышел из употребления. Даже после того, как антиконкурентная практика Microsoft была запрещена на трех континентах, компания продолжала доминировать вплоть до прихода новых игроков на рынок браузеров (таких, как Google и Firefox).
Сегодня именно новые технологические гиганты злоупотребляют рыночной властью. Европейские антимонопольные ведомства периодически обнаруживают, что компании вроде Google проводят антиконкурентную политику, сначала чтобы защитить свои услуги в сфере интернет-поиска, а потом чтобы использовать свою рыночную власть на рынке мобильных телефонов. Власти ЕС два раза налагали рекордные штрафы за это размером $2,8 млрд и $5,1 млрд соответственно.
Злоупотребления патентной системой — еще одно направление ограничения конкуренции. Патенты служат временным барьером для входа. Никто не имеет права выпускать продукт, идентичный запатентованному изделию. Когда большинство американцев говорят о патентах, они представляют мелкого изобретателя, который получает правовую защиту от кражи его идеи крупными компаниями. В наши дни ситуация совсем не так проста и патенты нередко служат эффективным барьером для входа. Многие нынешние инновации связаны с сотнями, если не тысячами патентов. Когда фирма создает новый продукт (скажем, новый чип), всегда существует риск ненамеренного нарушения одного из бесконечного множества патентов. Только у крупной фирмы есть ресурсы для исследования всех существующих патентов. Более того, крупные фирмы нередко заключают сделки друг с другом, позволяя пользоваться своими патентами, поскольку в противном случае они никогда не вылезут из судебных разбирательств. Это, однако, создает реальные проблемы для новых участников рынка. Новички не входят в этот клуб. Они знают о существовании реального риска судебного преследования, что бы они ни делали, как бы изобретательны и осмотрительны ни были. У них нет финансовых ресурсов, чтобы добиться победы в суде. Многих потенциальных новаторов останавливает одна только мысль о дорогостоящем судебном разбирательстве, которое может привести к банкротству. Даже простая угроза подачи патентного иска заставляет молодого новатора содрогнуться.
Быстрый поиск по запросу «нарушение патентного права» высвечивает бесчисленные дела на сотни миллионов долларов — разбирательства между Qualcomm и Apple, Apple и Samsung и т.д. Единственными, кто выигрывает от всех этих разбирательств, являются адвокаты; единственные проигравшие — это потребители и небольшие фирмы, не имеющие возможности сражаться. Именно так выглядит американский капитализм XXI в.
Наши «инновационные» фирмы не останавливаются на этом в своей антиконкурентной практике. Они придумали новые формы договоров, обеспечивающие использование их рыночной власти. Такие договоры, например, не разрешают магазинам взимать плату с клиентов, которые рассчитываются с помощью кредитных карт с высокими бонусами (и высокой платой за обслуживание). Эмитенты кредитных карт фактически ликвидируют ценовую конкуренцию. Отсутствие конкуренции означает, что доминирующие фирмы (Visa, MasterCard и American Express) могут брать плату за обслуживание, в разы превышающую стоимость предоставляемых услуг. Конечно, стоимость таких услуг в итоге включается в цену товаров, которые люди покупают с использованием этих карт, поэтому, несмотря на бонусы, трудно сказать, выгодны ли они клиентам. Зато понятно, что те, кто рассчитывается наличными и, следовательно, не имеет возвратов, предусмотренных картами, субсидируют богатых граждан, пользующихся премиальными кредитными картами, включая American Express. Как часть стоимости отдельной транзакции 1, 2 или 3% могут показаться небольшой величиной, но при умножении на объем транзакций, составляющий триллионы долларов, они приносят десятки миллиардов долларов, которые поступают из карманов потребителей прямиком в сундуки финансовых институтов.
Каждая отрасль творчески подходит к поиску своего пути сохранения рыночной власти. Наши фармацевтические компании особенно изобретательны в способах удержания на задворках генетических фирм, которые снижают цены и, следовательно, прибыли группы, получившей название Big Pharma. Они не раз просто откупались от генетиков, что справедливо считается нарушением антимонопольного законодательства. В ходу также практика продления срока действия патентов, получившая название «обновление».
Приведу еще один пример творчества в сохранении рыночной власти, который особенно в ходу у новых технологических гигантов: упреждающие слияния — приобретение потенциальных конкурентов до того, как они станут угрозой и привлекут внимание антимонопольных органов. Молодые предприниматели предпочитают не связываться с Google или Facebook и с готовностью монетизируют свои активы, нередко получая намного больше, чем в самых смелых мечтах.
Помимо изобретательности нашего корпоративного сектора существуют и другие причины усиления рыночной власти. В определенной мере это просто результат эволюции нашей экономики. Сюда относится сдвиг спроса к сегментам со значительной локальной рыночной властью, в основе которой лежит локальная репутация. В районе, например, может присутствовать всего один дилер компании Ford или один агент по обслуживанию тракторов John Deere. Поскольку клиенты вынуждены обращаться за обслуживанием именно к этому дилеру, он обладает локальной рыночной властью, которая приносит компаниям вроде John Deere ощутимую прибыль, даже если в производственной части этого бизнеса конкуренция снижает цены и прибыли.
То же происходит и в отраслях, где большое значение имеют так называемые естественные монополии. Естественные монополии появляются там, где доминирование одной фирмы на рынке позволяет снизить себестоимость продукции, например когда средние затраты уменьшаются с ростом масштабов производства. В небольшом регионе прямой смысл иметь только одну компанию по снабжению электричеством или водой. Сотню лет назад во многих ключевых отраслях вроде сталелитейной и автомобильной доминировали всего несколько гигантских компаний. Конкуренция была ограниченна потому, что новички просто не могли достичь масштаба, необходимого для снижения затрат. Однако глобализация расширила рынки, и, хотя конкурентоспособному автопроизводителю по-прежнему нужно выпускать не меньше нескольких сотен тысяч автомобилей в год, места на них достаточно, чтобы многие фирмы достигли необходимого масштаба.
Сегодня местом ограничения конкуренции является «новая экономика». В значительной части этой инновационной экономики первоначальные затраты — это вложения в исследования и разработки. Дополнительные затраты, связанные с обслуживанием каждого нового клиента, равны нулю.
Так или иначе, усиление рыночной власти объясняется в значительной мере изменением правил игры. Важную роль в них играют правила, обеспечивающие сохранение конкуренции на рынках, то есть антимонопольное законодательство, которое мы уже упоминали. Новые, пониженные стандарты антимонопольной политики значительно облегчают получение и использование рыночной власти. А кроме того, наше антимонопольное законодательство не поспевает за изменениями в экономике.
Нестрогое применение существующих правил также вносит свой вклад — рекордно низкое число антимонопольных дел, доведенных до суда администрациями президентов Джорджа Буша–младшего и Обамы, ясно характеризует ситуацию. В 2015 г. объем слияний и поглощений — объединений фирм для наращивания размеров и власти — достиг абсолютного максимума $4,7 трлн. Хотя это не всегда вредит конкуренции, во многих случаях вред очевиден. Неадекватная антимонопольная политика позволяет тем, кто обладает рыночной властью, в частности Google, Facebook и Amazon, использовать ее, усиливать, расширять и укреплять.
Несложно заметить, что рыночная власть приводит к усилению неравенства. Помимо этого, она играет определенную роль в замедлении роста экономики и ухудшении ее результативности. Монопольная власть, эдакий перекос рыночной системы, без сомнения ведет к снижению эффективности экономики. Недавние оценки Дэвида Бакаи из Лондонской школы экономики и политологии и Эммануэля Фархи из Гарварда показывают, насколько велика ее стоимость для экономики, — устранение наценок, возникающих из-за отсутствия конкуренции, привело бы к повышению продуктивности экономики США примерно на 40%.
Создание барьеров для входа — неотъемлемая часть рыночной власти. В отличие от этого для динамичной конкурентной экономики характерны появление (и уход) фирм и высокая доля новых игроков. Процентная доля молодых фирм в американской экономике значительно ниже, чем в других странах, ниже, чем в «старушке Европе» (например, в Испании, Швеции и Германии) и развивающихся странах вроде Бразилии и даже чем у нас самих в прошлом. Это признак экономики, где конкуренция уменьшается и где успешные фирмы создают высокие барьеры для входа, окружая себя широкими и глубокими крепостными рвами.
Заметное возрастание рыночной власти идет во вред продуктивности экономики. Помимо этого, оно может сильно влиять на потребительский спрос. По мере того как деньги перемещаются из нижней части экономической пирамиды в верхнюю, совокупное потребление снижается просто потому, что находящиеся наверху проедают более скромную часть своего дохода по сравнению с находящимися внизу, у которых практически все уходит на то, чтобы выжить.
Более того, сокращаются инвестиции, поскольку избыточный доход от производства дополнительной единицы продукции снижается с усилением монопольной власти. В случае монополии наращивание производства ведет к снижению цен, поэтому прирост прибыли заметно меньше, чем на конкурентных рынках, где цены более или менее стабильны при любом уровне производства на отдельно взятой фирме. Это объясняет аномалию последних лет: несмотря на очень высокую норму прибыли, уровень капиталовложений (в виде доли от ВВП) снизился с 17,2% в 1960–1970-х гг. в среднем до 15,7% в 2008–2017 гг. А такое сокращение частных инвестиций не сулит ничего хорошего для будущего роста.
Уже заметен и еще один эффект: инновации, которые должны быть нацелены на создание более эффективных способов производства и повышение качества продуктов, становятся все более ориентированными на поиск лучших способов создания и сохранения рыночной власти, а также эксплуатации потребителей. Больше всего в последней сфере преуспевают наши финансовые фирмы, однако они не одиноки, как показывают в своей вышедшей в 2015 г. книге «Охота на простака: экономика манипуляций и обмана» лауреаты Нобелевской премии Джордж Акерлоф и Роберт Шиллер. Мы уже говорили, например, о том, как наши табачные и фармацевтические компании, а также производители продуктов питания греют руки на выпуске вызывающих зависимость продуктов, которые не только не нужны, но и вредны.
Мы привыкли думать, что высокие прибыли — это признак успешного функционирования американской экономики, более качественных товаров и услуг. Однако сейчас мы узнали, что высокие прибыли могут также быть результатом более изощренной эксплуатации потребителей, ценовой дискриминации, позволяющей извлекать так называемый излишек потребителя (разницу между тем, что человек готов заплатить за продукт, и тем, что он должен заплатить на конкурентном рынке). Основной результат такой эксплуатации — перекачивание дохода из кармана потребителей в карман наших новых сверхбогатых и принадлежащих им фирм.
Использование фирмами рыночной власти — это всего лишь половина истории. Перед нами все сильнее встает проблема монопсонической власти — способности фирм применять свою рыночную власть в отношениях с теми, у кого они покупают товары и услуги, и в частности в отношениях с работниками. Под монопсонией понимается ситуация, когда на рынке присутствует единственный покупатель или единственный работодатель. Подобно рынкам с единственным продавцом (монополия) существуют и рынки с единственным покупателем. Когда мы говорили о монопольной власти, то подразумевали фирмы, имеющие такую рыночную власть, которая позволяет им поднимать цены выше конкурентного уровня. Как подчеркивалось, изменения в экономике привели к усилению рыночной власти, по крайней мере во многих значимых секторах. Точно так же и здесь, только речь идет уже об ослаблении переговорной силы работников и уменьшении их заработной платы.
Типичная конкурентная модель предусматривает существование «атомистических» рынков труда, где уровни заработной платы устанавливаются в зависимости от спроса на труд и его предложения. Рыночной власти нет ни у кого. Уход работника никак не влияет на фирму — она просто выходит на рынок труда и находит аналогичного работника с такой же зарплатой. Самое главное, что увольнение не имеет никаких последствий и для работника, который просто находит эквивалентное рабочее место с такой же зарплатой.
Однако в мире, в котором мы живем, все обстоит иначе. Фирма может легко найти другого работника, возможно не настолько хорошего, но почти такого же. Работнику же обычно не так просто найти альтернативную эквивалентную работу, особенно при высоком уровне безработицы. Если работа и находится, то она может оказаться в другом городе, куда работнику придется переехать. Смена рабочего места — очень затратное дело для работника и его семьи. Длительный перерыв в работе неприемлем. На работнике висит бремя ипотеки, автокредита и других крупных выплат, которые должны осуществляться ежемесячно. Короче говоря, налицо огромный перекос рыночной власти в пользу работодателя.
Как на товарном рынке (рынке товаров и услуг) рыночная власть позволяет фирмам поднимать цены выше того уровня, на котором они находились бы в иной ситуации, так и на рынках труда она дает им возможность устанавливать заработную плату ниже того уровня, на котором она могла бы быть.
Хотя это и незаконно, многие из наших ведущих фирм по сговору, обычно втихую, держат зарплаты на низком уровне, и лишь громкие судебные разбирательства вытаскивают такие неправомерные действия на свет божий. При Стиве Джобсе Apple договорилась с Google, Intel и Adobe об отказе от «переманивания» сотрудников — иначе говоря, они отказались от конкуренции. Работники, которых это коснулось, подали иск против такого антиконкурентного заговора — иск был улажен за $415 млн. Компания Disney и группа киностудий тоже заплатили огромную сумму за улаживание претензий в судебном деле по обвинению в незаконном сговоре об отказе от переманивания. Положения об отказе от переманивания есть даже во франчайзинговых соглашениях в сфере фастфуда. Там прекрасно знают, что конкуренция приводит к росту уровня оплаты труда. Многие трудовые договоры содержат ограничения на принятие предложений на работу от конкурентов. В результате этого тоже снижается конкуренция, а вместе с ней и уровень заработной платы.
Адам Смит прекрасно знал не только об опасности сговора фирм с целью повышения цен, его беспокоила также возможность их объединения для сдерживания роста зарплат:
Хозяева всегда и везде находятся в молчаливом, но постоянном и едином союзе против повышения оплаты труда сверх существующего уровня […] Хозяева также иногда договариваются опустить оплату труда даже ниже этого уровня. Все это неизменно происходит при полном молчании и тайно.
Похоже, он в полной мере предвидел действия наших бизнес-лидеров в XXI в., что в Кремниевой долине, что в Голливуде.
Мы видим проявления рыночной власти работодателей каждый день, когда они вынуждают работников переходить на прерывистый график работы (четыре часа утром, потом трехчасовой перерыв и четыре часа вечером), когда предоставляют возможность лишь частичной занятости, чтобы не обеспечивать работников медицинской страховкой, когда меняют график работы каждую неделю, уведомляя об этом лишь в конце недели. Рыночная власть работодателей проявляется и в требовании работать сверхурочно — нередко без соответствующей оплаты. Такая политика работодателей наносит ущерб семейной жизни и заставляет людей чувствовать себя бессильными.
Переговорную силу работников ослабляют многие изменения институтов (ослабление профсоюзов), правил, норм и практики. Например, от того, что профсоюзы договариваются об улучшении условий коллективного договора, выигрывают все работники предприятия, в том числе те, которые не входят в профсоюз. Однако некоторые предпочитают «кататься бесплатно» — пользоваться выгодами, даваемыми профсоюзом, но не платить за них. По этой причине профсоюзы нередко договариваются с предприятием о приеме на работу только членов профсоюза, которые платят взносы. Тогда все могут участвовать в голосовании, например по вопросу позиции профсоюза на переговорах.
Компании, естественно, хотят получить рабочую силу как можно дешевле, а потому не любят профсоюзы. Они хотят иметь возможность увольнять работников и сокращать рабочие места по своему усмотрению, то есть заставлять работников нести бремя экономической нестабильности. Им хорошо известно, что у отдельно взятого работника нет никакой переговорной силы во взаимоотношениях с фирмой и ее руководством, однако коллектив работников может обладать такой силой. По этой причине работодатели стремятся ослабить профсоюз любыми путями. Самый простой путь к этому — затруднить сбор взносов, поощряя работников отказываться от вступления в профсоюз и бесплатно пользоваться предоставляемыми им благами. Конечно, не имея ресурсов, профсоюзы менее эффективно отстаивают интересы работников. В результате во многих штатах компании обращаются к правительству с просьбой запретить практику приема на работу только членов профсоюза.
Ослабление профсоюзов ведет не только к снижению уровня оплаты труда работников, но и лишает профсоюзы возможности противодействовать злоупотреблениям со стороны руководства фирм, в том числе установлению непомерных зарплат руководителям за счет работников и даже инвестиций в фирму. То, что Джон Гэлбрейт называл в середине XX в. экономикой, основанной на уравновешивающей силе, превратилось в экономику на основе доминирования крупных корпораций и финансовых институтов и, более того, власти директоров и других руководителей внутри корпораций.
В конце XIX в. в Соединенных Штатах сложилась ситуация, сходная с сегодняшней с ее растущей рыночной властью и усиливающимся неравенством. Конгресс отреагировал на это принятием законов, ограничивавших рыночную власть и злоупотребление ею. В частности, в 1890 г. был принят антитрестовский закон Шермана. За ним последовали другие законы, направленные на сохранение конкуренции на рынке. В основе этих законов, надо заметить, лежала уверенность в том, что концентрация экономической власти неизбежно ведет к концентрации политической власти. Антимонопольная политика не была результатом тщательного экономического анализа. Она была естественной для нашего общества и демократии.
В течение какого-то времени антимонопольное законодательство работало. Крупные монополии принудительно разукрупняли. Слияния, в результате которых возникали новые монополии, сильно ограничили. Однако в последующие десятилетия антимонопольную практику взяла в свои руки армия адвокатов и консервативных экономистов, которые сузили ее смысл. Их не волновали широкие последствия усиления рыночной власти для нашей экономики и демократии. Им просто требовалась свобода действий при реализации корпоративных и деловых интересов.
Некоторые ученые-экономисты пытались теоретически обосновать этот чистый захват власти. В Чикагском университете Милтон Фридман собрал группу экономистов, которые утверждали, что ни к чему беспокоиться по поводу монополий, поскольку экономика конкурентна по своему внутреннему характеру. В инновационной экономике монопольная власть якобы временна, а конкуренция за место монополиста стимулирует обновление и идет на благо потребителям. Их центральная идея заключалась в том, что действия правительства — это зло, а частный сектор — благо. Вмешательство правительства в превосходную работу рынка — даже ограничение монополий — не только не требуется, но и зачастую вредно. Как результат, тех, кто отвечал за применение антимонопольного законодательства, беспокоили больше негативные последствия признания практики неконкурентной, когда в реальности она могла быть лишь отражением сложности работы эффективных рынков, а не последствия продолжения такой практики.
Чикагская экономическая школа пользовалась непропорционально большим влиянием на наших политиков и наши суды. Ее идеи привели к ослаблению антимонопольной составляющей законодательства, поскольку суды просто исходили из того, что рынки конкурентны и эффективны, а любое поведение, которое может показаться антиконкурентным, есть не что иное, как ответная реакция на сложность рынков. Неподъемное бремя доказательства было переложено на того, кто пытается обвинить какую-либо фирму в антиконкурентной практике. Как заметил один из бывших членов Федеральной торговой комиссии (государственного ведомства, отвечающего за обеспечение конкурентности рынка), «все наши силы уходят на доказательство того, что вода мокрая, поэтому у нас нет ресурсов сражаться с реальными проблемами в сфере конкуренции».
Возьмем одну из распространенных форм антиконкурентного поведения, которую называют «хищническим ценообразованием». Крупная, крепкая доминирующая фирма понижает цены или предпринимает другие действия, направленные на выдавливание соперников. В краткосрочной перспективе она теряет деньги, но в долгосрочной с лихвой наверстывает упущенное. После выхода на рынок очередной новой авиакомпании American Airlines обычно увеличивает пропускную способность и понижает цены на тех маршрутах, где она хочет доминировать. Как правило, выскочка довольно быстро сдается и уходит. Когда это происходит, пропускная способность снижается, а цены возрастают. Этот очень эффективный прием называют «вытеснением конкурентов».
В соответствии с «чикагской» теорией любая попытка поднять цены выше себестоимости должна вызывать стремительный приток новых участников. А раз так, то хищническое ценообразование никогда не должно окупиться, поскольку фирма никогда не сможет компенсировать первоначальные убытки, установив цены выше конкурентного уровня. Суды, уверовавшие в чикагскую доктрину, заставляют нести тяжелое бремя доказательства тех, кто обвиняет фирму в вытеснении конкурентов. Это бремя настолько велико, что практически не позволяет успешно довести до конца дело о хищническом ценообразовании.
Что нам требуется сейчас, так это изменение таких представлений вместе со связанным с ними бременем доказательства, вытекающим из гипотезы о том, что рынки конкурентны по своей сути. Антиконкурентную практику — действия, направленные на снижение конкурентности рынка, — следует признавать незаконной в отсутствие веского доказательства того, что (а) это дает существенное повышение эффективности и выгоды от такого повышения в значительной мере идут на пользу другим фирмам, и (б) такое повышение эффективности невозможно получить менее антиконкурентным образом. Другие изменения этих представлений рассматриваются ниже.
Правительство также должно активно использовать более широкий набор инструментов, а не просто ограничивать слияния и налагать запреты на антиконкурентную практику. Когда-то правительство раздробило такую доминирующую фирму, как Standard Oil, теперь, возможно, нужно задуматься над тем, не пришло ли для Facebook время отделить Instagram и WhatsApp. Слияния, которые ведут к серьезным конфликтам интересов, следует запретить (например, когда интернет-провайдер приобретает фирму, создающую развлекательный контент), а если они уже произошли, то потребовать отделения. Аналогичным образом фирмам, обладающим рыночной властью, необходимо запретить заниматься деятельностью, где возникает конфликт интересов с существующими клиентами. Такую новую политику иногда называют структурной реформой.
Как уже говорилось, эффекты рыночной власти, раз появившись, могут сохраняться очень долго, вплоть до того, пока не будет восстановлен конкурентный рынок. По этой причине правительству необходимо прибегать к регулированию, не допускающему злоупотребления рыночной властью. Поправка Дурбина к регулирующему финансовую деятельность закону Додда–Франка, например, предоставляет совету управляющих Федеральной резервной системы право регулировать комиссию по дебетовым картам, взимаемую с торговых организаций, хотя и оставляет без внимания высокую комиссию по кредитным картам.
Чтобы восстановить конкуренцию в экономике, нам необходимо ограничивать избыточную рыночную власть независимо от того, где она существует и как возникает. Злоупотребление рыночной властью всегда должно считаться нарушением антимонопольного законодательства. Антиконкурентная практика, является ли она следствием монопсонии или монополии, должна быть вне закона, и точка.
В Соединенных Штатах фирма, которая добилась рыночного доминирования законно, не прибегая к антиконкурентной практике, имеет очень большую свободу использования своей рыночной власти — она может не только устанавливать более высокие цены, но и вводить антиконкурентные положения в договоры. А вот в Европе, например, такую фирму вполне могут обвинить в злоупотреблении рыночной властью.
Valeant, крупнейшая фармацевтическая компания, единственный имеющий разрешение Администрации по контролю за продуктами питания и лекарствами (FDA) производитель препарата Syprine, который спасает жизнь людей, страдающих редкой болезнью Вильсона, использовала свою рыночную власть в 2015 г. для повышения цены таблетки до $1 так, что годовое лечение стало обходиться в $300 000. Это всего лишь один пример из длинного списка случаев злоупотреблений в данном секторе.
Стандартная антимонопольная доктрина в нынешнем виде обычно фокусируется на потребителях, краткосрочной перспективе и, как мы уже отмечали, твердой уверенности в том, что рынки конкурентны по своей природе. Таким образом, суды, разбирая хищнические действия, то есть выдавливание конкурентов с целью получения доминирующего положения и последующего повышения цен, смотрят на временные выгоды от снижения потребительских цен и совершенно не интересуются долгосрочным ущербом.
Краткосрочная выгода для потребителей приводит к проблемам и в случае монопсонии. Размер Walmart обеспечивает ей настолько сильное влияние, что она может вынуждать поставщиков снижать цены. Особенно в тех районах США, где высока безработица и мало работодателей, у нее есть возможность снижать оплату труда и ухудшать условия работы ниже того уровня, который существовал бы на конкурентном рынке. Для экономики это плохо, даже несмотря на то что Walmart делится частью выгод от своей рыночной (монопсонической) власти с клиентами. Таким образом, смотреть на рыночную власть только с точки зрения ее влияния на потребителей неправильно. Walmart в погоне за прибылью создает перекосы в экономике, а то, что ей удается получить (включая ту долю, которой она делится с клиентами), меньше потерь остальной экономики.
Эволюция нашей экономики создает и другие проблемы в применении антимонопольного законодательства. Традиционно антимонопольное законодательство сфокусировано на приобретении рыночной власти путем слияний и поглощений. Однако то в одном, то в другом секторе компании получают разрешение на слияния, даже несмотря на то что рыночная концентрация достигла опасного уровня, — наглядными примерами служат авиакомпании и телекоммуникационный сектор. Это говорит о необходимости ужесточения ограничений.
Фирмы утверждают, конечно, что планируемые ими слияния и поглощения пойдут на пользу отрасли в результате экономии на масштабе и повышения диверсификации — по их словам, крупные фирмы более производительны. Однако подлинной причиной многих слияний, как горизонтальных (когда объединяются фирмы с конкурирующими видами деятельности), так и вертикальных (когда фирмы объединяются с поставщиками или потребителями своих услуг), является усиление рыночной власти. От фирм необходимо требовать представления более полного набора доказательств того, что предлагаемое слияние приведет к повышению эффективности. Повышение цен товаров после слияния должно сигнализировать о том, что мотивом слияния было усиление рыночной власти.
На конфликты интересов, возникающие при слияниях, также необходимо смотреть с большей подозрительностью: когда, например, интернет-компания объединяется с поставщиком онлайновых развлечений, следует ожидать, что она будет использовать свою рыночную власть в интернете для обеспечения себе преимуществ по отношению к конкурирующим поставщикам развлекательного контента, даже если обещает соблюдать «нейтралитет». Экономика будет более динамичной и конкурентной, если объявить вне закона слияния с внутренне присущим конфликтом интересов. Заявленное повышение статической эффективности в этих случаях не идет ни в какое сравнение с негативными долгосрочными антиконкурентными эффектами.
Помимо прочего, при регулировании слияний необходимо учитывать вероятное будущее состояние рынков. Сегодня слияния не допускаются только в тех случаях, когда они влекут за собой значительное снижение конкуренции на рынке в его существующем виде. Однако в любом динамичном секторе значение имеет воздействие слияния на то, во что рынок скорее всего превратится со временем. Технологические гиганты прекрасно понимают это и легко обманывают систему. Они занимаются тем, что мы назвали выше упреждающими слияниями, приобретая фирмы, пока они еще малы для привлечения внимания антимонопольных органов, и таким образом избегая будущих угроз своему доминированию. Facebook приобрела Instagram (за $1 млрд в 2012 г.) и WhatsApp (за $19 млрд в 2015 г., заплатив более чем по $40 за каждого пользователя платформы). У Facebook были технические возможности для создания подобных платформ. Даже если бы их не было, она вполне могла бы нанять инженеров, умеющих делать это. Facebook решила заплатить столько по единственной причине — чтобы не допустить конкуренции.
Такие упреждающие слияния необходимо запретить. Любые слияния с достаточно высокими шансами на снижение конкуренции в обозримом будущем должны попасть под запрет.
Даже если бы с антимонопольным законодательством в том виде, какой оно приобрело во второй половине XX в., все было нормально, понятно, что оно не может справиться с проблемами, возникшими в результате эволюционирования экономики, появления новых технологий, новых договоров и инноваций в сфере создания и усиления рыночной власти.
Сейчас мы значительно лучше понимаем, например, как разного рода практика и договорные положения могут подрывать конкуренцию: гарантированная способность доминирующей фирмы назначить цену, не позволяющую конкурентам выйти на рынок, ясно говорит новичкам, что они не смогут победить. Мы уже говорили о ряде положений трудовых договоров, которые подрывают конкуренцию за работников. Арбитражные оговорки не позволяют работникам и клиентам получить адекватное возмещение вреда от эксплуатации. Договоры между торговыми организациями и эмитентами кредитных карт, между авиакомпаниями и компьютерными системами бронирования билетов подрывают конкуренцию и обеспечивают получение чрезмерных прибылей. Все это следует считать тем, чем оно реально является, — антиконкурентным и незаконным.
Технологические гиганты научились пользоваться своей властью во многих областях. Amazon использует соблазн создания тысяч рабочих мест в качестве приманки для городов по всей стране, которые соперничают за право разместить у себя ее официальное представительство, предлагая, например, низкое налогообложение — и, конечно, перенося налоговое бремя на других. Небольшим фирмам такое недоступно, а значит, Amazon получает огромное преимущество перед местными предприятиями розничной торговли. Нам нужна правовая среда, которая полностью искореняет такие состязания.
Есть, однако, область, где правительство разрешает существование монополий: после получения патента новатор временно пользуется монопольной властью. По мере перехода к экономике, основанной на знаниях, право интеллектуальной собственности будет, скорее всего, играть все более заметную роль.
Монопольная власть означает, что знания используются неэффективно и цены устанавливаются на более высоком уровне, чем было бы иначе. Хорошо продуманное право интеллектуальной собственности уравновешивает высокие затраты, предлагая динамические выгоды в виде стимулов для внедрения инновации. В последние годы такой баланс был нарушен в результате того, что корпорации успешно продавили внесение изменений в законодательство, предоставляющих им более значительную рыночную власть — настолько значительную, что сейчас даже трудно сказать, стимулирует ли американское право интеллектуальной собственности инновации или душит их. Очевидный пример — продление срока действия авторского права. Нет никаких свидетельств какого-либо инновационного выигрыша от увеличения этого срока до 70 лет после смерти автора. Закон о продлении срока охраны авторских прав 1998 г. назвали законом о защите Микки-Мауса, поскольку его активно поддерживала компания Disney, обладательница права на Микки-Мауса. Вместе с тем, хотя Disney и выиграла, обществу это ничего не дало за исключением значительных затрат, препятствующих свободному обмену знаниями.
На самом деле есть прямые доказательства того, что наше нынешнее право интеллектуальной собственности не только ведет к повышению цен, но и душит инновации. Когда Верховный суд постановил, что никто не может запатентовать существующие в природе гены, последствия были замечательными: ранее запатентованные диагностические тесты для выявления критически важного гена, связанного с раком молочной железы, быстро подешевели и стали намного лучше.
Исторически антимонопольные ведомства очень чутко следили за способностью патентов создавать, усиливать и повышать продолжительность существования рыночной власти. В 1956 г. они заставили компанию AT&T передать ее патенты в пул, доступный другим. Одно из предложений по ограничению монопольной власти Microsoft предусматривало ограничение срока действия ее патентов. Такое урезание права интеллектуальной собственности может не только усилить конкуренцию, но и активизировать инновационную деятельность.
При рассмотрении вопроса рыночной концентрации средства массовой информации являются сектором, который заслуживает особого внимания. Традиционно эффект концентрации СМИ оценивали по рыночной власти на рынках рекламы. Слияния разных средств массовой информации (например, телевизионных станций и газет), ведущие к заметному сокращению доступа к разным точкам зрения, разрешали просто из-за отсутствия конкуренции на «соответствующем» рынке рекламы. Такая ситуация в корне неправильна. Ни в одной из областей конкуренция так не важна, как на рынке идей. Хорошо информированные граждане принципиально важны для хорошо функционирующей демократии. Когда всего лишь несколько компаний или состоятельных людей контролируют СМИ, их взгляды доминируют в национальной идеологии.
В настоящее время большая часть электората получает политическую информацию из узкой группы новостных источников, обычно телевизионных сетей. При этом в слишком многих населенных пунктах по всей стране в СМИ доминируют крайне консервативные взгляды.
Конкуренция существенно меняет картину. Альтернативная газета в городе может оказывать сдерживающее влияние как на муниципальный совет, так и на доминирующую газету. Помимо прочего, состоятельным людям намного легче приобрести консолидированные СМИ. Как результат, слияния компаний и злоупотребления рыночной властью в медийной сфере необходимо держать под еще более жестким контролем, чем в других секторах.
Особенно возмутительным примером рыночной власти служит олигополия в сфере академических публикаций. В главе 1 подчеркивалась центральная роль знания в повышении нашего уровня жизни. Прогресс в науке, в свою очередь, требует распространения идей. Однако в нашей рыночной экономике этот процесс отдан в основном на откуп рынку, который принял форму высокосконцентрированной и прибыльной олигополии, где на пять издательств приходится более половины всех публикуемых статей, причем 70% из них посвящены социологии. Парадокс в том, что издательства получают статьи бесплатно (в некоторых случаях им даже платят за публикацию), освещаемые исследования обычно финансируются правительством, издательства привлекают ученых для редактирования и рецензирования статей (бесплатно), а образовательные организации и библиотеки (в значительной мере финансируемые правительством) затем платят издательствам. Высокие цены на издания и избыточная прибыль означают, что на сами исследования выделяется меньше денег.
Идея о том, что рынки — эффективный инструмент организации производства товаров и услуг, укоренилась очень глубоко. Она превратилась в интеллектуальную базу капитализма. Однако результаты исследований, выполненных за два столетия, ясно показывают нам, почему невидимую руку Адама Смита нельзя увидеть: все дело в том, что ее просто не существует. В большинстве случаев фирмы заинтересованы в получении рыночной власти, а не в улучшении продуктов — и, как мы видели, американские фирмы преуспели в этом. Они используют рыночную власть для эксплуатации потребителей, своих работников и политической системы так, что в результате замедляется рост даже самой инновационной экономики. Что еще хуже, от этого роста выигрывает только часть общества. Наши корпоративные лидеры научились даже эксплуатировать своих собственных акционеров — пользуясь пробелами в правилах корпоративного управления, они устанавливают себе чрезмерно высокие вознаграждения.
Наша экономика значительно изменилась с тех времен, когда впервые было принято антимонопольное законодательство, и даже с той поры, когда стала преобладать интерпретация чикагской экономической школы. Наши представления тоже изменились, и сегодня мы можем более ясно видеть недостатки существующей законодательной основы. Однако базовая политическая и экономическая обеспокоенность по поводу власти и эксплуатации, которая заставила нас в свое время принять соответствующее законодательство, не только не исчезла, но и усилилась. Антимонопольное законодательство оказалось слишком узким и слишком подверженным влиянию допущений в отношении конкурентности рынка. Пришло время реформировать наше антимонопольное законодательство и практику с тем, чтобы учесть реалии XXI в. и представления современной экономической науки.
Ограничение рыночной власти, однако, — это не только экономический вопрос, то есть вопрос повышения цен, понижения уровня оплаты труда и эксплуатации потребителей и работников. Рыночная власть, как это было уже не раз продемонстрировано, превращается в политическую власть: подлинная демократия не может существовать при такой высокой концентрации рыночной власти, которая характерна для США сегодня. Есть и более широкое социальное последствие: оборотной стороной власти является безвластие. Слишком многие американцы чувствуют себя бессильными перед своей компанией медицинского страхования, интернет-провайдером, авиакомпанией, продавшей билет, телефонной компанией, банком. И это им не нравится. Такое положение имеет серьезные последствия для них как личностей, для нашей политики и для всех аспектов жизни общества. В чересчур многих областях у них нет выбора, например, как работникам или клиентам банков, им ничего не остается, кроме как отказаться от своего права на открытое разбирательство в случае спора — мы уже видели, что они вынуждены обращаться в лояльные бизнесу арбитражные комиссии.
Эта глава показывает, что существуют простые способы ограничения рыночной власти. Мы сосредоточили внимание на том, как сделать рынки товаров и услуг более конкурентными. Помимо этого, необходимо внести изменения в нашу нормативную базу с тем, чтобы ограничить власть фирм над работниками, а главное, чтобы помочь им действовать сообща в отстаивании своих интересов. Аналогичным образом, когда фирмы эксплуатируют потребителей, а это случается очень часто, нужно предоставить потребителям возможность совместно добиваться возмещения, то есть действовать прямо противоположно тому, как поступают суды и конгресс, которые сужают сферу коллективных исков. Нам также необходимо ограничить власть корпоративного руководства в продвижении собственных интересов за счет других, в том числе акционеров, работников и регионов, где работают фирмы. В числе мер, позволяющих добиться этого, следует назвать повышение прозрачности и расширение участия в принятии решений.
Цель всех этих реформ не стремление к идеалу, а ограничение перегибов в американском капитализме XXI в. Президенты Картер и Рейган, а также их последователи переписали правила капитализма так, что они привели к появлению менее стабильной, неэффективной и несправедливой экономики — экономики, для которой характерно усиление рыночной власти. Пришло время переписать эти правила еще раз. Сделать это непросто, поскольку все упирается в политику, а наше экономическое неравенство вылилось в неравенство политическое. Мы вернемся к этому вопросу в части II. Сначала, однако, нам необходимо понять, какой вклад в создание рыночной власти и эксплуатации вносят глобализация и финансиализация нашей экономики и как изменения в технологии могут ухудшить ситуацию.
Войти с помощью соц. сетей: