XIV. Преимущество

189 (547). Бог через И.Х.

Мы познаем Бога только через И.Х. Без этого посредника мы лишаемся всякого общения с Богом. Через И.Х. мы познаем Бога. Все те, кто пытался познать Бога и доказать Его существование без И.Х., представили неубедительные доказательства. Но чтобы доказать божественность И.Х., у нас есть пророчества, – а это доказательства основательные и наглядные. Пророчества исполнились и подтвердили свою истинность ходом событий и тем доказали достоверность этих истин, а следовательно, и божественности И.Х. В Нем и через Него мы познаем Бога. Вне этого и без Писания, без первородного греха, без необходимого, обещанного и явившегося посредника, нельзя ни доказать неопровержимо существование Бога, ни наставлять в благом учении и благой морали. Но через И.Х. и в И.Х. мы познаем Бога и можем наставлять в морали и учении. Итак, И.Х. – истинный Бог наш.

Но мы познаем одновременно и наше ничтожество, ибо этот Бог есть не кто иной, как исцелитель наших болезней. Поэтому мы можем по-настоящему познать Бога лишь через познание наших грехов.

Бог через И.Х. Мы познаем Бога… – По христианскому учению, Иисус Христос является вторым лицом Святой Троицы. Согласно догмату о Троице, Бог един, но представлен в трех лицах, которые едины и неслиянны, они суть одно и то же. Другими словами, Иисус как лицо Троицы имеет одну сущность с Богом Отцом. Поэтому Паскаль, трактуя догмат о Троице, указывает, что через Спасителя как одну из ипостасей можно всецело познать Бога: «Я и Отец – одно», что Он одновременно «сошедший с небес» и «сущий на небесах», т. е. Он одновременно пребывает на земле как человек и на небе как Сын Божий, будучи Богочеловеком (Ин. 3:12, 10:30). Поэтому «все должны чтить Сына, как чтут Отца. Кто не чтит Сына, тот не чтит и Отца, пославшего Его» (Ин. 5:23).

А те, кто познает Бога, не познавая своего ничтожества, славят не Бога, не самих себя.

Quia non cognovit per sapientiam, placuit бео per stultitiam predicationis salvos facere.

Здесь мыслитель ссылается на Библию (I Кор. 1, 21). В христианстве юродство означает духовный подвиг, выражающийся в сознательном аскетизме, отказе от мирских благ и принятии на себя образа человека, не имеющего разума. В простом значении быть юродивым означает намеренное стремление казаться глупым, юродивость – это маска, скрывающая образованного человека. Многие христиане выбирали для себя образ странствующих монахов, религиозных подвижников, как бы принимая обличие безумцев (юродивых) и выступая с проповедями. Даже об Иисусе Христе дерзали утверждать, что «Он безумствует» (Иоанн 10:20).

190 (543). Предисловие. Метафизические доказательства существования Бога столь удалены от человеческого разумения и столь запутаны, что мало проникают в душу, и если кому-либо и полезны, то лишь на тот миг, пока это доказательство у них перед глазами; а час спустя они уже боятся, не ошиблись ли в нем.

Метафизическими Паскаль называет рациональные доказательства бытия Бога, построенные средневековыми философами.

Quod curiositate cognoverunt, superbia amiserunt.

Вот это проистекает из познания Бога без И.Х., то есть из общения без посредника с Богом, которого познали без посредника.

Без веры в Иисуса Христа и познания через Него Бога человек, по мысли Паскаля, впадает в гордыню, поскольку начинает истины веры трактовать сам, не обращаясь к Спасителю как посреднику между Богом и каждым из нас.

Тогда как те, кто познал Бога через посредника, знают о своем ничтожестве.

191 (549). Не только невозможно, но и бесполезно познавать Бога без И.Х. Они не удалились, но приблизились; они не умалились, но… Quo quisque optimus eo pessimus si hoc ipsum quod sit optimus ascribat sibi.

Мыслитель ссылается здесь на слова французского богослова – святого Бернарда, согласно которым чем больше в человеке хорошего, тем меньше плохого он замечает в других людях, потому что обращен на самопознание – на познание Бога в самом себе. Иначе его ждет гордыня (см. фрагмент выше).

192 (527). Познание Бога без познания своего ничтожества приводит к гордыне.

Познание своего ничтожества без познания Бога приводит к отчаянию.

Познание И.Х. посредничает между ними, ибо в нем мы находим и Бога, и свое ничтожество.

XV. Переход

193 (98). Предубеждение сбивает с пути.

Как огорчительно, что люди помышляют только о средствах, а не о цели. Каждый думает, как быть достойным своего сословия, но выбирает для нас сословие и родину жребий.

Как жаль, что столько турок, еретиков, неверующих держатся образа мыслей своих отцов единственно потому, что каждому внушали предубеждение, будто такой образ мыслей – наилучший; и точно так же определяется для каждого его ремесло жестянщика, солдата и т. д.

Вот почему дикарям нечего делать в Провансе.

194 (208). Почему положен такой предел моим познаниям, моему росту, сроку моей жизни – 100 лет, а не 1000? Какие были у природы причины назначить мне именно такой предел и выбрать эту, а не другую точку в бесконечности, если у выбора нет оснований и ни одна точка не предпочтительнее другой?

195 (37). (Обо всем понемногу.) Поскольку нельзя достичь универсальности, познав все, что можно знать обо всем, нужно знать обо всем понемногу; лучше знать что-то обо всем, чем знать все о чем-то. Подобная универсальность лучше всего. Если бы можно было обладать обеими, было бы еще лучше; но коль скоро нужно выбирать, следует выбрать такую. Свет это знает и так и делает, ведь свет зачастую судит верно.

196 (86). (Мое воображение заставляет меня ненавидеть жабу и того, кто чавкает во время еды. Воображение – большая сила. Что же из этого следует? Что мы подчинимся этой силе, поскольку она естественна? Нет – что мы будем ей сопротивляться.)

197 (163). (Нет лучшего доказательства суетности людской, чем причины и следствия любви, – ведь от них меняется Вселенная. Нос Клеопатры.)

198 (693). 4. 5. Когда я вижу слепоту и ничтожество человеческие, когда смотрю на немую Вселенную и на человека, покинутого во мраке на самого себя и словно заблудившегося в этом уголке Вселенной, не зная, кто его сюда поместил, зачем он сюда пришел, что с ним станет после смерти, и не способного все это узнать, – я пугаюсь, как тот, кого спящим привезли на пустынный, ужасный остров и кто просыпается там в растерянности и без средства оттуда выбраться. И потому меня поражает, как это люди не впадают в отчаяние от такого несчастного удела. Я вижу вокруг других людей с той же участью. Я спрашиваю их, не осведомлены ли они лучше, чем я. Они мне отвечают, что нет; и тут же эти несчастные безумцы, оглянувшись вокруг и заметив что-нибудь тешащее воображение, предаются этому предмету душой и привязываются к нему. Что до меня – я не мог предаваться таким вещам; и рассудив, насколько более вероятно, что существует нечто и кроме того, что я вижу вокруг, я стал искать, не оставил ли Бог какого-либо свидетельства о Себе.

Передо мною множество религий, спорящих друг с другом, но одинаково ложных, кроме одной. Каждая желает, чтобы ей верили ради ее могущества, и угрожает неверным. На таких основаниях я им не верю. Это может говорить каждый. Каждый может объявить себя пророком; но я вижу христианство и его исполнение пророчества, что не каждый может сделать.

199 (72). 4. Несоразмерность человека.

9. – (Вот куда нас ведут познания, данные природными нашими способностями.

Если они не истинны, значит, нет вовсе истины в человеке, а если истинны, человек находит в них важные основания смирять гордыню и принужден уничижаться тем или иным способом.

А поскольку он не может существовать без веры в их истинность, я желал бы, чтобы прежде чем пускаться в более глубокие изыскания о природе, он задумался бы о ней однажды серьезно и не торопясь, а также взглянул бы на самого себя – и тогда судил бы, соразмерен ли он с ней, сравнивши эти два предмета.)

Итак, пусть человек объемлет взором всю природу в ее высоком и совершенном величии, пусть он отведет взгляд от низких предметов, его окружающих. Пусть посмотрит на это ослепительное сияние, зажженное, словно негаснущий светильник, чтобы озарять Вселенную; пусть земля представится ему крохотной точкой рядом с тем огромным кругом, который описывает это светило, и пусть он подивится тому, что сам этот огромный круг есть лишь малая точка в сравнении с тем, что замыкают светила, катящиеся по небосводу. Но если наш взгляд здесь остановится, пусть наше воображение идет дальше, оно скорее устанет работать, чем природа – поставлять ему пищу. Весь видимый мир есть лишь незаметная морщинка на обширном лоне природы. Никакие понятия не могут к ней приблизиться; напрасно мы тужимся послать наши представления за пределы воображаемых пространств, мы порождаем лишь атомы в сравнении с действительностью вещей. Это бесконечная сфера, центр которой везде, окружность – нигде. Самое важное из наглядных проявлений всемогущества Божия в том и состоит, что наше воображение теряется при этой мысли.

А теперь, обратившись к себе, пусть человек подумает, что́ он есть рядом с сущим, пусть взглянет на себя в растерянности и пусть из этой маленькой норки, где он обитает, – я имею в виду Вселенную, – он научится назначать истинную цену земле, царствам, городам, домам и самому себе.

Что такое человек для бесконечности?

Но чтобы представить себе другое, столь же поразительное чудо, пусть он поищет среди вещей ему известных самые крошечные, пусть муравей со своим маленьким тельцем заставит подумать о несравненно меньших его членах, о лапках с суставами, о венах в его лапках, о крови в его венах, о гуморах в этой крови, о капельках в этих гуморах, парах в этих капельках; пусть, расщепляя и дальше такие вещи, он истощит все свои силы на представление об этом, и пусть тот последний предмет, до которого он дойдет, и станет теперь предметом нашего рассуждения. Быть может, он подумает, что это и есть самая малая вещь в природе.

Я хочу показать ему здесь другую бездну. Я хочу нарисовать ему не только видимую Вселенную, но и бескрайность природы, которую можно вообразить внутри этого мельчайшего атома; пусть он увидит там бесконечное множество миров, у каждого из которых есть свой небосвод, свои планеты, своя земля, на этой земле свои живые существа и наконец – свои муравьи, в которых он обнаружит то же, что и в видимых глазу; и вот когда он станет обнаруживать там все то же самое, без конца и остановки, пусть у него голова пойдет кругом от таких чудес, столь же поразительных своей малостью, как другие – своей огромностью. Ведь кто не изумился бы, что наше тело, которое только что не было заметно во Вселенной, а она и сама незаметна в лоне всего сущего, теперь стало колоссом, целым миром, вернее, всем по сравнению с той малостью, куда нельзя проникнуть. Кто задумается над этим, тот устрашится самого себя, и, сознавая себя заключенным в той величине, которую определила ему природа между двумя безднами – бесконечностью и ничтожностью, он станет трепетать при виде этих чудес; и я полагаю, что его любопытство сменится изумлением и он будет больше расположен безмолвно их созерцать, чем горделиво исследовать.

Так что же есть человек в природе? Ничто по сравнению с бесконечностью, все по сравнению с небытием, середина между «ничто» и «все»; он бесконечно далек от постижения крайностей; цель и начала вещей надежно скрыты от него непроницаемой тайной.

Равным образом – не способен понять небытие, из которого он извлечен, и бесконечность, которою он поглощается.

Паскаль использует понятие бесконечности как геометрическое, стремясь показать, что мирской порядок подчиняется высшему, подобно тому, как конечные геометрические фигуры находятся на плоскости, но вместе с тем несоизмеримы друг с другом. Так же и человек не способен понять и познать бытие в силу своей природы, но в то же время она сопричастна к бесконечному – к Богу.

Бесконечность – не размытое понятие, а математически точное: несоизмеримость систем. «Между точкой и линией, линией и плоскостью, плоскостью и телом существует “бесконечная” в своем роде разница или дистанция, так как эти величины находятся в разных измерениях»: нулевом, первом, втором, третьем. Линию можно продолжать бесконечно, но при этом никогда не достигнуть плоскости, полагал Паскаль. Любовь или Милосердие Божие относится к сверхъестественному порядку, и значит, к высшему измерению, то есть вероятность перехода от материальной к духовной действительности столь же мала, как от линии к плоскости или от нее к телу.

Ему остается только ловить какую-то видимость вещей срединных, навсегда отчаявшись познать их начала и цель. Все вещи вышли из небытия и стремятся к бесконечности. Кто проследит эти удивительные пути? Творец всех чудес их знает. Больше этого не может никто.

Не умея созерцать эти бездны, люди дерзко принялись исследовать природу, словно они ей хоть как-то соразмерны.

Удивительно – они хотят постичь начала вещей и затем познать все, из гордыни столь же бесконечной, как их предмет. Ведь очевидно, что такие замыслы нельзя питать без гордыни или без способностей бесконечных, как природа.

Человек сведущий понимает, что природа запечатлела образ свой и своего Создателя на всех вещах, и они почти все причастны к ее двойной бесконечности. Так, мы видим, что все науки бесконечны в обширности своих занятий; кто может сомневаться, к примеру, что геометрия предлагает бесконечное число задач для разрешения. Они бесконечны также и в разнообразии и сложности своих понятий; всякому ясно, что те, которые кажутся последними, не держатся сами собой, а опираются на другие, у которых есть еще другие для опоры, и последних для них никогда не бывает.

Но мы считаем последними те, что представляются таковыми нашему разуму; так мы поступаем с миром вещественным, где называем неделимой точкой ту, за которой наши чувства ничего больше не воспринимают, хотя по природе своей она делится бесконечно.

Паскаль часто использует слово «образ» для обозначения диалектического противоречия природы и Бога, человека и Бога. Образ есть то, что содержит в себе противоречие: обозначение присутствия чего-либо в предмете, или в вещи и одновременно отсутствие этого. Сама действительность для нашего мыслителя есть образ Бога, то есть «шифр» с противоречивым смыслом: она двойственна, как и природа человека. С одной стороны, у него есть физическая природа (инстинктивная), а с другой – психическая (духовная). Именно через веру, согласно Паскалю, человек обретает единое измерение, где эти две «природы» (физическая и духовная) образуют одно целое. Вера дает человеку измерение благодати или любви, поэтому он призван быть подобием Бога и соответствовать ему. В этом и заключается, убежден философ, истинная сущность и предназначение каждого из нас, наша истинная или высшая природа. Единство с Богом или обретение своей высшей природы возможно только через Божественную Благодать, обретаемую непосредственно через веру. Это и есть радость и величие человека в единении с Богом: но не с тем Богом, которого придумывает себе сам или с которым яростно спорит. Любовь к Богу принадлежит к более высокому порядку – это диалогическое единение в акте веры (экзистенция).

Из этих двух бесконечностей науки величие более очевидно; вот почему немногие притязали на знание всех вещей. Я буду рассуждать обо всем, говорил Демокрит.

Но бесконечность малого менее очевидна.

Речь идет об учении древнегреческого философа Демокрита о бесконечно малых неделимых частицах – атомах. Согласно Демокриту, они представляют собой первопричину существования всех вещей, которые могут быть делимы до некоего неделимого предела – абсолютно плотного бытия, тождественного самому себе. Этим пределом Демокрит считал атомы. Если они лежат в основе всего, тогда, следуя Демокриту, некоторая основа объявляется как всеобщая и абсолютная величина. К ней сводятся все остальные. Такая философская система видит реальность полностью познаваемой, поскольку найдено исходное объяснение существования абсолютно всех материальных вещей. Демокрит был материалистом.

Философы только притязали на проникновение в нее, и на этом все спотыкались. Вот откуда столь часто встречающиеся названия: «Начала вещей», «Начала философии» и им подобные, на самом деле столь же хвастливые, хотя это и меньше бросается в глаза, как «De omni scibili».

Названия работ древнегреческих философов, для которых была характерна идея поиска общих основ всех вещей, некоего первоначала. Такая проблема получила в Древней Греции название «проблема архэ».

Они полагают себя от природы более способными проникнуть в центр мира, чем объять его окружность; видимое пространство мира очевидно нас превосходит. Но поскольку мы превосходим вещи малые, то полагаем себя более способными их постигнуть; а ведь проникнуть в ничто отнюдь не легче, чем во все. И для того и для другого нужна беспредельная сила разума; и мне кажется, что тот, кто постиг бы первоначала вещей, мог бы дойти и до постижения бесконечности. Одно зависит от другого, и одно ведет к другому. Крайности сходятся и, удаляясь друг от друга, соединяются. Они встречаются в Боге, и только в Боге.

Уясним же себе наше положение. Мы есть нечто, но мы не есть все. Частица бытия, в нас заключенная, препятствует нам постичь первоначала мира, которые рождаются из небытия; но частица бытия в нас так мала, что бесконечность скрывается из-за этого от нашего зрения.

Человек, согласно Паскалю, может познать лишь то, что находится в пределах его познания, его возможностей. Он не способен познать все, ибо является только частью целого (бытия), а не всем целым.

Наш разум занимает в порядке вещей умопостигаемых такое же место, какое наше тело занимает в природном пространстве.

Мы ограничены со всех сторон, и такое наше положение, срединное между двумя крайностями, проявляется во всех наших способностях. Чувства наши не воспринимают никаких крайностей, слишком громкий звук нас оглушает, слишком яркий свет слепит, слишком дальнее и слишком близкое расстояние мешают видеть. Излишние длинноты и излишняя краткость вредят рассуждению, избыток истины нас изумляет. Я знаю людей, которые не могут понять, что если от нуля отнять четыре, останется нуль. Основные начала нам слишком очевидны; избыток наслаждений утомляет, излишняя сладкозвучность в музыке неприятна, слишком большое благодеяние раздражает. Мы желали бы иметь возможность отдавать долги с лихвой. Beneficia eo usque laeta sunt dum videntur exsolvi posse. Ubi multum antevenere pro gratia odium redditur. Мы не чувствуем ни слишком сильного жара, ни слишком сильного холода. Избыточные качества для нас враждебны, но нечувствительны, мы их уже не ощущаем, но страдаем от них. Здравомыслию вредят излишняя молодость и излишняя старость, избыток и недостаток познаний.

Одним словом, крайности для нас словно бы не существуют, и мы не существуем для них; либо они от нас ускользают, либо мы от них.

Вот наше истинное положение. Оно делает нас неспособными ни знать наверное, ни оставаться в полном неведении. Мы плаваем на обширном пространстве посередине, вечно неуверенные и колеблющиеся; нас носит от одного берега к другому; к какой бы тверди мы ни захотели пристать и закрепиться у нее, она качается, уходит от нас, а если мы пытаемся за нее зацепиться, ускользает из рук, уплывает от нас и навечно пускается в бегство; ничто не застывает на месте для нас. Такое состояние для нас естественно, и однако же оно противнее всего нашим склонностям. Нас палит желание обрести надежное пристанище и неизменное, твердое основание, на котором мы бы возвели башню, поднимающуюся до бесконечности, но любой наш фундамент рушится, и в земле разверзается бездна.

Не будем же искать надежности и твердости; разум наш постоянно обманывается изменчивой видимостью: ничто не может накрепко остановить конечное между двумя бесконечностями, которые заключают его в себе и от него ускользают.

Думаю, что хорошенько это поняв, мы успокоимся каждый на том месте, которое назначила ему природа.

Эта середина, доставшаяся нам на долю, всегда удалена от крайностей; а потому – что нам за важность, если кто-то другой понимает вещи немного лучше, чем мы, и смотрит на них с чуть более высокой точки; разве он все равно не бесконечно далек от вершины, и срок нашей жизни разве перестает быть ничтожным в вечности, если удлиняется на десяток лет?

С точки зрения этих бесконечностей все конечные вещи равны между собой, и я не вижу, почему мое воображение должно быть привязано к той, а не к другой. Нам тяжело даже просто сравнивать себя с конечными вещами.

Если бы человек изучал себя, то увидел бы, насколько он не способен идти дальше. Как может часть познать целое? Но он может постараться познать хотя бы те части, с которыми он сам сопоставим. Однако в мире все части так соотнесены и связаны друг с другом, что, я полагаю, невозможно познать одну без другой и без целого.

К примеру, человек соотносится со всем, что знает. Ему нужно пространство, которое его вместило бы, время, в котором ему длиться, движение, чтобы жить, вещества, чтобы его составить, тепло и яства, чтобы его питать, воздух, чтобы дышать. Он видит свет, осязает предметы, одним словом, все сочетается с ним. Значит, чтобы познать человека, нужно знать, почему он не может существовать без воздуха, а чтобы знать, что такое воздух, нужно знать, чем он так важен для человеческой жизни, и т. д.

Пламя не живет без воздуха; значит, чтобы знать одно, нужно знать другое.

И поскольку все вещи одновременно и причина, и следствие, и нуждаются в помощи, и подают ее, являются и прямо, и опосредованно, и все соединены естественными невидимыми узами, которые связывают между собой самые далекие друг от друга и самые разные из них, – я полагаю невозможным знать части, не зная целого, равно как и знать целое, не зная частей по отдельности.

(Вечность вещей в самих себе или в Боге должна быть поразительна для краткого срока нашей жизни.

Твердая и неизменная неподвижность природы, сравнение ее с постоянными переменами, происходящими в нас, должны производить то же впечатление.)

И в довершение нашей неспособности постигать вещи – то, что они сами по себе просты, а в нас соединились две природы, противоположные и различные: духовная и телесная. Невозможно, чтобы мыслящая часть нашего существа была не духовной, а какой-то иной; и полагать, что мы просто телесны, значило бы отнять у нас всякую способность познания вещей: нет ничего более нелепого, чем утверждать, будто материя познает саму себя. Мы не можем знать, как она это делает.

Таким образом, если мы только материальны, то лишены всякой способности познания, а если состоим из духа и материи, то не можем в совершенстве познавать простые вещи, духовные или телесные.

Вот причина того, что почти все философы смешивают идеи вещей и говорят о вещах телесных как о духовных, а о духовных как о телесных. Они смело говорят, что тела влекутся книзу, что они стремятся к своему центру, бегут от своей гибели, боятся пустоты, что у них есть наклонности, симпатии и антипатии – все то, что свойственно только вещам духовным. А говоря о вещах духовных, они их считают словно находящимися в каком-то месте и приписывают им передвижение с одного места на другое, что свойственно только телам.

Глядя, как мы соединяем вещи духовные с телесными, можно подумать, что такая смесь должна быть легкодоступна нашему пониманию. Однако она нам менее всего понятна; человек для самого себя – самый загадочный предмет во всей природе, ибо он не может представить себе, что такое тело, и еще меньше – что такое дух, а менее всего – как тело может соединяться с духом. Вот предел сложности, а между тем это его собственное существо: modus que corporibus adherent spiritus comprehendi ab homine non potest, et hoc tamen homo est.

И чтобы довершить доказательство нашей слабости, я закончу двумя соображениями…

200 (347). Человек – всего лишь тростинка, самая слабая в природе, но это тростинка мыслящая. Не нужно ополчаться против него всей Вселенной, чтобы его раздавить; облачка пара, капельки воды достаточно, чтобы его убить. Но пусть Вселенная и раздавит его, человек все равно будет выше своего убийцы, ибо он знает, что умирает, и знает превосходство Вселенной над ним. Вселенная ничего этого не знает.

Итак, все наше достоинство заключено в мысли. Вот в чем наше величие, а не в пространстве и времени, которых мы не можем заполнить. Постараемся же мыслить как должно: вот основание морали.

201 (206). Вечное безмолвие этих бесконечных пространств меня пугает.

202 (517). Утешьтесь; не от себя вы должны Его ждать, напротив, Его должно ждать, не ожидая ничего от себя.