критон
«Критон» – это короткое, но очень важное произведение Платона, написанное в форме диалога. Это разговор Сократа и его весьма богатого друга Критона о справедливости и несправедливости, а также о реакции на несправедливость. Разговор происходит в тюрьме, в которой содержится Сократ.
Весной 399 года до н. э. Сократ предстал пред афинским судом присяжных в количестве 501 человека. Обвинявшие его Мелет, Анит и Ликон утверждали, что Сократ развращает умы молодежи, не почитает афинских богов, веруя в своих собственных. Тем самым он совершает большое зло. Суд выдвинул решение, что Сократ виновен и приговорил его к смерти: философу полагалось выпить яд.
Друзья Сократа навещали его в тюрьме, где он пребывал в ожидании казни, вели с ним беседы и готовили ему побег. Осуществить его было несложно, однако Сократ посчител, что несправедливостью отвечать на несправедливость нельзя и отказался от предложения его состоятельного друга помочь ему бежать.
Этот диалог является античным образцом теории общественного договора.
СОКРАТ. Что так пришел ты, Критон? Разве не рано?
КРИТОН. Нет, очень рано.
СОКРАТ. А сколько времени?
КРИТОН. Глубокое утро.
СОКРАТ. Удивительно, как темничный сторож захотел услышать и впустить тебя.
КРИТОН. Он уже расположен ко мне, Сократ, потому что я часто хожу сюда, да и несколько облагодетельствован мною.
СОКРАТ. Но ты пришел сейчас или давно?
КРИТОН. Довольно давно.
СОКРАТ. Так для чего тогда же не разбудил меня, а сидел молча?
КРИТОН. О, клянусь Зевсом, Сократ, что и сам я не желал бы проводить время в таком бодрствовании и страдании, и долго удивляюсь, смотря, как сладко спишь ты. Мне нарочно не хотелось будить тебя, чтобы твое время текло, сколько можно, приятнее. Правда, я и прежде нередко почитал счастливым нрав твой, обнаруживавшийся во всей жизни; а теперь, при настоящем бедствии – тем более: как легко и кротко ты переносишь его!
СОКРАТ. Но странно было бы, Критон, когда бы такой старик, как я, беспокоился, что ему надобно умереть.
КРИТОН. Однако же другие старики, Сократ, подвергаясь подобным бедствиям, не находят в своем возрасте защиты против беспокойств о настоящей опасности.
СОКРАТ. Правда, но для чего же ты пришел так рано?
КРИТОН. Я с горестным известием, Сократ – не для тебя, как мне кажется, а для меня и всех ближних твоих – с известием горестным и убийственным, которое перенесть мне было бы, по-видимому, тяжелее всего.
СОКРАТ. С каким же это? Верно, возвратился из Делоса тот корабль, по возвращении которого мне должно умереть?
Обычно смертный приговор приводился в исполнение сразу же после его вынесения, но в случае с Сократом исполнение приговора было отложено на 30 дней в связи со следующим обстоятельством. Ежегодно афиняне отправляли на остров Делос к храму Аполлона священное судно с дарами. Со дня отплытия корабля и до его возвращения в Афины смертная казнь запрещалась.
КРИТОН. Не то что возвратился, но, кажется, прибудет ныне, судя по словам людей, приехавших сюда с Сунийского мыса и оставивших его там. Да, эти известия показывают, что он возвратится ныне, и что завтра, Сократ, тебе необходимо уже будет окончить жизнь свою.
СОКРАТ. Счастливого ему возвращения, Критон! Пусть будет, если это угодно богам. Но я не думаю, чтобы он прибыл сегодня.
КРИТОН. Из чего же ты заключаешь?
СОКРАТ. Я скажу тебе. Ведь мне должно умереть на другой день по возвращении корабля?
КРИТОН. Господа этого дела говорят именно так.
СОКРАТ. Значит, он прибудет не в наступнающий день, а завтра – заключаю из сна, который я видел незадлго в сию ночь. Поэтому, должно быть, ты и кстати не разбудил меня.
КРИТОН. Какой же это сон?
СОКРАТ. Мне приснилось, что какая-то красивая и благовидная женщина, одетая в белое платье, подошедши, кликнула меня и сказала: Сократ! На третий день ты верно прибудешь в холмистую Фтию.
КРИТОН. Какой странный сон, Сократ!
СОКРАТ. Да, ясен-таки, как мне, по крайней мере, кажется, Критон.
КРИТОН. По-видимому, уж слишком. Но достопочтеннейший Сократ! Хоть теперь послушайся меня и спасись. Ведь я, когда ты умрешь, подвергнусь не одному несчастию: кроме того, что лишусь друга, какого мне никогда не найти, я покажусь толпе, не довольно знающей меня и тебя, человеком беспечным, который мог бы спасти тебя, если бы захотел употребить деньги. При том, какая молва может быть постыднее той, которая приписывает кому-нибудь большую любовь к деньгам, чем к друзьям! Ибо толпа не поверит, что, несмотря на сильное наше убеждение, ты сам не захотел выйти отсюда.
СОКРАТ. Но что нам так заботиться о народной молве, добрый Критон! Люди честнейшие, которых мнением надобно особенно дорожить, будут думать, что делу надлежало сделаться так, как оно могло сделаться.
КРИТОН. Но вот ты видишь, Сократ, что необходимо заботиться и о народном мнении: настоящее именно событие показывает, что толпа может производить не маленькое, а действительно величайшее зло, когда кто-нибудь бывает оклеветан пред нею.
СОКРАТ. Да, и надобно, Критон, чтобы она могла производить величайшее зло, дабы иметь силу и для произведения величайшего добра: тогда было бы хорошо. Но теперь она не в состоянии сделать ни того, ни другого, ни умного, ни глупого, а делает, что случится.
КРИТОН. Пусть уж это так, но скажи мне вот что, Сократ: не бережешь ли ты меня и прочих друзей своих, думая, что если выйдешь отсюда, то ябедники запутают нас в беду, будто мы похитили тебя, и что нам необходимо будет или бросить здесь все свое имущество, много денег или сверх сего потерять и что-нибудь иное? Если ты в самом деле боишься подобных вещей, то оставь свой страх. Для спасения тебя, мы обязаны подвергнуться такой, а если бы понадобилось, и большей опасности. Послушайся же меня и не иначе сделай.
СОКРАТ. И это берегу я, Критон, и многое другое.
КРИТОН. Не бойся же этого. Ведь и платы-то немного, за которую берутся спасти тебя и вывести отсюда. Так не видишь ли сам ты, как дешевы эти ябедники и как мало для них нужно? Для тебя, думаю, довольно будет и моих денег: если же, заботясь обо мне, ты скажешь, что моих употреблять не должно, то живущие здесь иностранцы готовы употребить свои. Один Симмиас Фивский принес нарочно для сего достаточную сумму, а принесут и Кевис и другие очень многие. Посему, спасаясь, тебе не должно, говорю, бояться этого. Не затрудняйся и теми словами, которые сказал ты в суде, что то есть, вышедши отсюда, не найдешь, чем заняться. Ведь и в других местах, куда бы ты ни пришел, везде полюбят тебя; а если хочешь отправиться в Фессалию, то у меня там есть знакомые, которые будут тебе очень рады и доставят безопасное убежище, так что в Фессалии ты ни от кого не получишь неудовольсвия. Притом, мне кажется, Сократ, что предавая сам себя, когда мог бы спастись, ты решаешься даже на дело несправедливое: ты стремишься причинить себе то самое, к чему стремились бы и стремятся враги твои, желающие тебе погибели. Сверх сего, ты по-видимому предаешь и сыновей своих, когда так поспешно оставляешь их, имея возможность дать им воспитание и образование: с твоей стороны, они будут жить, как случится, а случится, вероятно, то, что обыкновенно бывает с сиротами во время сиротства их. Или уже не надобно рождать детей, или надобно принимать участие в вырощении и воспитании их. Ты, кажется, избираешь, что полегче, а избрать следовало бы то, что избрал бы человек мудрый и мужественный, по словам которого, вся жизнь должна быть посвящена добродетели. Итак, я стыжусь за тебя и за нас, друзей твоих, представляя, что все твое дело будет свидетельствовать о каком-то нашем малодушии: и внесение доноса в суде, как он внесен, и самый процесс, как он произведен, – все это, будто по какому нерадению и малодушию, ускользнуло от нас, поколику ни мы не спасали тебя, ни ты не заботился о своем спасении, хотя могли и имели силу, если бы с нашей стороны была и небольшая услуга. Итак, смотри, Сократ, чтобы вместе со злом не навлечь на себя и на нас еще стыда. Подумай, да и думать-то некогда – остается принять совет. А совет один: все должно совершиться в следующую ночь; если же несколько промедлим, то уже не будет ни сил, ни возможности. Непременно послушайся меня, Сократ, и отнюдь не делай иначе.
СОКРАТ. Любезный Критон! Ревность твоя драгоценна, если можно соединить ее со справедливостью: а когда нельзя, то чем она более, тем тягостнее. Мы должны исследовать, надобно ли это делать или нет. Ведь я не только ныне, но и всегда был таков, что из всего принадлежащего мне, верил единственно тому основанию, которое в моих умозаключениях казалось мне самым лучшим. А прежде высказанные мною основания отвергать я не могу – теперь, когда участь моя довела меня до такого состояния: напротив, они представляются мне почти сходными; я и ныне уважаю и почитаю те же, какие прежде. Итак, если в настоящее время мы не найдем лучших, то знай, что я никак не соглашусь с тобою, хотя бы сила толпы еще более, чем теперь, пугала нас, будто детей, оковами, смертями и отнятием имущества. Но как бы нам исследовать это сообразнее с делом? Не пересмотреть ли наперед ту причину, которую ты находишь в мнениях? Хорошо ли то есть мы всякий раз говорили, или не хорошо, что на одни из них надобно обращать внимание, а на другие – не падобно? Впрочем, может быть, это и хорошо было говорено, пока мне не приходилось умереть; а теперь, видно, обнаружилось, что я говорил так, лишь бы сказать, что слова мои на самом деле были ребячество и болтанье. Да, Критон, я хочу вместе с тобой рассмотрет, иною ли представляется мне та причина – теперь, когда я нахожусь в сем соотоянии, или тою же, и надобно ли оставить ее, или следовать ей. А говорено людьми, уверенными в дельности своих слов, всегда было, по-видимому, то самое, что я и теперь сказал, то есть: из мнений, распространяемых в свете, одни достойны уважения, а другие – нет. Ради богов, Критон, не кажется ли тебе, что эти слова хороши? Ты ведь, судя по человечески, не завтра умрешь; тебя не отталкивает от истины настоящее бьдствие. Смотри же, не дельно ли, по твоему мнению, говорится, что не все человеческие мнения надобно уважать, но одни – так, а другие – нет? И не всех людей мнения, но одних – так, а других – нет? Что скажешь? Не хорошо ли это положено?
КРИТОН. Хорошо.
СОКРАТ. Значить, мнения добрые надобно уважать, а худые – нет?
КРИТОН. Да.
СОКРАТ. Но мнения добрые не суть ли мнения людей благоразумных, а худые – безумных?
КРИТОН. Как же иначе?
СОКРАТ. Вспомни же, что было сказано: кто занимается гимнастикой и делает это, тот обращает внимание на похвалу, осуждеше и отзыв каждого ли человка, или только того, кто случится тут из врачей либо палестристов?
КРИТОН. Только того.
СОКРАТ. Значит, надобно бояться осуждений и наслаждаться похвалами его одного, а не толпы?
КРИТОН. Очевидно.
СОКРАТ. Поэтому и действовать, и заниматься гимнастическими упражнениями, и есть, и пить – лучше так, как нравится одному знатоку и хвалителю, чем так, как хочется всем другим.
КРИТОН. Правда.
СОКРАТ. Хорошо. Но кто не следует этому одному и уничижает его мнение, его похвалы, а напротив, уважает мнения толпы и невежества, тот, неужели, не терпит никакого зла?
КРИТОН. Как не терпеть?
СОКРАТ. В чем же состоит это зло? Куда оно направляется? И к чему приражается в человеке непослушном?
КРИТОН. Очевидно, к телу, потому что разрушает его.
СОКРАТ. Ты хорошо говоришь. Значит, и другое таким же образом, Критон, чтобы не перечислять всего. То есть, и в справедливом и несправедливом, и в постыдном и похвальном, и в добром и злом, о чем теперь рассуждаем, должны ли мы сообразоваться с мнениями толпы и бояться их, или с мнением одного, который знает это и которого надобно стыдиться и опасаться более, чем всех других, – поколику не следуя ему, испортим и обезобразим то, что от справедливости улучшалось, а от несправедливости погибало? Или это ничего?
КРИТОН. Я думаю, Сократ.
СОКРАТ. Вспомни еще: если, не следуя мнению людей знающих, мы расстроили то, что от здоровья делается лучшим, а от болезни разрушается, то, по разрушении сей вещи – разумею хоть тело – живется нам или нет?
КРИТОН. Да.
СОКРАТ. Стало быть, живется с дряхлым и разрушенным телом?
КРИТОН. О, нет.
СОКРАТ. А живется ли, когда испорчено то, что повреждается несправедливостью и исцеляется справедливостью? Или это – что ни разумели бы мы в себе под именем вещи, в рассуждении которой возможна несправедливость и справедливость – по нашему мнению хуже тела?
КРИТОН. Отнюдь нет.
СОКРАТ. Значит, дороже?
КРИТОН. И гораздо.
СОКРАТ. Следовательно, нам должно, почтеннейший, иметь столь великую заботливость – не о том, что скажет о нас толпа, а о том, что скажет знающий справедливое и несправедливое: этот один и есть истина. Так вот, первый твой совет и не годится, что то есть в справедливом, похвальном, добром и противном тому мы обязаны заботиться о мнении толпы. Но ведь толпа-то, возразит кто-нибудь, в состоянии лишить нас жизни?
КРИТОН. Да, и то очевидно. Конечно, возразят, Сократ.
СОКРАТ. Ты правду говоришь. Но та-то самая мысль, удивительный человек, которую мы теперь раскрывали, мне кажется, и походит на прежнюю. Смотри, вот и другая: осталась ли она у нас или нет? То есть надобно дорожить не тем, что мы живем, а тем, что хорошо живем.
КРИТОН. Да, осталась.
СОКРАТ. И та осталась, что добродетельно, хорошо и справедливо – одно и то же? Или не осталась?
КРИТОН. Осталась.
СОКРАТ. Давай же, на основании принимаемых нами истин, исследуем, справедливо ли мне пытаться выйти отсюда, против воли афинян, или несправедливо. Если откроется, что справедливо, попытаемся; а когда нет, оставим это. Что же касается до твоих рассуждений о потере денег, о мнении, о воспитании детей, то они, Критон, вовсе не таковы у толпы, которая легкомысленно умерщвляет и без ума оживляла бы, если бы могла. Нет, нам, поколику мы водимся разумом, надобно рассмотреть то, о чем сейчас говорили, то есть: справедливо ли поступим мы, когда заплатим деньги и возблагодарим тех, которые выведут меня отсюда? Справедливы ли будем – и выводящие и выводимые, или, делая все это, оскорбим истину? Если бы такие поступки оказались несправедливыми; то смотри, чтобы не защищаться и быть готовым лучше умереть, или потерпеть что-нибудь подобное, оставаясь здесь и ничего не предпринимая, нежели умышлять неправду.
КРИТОН. Ты, кажется, очень хорошо говоришь, Сократ. Иссследуй же, что нам двлать.
СОКРАТ. Постараемся исследовать общими силами, добрый друг мой, – и если ты будешь в состоянии сказать что-нибудь против слов моих, говори; я готов послушаться тебя; а когда нет, то оставь уже, любезнейший, непрестанно повторять одно и тоже, – что надобно выйти отсюда против воли афинян. Для меня дорого быть убежденным тобою, что это нужно сделать, лишь бы не сделать нехотя. Смотри же, вот начало исследовании, удовлетворит ли оно тебя? Постарайся отвечать на вопросы, как думаешь лучше.
КРИТОН. Хорошо, постараюсь.
СОКРАТ. Скажем ли мы, что по охоте никаким образом не должно делать несправедливость, или допустим, что одним образом должно, а другим – нет? Согласимся ли, – как часто и в прежнее время соглашались, и сейчас говорили, – что оказывание несправедливости отнюдь не есть ни доброе, ни похвальное дело, или все те прежние наши положения в течение сих немногих дней уплыли, – и мы, Критон, рассуждавшие некогда друг с другом серьезно, как люди, дожившие до такой старости, ныне забываемся и ничем не отличны от детей? А может быть, напротив, не то ли совершенно справедливо, что говорили мы тогда? То есть, подтверждает ли толпа, или не подтверждает, надобно ли нам перенести что-нибудь еще тяжелейшее, или легчайшее, – но делать несправедливость несправедливому, каким бы то ни было образом, и преступно и постыдно. Скажем ли это, или нет?
КРИТОН. Скажем.
СОКРАТ. Следовательно, делать несправедливость никак не должно.
КРИТОН. Никак.
СОКРАТ. А если никак не должно, то, вопреки мнению толпы, не должно также платить несправедливое за несправедливость?
КРИТОН. Кажется.
СОКРАТ. Что же теперь? Делать зло, Критон, должно или нет?
КРИТОН. Думаю, не должно, Сократ.
СОКРАТ. Что еще? Терпя, платить злом за зло справедливо ли, как говорит толпа, или несправедливо?
КРИТОН. Вовсе несправедливо.
СОКРАТ. Конечно – потому что между деланием зла и несправедливостью нет никакого различия.
КРИТОН. Твоя правда.
СОКРАТ. Итак, никто не должен ни воздавать нссправедливостью за несправедливость, ни делать людям зло, хотя бы сам и терпел от них что-нибудь подобное. Но, смотри, Критон: соглашаясь с этим, как бы не противоречить мнению. Я ведь знаю, что такие мысли нравятся и будут нравиться немногим. Следовательно, те, которым они нравятся, и те, которым не нравятся, не имеют общего убеждения, но одни необходимо презирают других, потому что видят только собственные помыслы. Всмотрись же хорошенько, точно ли ты согласен со мною и одобряешь это: в таком случае примем за начало нашего совета, что и делать несправедливость, и платить несправедливостью, и страдая, угрожать злом за зло – всегда беззаконно. Или ты отступаешься и не принимаешь вместе со мною этого начала? Ведь мне, что прежде казалось, то и теперь еще кажется: если же тебе показалось нечто иное, говори и научи; а когда остаешься при прежних мыслях, слушай, что следует далее.
КРИТОН. Да, я остаюсь при прежних мыслях и согласен с тобою: однако же говори.
СОКРАТ. Вот и говорю, что следует далее, или лучше спрашиваю: кто сделал с другим договор касательно чего-нибудь справедливого, тот должен выполнить его, или обмануть?
КРИТОН. Выполнить.
СОКРАТ. Сообрази же. Выходя отсюда без согласия общества, делаем ли мы кому-нибудь зло, и притом людям всего менее заслуживающим то, или не делаем? И остаемся ли верными законным условиям, или нет?
КРИТОН. Я не могу отвечать на твой вопрос, Сократ, потому что не понимаю его.
СОКРАТ. Но рассмотри вот как. Пусть мы вознамерились бы бежать, – или как иначе назвать это, – вдруг приходят законы и, вступаясь за общее дело республики, говорят: скажи нам, Сократ, что ты это задумал? Видно предпринимаемым поступком умышляешь, сколько от тебя зависит, причинить в погибель и нам – законам и целому обществу? Разве, по твоему мнению, то общество может еще существовать и не разрушиться, в котором судейские определения не имеют никакой силы, в котором они теряют свою важность и искажаются людьми частными? Что скажем на это и на другое тому подобное, Критон? А в защиту-то попранного закона, повелевающего уважать произнесенные им определения, кто-нибудь, особенно ритор, мог бы сказать многое. Впрочем не дадим ли такой ответ, что общество сделало нам несправедливость и не верно обмыслило свое решение? Это, или что будем отвечать?
КРИТОН. Это, клянусь Зевсом, Сократ.
СОКРАТ. Но что сказали бы законы? Сократ! Разве мы и в этом условливались с тобою, или только в том, чтобы ты был верен определениям, которые произносит общество? А если бы мы, слыша слова их, изъявили удивление, то они, может быть, примолвили бы: Сократ! Не удивляйся нашим речам, но отвечай, ты ведь привык предлагать вопросы и давать ответы. Скажи-ка, за какую вину нашу и общественную хочешь погубить нас. Во-первых, не мы ли родили тебя? Не чрез нас ли твой отец женился на твоей матери и дал тебе жизнь? Говори же, порицаешь ли ты за какие-нибудь недостатки те из нас – законов, которыми скрепляются брачные узы? – Не порицаю, сказал бы я. – А те, которые заведывают воспитанием и образованием рожденного, и под управлешем которых образован сам ты? Разве законы, заведывающие сими делами, нехорошо предписали, чтобы твой отец научил тебя музыке и гимнастике? – Хорошо, отвечал бы я. – Конечно, но, получив бытие, воспитание и образование, можно ли тебе, во-первых, сказать, что ты и не потомок наш и не раб? Можешь ли сказать это и за себя и за своих предков? А если так, то думаешь ли, что твои и наши права равны? Думаешь ли, что когда мы решаемся предписать тебе какое-нибудь дело, ты имеешь право противодействовать нашим предписаниям? Да твое право не равнялось и праву твоего отца, и праву господина, если он был у тебя; ибо, страдая, тебе непозволительно было подвергать страданию, слушая брань, противоречить, принимая побои, бить, – и многое тому подобное. Ужели же позволительно тебе делать это в отношешнии к отечеству и законам, так что, когда мы, опираясь на свое право, намереваемся погубить тебя, ты решаешься, сколько от тебя зависит, погубить нас – законы и отечество, и говоришь, что твой поступок справедлив, – говоришь ты, ревнитель истины и добродетели? Такова-то твоя мудрость! Ты забыл, что отечество почтение и матери, и отца, и всех предков; что оно досточтимее, священнее, выше их и пред богами, и пред людьми умными; что пред ним должно благоговеть, когда оно гневается, покорствовать и угождать ему более, чем отцу; что повелевает ли оно делать, – надобно или уговорить его, или делать, предписывает ли страдать – надобно страдать, притом молча. Пусть оно бьет, налагает оповы, ведет на войну для ран и смерти, надобно исполнять. – И вот справедливость: не уклоняться, не отступать, не оставлять своего места, но и на войне, и в суде, и везде делать то, что повелевает общество и отечество; или уж показать ему, в чем состоит существо справедливости. Насилие же и в отношении к отцу и матери нечестиво; а в отношении к отечеству оно еще хуже. Что скажешь на это, Критон? Правду ли говорят законы, или нет?
КРИТОН. Да, кажется.
СОКРАТ. Смотри же, Сократ, продолжали бы, вероятно, законы, истинны ли слова наши, что, намереваясь совершить против нас настоящий поступок, ты не прав. Родив, воспитав, образовав тебя и дав тебе, как и прочим гражданам, все зависевшее от нас прекрасное, мы однако же публично предоставили на волю каждого афинянина выдержать испытание, узнать дела общества и нас – законы, и, если кому не нравимся, взять свое имущество и удалиться, куда угодно. В этом случае, ни который из нас – законов не пренятствует и не запрещает вам, если хотите, переселиться в колонию, как скоро ни мы, ни общество – не по мыслям, а оттуда переехать в какое угодно иное место и взять свое имущество. Но кто из вас, видя, как мы рассматриваем судебные дела и управляем обществом во всех друтих отношениях, остался, тот у нас почитается уже таким человеком, который дал нам согласие на самом деле – исполнять все, что бы ни было приказано, и если он не послушен, то мы признаем его втройне виноватым: – и по тому, что не повинуется нам, как родителям, и по тому, что оскорбляет нас, как воспитателей, и по тому, что согласившись слушаться нас, и не слушается, и не показывает нам, что мы в чем-нибудь поступаем худо. Между тем как с нашей стороны только предлагается, а не предписывается строго исполнять то, что приказываем, только позволяется одно из двух – или доказать нам, или исполнить, – он не делает ни того, ни другого. Этим же обвинениям подвергнешься и ты, Сократ, как скоро совершишь то, что замышляешь, – подвергнешься и ты не только не менее прочих афинян, но еще более, чем они. А если бы я спросил их: почему это так? – то они, может быть, справедливо укорили бы меня и сказали: потому, что ты дал нам это согласие предпочтительно пред другими афинянами. Они сказали бы: Сократ! У нас есть важные доказательства, что и мы, и общество – тебе нравились, ибо ты, вероятно, не жил бы здесь отлично от всех афинян, если бы не имел столь же отличного расположения к месту своего жительства. Ты никогда не оставлял города даже и для общественных праздников, разве только ходил на Истм; никогда не отправлялся в другие места, разве сражаться; никогда не предпринимал и путешествий, как делают многие. У тебя не было охоты познакомиться с иными обществами и иными законами: мы и наше общество удовлетворяли тебя. Вот как ты предпочитал нас и соглашался управляться нами! Да и детей родил здесь, потому что здешнее тебе нравилось. Притом во время самого судопроизводства, если бы тебе хотелось, в твоей власти было обречь себя на изгнание; и тогда ты сделал бы тоже самое с согласия общества, что теперь предпринимаешь против его воли. Между тем, тогда ты показывал вид, будто не оскорбляшься, если тебе надобно умереть, и говорил, что смерть предпочитаешь ссылке: а теперь и тех слов своих не стыдишься, и нас – законов не совестишься, но умышляешь нам погибель; теперь ты делаешь то, что сделал бы самый негодный раб, потому что решаешься бежать, вопреки условиям и согласию управляться нами. Итак, сперва отвечай правду ли мы говорим, утверждая, что ты обещался следовать нам, хоть не словом, так делом, или неправду. Что скажем на это, Критон? Не приходится ли согласиться?
КРИТОН. Необходимо, Сократ.
СОКРАТ. Значит, ты нарушаешь заключенные с нами условия, сказали бы они, и забываешь о своем согласии, которое дал и не по необходимости, и не по действию обмана, и не потому, что имел мало времени для размышления. В продолжение семидесяти лет тебе можно было бы удалиться, если бы мы не нравились, или, если бы твое согласие казалось несправедливым. Так нет, ты предпочел ни Лакедемона, ни Крита, которые всякий раз признавал благоустроенными, и никакого иного Эллинского или Варварского общества: ты реже оставлял свое отечество, чем хромые, слепые и другие калеки. Очевидно, что тебе более, нежели прочим афинянам, нравились – наше общество и мы законы; ибо кому понравилось бы общество без законов? И вот теперь однако же ты не стоишь в своих обещаниях? – Нет, Сократ, нас-то ты послушаешься и не уйдешь из общества, чтобы сделаться предмстом смеха. Рассмотри-ка хорошенько: совершив свое преступление и уклонившись от своего долга, какое благо доставишь ты в себе, или друзьям своим? Что друзья твои подвергнутся также необходимости бежать и лишиться отечества, или потерять имущество, – это почти верно. А сам ты? – Положим, во-первых, придешь в какое-нибудь из ближайших обществ, в Фивы или Мегару, потому что оба они отличаются благоустройством: но туда явишьмя ты, Сократ, как враг их учреждений; и те, на которых возложено попечение о сих обществах, будут смотреть на тебя с недоверчивостью, как на нарушителя законов. Значит, твой поступок только подтвердит мнение судей, что их приговор над тобою, должно быть, справедлив; ибо кто нарушает законы, тот, без сомнения, может показаться развратителем юношей и глупцов. Положим опять, что ты постараешься бегать обществ благоустроенных и людей порядочных: но делая это, стоит ли тебе жить на свете? Приближаясь к ним, разве тебе не стыдно будет собственных своих слов? – И каких слов, Сократ! – Тех, которые ты говорил здесь, что добродетель и справедливость, политические учреждения и законы – для людей весьма важны. Неужели не думаешь, что тогда Сократ явится человеком презренным? И ведомо. Положим также, что, вырвавшись их этих мест, ты придешь в Фессалию, к критоновым знакомым: там-то уже величайшее неустройство и своеволие, там, может быть, без удовольствия будут слушать, как забавно бежал ты из темницы, завернувшись в какой-нибудь плащ или одевшись в шубу, либо во что другое, по обычаю беглецов, и таким образом изменивши свою наружность. Но и тем ужели никто не скажет, что ты, в старых летах, доживая, по всей вероятности, небольшой остаток своего времени, дерзнул такою скользкую дорогою усильно искать жизни и преступить полные законы? Может быть, – если никого не оскорбишь: а не то, – услышишь, Сократ, много и такого, что не достойно тебя. Ты будешь жить, приноровляясь ко всем людям и служа им. Да и что тебе делать в Фессалии, если не пировать, приехав туда, будто на бал? А те речи о справедливости и других добродетелях – куда денутся у нас? Но представим, что твоя жизнь будет посвящена воспитанию и образованию детей? Так что же? Они – воспитаются и образуются, перешедши ли в Фессалию и сделавшись иностранцами, чтобы им быть обязанными тебе? Или, не подвергаясь такому переселению и воспитываясь при твоей жизни, получат лучшее воспитание и образование в твоем отсутствии, то есть, когда о них будут заботиться друзья твои? Но если твои друзья примут их на свое попечение, по отшествии твоем в Фессалию, то почему не попекутся о них, по отшествии твоем в преисподнюю? И ведомо; – как скоро те, которые называют себя твоими друзьями, искренно хотят услужить тебе. Так, Сократ, повинуясь нам – воспитателям твоим, не ставь выше справедливости ни детей, ни жизни и ничего другого, чтобы, сошедши в преисподнюю, мочь в свое оправдание сказать все это властям ее. Твой поступок, видишь, и здесь не обещает ничего хорошего, справедливого и святого, как тебе, так и твоим ближним, и по пришествии туда не встретит тебя ничем хорошим. Если ты теперь отойдешь, то отойдешь обиженным – не от нас законов, а от людей: напротив, если уйдешь и так постыдно воздашь обидой за обиду, злом за зло, нарушив свои обещания и договор с нами и сделав зло тем, которые менее всего виноваты, то есть себе, друзьям, отечеству и нам; то во время твоей жизни будем гневаться на тебя мы, а после неблагосклонно примут тебя наши братья – законы преисподней, зная, что ты, сколько от тебя зависело, умышлял на нашу погибель. Не верь же Критону более, чем нам, и не делай того, что он говорит.
Вот слова, любезнейший друг, Критон, которые я, кажется, слышу, как исступленные жрецы слышат флейту! Звуки этих слов так поражают меня, что я не могу внимать ничему другому. Знай же, что ты напрасно бы говорил, если бы стал утверждать что-нибудь против настоящего моего мнения. Впрочем, если можешь сказать более, говори.
КРИТОН. Нет, Сократ, не могу.
СОКРАТ. Так перестань, Критон. Сделаем то, к чему ведет Бог.
