Книга восьмая
– Пусть так, в этом мы согласились, Главкон, в имеющем превосходно устроиться государстве будут общие жены, общие дети и все воспитание их, равно как общие занятия во время войны и мира. А царями всех будут мужи, оказавшиеся отличными в философии и в делах военных.
– Согласились, – сказал он.
– Да сошлись мы и в том, что когда правители уже поставлены, они поведут воинов и вселят их в дома, какие нами описаны, потому что у них нет ничего собственного, но все общее. Кроме таких домов, – помнишь ли? – мы согласились, кажется, какое будет у них имущество.
– Да, помню, – сказал он. – Мы полагали, что никто из них не должен ничего приобретать, подобно иным теперь, но, как подвижники на войне и стражи, получая в вознаграждение за караул ежегодную пищу от других, сами они должны заботиться о всем государстве.
– Правильно говоришь, – сказал я. – Но далее, кончив это, припомним, к чему обратились мы отсюда, чтобы идти нам теперь тем же путем.
– Нетрудно, – сказал он. – Тогда, почти как и теперь, порассудивши о государстве, ты прибавил, что такое государство, какое в тот раз описано тобой, почитаешь хорошим, равно как и подобного ему человека, хотя, по-видимому, мог говорить еще о лучшем – и государстве и человеке. А другие-то, если этот правилен, называл ты недостаточными, и формы правления их, сколько помню, делил на четыре вида, о которых стоит поговорить, чтобы видеть их недостатки, – равно как опять и о подобных им людях, чтобы, зная все это и согласившись между собою в том, кто – человек самый хороший и кто самый дурной, мы могли исследовать, правда ли, что самый хороший есть самый счастливый, а самый дурной – самый несчастный, или это неправда. После того я спросил: какие разумеешь ты четыре вида правления? Но тут вступили в разговор Полемарх и Адимант, и ты, начав с ними речь, вел ее до этой минуты.
Здесь указывается на начало пятой книги, где Сократ хотел было приступить к рассмотрению различных форм правления, но Полемарх и Адимант заметили важный пропуск в его исследованиях и потребовали от него решения вопроса, касающегося значения женщин в государстве, а также рождения и воспитания детей. И Сократ, отвлекшись на эти темы, должен был рассуждать об отношении женского пола к обществу, об образовании детей и юношей, о философствующих правителях и, наконец, о науках, которые помогут юношам подготовиться к правительственным должностям. После такого длинного отступления Сократа возвращают к рассуждению о формах правления.
– Весьма верно припомянуто, – сказал я.
– Итак, подобно борцу, повтори прежнюю схватку и на тот же самый вопрос попытайся сказать, что хотел говорить тогда.
– Если буду в состоянии.
– По крайней мере, желательно слышать, – сказал он, – какие разумеешь ты четыре государственные правления.
– Нетрудно, услышишь. Правления, о которых я говорю, приобрели известность. Первое из них, восхваляемое многими, есть критское и лакедемонское. Второе и, судя по похвале, стоящее на втором месте, называется олигархией – правление, наполненное множеством зол. От него отличается и за ним следует демократия. Превосходнее же всех их – благородная какая-то тирания: это четвертая и последняя болезнь государства. Или ты имеешь иную идею правления, проявляющуюся в какой-нибудь замечательной форме? Ведь власти и царствования наемные, равно как и другие подобные правления, составляют средину между теми и могут быть находимы не меньше у варваров, как и у эллинов.
– Да, рассказывают о многих и странных, – сказал он.
– А знаешь ли, – спросил я, – что и виды людей необходимы в таком же количестве, в каком формы правления? Или думаешь, что правления произошли из дуба, либо из камня какого-нибудь, а не из нравов государства, которые куда сами ползут, туда и все увлекают?
– Не откуда более, как отсюда, – сказал он.
– Поэтому, если бы правлений в государствах было пять, то пять было бы и душевных расположений в частных лицах.
– Как же.
– Но того-то человека, который подобен аристократии, мы уже рассмотрели и правильно назвали его добрым и справедливым.
– Рассмотрели.
– После этого не описать ли нам худших – спорщика и честолюбца, живущего под правлением гражданским, а потом опять – гражданина олигархического, демократического и тиранического, чтобы несправедливейшего сознательно противоположить справедливейшему, и вполне исследовать, какое отношение между чистой справедливостью и чистой несправедливостью, применительно к счастью или несчастью человека, имеющего то или другое, – с целью, либо, поверив Тразимаху, совершать несправедливое, либо, согласно с предложенною теперь речью, – справедливое?
– Без сомнения, так надобно сделать, – сказал он.
– Стало быть, не поступить ли нам, как мы начали, то есть, не рассмотреть ли нравы прежде в правлениях, чем в частных людях, так как это предмет более ясный? исследуем-ка теперь сперва правление честолюбивое (не могу дать ему другого имени, как разве назвать его тимократией или тимархией), за которым рассмотрим и такого же человека. Потом возьмем олигархию и человека олигархического. Далее взглянем на демократию и на гражданина демократического. И, наконец, перешедши к четвертому государству – тираническому, и изучив его, обратим опять взор на душу тираническую и постараемся сделаться достаточными судьями предположенных предметов.
– Такое-то созерцание шло бы в порядке, – сказал он.
– Пусть так, – начал я, – постараемся же рассмотреть, каким образом из аристократии может произойти тимократия. То-то не просто ли, что всякое правление изменяется от самого правительства, как скоро в нем возникают возмущения? А если последнее единодушно, то хотя бы оно было и очень невелико, – движение в нем невозможно.
– Точно так.
– Каким же образом, Главкон, – спросил я, – государство придет у нас в движение, и чем попечители и правители обнаружат возмущение против других и против самих себя? Хочешь ли, мы, подобно Гомеру, будем молить муз, чтобы они сказали нам, каким это образом в первый раз появляется возмущение, и заставим их говорить свысока, трагически, так чтобы казалось, будто они говорят серьезно, а на самом деле шутили с нами, как с детьми, и забавляли нас?
– Что же музы нам скажут?
– Что-нибудь в таком роде: «Трудно, конечно, возмутиться так устроенному государству, однако же, поскольку все происшедшее разрушимо, то и это устройство остается твердым не на все время, но разрушится.
Разрушение его будет следующее: не только растения в земле, но и животные на земле бывают плодоносны и неплодоносны, как по душе, так и по телу, когда круговращения с каждым из кругов соединяют известные периоды – с недолговечными краткие, а с противными противные. Ваш же род, хотя вы – мудрецы и воспитали правителей государства, свое благочадие и бесчадие будет получать не по расчету ума в соединении с чувством, но мимо этого; – будет иной раз рождать детей, когда бы не следовало. Для божественного рождения есть период, определяемый совершенным числом, а для человеческого, в котором первыми условиями умножения становятся возможность и владычественное предписание, есть между четырьмя пределами их три промежутка, принимающих в себя числа подобные и неподобные, увеличивающиеся и уменьшающиеся, и делающих все взаимно соизмеримым и выразимым. Полчетвертной корень их, сложенный с пятерицей, если будет умножен на три, то представляет две гармонии: одну – равно-равную, сто, взятое столько же раз; другую, хотя равно-протяженную, однако ж равную продолговатостью. Сто принадлежит к числам, называемым по диаметрам пятерицы, без единицы каждого из них, но невыразимым двумя; сто относится к кубам троичности. Всецелое же это геометрическое число заключает в себе силу лучших и худших рождений, которых если стражи у вас не будут знать, – как скоро невесты станут соединяться с женихами неблаговременно, – дети от них произойдут и бесталантные, и несчастные. Первые изберут из них и поставят, конечно, наилучших: но эти, как недостойные, получив в свою очередь силу быть отцами, сперва начнут, в качестве стражей, не радеть о нас, менее надлежащего уважая музыку. Потом не оценят как должно гимнастику, и таким образом юноши у вас выдут необразованными. А отсюда правители явятся недовольно способными стражами для испытания гесиодовских и ваших родов – золотого, серебряного, медного и железного. Когда же железо примешается к серебру, а медь к золоту, – в общество проникнет не подобие и не гармоничность; а где есть эти порождения, там возбуждается война и вражда. От такого-то рода, надобно полагать, происходит возмущение, когда оно происходит».
– Да и справедлив суд их, скажем мы, – сказал Главкон.
– Но ведь когда они – музы, так это и необходимо.
– Что же после того говорят музы? – спросил он.
– Когда возмущение произошло, – отвечал я, – два рода, железный и медный, поволокли людей к обогащению и приобретению земли, домов, золота и серебра. А роды золотой и серебряный, как небедные, но по природе богатые, повели душу к добродетели и к древнему состоянию. Делая насилия и противодействуя одни другим, они наконец согласились отделенные им земли и дома обратить в свою собственность, а прежних своих охранителей, людей свободных, друзей и кормильцев, поработить, засадить в домах и занять их домашними делами, об охранении же и о войне стали заботиться сами.
– Отсюда, кажется мне, произошла эта перемена, – сказал он.
– Такое правление не будет ли средним между аристократией и олигархией? – спросил я.
– Конечно.
– Перемена-то произошла так; но изменившееся – как будет устрояться? Не явно ли, что по подражанию отчасти прежнему правлению, отчасти олигархии, так как стоит в средине между обоими и оттого будет иметь нечто свое собственное?
– Конечно, – сказал он.
– Не станет лично почитать правителей, устранять войско от земледелия, от ремесел и других прибыльных работ, учреждать общественные столы, заботиться о гимнастических и воинских подвигах, и во всем этом подражать правлению прежнему?
– Да.
– Но только на правительственные места побоится оно возводить мудрецов, так как еще не привязало к себе этих простых и твердых стражей, а будет любить смешанных, наклоняться на сторону людей горячих и суровых, способных больше к войне, чем к миру, и потому уважать обман и уловки, и все время проводить в войне. Из множества таких особенностей не сложатся ли собственные его свойства?
– Да.
– А пристрастные-то к деньгам, спросил я, не будут ли такими, каковы бывают в олигархиях? Они станут неистово чтить во мраке свое золото и серебро, строить хранилища и особые сокровищницы, чтобы складывать и прятать в них свое богатство, и постараются воздвигнуть себе стены домов, точно гнезда, чтобы там расточать огромное свое имущество на жен и на других, на кого захотят.
– Весьма справедливо, – сказал он.
– Поэтому они будут трястись над деньгами, так как чтут их и собирают не открыто, чужие же, из угождения страсти, тратить им понравится. Тайно предаваясь удовольствиям, они станут бегать от закона, как дети от отца, когда воспитало их не убеждение, а насилие, когда истинную музу, то есть слово и философию, они пренебрегли, и гимнастику поставили выше музыки.
– Ты говоришь, в самом деле, о правлении, смешанном из зла и добра, – заметил он.
– Да, оно смешано. Из правления раздражительного очевиднейшая черта в нем только одна – соперничество и честолюбие.
– Без сомнения, – сказал он.
– Так не таково ли это правление по своему происхождению и свойствам? – спросил я. – Впрочем, начертав образ его словом, мы не со всею точностью отделали это очертание, a так, чтобы из него можно было нам только видеть, кто – человек самый справедливый и несправедливый. Ведь чрезвычайно продолжительно было бы рассматривать все правления и все нравы, ничего не оставляя.
– Правда, – сказал он.
– Каков же под этим правлением человек? Как он выходит и каким бывает?
– Я думаю, – сказал Адимант, – что по своему стремлению непременно выдвинуться он близко подходит к нашему Главкону.
– Это-то может быть, но мне кажется, что другое не таково, как у Главкона.
– Что же другое?
– Тот должен быть своенравнее, – отвечал я, – не подчиняется музам, хотя и любит их, и охотник слушать – только никак не риторику. Да такой и с слугами жесток, хотя и не презирает их, так как достаточно воспитан; с людьми же свободными он кроток, правителям очень послушен, хотя властолюбив и честолюбив, и домогается власти не красноречием и не чем-нибудь тому подобным, а делами, как воинскими, так и относящимися к воинским; поэтому любит гимнастику и звериную охоту.
– Это, в самом деле, характер того правления, – сказал он.
– Но такой, пока молод, не презирает ли денег, а сделавшись старше, не тем ли более всегда любит их, и вышедши из под влияния наилучшего стража, не обнаруживает ли природы сребролюбивой и неискренности к добродетели?
– Какого стража? – спросил Адимант.
– Музыкально настроенного слова, – отвечал я. – Оно одно во всю жизнь бывает внутренним хранителем добродетели в том, кто имеет ее.
– Ты хорошо говоришь, – сказал он.
– И этот-то юноша-тимократ, конечно, походит на то государство.
– Без сомнения.
– А характер-то его, – сказал я, – образуется следующим образом: он иногда бывает сыном доброго отца, который, живя в худо управляемом государстве, убегает и от почестей, и от властей, и от судебных мест, и от всякой подобной деятельности, а старается жить в неизвестности, чтобы не иметь хлопот.
– Да как же образуется его характер? – спросил Адимант.
– Он выслушивает, – продолжал я, – досаду своей матери, что, во-первых, муж ее – не в числе правителей, и что чрез это она между прочими женщинами унижена. Потом, что она видит, как мало отец его заботится о деньгах, и когда злословят его, не отбивается ни частно – в судах, ни публично, но переносит все такое с беспечностью. Наконец, что она замечает, как он внимателен только к самому себе, а ее и не слишком уважает, и не бесчестит. Досадуя на все это, она говорит сыну, что отец у него – человек слабый, крайне вялый, и все прочее, что жены обыкновенно поют о таких мужьях.
– И очень, – сказал Адимант, – они говорят много им свойственного.
– Ты знаешь также, – прибавил я, – что подобные вещи сыновьям таких господ иногда потихоньку сообщают и самые слуги, думая тем выразить им свою преданность, и если видят, что на ком-нибудь есть долг, а отец не нападает на него судом за деньги, или за иную обиду, то сыну его делают такие внушения: ты, когда будешь большой, – наказывай всех подобных людей, и явишься больше мужем, чем твой отец. Вступив же в общество, сын слышит другие такие же речи, и видит, что люди, занимающиеся своим делом, в государстве называются глупыми и мало уважаются. Напротив, не делающие своего, пользуются честью и бывают превозносимы похвалами. Слыша и видя все такое, а потом опять внимая словам отца и входя ближе в его занятия, отличные от занятий, усвояемых другими, он развлекается тогда обеими сторонами – и стороною своего отца, которая питает и возращает разумность его души, и стороною других, которая действует на пожелательную и раздражительную его силу, и будучи не худым человеком по природе, пользуясь однако ж худыми речами других, влечется дорогою среднею между обеими этими крайностями, и власть над собою вверяя силе средней – спорливости и раздражительности, таким образом становится человеком заносчивым и честолюбивым.
– Ты раскрыл его свойства, мне кажется, весьма хорошо, – сказал он.
– Примемся же теперь, за второе правление и за другого человека.
– Примемся, – сказал он.
– После этого, не вспомнить ли нам слов Эсхила:
Иной над иным поставлен и градом,
по крайней мере по прежнему нашему предположению.
– Без сомнения, – сказал он.
– А за таким правлением следовать то должна, думаю, олигархия.
– Какую же форму называешь ты олигархией? – спросил он.
– Олигархия, – отвечал я, – есть правление, основывающееся на переписи и оценке имения, так что в нем управляют богатые, а бедные не имеют участия в правлении.
– Понимаю.
– Так не сказать ли сперва, как совершается переход из тимархии в олигархию?
– Да.
– Хотя этот переход виден даже и для слепого.
– Какой же он?
– Та кладовая, – отвечал я, – у каждого полная золота, губит это правление, потому что богатые сперва изобретают себе расходы и для того изменяют законам, которым не повинуются ни сами они, ни жены их.
– Вероятно, – сказал он.
– Потом, по наклонности смотреть друг на друга и подражать, таким же, как все они, делается и простой народ.
– Вероятно.
– А отсюда, – продолжал я, – простираясь далее в любостяжании, граждане чем выше ставят деньги, тем ниже – добродетель. Разве не такое отношение между богатством и добродетелью, что если оба эти предмета положить на двух тарелках весов, то они пойдут по противоположным направлениям?
– И очень, – сказал он.
– Итак, когда в государстве уважаются богатство и богатые, тогда добродетель и люди добродетельные находятся в унижении.
– Явно.
– А что уважается, то бывает предметом подвигов, напротив неуважаемое остается в пренебрежении.
– Так.
– Стало быть, на месте людей, стремящихся выдвинуться и честолюбивых, теперь являются любостяжатели и любители денег. Теперь в государстве начинают расточать похвалы, удивляться и вверять власть богатому, а бедного унижают.
– И очень.
– Не тогда-то ли постановляют закон олигархического правления, определяя форму его множеством денег? Так что чем больше их у кого, тем выше его олигархия, а чем меньше, тем ниже. У кого же богатства, требуемого цензом, не имеется, те, как уже сказано, и не допускаются к власти. Такое правление или осуществляется силою оружия, или еще прежде, устанавливается страхом. Не так ли?
– Конечно, так.
– Установление-то, можно сказать, таково.
– Да. Но каков образ-то этого правления? И какие, как было выше замечено, имеет он недостатки?
– Во-первых, вот каково может быть его определение, – сказал я, – соображай-ка. Если бы управление кораблями кто-нибудь подчинил цензу, а бедному, хотя бы он был и очень искусен в кораблевождении, не вверил этого дела.
– Худое было бы кораблеплавание.
– Но не то же ли нужно сказать и о всякой другой власти?
– Я думаю.
– Кроме власти в государстве, или то же и в государстве?
– Даже тем более, – сказал он, – чем труднее и выше эта власть.
– Ведь и одно это было бы величайшим недостатком олигархии.
– Видимо.
– Что же? А другой недостаток меньше этого?
– Какой?
– Тот, что в подобном государстве неизбежно не будет единства, а в нем как бы будут два государства: одно из людей бедных, другое – из богатых, и оба они, живя в том же самом месте, злоумышляли ли бы друг против друга.
– Да и немало, клянусь Зевсом, – сказал он.
– Но, может быть, хорошо то, что они не в состоянии будут вести войну, ибо принужденные пользоваться вооруженною чернью, будут бояться ее больше, чем неприятелей, либо, не пользуясь ею, сами в военное время окажутся поистине олигархами и, будучи сребролюбивы, не захотят взносить деньги.
– Это нехорошо.
– А помнишь ли, мы прежде порицали, что в таком правлении одни и те же лица занимаются многими делами – и возделывают землю, и собирают деньги, и воюют: правильно ли это, по твоему мнению?
– Отнюдь нет.
– Смотри же, – из всех этих зол, разбираемое правление не примет ли первое следующего, величайшего?
– Какого?
– Всякому в нем позволено свое продать, либо приобрести, что, продает другой. И продавший живет в государстве, не будучи никаким его членом: ни промышленник он, ни мастер, ни всадник, ни тяжеловооруженный воин, но называется бедняком и неимущим.
– Первое зло, – сказал он.
– Ведь в олигархических-то правлениях это не возбраняется, а иначе в них не было бы того, что когда одни преизобилуют богатством, другие впадают в крайнюю бедность.
– Правильно.
– Сообрази же следующее: вот, быв богачом, такой-то прожился: велика ли от этого была тогда польза государству в отношении к тому, о чем мы сейчас говорили? Или он только казался правителем, а на самом деле был и не правитель, и не подчиненный, но расточал готовое богатство?
– Только казался, – отвечал он, – а был не иным кем, как расточителем.
– Хочешь ли, мы скажем, – спросил я, – что как в соте трутень составляет болезнь пчелиного роя, так и этот в жизни, подобно трутню, есть болезнь государства?
– И очень, Сократ, – сказал он.
– Не правда ли, Адимант, что всех летающих трутней Бог сотворил без жала, а между пешими – одних тоже без жала, иных же с сильными жалами? И неправда ли, что те, – без жала, доживают до старости бедняками, а из снабженных жалом все, какие есть, называются злыми?
– Весьма справедливо, – сказал он.
– Стало быть, явно, – продолжал я, – что бедные, каких видишь в государстве, суть не что иное, как спрятавшиеся в этом месте воры, отрезыватели кошельков, святотатцы и мастера на всякое подобное зло.
– Явно, – сказал он.
– Так что же? В государствах олигархических ты не видишь бедняков?
– Да там чуть ли не все бедны, за исключением правителей, – сказал он.
– А не думаем ли мы, – спросил я, – что между ними много и таких, которые снабжены жалами злодеев, и которых старательно, не без насилия, обуздывают правительства?
– Конечно, думаем, – отвечал он.
– И не скажем ли, что такие люди заводятся там от необразованности и дурного воспитания?
– Скажем.
– Так вот таким-то бывает олигархическое государство, и такие, а может быть еще большие, заключает оно в себе недостатки!
– Близко к тому, – сказал он.
– Значит, рассмотрено у нас и то правление, которое мы называем олигархией, избирающею правителей по цензу. После сего не рассмотреть ли и подобного ему человека, как он является и, явившись, может существовать?
– Конечно, – сказал он.
– Не так ли особенно из тимократического переменяется он в олигархического?
– Как?
– Рождается от него сын и сперва подражает отцу, – идет по его следам, но потом видит, что отец вдруг пал, столкнувшись неожиданно с государством, словно с песчаной мелью, и растратив как свое, так и себя, либо через воеводство, либо через исполнение какой-нибудь другой важной правительственной должности, а затем подпал под суд, где повредили ему доносчики, где он подвергся или смерти, или изгнанию, или бесчестью, и погубил все свое состояние.
– И вероятно-таки, – сказал он.
– Видя же это-то, друг мой, и страдая, что потерял имение, да боясь, думаю, и за самую голову, сын в душе своей свергает с престола честолюбие и ту раздражительность и, униженный бедностью, ударяется в стяжательство, в скряжничество и понемногу сберегает деньги и накопляет их трудами. Не думаешь ли, что этот человек не возведет на трон свою алчность и корыстолюбие и не будет представлять в своем лице великого царя, не будет украшать себя тиарою и бармами и не препояшется мечем?
Бармы – широкое оплечье или широкий воротник с нашитыми на него изображениями религиозного характера и драгоценными камнями, надеваемый поверх парадного платья.
– Думаю, – сказал он.
– А разумность-то и раздражительность, мне кажется, будет он бросать наземь, куда попало, порабощая их пожелательности, и не позволит себе никакого другого умствования или исследования, кроме того, каким бы образом из небольших денег составить большие, равно как не станет ничему другому удивляться и ничего другого уважать, кроме богатства и богатых, не станет ничем иным гордиться, как приобретением денег и тем, что способствует к этому.
– Никакой другой переход, – сказал он, – не будет столь быстр и силен, как переход юноши от любви к почестям к любви к деньгам.
– Так этот, – спросил я, – есть ли олигарх?
– По крайней мере, он выродился из человека, подобного тому правлению, от которого произошла олигархия.
– Посмотрим, подобен ли он ему?
– Посмотрим.
– Во-первых, не подобен ли в том отношении, что весьма высоко ценит деньги?
– Как же.
– И еще в том, что скуп и деятельно-суетлив, удовлетворяет только необходимым своим желаниям, а других издержек не делает, и над другими желаниями господствует, как над пустыми.
– Без сомнения.
– Это – человек какой-то грязный, – продолжал я, – из всего выжимает прибыль, выковывает сокровище, а таких-то и хвалит чернь. Так не походит ли он на олигархическое правление?
– Мне, по крайней мере, кажется, – отвечал он. – То есть в государстве великою честью пользуются деньги, – и у него тоже.
– Потому, думаю, – сказал я, – что он не заботился об образовании.
– Вероятно, иначе над хором своих пожеланий не поставил бы слепого вождя.
– И конечно, – сказал я. – Но смотри вот на что: не говорим ли мы, что в нем, от необразованности, есть пожелания трутня, – одни нищенские, а другие злодейские, обуздываемые силою, со стороны одной заботливости?
– И очень, – сказал он.
– А знаешь ли, – спросил я, – на что смотря, ты увидишь их злодейство?
– На что?
– На попечение их о сиротах и на что-нибудь, если случится, подобное, при чем они будут иметь власть делать обиды.
– Правда.
– Не явно ли и то, что такой человек в иных обстоятельствах, когда ему надобно казаться справедливым, сдерживает прочие дурные свои пожелания каким-то одобрительным насилием, – не в том убеждении, что они нехороши, и подчиняясь не уму, а необходимости и страху, так как дрожит за свое имущество.
– И очень-таки, – сказал он.
– Клянусь Зевсом, друг мой, – продолжал я, – что ведь во многих из них, когда надобно истратить чужое, ты найдешь пожелания, сродные трутню.
– И очень во многих.
– Следовательно, этот человек – не без тревог в самом себе. Он – не один, а какой-то двойной, он – с пожеланиями, которыми обуздываются большею частью другие пожелания, как бы худшие – лучшими.
– Так.
– Посему то он будет, думаю, иметь наружность благовиднее, чем у многих, тогда как истинная добродетель согласной с собою и благонастроенной души будет далеко бегать от него.
– Мне кажется.
– Кроме того, скупец – худой товарищ и в случае состязания в государстве для какой-нибудь победы, либо для другого, требуемого честолюбием похвального дела. Он ради славы, и иных подобных подвигов, не хочет издерживать денег, боясь пробудить в себе страсть расточительности и вызвать ее на помощь и состязание, а потому, выставляя на вид немногие свои пожертвования в борьбе олигархической, с одной стороны большею частью испытывает поражение, а с другой – богатеет.
– И очень, – сказал он.
– Так будем ли еще не верить, – спросил я, – что скупца и дельца можно сопоставить с государством олигархическим?
– Никак не будем, – сказал он.
– После этого, как видно, надобно рассмотреть уже демократию, каким образом она происходит, и происшедши, какого заключает в себе гражданина, чтобы, узнав его свойства, и о нем также произнести нам свое суждение.
– Этот ход, – сказал он, – по крайней мере, был бы у нас подобен прежнему.
– Не таким ли образом, – спросил я, – совершится перемена правления из олигархического в демократическое, если будет посредствовать ненасытность представляющимся благом – быть сколько можно богаче?
– Каким это?
– Думаю, что действующие в государстве правители, с целью больше приобрести, не хотят юношей, живущих распутно, обуздывать законом, и не запрещают им расточать и губить свое состояние, имея намерение забирать в залог их фонды и потом под проценты покупать их, чтобы сделаться еще богаче и почтеннее.
– Конечно, всего более.
– А отсюда не явно ли уже, что в таком государстве граждане не могут вместе и уважать богатство, и достаточно приобретать рассудительность, но по необходимости будут не радеть о том либо другом?
– Конечно, явно, – сказал он.
– От нерадения же об этом и от поблажки распутству в олигархиях иногда принуждены бывают подвергаться бедности люди и не неблагородные.
– Да и часто.
– Так вот, думаю, и сидят они в государстве, вооруженные жалами, – одни, как обремененные долгами, другие, как лишенные чести, а иные, угнетаемые обоими видами зла, и, питая ненависть и замыслы против людей, завладевших имением их, да и против всех, задумывают восстание.
– Правда.
– Между тем ростовщики-то, погрузившись в свои расчеты, по-видимому, и не замечают этого, но, всегдашнею ссудою нанося раны тому, кто приходит просить денег, и обременяя должников увеличенными процентами, будто порождением капитала-отца, разводят в государстве множество трутней и нищих.
– Как не множество? – сказал он.
– Да и тут-то не хотят они угасить такое жгучее зло, – не запрещают всякому употреблять свое имение, на что он хочет, и это опять таки не решается особым законом.
– Каким же законом?
– Тем, который после первого – второй, именно законом, принуждающим граждан заботиться о добродетели. Ведь если бы тому, кто совершает с кем-нибудь сделки произвольно, предписывалось совершать их на свой страх, то в государстве барышничанье происходило бы с меньшим бесстыдством, и меньше было бы в нем таких зол, о каких мы сейчас говорили.
– И очень-таки, – сказал он.
– А теперь-то, – продолжал я, – государственные правители, через все подобное, не так ли настроили и управляемых, и самих себя с своими детьми, что юноши у них ведут разгульную жизнь и не трудятся ни для тела, ни для души, – стали слабы и ленивы для выдержания и удовольствий и скорбей?
– Как же.
– Сами же они, занимаясь только барышничеством, вовсе не радеют о других и не больше заботятся о добродетели, как и бедняки.
– Конечно, не больше.
– Если так настроенные правители и управляемые сходятся между собою или во время путешествий, или при других случаях общения, например, по случаю народных игр, либо военных походов, или в совместном плаванье, или в сотовариществе на войне, или в наблюдении друг за другом среди опасностей, – ни в каком подобном случае бедные не презираются бедными: напротив, когда изможденный и загорелый нищий, нередко стоя в сражении подле богача, вскормленного под тенью и носящего много чужой плоти, видит, как этот богач задыхается и чувствует затруднительность своего положения; тогда не приходит ли, думаешь, на мысль ему, что эти люди богатеют только дурными своими качествами и, находясь глаз на глаз с другим, не говорит ля о нем: наши господа ничего не стоят?
Юноше изнеженному приписывается много чужой плоти не потому что он ожирел, а потому, что приобрел ее за счет истощания и исхудания чужих тел работавших на него людей.
– Я-то хорошо знаю, – сказал Адимант, – что они так делают.
– Но, как болезненное тело, – нужно только слегка дотронуться до него, тотчас страдает, а иногда возмущается и без внешних причин: не так ли болеет и борется сам с собою подобный ему в этом отношении государство, когда, по малейшему поводу, являются извне союзники – одни из олигархического, другие из демократического государства, и не возмущается ли он нередко даже без внешних побуждений?
– Да и сильно.
– Итак, демократия происходит, думаю, как скоро бедные, одержав победу, одних убивают, других изгоняют, а прочим вверяют власть и правление поровну. Притом начальствование в ней раздается большею частью по жребиям.
– Да, это и есть постановление демократии, – сказал он, – устанавливается ли она силою оружия, или чрез удаление другой партии, гонимой страхом.
– Каким же образом живут эти государства? – спросил я. – И в чем опять состоит такое правление? Ведь явно, что подобный человек окажется демократическим.
– Явно, – сказал он.
– Не правда ли, что во-первых-таки они свободны, что государство их пользуется полной свободой, и всякий в нем имеет волю делать, что хочет.
– Говорят, что так, – сказал он.
– А где воля-то, там, очевидно, каждый может обстанавливать свою жизнь по своему, как ему нравится.
– Очевидно.
– Так в этом правлении люди, думаю, будут очень различны.
– Как не различны?
– Оно, должно быть, – прекраснейшее из правлений. Как пестрое платье, испещренное всеми цветами, так и оно, оразноображенное всеми нравами, будет казаться прекраснейшим.
– Почему не так? – сказал он.
– Может быть, и толпа тоже, – продолжал я, – равно как дети и женщины, засматривающиеся на пестроту, будет находить его прекраснейшим.
– Конечно, – сказал он.
– И в нем-то, почтеннейший, – заметил я, – можно искать пригодного правления.
– Почему так?
– Потому, что оно, благодаря произволу, заключает в себе все роды правлений, и кто желает устроить государство, что теперь делали мы, тому, должно быть, необходимо, пришедши в государство демократическое, будто в торговый магазин правлений, выбрать форму, какая ему нравится, и выбравши, ввести ее у себя.
– В самом деле может быть, – сказал он. – В примерах недостатка не будет.
– В таком государстве, – продолжал я, – нет тебе никакой надобности управлять, хотя бы ты был и способен к тому, равно как и быть управляемым, если не хочешь: нет тебе надобности ни воевать, когда другие воюют, ни хранить мир, когда другие хранят, как скоро сам не желаешь мира. И если бы опять какой-нибудь закон препятствовал тебе управлять или заседать в суде, ты тем не менее можешь управлять и судить, когда это пришло тебе в голову. Такой образ жизни на первый раз не есть ли образ жизни богоподобной приятной?
– Может быть, на первый то, – сказал он.
– Что еще? Не удивительна ли в нем и кротость с некоторыми осужденными? Не видывал ли ты, как под таким правлением люди, приговоренные к смерти или к изгнанию, тем не менее остаются и ходят открыто, и никто не заботится об этом, никто и не смотрит, какими выступают они героями?
– Да и многих видал, – сказал он.
– И это снисхождение есть никак не мелочность такого правления, а презрение к тому, что мы, как было у нас говорено при устроении государства, считали за важное: кто, то есть, по-нашему, не имеет необыкновенно высокой природы, тот не может быть добрым человеком, если еще в детстве не играл с прекрасным и не занимался всем таким. Как величественно попирает оно подобные правила и нисколько не заботится, от каких занятий такой-то перешел к делам политическим, но удостаивает его чести, лишь бы только доказал он, что пользуется благосклонностью народа.
– Оно, в самом деле, весьма благородно, – сказал он.
– Такие-то и другие подобные этим преимущества может иметь демократия, – правление, как видно, приятное, бесправительственное и пестрое, сообщающее равенство людям равным и неравным.
– И конечно, – сказал он. – Дело известное.
– Сообрази же, – продолжал я, – каков этот характер в частности. Не рассмотреть ли нам его сперва, как рассматривали мы правление, то есть каким образом он происходит?
– Да, – сказал он.
– А не так ли, думаю, происходит? Он мог быть сыном того скупца и олигарха, воспитанным согласно с нравом своего отца.
– Почему не так?
– Стало быть, и этот насильством господствовал над всеми своими удовольствиями, которые расточают, а не собирают, и называются также не необходимыми.
– Явно.
– А хочешь ли, – спросил я, – чтобы не разговаривать впотьмах, мы сперва определим пожелания необходимые и не необходимые?
– Хочу.
– Не те ли по справедливости называются необходимыми, которых мы отвратить не в состоянии, и потом – которых удовлетворение полезно для нас? Ибо первые и последние внушаются нашей природе необходимостью. Не так ли?
– Конечно.
– Стало быть, мы в отношении к ним скажем правду, что это необходимо.
– Правду.
– Что же? Те-то, которые кто-нибудь, одумавшись с молодых лет, мог бы оставить, тем более, что они не делают ничего доброго, а иные делают даже противное: все эти если мы назовем не необходимыми, не хорошее ли дадим им название?
– Конечно, хорошее.
– Так возьмем какой-нибудь пример тех и других, чтобы сказать о них вообще, каковы они.
– Да, надобно.
– Желание есть, сколько требуют того здоровье и рост, – желание хлеба и приправы не необходимо ли?
– Я думаю.
– И первое-то необходимо потому и другому: оно и полезно, и может прекратить жизнь.
– Да.
– Последнее же, по крайней мере, доставляет некоторую пользу для роста.
– Без сомнения.
– Но что, если желание простирается далее этих кушаньев – к другим, разнообразнейшим, если, быв с детства очищаемо и образуемо, оно у многих может проходить, а не то, – бывает вредно как для тела, так и для души, относительно ее разумности и рассудительности? Не правильно ли будет назвать его не необходимым?
– Весьма правильно.
– Так не назовем ли желаний этого рода расточительными, а тех, поскольку они полезны для дел, сберегательными?
– Почему не назвать?
– Не то же ли скажем о желаниях любовных и о других?
– То же.
– Стало-быть, и о том, кого недавно назвали трутнем? Ведь мы говорили, что он водится такими именно удовольствиями и находится под властью пожеланий не необходимых, тогда как человек бережливый и олигархический удовлетворяет необходимым.
– Да как же.
– Теперь скажем опять, – продолжал я, – как из олигархика происходит человек демократический. Происхождение его большею-то частью совершается, по-видимому, следующим образом.
– Каким?
– Когда юноша, вскормленный, как мы недавно говорили, без воспитания и в правилах скупости, попробует трутневого меду и сроднится с зверскими и дикими нравами, способными возбуждать в нем разнообразные, разнородные и всячески проявляющиеся удовольствия; тогда-то, почитай, бывает в нем начало перемены олигархического его расположения в демократическое.
– Весьма необходимо, – сказал он.
– Как государство изменяется в своем правлении, когда приходит к нему помощь с другой, внешней стороны, – помощь подобная подобному: не так ли изменяется и юноша, если помогают ему известного рода пожелания, превзошедшие извне – от другого, во сродные и подобные пожеланиям его собственным?
– Без сомнения.
– А как скоро этой помощи-то, думаю, противопоставляется другая – со стороны его олигархической, например, со стороны его отца или иных родственников, и обнаруживается внушениями и выговорами; то, конечно, является в нем восстание и противовосстание – борьба с самим собою.
– Как же.
– И демократическое расположение иногда, думаю, отступает от олигархического; так что из пожеланий одни расстраиваются, а другие, по возбуждении стыда в душе юноши, изгоняются.
– Да, иногда бывает, – сказал он.
– Потом однако же, из изгнанных пожеланий, иные, сродные с невежественным воспитанием отца, будучи подкармливаемы, снова, думаю, растут и становятся сильными.
– В самом деле, обыкновенно так бывает, – сказал он.
– Тогда они увлекают юношу к прежнему сообществу и, лелеемые тайно, размножаются.
– Как же.
– А наконец, почуяв, что в акрополисе юношеской души нет ни наук, ни похвальных занятий, ни истинных рассуждений, которые бывают наилучшими стражами и хранителями лишь в рассудке людей боголюбезных, овладевают им.
– Да и конечно так бывает, – сказал он.
– И место всего этого занимают, думаю, сбежавшиеся туда лживые и надменные речи да мнения.
– Непременно, – сказал он.
– Поэтому, не пойдет ли он снова к тем лотофагам и не будет ли жить между ними открыто? А если к бережливой стороне души его придет помощь от родных, то надменные те речи, заперши в нем ворота царской стены, даже не допустят этой союзной силы и не примут посланнических слов, произносимых старейшими частными людьми, но, вспомоществуемые многими бесполезными пожеланиями, сами одержат верх в борьбе и, стыд называя глупостью, с бесчестием вытолкают его вон и обратят в бегство, а рассудительность, именуя слабостью и закидывая грязью, изгонят, равно как умеренность и благоприличную трату удалят, будто деревенщину и низость.
Царской стеной, ограждающей самостоятельное бытие человека, называется, по-видимому, сознание или совесть.
– Непременно.
– Отрешив же и очистив от этого плененную ими и посвящаемую в великие таинства душу, после сего они уже торжественно, с большим хором вводят в нее наглость, своеволие, распутство и бесстыдство, и все это у них увенчано, все это выхваляют они и называют прекрасными именами – наглость образованностью, своеволие – свободою, распутство – великолепием, бесстыдство – мужеством. Не так ли как-то, – спросил я, – юноша, из вскормленного в необходимых пожеланиях, переменяется в освобожденного и отпущенного под власть удовольствий не необходимых и бесполезных?
– Без сомнения, – сказал он. – Это очевидно.
– После сего, он в своей жизни истрачивает и деньги, и труды, и занятия, уже не столько для удовольствий, думаю, необходимых, сколько не необходимых. Но если, к счастью, разгул его не дошел до крайности, если, дожив до лет более зрелых, когда неугомонный шум умолкает, он принимает сторону желаний изгнанных и не всецело предался тем, которые вошли в него; то жизнь его будет проходить среди удовольствий, поставленных именно в какой-то уровень: он, как бы по жребию, то отдаст над собою власть удовольствию отчужденному, пока не насытится, то опять другому, и не будет пренебрегать никоторым, но постарается питать все одинаково.
– Конечно.
– Когда же сказали бы, – продолжал я, – что одни удовольствия проистекают из желаний похвальных и добрых, а другие – из дурных, и что первые надобно принимать и уважать, а другие – очищать и обуздывать, – этого истинного слова он не принял бы и не пустил бы в свою крепость, но при таких рассуждениях, отрицательно покачивая головою, говорил бы, что удовольствия все равны и должны быть равно уважаемы.
– Непременно, – сказал он, – кто так настроен, тот так и делает.
– Не так ли он и живет, – продолжал я, – что каждый день удовлетворяет случайному пожеланию? То пьянствует и услаждается игрою на флейте, а потом опять довольствуется одною водою и измождает себя, то упражняется, а в другое время предается лености и ни о чем не радеет; то будто занимается философией, но чаще вдается в политику, и, вдруг вскакивая, говорит и делает, что случится. Когда завидует людям военным, – он пошел туда, а как скоро загляделся на ростовщиков, – он является между ними. В его жизни нет ни порядка, ни закона: называя ее приятною, свободною и блаженною, он пользуется ею всячески.
– Без сомнения, – сказал он, – ты описал жизнь свободного человека в условиях равноправия.
– Думаю-то так, – продолжал я, – что этот человек разнообразен и исполнен чертами весьма многих характеров. Он прекрасен и пестр, как то государство: иные мужчины и женщины позавидовали бы его жизни, представляющей в себе многочисленные образцы правлений и нравов.
– Так, – сказал он.
– Что же? Положим ли, что такой человек, описанный нами по образцу демократии, может быть правильно назван демократическим?
– Положим, – сказал он.
– Теперь остается нам исследовать, – сказал я, – превосходнейшее правление и превосходнейшего человека: это – тирания и тиран.
– Точно, – сказал он.
– Хорошо, так каким же образом, любезный друг, бывает форма тираническая? Что она вырождается из демократической, – это почти очевидно.
– Очевидно.
– Не так же ли как-то тирания происходит из демократии, как демократия из олигархии?
– Как, то есть?
– Там предполагалось некоторое благо, – сказал я, – и благом, на котором основалась олигархия, было чрезвычайное богатство. Не так ли?
– Так.
– И вот ненасытимая жажда богатства и пренебрежение всем, кроме наживы, погубили олигархию.
– Правда, – сказал он.
– Не определяет ли блага и демократия, и не ненасытимое ли также жаждание его разрушает эту форму правления?
– Какое же, говоришь, определяет она благо?
– Свободу, – отвечал я, – ибо в демократическом-то государстве ты услышишь, что она – дело превосходнейшее, и что только в этом одном государстве стоит жить тому, кто по природе свободен.
– Да, действительно говорят, – сказал он, – и это повторяется часто.
– Так не справедливо ли, – прибавил я, – что ненасытимая жажда сего блага и нерадение о прочем, как я сейчас же сказал, изменяют это правление и готовят ему потребность в тирании?
– Каким образом? – спросил он.
– Когда демократическое государство, горя жаждою свободы, попадается в руки дурных виночерпиев и, наливаемое свободой, без меры, упивается ею слишком очищенною, без надлежащей примеси, тогда оно наказывает, думаю, этих правителей – кроме тех только, которые были не очень кротки и не давали большой свободы, обвиняя их, как преступников и олигархов.
– Да, это бывает, – сказал он.
– А тех-то, которые были послушны правителям, он преследует оскорблениями, как добровольных рабов и людей, ничего не стоящих. Напротив, правителей, подобных управляемым, а управляемых – правителям, хвалит и удостаивает почестей частно и всенародно. В таком государстве свобода не необходимо ли входит во все?
– Как не входить?
– Она проникает, друг мой, даже в частные дома, и такое безначалие достигает наконец до самых животных.
– Как это говорим мы? – спросил он.
– Так, – отвечал я, – что отец привыкает уподобляться дитяти и бояться сыновей, а сын делается подобным отцу, и чтобы быть свободным, не имеет ни уважения, ни страха к родителям. Переселенец у него все равно что туземец, а туземец все равно что переселенец. То же самое и касательно иностранца.
– Да, так бывает, – сказал он.
– Это то, – продолжал я, – ты увидишь там, и подобные этому подробности. Учитель в таком государстве боится учеников и льстит им, а ученики унижают учителя и воспитателей. Вообще – юноши принимают роль стариков и состязаются с ними словом и делом, а старики, снисходя к юношам и подражая им, отличаются вежливостью и ласковостью, чтобы, то есть, не показаться людьми неприятными и деспотами.
– Конечно.
– Последнее же дело свободы у этого народа, сколько бы ни было ее в таком государстве, друг мой, состоит в том, – продолжал я, – что купленные мужчины и женщины нисколько не меньше свободны, как и купившие их. А какое бывает равенство и какая свобода жен в отношении к мужьям и мужей в отношении к женам, – о том мы почти и забыли сказать.
– Не выразиться ли нам словами Эсхила, – прибавил он, – и говорить, что попадет на язык?
– Конечно, ведь и у меня тоже говорится, что есть на языке, – сказал я. – Даже и животные, находящиеся под властью людей, в том государстве гораздо свободнее, нежели где-нибудь: этому никто не поверит, не дознавши собственным опытом. Ибо просто – и собаки, по пословице, там бывают таковы, каковы их госпожи, и лошади и ослы привыкают ходить весьма свободно и важно, и по дорогам всегда напирают на встречного, если он не посторонится, да и все другое таким же образом переполнено свободой.
– Ты пересказываешь мне точь-в-точь мой собственный сон, – сказал он. – Я испытываю именно то самое, когда езжу в деревню.
– Сообразивши же все это, – сказал я, – не уразумеешь ли ты и главного-то, – какою мягкою становится душа тех граждан: как скоро кто-нибудь обнаруживает хоть крошечку услужливости, – она досадует и не может терпеть этого, ибо, в заключение, те граждане, знаешь, не обращают нисколько внимания и на законы – как писанные, так и неписанные, чтобы никто не был над ними деспотом.
– И очень знаю, – сказал он.
– Так вот какова, друг мой, та прекрасная и бойкая власть, из которой, по моему мнению, рождается тирания.
– Да, бойка! – сказал он. – Но что после этого?
– Та же болезнь, – отвечал я, – которая заразила и погубила олигархию, от своеволия еще более и сильнее заражает и порабощает демократию. И действительно, что делается слишком, то вознаграждается великою переменою в противоположную сторону: так бывает и во временах года, и в растениях, и в телах, – так, нисколько не менее, и в правлениях.
– Вероятно, – сказал он.
– Ведь излишняя свобода естественно должна переводить как частного человека, так и государство, не к чему другому, как к рабству.
– Вероятно.
– Поэтому естественно, – продолжал я, – чтобы тирания происходила не из другого правления, а именно из демократии, то есть из высочайшей свободы, думаю, – сильнейшее и жесточайшее рабство.
– Основательно, – сказал он.
– Но не об этом, полагаю, спрашивал ты, – заметил я, – а о том, какая это болезнь, зародившись в олигархии, порабощает государство и в демократии.
– Ты справедливо замечаешь, – сказал он.
– Такою болезнью, – продолжал я, – называется у меня класс праздных и расточительных людей, из которых одни, мужественные, идут впереди, а другие, слабые, следуют за ними. Мы уподобляем их трутням, первых – вооруженным жалами, а последних – тем, которые не имеют жал.
– И справедливо-таки, – сказал он.
– Эти два рода людей, – продолжал я, – распространяясь по всему государству, возмущают его, как от жара и желчи возмущается тело. И для них-то нужен добрый врач и законодатель государства, не менее чем мудрый пчеловод, чтобы он издали принимал меры осторожности, и особенно смотрел, как бы они не отроились, – если же отроятся, как бы поскорее вырезать их вместе с матками.
– Да, клянусь Зевсом, непременно, – сказал он.
– Итак, чтобы раздельнее усмотреть, что хотим, вот каким образом примемся за дело.
– Каким?
– Демократическое государство, как оно есть, разделим словом на три части. В нем одну часть составят подобного рода трутни: они возникают здесь хоть и вследствие своеволия, но не меньше, чем при олигархическом строе.
– Это так.
– И здесь они много ядовитее, чем там.
– Как это?
– Там они не в почете, наоборот, их отстраняют от занимаемых должностей, и потому им не на чем набить себе руку и набрать силу. А при демократии они, за редкими исключениями, чуть ли не стоят во главе: самые ядовитые из трутней говорят и действуют, а другие, сидя возле трибуны, шумят и не позволяют, чтобы кто-нибудь говорил иначе. Так что в подобном правлении всем распоряжается только эта сторона, и исключений немного.
– Конечно, – сказал он.
– Но из народа всегда выделяется следующее.
– Что такое?
– Из всех дельцов благонравнейшие по природе бывают большею частью самыми богатыми.
– Вероятно.
– Поэтому с них-то трутням всего удобнее собрать побольше меду.
– Да у тех-то как возьмешь, у которых его мало?
– Так богатые-то эти называются, думаю, пастбищем трутней.
– Почти так, – сказал он.
– Наконец, третий род – чернь, люди рабочие, ни в какие сделки не вдающиеся и мало приобретающие. Но они многочисленны и, когда соберутся, – в демократии составляют сторону могущественную.
– Так, – сказал он. – Впрочем, нечасто делает это чернь, если не попробует немного меду.
– А не тогда ли она всякий раз пробует его, – спросил я, – когда вожди народа, отняв имущество у владельцев, и раздавая его черни, могут большую его часть брать себе?
– Да, именно так и пробуют они, – сказал он.
– Поэтому ограбленные принуждены бывают защищаться, говоря вслух черни и делая, что можно.
– Как же иначе?
– Между тем другие подали донос, будто те злоумышляют против черни и намерены быть олигархами, тогда как нововведений им вовсе не хотелось.
– Что же далее?
– Наконец, видя, что чернь решается обидеть их не по своей воле, а по незнанию, поскольку вводится в обман наветами клеветников, ограбленные, уже в самом деле, хотя-не-хотя, становятся олигархами, и тут движутся не собственною волею, но подстрекаются к этому злу жалом того трутня.
– Точно так.
– В этом случае делаются доносы, следствия, состязания друг с другом.
– Конечно.
– Тогда чернь не ставит ли впереди себя с особенным значением, по обычаю, кого-нибудь одного, питая его и сильно выращая?
– Да, это в обычае.
– Следовательно, явно, что если рождается тиран, то вырастает он именно из этого корня, то есть как ставленник народа.
– Очень ясно.
– Но каково начало перехода от предстоятельства к тиранству? Не явно ли, впрочем, что этот переход открывается, как скоро предстоятель начнет делать то же, что в мифе говорится об аркадском храме Зевса Ликейского?
– А что там говорится? – спросил он.
– То, что попробовавши человеческой внутренности, иссеченной с внутренностями прочих жертв, необходимо ему сделаться волком. Или ты не слыхивал этого сказания?
– Слыхал.
– Таким же образом и представитель черни, пользуясь совершенным повиновением народа, не будет воздерживаться от единоплеменной крови, но по ложным доносам, как это вообще бывает, приводя обвиняемого пред суд, станет оскверняться убийством, отнимать у человека жизнь, языком и нечестивыми устами пробовать родственной жертвы, изгонять в ссылку, убивать, подписывать снятие чужих долгов и раздел земли. После сего, этому человеку не предписывает ли необходимость и самая судьба – либо погибнуть от врагов, либо тиранствовать, и из человека сделаться волком?
– Крайне необходимо, – сказал он.
– И этот-то, – прибавил я, – не будет ли восставать на всех, у кого есть имение?
– Так.
– А лишенный власти и возвративший ее независимо от врагов, не сделается ли на своем поприще тираном?
– Очевидно.
– И если враги бессильны будут низвергнуть его, или, обнося пред государством, умертвить, то не задумают ли они приготовить ему смерть тайно, насильственную?
– Это и в самом деле часто бывает, – сказал он.
– Посему, достигшие этой степени повторяют известнейшее тиранское требование, – требуют от черни нескольких телохранителей, чтобы помощник ее оставался невредимым.
– Конечно, – сказал он.
– И народ-то дает, боясь, думаю, за него, и нисколько не опасаясь за себя.
– Конечно.
– Видя же это, друг мой, человек, имеющий деньги, а вместе с деньгами приобретающий причину быть ненавистником народа, по оракулу, который дан был Крезу, «бежит к каменистому Эрмосу, не остается в отечестве и не стыдится прослыть малодушным».
– Потому что иначе стыдиться в другой раз ему не пришлось бы, – сказал он.
– А если, думаю, схватят его, то предадут смерти.
– Необходимо.
– Между тем тот самый народный ставленник становится столь великим, что в своем величии не лежит на земле, но, низвергнув многих других, стоит на козлах государства и уже не как представитель народа, а как совершенный тиран.
– Почему же и не быть этому? – сказал он.
– Так рассматривать ли нам, – спросил я, – счастье и этого человека, и государства, в котором находится такой смертный?
– Конечно, рассмотрим, – отвечал он.
– Не правда ли, – сказал я, – что в первые дни и в первое время он улыбается и обнимает всех, с кем встречается, не называет себя тираном, обещает многое в частном и общем, освобождает от долгов, народу и близким к себе раздает земли и притворяется милостивым и кротким в отношении ко всем?
– Необходимо.
– Если из внешних-то неприятелей с одними, думаю, он примирился, а других разорил, и с этой стороны у него покойно, то ему на первый раз все-таки хочется возбуждать войны, чтобы простой народ чувствовал нужду в вожде.
– И естественно.
– Внося деньги, граждане не терпят ли бедности? И каждый день занятые пропитанием себя, не тем ли меньше злоумышляют против него?
– Очевидно.
– А если только начинает он, думаю, подозревать, что кто-нибудь имеет вольные мысли и не попускает ему властвовать, то по какому-нибудь поводу не губит ли таких среди неприятелей? И для всего этого не необходимо ли тирану постоянно будоражить всех посредством войны?
– Необходимо.
– Делая же это, не тем ли более подвергается он ненависти граждан?
– Как же не подвергаться?
– Тогда граждане, способствовавшие к его возвышению и имеющие силу, не будут ли смело говорить и с ним и между собою, и, если случатся особенно мужественные, не решатся ли выражать ему свое недовольство всем происходящим?
– Вероятно.
– Поэтому тиран, если хочет удержать власть, должен незаметно уничтожать всех этих, пока не останется у него ни друзей, ни врагов, от которых можно было бы ожидать какой-нибудь пользы.
– Явно.
– Стало-быть, ему надобно следить за тем, кто мужествен, кто великодушен, кто разумен, кто богат. И он так счастлив, что, хочет – не хочет, должен ко всем этим находиться во враждебном отношении и злоумышлять против них, пока не очистит государства.
– Прекрасное же очищение! – сказал он.
– Да, противоположное тому, какое предписывают врачи относительно тела. Последние изгоняют самое худое и оставляют самое хорошее, а он – наоборот.
– Впрочем это, как видно, ему необходимо, если хочет властвовать, – сказал он.
– Стало быть, той блаженною связан он необходимостью, – продолжал я, – которая повелевает ему или жить с толпою негодных да еще и ненавидящих его людей, или вовсе не жить.
– Именно той, – сказал он.
– А не правда ли, что, действуя подобным образом, чем большую будет он навлекать ненависть со стороны граждан, тем большая и разнообразнейшая понадобится ему стража?
– Конечно.
– Кто же эти верные? Откуда созвать их?
– Сами летом сбегутся во множестве, – сказал он, – если даст требуемое жалованье.
– Мне кажется, ты, клянусь собакой, говоришь опять о трутнях, – сказал я, – о каких-нибудь разнородных иностранцах.
– И справедливо кажется тебе, – сказал он.
– А местных разве не захочет?
– Каких?
– Отнимет у граждан рабов и, сделав их вольными, образует из них себе стражу.
– Непременно, – сказал он, – если только они будут ему самыми верными.
– И каким блаженным существом назовешь ты тирана, если, погубив тех прежних, он будет пользоваться этими друзьями и верными людьми!
– Что делать? Пользуется хоть такими, – сказал он.
– И удивляются ему эти друзья, – продолжал я, – и обращаются с ним новые граждане, а добрые ненавидят его и убегают.
– Как не убегать?
– Так недаром же вполне мудрою кажется трагедия, в которой отличился Еврипид.
– Что такое?
– В которой, между прочим, он произнес и ту крепкую мысль, что мудрые тираны обращаются с мудрецами. Под этим, очевидно, разумел он, что те мудры, с которыми тиран короток.
– Да он, равно как и другие поэты, тиранию превозносит, будто нечто богоподобное, и во многих иных отношениях.
– Потому-то, как ни мудры творцы трагедий, пусть они извинят и нас, и всех тех, которые о правительстве судят подобно нам, что мы не принимаем их в свое государство, именно за похвалы тирании.
– Думаю, что отважнейшие-то из них извинят, – сказал он.
– А прочие-то, думаю, ходят по государствам, собирают народ и, получив известную плату, прекрасными, громкими и трогательными возгласами привлекают правительства к тирании и демократии.
– Конечно.
– Сверх того, они получают награды и почести – во-первых, как и следует, от тиранов, а во-вторых, от демократии. Но чем выше восходят они по крутизнам правлений, тем больше слабеет их почет, так что, как бы запыхавшись, он не может идти далее.
Сократ говорит здесь о том, что возвышение по степеням почестей несообразно с характером самих форм правления (тирании и демократии), потому что тирания не терпит аристократизма, чтобы не воспитал он соперников, а демократия боится олигархии, чтобы она не породила тирана. Таким образом, трагические поэты – льстецы тирана и народа, восходя по степеням почестей, должны наконец ослабеть и пасть.
– Конечно.
– Так вот куда мы вышли. Поговорим теперь о том войске тирана, как оно прекрасно, многочисленно, разнообразно в никогда не принадлежит той стране, которая питает его.
– Явно, – сказал он, – что если в государстве есть храмовые деньги, то тиран будет тратить их, и когда выдаваемых всякий раз окажется достаточно, он будет уменьшать обложение черни налогами.
– А что если не будет доставать их?
– Явно, сказал, что и сам он, и сподвижники его, и друзья, и подруги, будут кормиться за счет отечества.
– Понимаю. Значит, чернь, создавшая себе тирана, будет и кормить его с друзьями?
– Крайне необходимо, – сказал он.
– Что ты говоришь? – спросил я. – Да если чернь рассердится и скажет, что взрослому сыну несправедливо получать пищу от отца, а напротив, отцу – от сына, что отец родил его и поставил на ноги – не для того, чтобы, когда он будет большой, – поработившись его рабам, кормить и его самого, и рабов его с наплывом других, но чтобы, под его предстоятельством, освободиться ему от находящихся в государстве богачей и от людей так называемых благородных? Ведь тогда она прикажет ему выйти из государства, вместе с друзьями, как отец выгоняет из дому сына, вместе с буйными его собутыльниками.
– Узнает же тогда чернь, клянусь Зевсом, – сказал он, – какое животное породила она, взлелеяла и возрастила, и слабейшая, изгонит ли сильнейших.
– Что ты говоришь? – спросил я. – Тиран осмелится делать насилие отцу и, если последний не послушается, будет бить его?
– Да, обезоружив-то отца, – сказал Адимант.
– Так тирана, – продолжил я, – ты назовешь отцебийцей, жестоким кормильцем старости, и это-то, как видно, по общему мнению, будет тирания, выраженная пословицей: чернь, убегая от дыма рабства, налагаемого людьми свободными, попадает в огонь рабов, служащих деспотизму, и вместо той излишней и необузданной свободы, подчиняется тягчайшему и самому горькому рабству.
– И действительно так бывает, – сказал он.
– Что же? – спросил я. – Не справедливо ли будет наше заключение, если свое исследование, что тирания происходит из демократии, и что, происшедши, она бывает такова, мы признаем достаточным?
– И очень достаточным, – сказал он.
