О возникновении и развитии искусств и наук

Ничто не требует большей тщательности в наших исследованиях, касающихся человеческих дел, чем точное различение того, что происходит благодаря случаю и что вытекает из причин; нет никакого другого предмета, в связи с которым автор, скорее всего, мог бы обмануть сам себя ложными премудростями и ухищрениями мысли. Утверждение, что какое-то событие произошло благодаря случаю, прекращает всякое дальнейшее исследование относительно данного события и оставляет писателя в том же состоянии невежества, в котором пребывает и все остальное человечество. Но когда предполагается, что событие произошло от определенных и устойчивых причин, то он может проявить свое искусство в установлении этих причин; и так как ни один человек, обладающий некоторой тонкостью мысли, никогда не станет теряться в данном случае, то у него тем самым оказывается возможность написать целые тома и проявить свои глубокие познания, отмечая то, что ускользает от грубых и невежественных людей.

Писатель – здесь для Юма это, прежде всего, глубокий историк или философ, который способен видеть закономерности больших событий. Юм далее замечает, что выдающиеся писатели почти не появляются в торговых государствах, где события состоят из случайностей и мелочей сделок. Замечательно, что позиция Юма отличается от классического мнения Аристотеля, для которого историк работает только с отдельными событиями, в том числе вполне случайными.

Различение между случайным и причинно обусловленным должно зависеть от прозорливости того человека, который рассматривает данное явление. Но если бы мне пришлось дать какое-либо общее правило, чтобы помочь нам проводить это различение, то оно было бы следующим: то, что зависит от немногих лиц, следует в значительной степени приписать случаю или скрытым и неизвестным причинам; то же, что зависит от многих людей, часто можно объяснить посредством определенных и известных причин.

Два естественных соображения можно выдвинуть в поддержку указанного правила. Во-первых, если предположить, что игральная кость имеет какую-то, пусть самую незначительную, склонность к какой-либо одной стороне, то эта склонность хотя, быть может, и не проявится при нескольких бросках кости, но, безусловно, возобладает при их большем числе и создаст полный перевес на указанной стороне. Аналогичным образом, когда какие-либо причины порождают какую-либо определенную склонность или аффект в определенное время и среди определенного народа, то, хотя многие отдельные лица могут избежать указанного влияния и будут руководствоваться своими собственными аффектами, масса, безусловно, будет охвачена общим аффектом и станет во всех своих поступках руководствоваться им.

Масса – буквально «множество» (multitude), противопоставляется «немногим» как субъект эффективного действия – субъекту эффективного суждения. Юм, по сути, говорит о закономерности как о действии, в отличие от случайности как недостаточной именно в силу того, что она могла быть и другой, для приведения системы в действие. Далее Юм описывает утонченность и психологическую хрупкость субъекта суждения, которая в те времена обычно отождествлялась с меланхолией. Последняя подразумевала не просто длительные печальные размышления в противовес действию, но особое ощущение собственной хрупкости, что мы, скорее, отнесли бы к ипохондрии.

Во-вторых, те причинные принципы, которые способны влиять на массу, всегда более грубы и неподатливы по своей природе, менее подвержены случайностям и меньше поддаются влиянию прихоти и личного каприза, чем те, которые оказывают влияние лишь на немногих. Последние обычно столь хрупки и утонченны, что малейшего сдвига в состоянии здоровья, воспитании или богатстве какого-либо определенного лица достаточно, чтобы изменить их ход и задержать их действие; их невозможно также свести к каким-либо общим правилам или положениям. Их влияние в один период никогда не даст нам уверенности относительно их влияния в другой период, даже если все общие обстоятельства будут теми же самыми в обоих случаях.

Если исходить из указанного правила, то внутренние и постепенные преобразования в государстве должны быть более подходящим объектом для размышления и наблюдения, чем внешние и бурные перевороты, которые обычно вызываются отдельными лицами и поддаются влиянию больше прихоти, безрассудства или каприза, чем общераспространенных аффектов и интересов. Уменьшение роли лордов и рост влияния общин в Англии после введения статута об отчуждении [земель] и подъема торговли и промышленности легче объяснить общими принципами, чем упадок испанской монархии и возвышение французской после смерти Карла V. Если бы Генрих IV, кардинал Ришелье и Людовик XIV были испанцами, а Филипп II, Филипп III, Филипп IV и Карл II – французами, то история двух указанных стран протекала бы совершенно иначе.

Статут об отчуждении – знаменитое «огораживание», отчуждение пахотных земель в пользу овцеводства, что считается началом британского торгово-промышленного развития. Само огораживание сопровождалось большим количеством противодействующих ему королевских и парламентских решений; вероятно, имеется в виду статут 1533 г., требовавший отчуждения бесхозных земель. Статуты были направлены не на поддержку овцеводства, а, наоборот, на восстановление малых крестьянских хозяйств и ограничение овцеводства, и, вероятно, поэтому Юм говорит об укреплении общин в результате статутов.

По той же причине легче объяснить возникновение и развитие торговли, чем прогресс просвещения в каком-либо королевстве; и то государство, которое станет прилагать усилия для поощрения первой, будет более уверено в успехе, чем то, которое станет развивать второе. Алчность, или жажда приобретения, является общераспространенным аффектом, который имеет место всюду, всегда и у всех людей. Но любознательность, или любовь к знанию, обладает очень ограниченным влиянием, и нужны молодость, досуг, образование, способности и пример, чтобы ею начал руководствоваться кто-либо. Никогда не будет недостатка в книгопродавцах там, где есть покупатели книг, но часто могут быть читатели там, где нет писателей. Большое количество людей, необходимость и свобода породили торговлю в Голландии. Но старание и прилежание едва ли произвели каких-либо выдающихся писателей.

Досуг (leisure, соответствует греческому «схоле») – в классической культуре необходимая предпосылка для любых философских и научных занятий, причем имелось в виду не просто «свободное время», но не привязанность к расписанию работ, к миру случайностей, как, например, земледелец или корабельщик зависит от погоды, что и позволяло сосредоточиться на существенных вопросах.

Пример – важное понятие Юма, обычно сопряженное с понятием «обучение». Здесь имеется в виду не только, что ученик берет пример с учителя или находит для себя поучительные примеры, но что он умеет основывать знание не только на выведении формул, но и на подведении под эту формулу разных случаев и тем самым на обобщении формулы. Это не пример в смысле шаблона или прецедента, но образец, скорее, в смысле меры.

<…>

Мое первое замечание в связи с данным вопросом состоит в том, что искусство и науки не могут первоначально возникать среди какого-либо народа, если этот народ не пользуется благами свободной системы правления.

В первые столетия существования мира, когда люди еще были невежественными варварами, они не искали никакой другой гарантии от взаимного насилия и несправедливости, кроме выбора некоторых немногочисленных или многочисленных правителей, которым они слепо доверяли, не обеспечивая себя никакой гарантией посредством установления законов или создания политических институтов от насилия и несправедливости указанных правителей.

В первые столетия существования мира – перевод неточен, в оригинале «в первые эпохи (ages) мира». Под эпохами имеются в виду мифологические эпохи, вроде «золотой век», «серебряный век», «век гигантов», названия которые авторами XVIII века продолжали использоваться для систематизации первобытной истории.

Если вся полнота власти сосредоточивается в руках одного лица и народ благодаря завоеваниям или естественному ходу размножения становится весьма многочисленным, то монарх, обнаружив, что ему одному невозможно повсеместно выполнять все обязанности, связанные с властью, вынужден передать свои полномочия низшим правителям, которые сохраняют мир и порядок в выделенных им соответствующих областях. Так как опыт и образование еще не просветили суждения людей в сколько-нибудь значительной степени, государь, который сам себя не ограничивает, никогда не думает об ограничении своих министров, но передает полную власть каждому, кого он назначает управлять какой-либо частью народа. Применение общих законов к частным случаям сопровождается отрицательными явлениями; и требуется глубокая проницательность и огромный опыт как для того, чтобы осознать, что это зло меньше, чем то, которое происходит от неограниченной власти в руках каждого правителя, так и для того, чтобы различить, какие общие законы в целом сопровождаются наименьшими отрицательными явлениями. Этот вопрос представляет собой такую огромную трудность, что люди могут уже достичь определенных успехов даже в возвышенных искусствах поэзии и красноречия, где быстрота духа и воображения помогает их развитию, прежде чем они придут к сколько-нибудь значительному улучшению своих гражданских законов, где только частые судебные процессы и прилежное наблюдение могут направлять их совершенствование. <…>

Министр – буквально «служитель». Юм считает первичной политической формой простое делегирование полномочий без указания условий делегирования, просто с требованием наводить порядок, наподобие отправки части армии в какое-то место для наведения порядка.

Быстрота духа – не совсем точный перевод, в оригинале rapidity of genius, «скорость гения», способность к быстрому ассоциативному мышлению, которое может достичь больших успехов в освоении мира, но не может учредить правила социального взаимодействия, которые нужны для развития разных искусств, в зависимости от заказов и норм применения. Например, для развития корабельного искусства нужен торговый заказ и нормы прохождения по морю, отличающиеся от прямого приказа, что невозможно в первобытном состоянии при всей развитости первобытного ассоциативного мышления (богатейшей мифологии и ритуальной жизни).

Поэтому ожидать, что искусства и науки могут первоначально возникнуть при монархическом строе, – значит ожидать невозможного. До тех пор пока не осуществятся указанные изменения в пользу цивилизованности, монарх невежествен и не просвещён. Не обладая достаточными знаниями, которые могли бы заставить его почувствовать необходимость поддерживать равновесие в своей системе правления на основе общих законов, он передает полную власть всем низшим правителям. Эта варварская политика унижает народ и навсегда ставит преграду всем усовершенствованиям. Если бы было возможно, чтобы еще до того, как в мире стала известна наука, какой-либо монарх обладал такой мудростью, что стал бы законодателем и управлял своим народом при помощи права, а не посредством произвола людей, являющихся согражданами его подданных, то могло бы, возможно, случиться так, что этот вид правления оказался бы первой колыбелью искусств и наук. Но такое предположение представляется едва ли совместимым с реальностью и разумным суждением.

Может случиться так, что республику в ее зачаточном состоянии будут поддерживать столь же немногочисленные законы, что и варварскую монархию, и она сможет доверить такую же неограниченную власть своим правителям или судьям. Но, не считая того, что частые выборы, которые проводит народ, являются серьезным контролем по отношению к властям, неизбежно получается так, что со временем появляется наконец необходимость ограничения власти правителей для сохранения свободы и тем самым возникают общие законы и установления. Римские консулы в течение некоторого времени решали все дела, не будучи ограничены какими-либо положительными установлениями, до тех пор, пока народ, с недовольством несший это иго, не создал децемвиров, а последние не обнародовали Двенадцать таблиц – свод законов, которые, правда, возможно, все вместе не стоили одного акта английского парламента, но были почти единственными письменными правилами, в течение ряда веков регулировавшими в этой знаменитой республике все проблемы собственности и наказаний. Во всяком случае данных законов вместе с формами свободного правления было достаточно, чтобы гарантировать жизнь и собственность граждан, освободить одного человека от господства другого и защитить каждого от насилия или тирании его сограждан. В такой обстановке науки могут воспрянуть и расцвести. Но они никогда не могут расцвести в обстановке угнетения и рабства, порождаемой варварскими монархиями, где только народ ограничен властью правителей, а правители не ограничены никакими законами или установлениями. Неограниченный деспотизм такого рода, пока он существует, успешно препятствует всем улучшениям и не дает людям приобрести то знание, которое необходимо, чтобы научить их преимуществам, вытекающим из более развитого правопорядка и более умеренной власти.

Децемвиры – первые диктаторы древнейшего Рима, принявшие первый писаный свод законов – Двенадцать таблиц. Для Юма, как и для других республиканцев его времени, децемвиры впервые ограничили произвол консулов: такое понимание правового государства косвенно восходит к Гоббсу. Коллективная диктатура гарантирует те права собственности, которые не может гарантировать индивидуальная тирания, и далее уже даже единоличное правление вынуждено считаться с теми правами собственности, попрание которых приведет не просто к затяжной войне всех против всех, но и к огромным издержкам. Примером таких издержек считается со времен Макиавелли (его пародийная комедия «Мандрагора»), а то и ранее, судьба Лукреции и Тарквиния Гордого, только республиканцы переносят вопрос из области чести в область ценностей.

Отсюда вытекают преимущества свободных государств. Даже если республика будет варварской, она необходимо в силу неизбежного процесса дает начало праву даже до того, как человечество сделает сколько-нибудь заметные успехи в других науках. Из права возникает безопасность, из безопасности – любознательность, а из любознательности – знание. Последние шаги этого движения могут быть более случайны, но первые – совершенно необходимы. Республика, не имеющая законов, никогда не может существовать в течение сколько-нибудь длительного времени. Наоборот, при монархической системе правления законы не возникают с необходимостью из форм правления. Монархия, когда она абсолютна, содержит в себе даже нечто несовместимое с правом. Только величайшая мудрость и рассудительность могут примирить их. Но никогда нельзя ожидать такой степени мудрости до тех пор, пока не произойдет еще большего улучшения и развития человеческого разума. Для этих улучшений требуются любознательность, безопасность и право. Поэтому никогда нельзя ожидать того, чтобы искусства и науки впервые возникли при деспотических системах правления.

Любознательность – Юм не различает любознательность и любопытство, и для него это слово имеет одно значение: способность разбираться в чужих делах, без чего невозможна никакая доработка законов. Разумеется, для этого нужна «безопасность», скажем, чтобы сосед тебя не убил из-за интереса к его делам. И сейчас в западной цивилизации нерушимая неприкосновенность частной собственности соединяется с интересом закона к таким вопросам, как домашнее насилие, воспитание детей (ювенальная юстиция), разумность пользования своей собственностью, отсутствие вреда для соседей и т. д.

Существуют и другие причины, которые препятствуют возникновению изящных искусств при деспотических системах правления, хотя я и считаю отсутствие законов и передачу всей полноты власти всякому мелкому правителю главными причинами. Красноречие, разумеется, более естественно возникает при народных системах правления; соперничество в каждом деле также должно быть там более оживленным и энергичным, гений и талант имеют там больше возможностей развернуться и сделать карьеру. Все эти причины делают свободные системы правления единственной подходящей колыбелью искусств и наук.

Талант – в оригинале «способности», как мы говорим о «способностях к математике». Слово «талант», взятое из евангельской притчи, во времена Юма употреблялось только в очень специфическом смысле деловой активности, перешедшей и в личную активность. Скажем, талантливым назвали бы предпринимателя, который нравится женщинам или еще придумывает что-то интересное для своего дома и семьи. У писателей Просвещения это слово нечастое, встречается, скажем, у Вольтера.

Следующее замечание, которое я сделаю в связи с данным вопросом, гласит: ничто не является более благоприятным для возникновения цивилизованности и просвещенности, чем наличие нескольких соседних и независимых государств, связанных друг с другом посредством торговли и политики. Соперничество, которое естественно возникает среди таких соседних государств, является очевидным источником совершенствования. Но то, на чем я главным образом настаивал бы, состоит в следующем: такие ограниченные территории мешают разрастанию власти и авторитета.

Юм снова возвращается к своей любимой мысли о том, что большое государство подает дурной пример величия и само заражается этими дурными неумеренными аффектами, стремясь быть еще более великим, тогда как общее благо строится на смиренной умеренности аффектов. Конечно, идеи философа оказались важны и для формирования США как содружества штатов. Далее Юм дает весьма подробное объяснение, почему частное насилие в больших государствах не вызывает заметной оппозиции населения и как работает показное величие в политике.

Большие государства (governments), в которых одно лицо имеет огромное влияние, вскоре становятся абсолютистскими; но маленькие государства естественным путем превращаются в республики. Большое государство постепенно привыкает к тирании, поскольку каждый акт насилия сначала осуществляется в отношении какой-либо его части, а из-за отдаленности последней от большей части [государства] этого акта не замечают и он не вызывает какого-либо бурного сопротивления. Кроме того, большое государство можно без особого искусства удерживать в повиновении, хотя бы все оно и было исполнено недовольства, ибо каждая часть его, не зная о решениях остальных, боится начать какое-либо волнение или восстание. Я не говорю уже о том, что существует суеверное благоговение перед повелителями, которое естественно развивается у людей, когда они редко видят своего государя и когда многие из них не знают его и, следовательно, не замечают его слабостей. И поскольку большие государства (state) могут позволить себе производить огромные затраты, дабы поддержать помпезное величие, то это в некотором роде очаровывает людей и, естественно, содействует их порабощению.

Восстание – Юм различает восстание как политический вопрос и бунт как юридический вопрос: бунт оказывается преступлением против безопасности, тогда как восстание – одним из политических действий. Бунт – это стремление навязать новые порядки даже ценой гражданской войны, восстание – переучреждение имеющихся порядков.

В небольшом государстве (government) любой акт угнетения немедленно становится известен всем, ропот и недовольство, возникающие в связи с ним, легко распространяются, и негодование разгорается еще больше, потому что подданные в таких государствах (state) не склонны считать, будто между ними и их государем простирается огромная дистанция. Принц Конде сказал, что «никто не является героем для своего слуги». Очевидно, что близкое общение с обыкновенными смертными совершенно несовместимо с восхищением перед ними. Сон и любовь убедили даже самого Александра Македонского, что он не бог; но я полагаю, что те, кто ежедневно ему прислуживал, легко могли бы, исходя из многочисленных слабостей, которым он был подвержен, сообщить ему еще больше убедительных доказательств его принадлежности к человеческому роду.

Афоризм «Для камердинера (то есть слуги, имеющего доступ к телу) нет великого человека» приписывался разным историческим деятелям, впервые встречается в «Изречениях царей и полководцев» Плутарха, но о первоисточнике обычно не помнили, например, у нас часто считают это изречением Л.Н. Толстого, так как эта фраза есть в «Войне и мире». У Плутарха македонский царь Антигон I Гонат (III в. до н. э.), когда поэт Геродот воспел его как бога и сына Солнца, ответил: «Мой слуга об этом ничего не знает». По сути, Юм уже не впервые проводит свою любимую мысль о том, что умеренность в страстях, своеобразное смирение спасают государство как систему всеобщего благополучия.

Но деление на небольшие государства благоприятствует просвещению, останавливая развитие авторитета, а также власти. Репутация часто имеет такое же очарование для людей, как и верховная власть, и в равной степени губительна для свободы мысли и исследования. Но там, где несколько соседних государств имеют обширные связи в области искусств и торговли, взаимная зависть удерживает их от того, чтобы слишком легко перенимать друг от друга принципы хорошего вкуса и мышления, и заставляет их изучать каждое произведение искусства с величайшей осторожностью и тщательностью. Зараза популярных мнений не так легко распространяется из одного места в другое. В том государстве, где они не согласуются с преобладающими мнениями, они не прививаются. И ничто, кроме природы и разума или, по крайней мере, того, что очень сильно приближается к ним, не может пробить себе путь через все препятствия и объединить наиболее соперничающие нации в общем уважении и восхищении.

Репутация – так Юм называет бездумное подражание чужим образцам, которое возникает там, где предмет подражания добился большого успеха: могущество одной страны начинает увлекать соседние маленькие страны в желании быть такими же. Этому принципу репутации Юм противопоставил свободу торговли и общения.

Греция представляла собой группу мелких княжеств, которые вскоре стали республиками; и, будучи объединенными как своим близким соседством, так и узами одного языка и общностью интересов, они завязали между собой самые тесные связи в торговле и науке. Здесь удачно сочетались благоприятный климат, не лишенная плодородия почва и весьма гармоничный и всеобъемлющий язык; так что все условия жизни данного народа, казалось, благоприятствовали развитию искусств и наук. В каждом городе появилось несколько своих художников и философов, которые отказывались уступить первенство собратьям по профессии из соседних республик. Их раздоры и споры сделали более острым ум людей.

Всеобъемлющий (comprehensive) – позволяющий выразить любую мысль. Тогда филологи противопоставляли гибкость греческого языка, например, египетским иероглифам, где невозможно выразить мысль словами, а требуется также традиционный рисунок.

Художник (artist) – любой деятель искусства, практик.

Обсуждению подвергались весьма разнообразные предметы, каждый из которых претендовал на первое место среди всех остальных; и науки, не сдерживаемые ограничениями, налагаемыми авторитетом, смогли одержать такие нераздельные успехи, которые и сейчас являются объектом нашего восхищения. После того как римская христианская, или католическая, церковь распространила свое господство на весь цивилизованный мир и поглотила все знания всех времен, она стала фактически сама по себе одним большим государством, объединенным под господством одного главы; упомянутое разнообразие [философских] сект немедленно исчезло, и во все школы была допущена только одна перипатетическая философия, что нанесло вред всем наукам. Но человечество наконец сбросило это иго, положение дел стало сейчас почти таким же, как раньше, и Европа в настоящее время представляет собой увеличенную копию того, образцом чего раньше была в миниатюре Греция.

Секта (греческое «ересь», буквально «набор [сторонников]») – название философской школы как совокупности учеников и последователей.

Перипатетики – ученики Аристотеля (от перипатос – крытая галерея для занятий, а также прогулка, полевое изучение предметов, например, растений); имеется в виду, что вся средневековая схоластика построена на интеллектуальных схемах Аристотеля. Первым критику средневекового аристотелизма начал Петрарка, а за ним и другие деятели Возрождения, упрекавшие аристотелизм за невнимание к внутренней жизни человека. Юм критикует аристотелизм за дедуктивный рационализм (выведение всех положений из слишком общих принципов). В ХХ веке аристотелизм возродился, например, в неотомизме Э. Жильсона, который считал, что дедукция из высших оснований создает стройную и поэтически вдохновенную систему, позволяя не сосредотачиваться слишком долго и бесплодно на структуре познания.

Мы наблюдали на нескольких примерах преимущество такого положения. Что остановило развитие картезианской философии, к которой французская нация проявила столь сильную склонность в конце прошлого века, как не сопротивление, оказанное ей другими европейскими нациями, вскоре обнаружившими слабые стороны указанной философии. Строжайшую проверку, которой подверглась теория Ньютона, осуществили не его соотечественники, а иностранцы; и если она сможет преодолеть те препятствия, которые встречает ныне во всех концах Европы, то, вероятно, восторжествует и дойдет до самых отдаленных потомков. Англичане начинают ощущать скандальную безнравственность своего театра, исходя из примера французских правил приличия и морали. Французы убеждаются, что их театр стал несколько изнеженным, так как в нем показывают слишком много любви и галантности, и начинают одобрять более мужественный вкус некоторых соседних наций.

Скандальная безнравственность – Юм выше всего ставил французский классицистский театр Корнеля и Расина, даже выше античного театра, в котором он усматривал остатки варварской грубости. А театр Шекспира считал безнравственным: ему не нравились грубые шутки, каламбуры, нелепые положения, спецэффекты, резкая перемена характеров и обстановки – всё то, что делает Шекспира дальним предшественником блокбастеров.

В Китае как будто накоплен довольно изрядный запас знаний, а также значительно развита цивилизация, и, естественно, можно было бы ожидать, что в течение столь многих столетий это вызреет в нечто более совершенное и законченное, чем то, что возникло там до сего времени. Но Китай представляет собой одну огромную империю, говорящую на одном языке, управляемую одним законом и разделяющую одни и те же суждения насчет образа жизни. Авторитет любого учителя, например Конфуция, легко распространялся из одного уголка империи в другой. Ни у кого не было мужества сопротивляться потоку общераспространенного мнения. И у потомков не хватило смелости оспаривать то, что было общепринятым у их предков. По-видимому, это является единственной существенной причиной, в силу которой науки столь медленно развиваются в этой могущественной империи.

Поток (torrent) – обычная у Юма метафора для усиленного эмоционального воздействия: риторики, религии, старой философии.

Если мы посмотрим на глобус, то увидим, что Европа наиболее изрезана морями, реками и горами из всех четырех частей света, а Греция – из всех стран Европы. Поэтому указанные районы были естественно и отчетливо разделены на несколько самостоятельных государств. И вследствие этого науки возникли в Греции, а Европа до сих пор является самым постоянным местом их пребывания.

<…>

Но хотя в цивилизованной монархии, как и в республике, народ имеет гарантии для того, чтобы наслаждаться своей собственностью, все же при обеих указанных формах правления те, кто обладает высшей властью, располагают многочисленными почестями и преимуществами, которые возбуждают честолюбие и жадность у людей. Единственное различие состоит в том, что в республике кандидаты на занятие должности должны смотреть вниз, чтобы завоевать голоса народа; в монархии же им следует обратить свое внимание на то, что имеет место наверху, дабы добиться добрых милостей и расположения сильных мира сего. Чтобы добиться успеха первым путем, человеку необходимо сделать себя полезным благодаря своему трудолюбию, способностям или знаниям. Чтобы процветать при втором пути, ему требуется сделать себя приятным благодаря своему остроумию, услужливости или любезности. В республиках лучше всего преуспевает сильный ум, а в монархиях – утонченный вкус. И следовательно, наиболее естественным продуктом первых являются науки, а вторых – изящные искусства.

<…>

Среди искусств ведения бесед ни одно не доставляет больше удовольствия, чем взаимное уважение или любезность, которые вынуждают нас отказываться от наших собственных наклонностей в пользу наклонностей нашего собеседника, а также обуздывать и скрывать ту самонадеянность и надменность, которые столь естественны для человеческого духа. Добродушный и хорошо воспитанный человек проявляет такую любезность ко всем смертным без предвзятости или корысти. Но чтобы сделать это ценное качество общераспространенным среди любого народа, представляется необходимым помочь естественной склонности посредством какого-либо общего стимула. Там, где власть восходит от народа к сильным мира сего, как это имеет место во всех республиках, такие тонкости обхождения, скорее всего, будут мало практиковаться, поскольку все граждане государства благодаря указанному выше обстоятельству оказываются близки к некоторому общему уровню и все его члены в значительной мере независимы друг от друга. Народ обладает преимуществом благодаря многочисленности своих голосов, а великие мира сего – благодаря превосходству своего положения. Но в цивилизованной монархии от государя до крестьянина существует длинная цепь зависимости, которая не настолько велика, чтобы сделать собственность ненадежной или угнетающе воздействовать на умы людей, но достаточна, чтобы породить в каждом стремление угождать вышестоящим людям и изменять себя в соответствии с теми образцами, которые наиболее приемлемы для людей, обладающих положением и воспитанных. Поэтому манеры поведения возникают наиболее естественно в монархиях и при дворах; и, где они процветают, ни одно из свободных искусств не будет совершенно забытым или презираемым.

Юм не первым рассуждал о связи придворных обычаев и объединения сложно устроенного государства с «длинной цепью зависимости». Еще Данте Алигьери считал, что «двор», выраженный в «придворном красноречии», оно же «народное красноречие», объединит Италию даже при отсутствии монархии – достаточно поэтов и филологов. Но Юм говорит не о горизонтальном объединении, а о вертикальном, о способности разных сословий отстаивать свою этическую независимость при фактически частичной зависимости в сложной системе. Вежливость, по сути, – умение предвидеть последствия поступков, и потому достичь ее непросто.

В европейских республиках ныне замечается недостаток вежливости. Хорошие манеры швейцарца, воспитанного в Голландии, – вот выражение, употребляемое французами для обозначения неотесанности. Англичан тоже в известной мере можно подвергнуть такой же критике, несмотря на их образованность и талантливость. И если венецианцы являются исключением из данного правила, то этим они, возможно, обязаны своим связям с другими итальянцами, большинство правительств которых порождает зависимость, более чем достаточную для облагораживания их манер.

Неотесанность – для Юма: деревенский обычай, прямые реакции на ситуацию, в отличие от индивидуальной политики предвидения последствий.

Трудно высказать какое-либо суждение об утонченности вкуса в данном отношении в древних республиках. Но я склонен подозревать, что искусство вести беседу у них не было доведено до такой степени совершенства, как искусство писать и сочинять. Непристойная грубость древних ораторов во многих случаях совершенно ошеломляет и превосходит все ожидания.

Один из примеров такой грубости – указание на физические недостатки оппонента: «Как может нас повести по прямому пути тот, у кого ноги кривые». Множество грубых шуток Цицерона передает Плутарх, одна из них, например: среди защитников Верреса (прозвище которого означает Кабан) был иудей по вероисповеданию, и Цицерон заметил, что иудей не должен быть рядом со свининой.

Никакие выгоды в этом мире не существуют в чистом виде, без примесей. Подобно тому как современная вежливость, которая столь украшает жизнь, часто впадает в жеманство и аффектацию, позерство и неискренность, так и простота древних, столь искренняя и сердечная, часто снижается до грубости и ругани, непристойности и бесстыдства. <…>

Но галантность столь же великодушна, сколь и естественна. Исправление тех огромных пороков, которые ведут нас к тому, чтобы наносить реальный вред другим людям, является задачей морали и целью самого обыкновенного воспитания. Там, где этому не уделяется хоть в какой-то мере внимания, не может существовать ни одно человеческое общество. Но чтобы сделать беседу и общение умов более легкими и приятными, были придуманы хорошие манеры, что завело дело несколько дальше, чем это было задумано. Если природа наделила дух склонностью к какому-либо пороку или аффекту, неприятному для других, то утонченное воспитание научило людей менять уклон в противоположную сторону и сохранять во всем своем поведении видимость чувств, отличающихся от тех, к которым они имеют склонность по природе.

Галантность – в первоначальном смысле: поведение хозяина праздника (тот же корень, что в «гала-концерт» и «гала-парад»), который вежлив ко всем своим гостям, прямая противоположность известной грубости: «Вас много, а я один»; поэтому Юм сразу и вспоминает о празднике.

Так, поскольку мы обычно горды и эгоистичны и склонны ставить себя выше других, то вежливый человек учится относиться с уважением к своим собеседникам и уступать им первенство в связи со всеми обычными условными обстоятельствами общества. Подобным же образом, когда положение какого-либо лица может естественно вызвать у него какое-либо неприятное подозрение, задача хороших манер состоит в том, чтобы предотвратить это путем обдуманного проявления чувств, прямо противоположных тем, которые он склонен действительно питать. Так, старики знают о своей немощи и, естественно, боятся презрения молодежи; поэтому хорошо воспитанные молодые люди удваивают проявление уважения и почтения к старшим. Незнакомые люди и иностранцы не имеют протекции, поэтому во всех цивилизованных странах их принимают с наивысшей любезностью и они имеют право занять первое место в каждом обществе.

Подозрение – не только предположение о злонамеренности собеседника, но и активно предвзятое отношение к нему, например зависть или раздражение.

Мужчина – хозяин в собственной семье, и его гости некоторым образом подчиняются его авторитету, поэтому он всегда в присутствии гостей старается занять наименее значительное место, он внимателен к нуждам каждого из гостей, стараясь доставить удовольствие всем; и это он делает без аффектации и никого не связывая. Галантность есть не что иное, как пример того же самого великодушного внимания. Так как природа дала мужчине превосходство над женщиной, наделив его большей физической и умственной силой, то его долг состоит в том, чтобы уменьшить данное превосходство, насколько это возможно, великодушием своего поведения и намеренным почтительным отношением и вниманием ко всем ее склонностям и мнениям. Варварские нации проявляют указанное превосходство, низводя своих женщин до самого презренного рабского положения, запирая, избивая, продавая и убивая их. Но мужской пол в цивилизованной стране проявляет свою власть более великодушным, хотя и не менее явным образом, вежливостью, уважением, услужливостью, короче говоря, галантностью. В хорошем обществе вам не нужно спрашивать, кто хозяин праздника. Тот, кто занимает самое плохое место и всегда занят тем, чтобы угодить каждому, определенно является искомым лицом. Мы должны либо осудить все эти случаи великодушия как пустые и притворные, либо признать их наряду с галантностью. В древности московиты при венчании давали своим женам подарок в виде удара кнута вместо кольца. Те же люди в собственных домах всегда ставили себя выше иностранцев, даже иностранных послов. Эти два примера их великодушия и вежливости свидетельствуют об одном и том же.

Речь об отчете Чарльза Карлайля о посольстве к царю Алексею Михайловичу в 1663 г. и своих неудачных переговорах. Следует заметить, что европейские просветители резко противопоставляли допетровскую и послепетровскую Россию, считая, что ускоренный рывок Петра I от «варварства» к современной цивилизации должен стать примером и для европейских правителей, как избавиться от пережитков в своих странах и сильным решением воли устроить государство на рациональных началах.

Галантность совместима с мудростью и благоразумием не менее, чем с природой и великодушием, и когда она подчиняется соответствующим правилам, то больше, чем какое-либо другое изобретение, содействует развлечению и совершенствованию молодежи обоего пола. У всех видов животных природа основала на любви между полами их самое приятное и самое высокое наслаждение. Но одного удовлетворения плотского желания недостаточно, чтобы доставить удовольствие уму; и даже у животных мы обнаруживаем, что их игра, флирт и другие выражения нежности составляют большую часть развлечения. Что касается разумных существ, то мы определенно должны признать значительное участие ума [в их любовных отношениях]. Если бы нам пришлось отнять у этого празднества все его украшения, создаваемые умом, беседой, симпатией, дружбой и весельем, то то, что останется, вряд ли стоило бы принимать, судя о нем с точки зрения того, что действительно изящно и приносит наслаждение.

Разве можно найти лучшую школу воспитания манер, чем общество добродетельных женщин, где взаимное стремление понравиться незаметно шлифует ум, где женская нежность и скромность влияют на их поклонников и где впечатлительность слабого пола заставляет каждого быть постоянно настороже, чтобы не оскорбить каким-либо нарушением правил приличия. <…>

Шлифует ум – по образцу шлифовки зеркала, чтобы оно отражало без искажений. Имеется в виду, что человек, общающийся с женщинами, лучше видит не просто свои недостатки, а свои незаметные аффекты, побуждающие к проявлению этих недостатков. Например, он видит не только свою жадность, но и свою вызванную жадностью неразборчивость, или не только свою надменность, но и вызванную ею брезгливость. Тем самым компания женщин избавляет не от пороков как таковых, но от вторичных пороков, которые при этом способствуют укоренению самых больших пороков.

Возможно, никакой нации не следует заимствовать из соседних стран слишком совершенные произведения искусства, ибо это не пойдет ей на пользу. Это сводит на нет соревнование и снижает рвение благородной молодежи. Слишком большое количество образцов итальянской живописи, ввезенных в Англию, вместо того чтобы вдохновить наших художников, является причиной незначительности их прогресса в этом благородном искусстве. Может быть, то же самое произошло в Риме, когда в него были ввезены произведения искусства из Греции. Множество изящных произведений на французском языке, распространяющихся по всей Германии и всему Северу, мешают данным странам развивать собственный язык и все еще удерживают их в зависимости от своих соседей в утонченных развлечениях соответствующего рода.

Рвение (ardour) – стремление одержать победу в соревновании, пыл, вспыльчивость как исходный соревновательный аффект. Юм рассуждает о том, что слишком большое количество произведений искусства подрывает расчет на победу в соревновании: нельзя соревноваться слишком со многими. Потом эта мысль многократно повторялась, например: «Жду, чтоб понять, закрепить и убить» (А. Блок. «Художник»); «Читатель, я бы сказал, не успевает иметь замыслы, право на них отнято у него профессионалами слова, более сильными и опытными в этом деле: библиотеки раздавили читателю фантазию, профессиональное писание малой кучки пишущих забило и полки, и головы до отказа» (С. Кржижановский. «Клуб убийц букв»).

Справедливо, что древние оставили нам в каждом виде письменности образцы, которые в высшей степени достойны восхищения. Но, не говоря уже о том, что они написаны на языках, известных только образованным людям, не говоря уже об этом, говорю я, сходство между современными умами и умами тех, кто жил в столь отдаленные времена, не является совершенным или полным. Если бы Уоллер родился в Риме во время царствования Тиберия, его первые произведения подверглись бы осмеянию в результате сравнения их с тщательно отшлифованными одами Горация. На нашем острове превосходство римского поэта нисколько не уменьшило славы англичанина. Мы сочли себя достаточно счастливыми в связи с тем, что наш климат и язык смогли произвести хотя бы бледную копию такого блестящего оригинала.

Эдмунд Уоллер (1606–1687) – поэт, адепт французского классицизма. Юм отрицал влияние климата на национальный характер, но здесь он говорит о влиянии климата на темперамент и поэтическое вдохновение.

Короче говоря, искусства и науки, подобно некоторым растениям, требуют свежей почвы; как бы богата ни была земля и как бы ни поддерживали вы ее, прилагая умение или проявляя заботу, она никогда, став истощенной, не произведет ничего, что было бы совершенным или законченным в своем роде.