Пророчества Старой Европы

 

Вы слышали, что Данте был в аду?

И жив остался… Не могу поверить…

– А Фауст душу дьяволу продал!

– Какой кошмар!

Зато мсье Онегин не торговал душой,

Чертей не полошил,

Но лишь сумел не угадать свой жребий,

И вот итог: трагедия страшней,

Чем выдумки и Гёте, и тосканца…

 

Данте, Гёте и Сервантес медленно, но неуклонно превращаются в динозавров. Приходит время, когда мир египетских мумий становится понятней и милее любознательному европейцу, чем мир собственных великих предков. Среди голосов, взывающих к нам из прошлых столетий, какие еще способен расслышать читатель XXI века? Великие предки, обчитавшиеся рыцарскими романами, могли быть смешны. Они могли безумствовать, заключая договоры с темной силой. Они могли слишком много брать на себя, помещая в ад современников, приписывая себе общение с небожителями… Но они жили в мире, в котором слова «Бог», «покаяние», «благодать» были наполнены конкретным смыслом.

Христианский мир держал их в своих объятиях, и даже если они не обнимали его в ответ, а вырывались из объятий, то и тогда оставались детьми этого мира – сложного, хитросплетенного, основанного на Евангелии, хотя грешить не переставшего. Но ныне, ныне…

Сняв с шеи крест и разучившись понимать катехизис, человек неизбежно выпадает из смыслового поля той культуры, которая должна быть ему родной и по сути, и по имени. Поэтому содержимое египетских пирамид будет человеку без нательного креста и катехизиса интересней и пророчества майя покажутся ему весьма способными осуществиться. Не нужно уже спускаться в ад, земную жизнь пройдя до половины. Напротив, рискуя не дотянуть до благословенных тридцати пяти, европеец может много лет прожить, например, в наркотическом аду, созерцая стенающие тени современников.

Если Бог не нужен и нет молитвы, если в храме ты не более чем турист, то ад поспешно вступает в свои права и дает знать о себе не запахом серы, но тоской и чувством бессмыслицы. Так, Данте в опаленном плаще становится и не нужен, и непонятен со всей своей эрудицией, страстными обличениями и философскими обобщениями. Та же ситуация, если не хуже, с Гёте и его Фаустом. Заложить душу? Это уже не проблема. И целью заклада может стать уже не постижение сути бытия, а банальное желание заработать денег ради выплаты кредита.

Закрываю глаза и вижу объявление в газете: «Продается душа. Хорошая, симпатичная. Цена выгодная. Владелец души, в силу атеистического воспитания, имеет некоторые сомнения в ее (души) существовании. Однако на твердость сделки это не влияет». И номера контактных телефонов. Я даже могу представить, как инфернальный покупатель, одетый в черное, похожий на Де Ниро из «Сердца Ангела», приходит по указанному адресу и встречается с продавцом. Продавец – не высохший над книгами магистр юриспруденции и богословия, но молодой мужичок, работающий в баре, так и не вышедший из детства, слушающий рок и бродящий среди хаоса своей квартиры в трусах и с бутылкой пива. «Кто там?» – спрашивает он и слышит в ответ: «Я по объявлению». Покупатель входит в дом, с трудом находит место, чтобы сесть, и разговор начинается. Они перебрасываются парой дежурных фраз, которые не стоит выдумывать по причине их малоценности. А в конце посетитель произносит слова, никак не возможные у Гёте, но совершенно возможные у нас и оттого приобретающие характер приговора. Гость говорит: «Глупец!» (да-да, так и говорит, пока без злого хохота и не обнажая клыков). «Глупец, тебе нечего продавать. Твоя несчастная душонка давно ничего не стоит. Она и так уже моя. Ты продавал ее всю жизнь до этого момента. Ты продавал ее по частям, хотя душа и не делится, чего тебе, впрочем, не понять. Я давно владею тобой, твоими мыслями, желаниями; я верчу тобой, как связкой ключей на пальце. Разве ты написал бы это безумное объявление, если б я не имел доступа к твоим примитивным мыслям, внутри которых даже мне скучно?»

Не хочу развивать этот воображаемый диалог. Я дарю эту идею кинематографистам и лишь подчеркиваю вывод: сюжет Гёте, погруженный в современность, сильно меняется. Меняется из-за качественной перемены, произошедшей в человеке. Не в лучшую сторону эти перемены, ой не в лучшую.

Если Бог не нужен и нет молитвы, если в храме ты не более чем турист, то ад поспешно вступает в свои права и дает знать о себе не запахом серы, но тоской и чувством бессмыслицы.

А Дон Кихот – где он? Где в нашем мире сей антипод Гамлета, как звал его Тургенев? Где эта поэтическая душа, желающая надеть доспехи и сесть на коня не ради захвата нефтяных скважин и торжества демократии, а ради утирания невинных слез и усмирения злодеев? Где этот чудак-идеалист, смешной и трогательный, но великий посреди самой своей наивности? Я не вижу его. Он убит стрелами позитивной философии. Он расчленен газетными насмешками. Он закопан в землю лопатой практического смысла, и на его могиле нет креста. В нее вбит осиновый кол мелкой выгоды и материализма. Плачь, Санчо. Такого хозяина у тебя уже никогда не будет, и если даже ты станешь губернатором небольшого острова, тоска съест тебя. Твой единственный выход – на могиле рыцаря надеть его доспехи и, пришпорив иного Росинанта, отправиться туда, где есть беда и где ждут храброго заступника.

Данте сегодня

Если бы Данте жил сегодня, написал бы он «Божественную комедию»? Хороший вопрос. Думаю, вряд ли. Просто эта книга рисковала бы остаться без читателя: пишется вовсе не то, что ты хочешь или можешь написать, а то, что могут прочесть и понять. Читатель всегда успешно обойдется без писателя. Не будет этого – будет другой. Что-нибудь прочитаем. Зато писатель без читателя не обойдется. И дело не в том, что писатель заранее выводит себя на суд обывателя, знакомого с радостью печатного слова. Дело в том, что писатель не столько творит, сколько ловит порхающие в воздухе идеи. Он ловит их, словно бабочек, и помещает на писчую бумагу, как в специальный альбом. Что порхает, то со временем и замрет, распластавши крылья. А что не порхает, того не поймаешь.

Понюхайте ветер. Откуда он веет и что с собой приносит? Купите прибор, проверяющий воздух на наличие высоких идей, если вы знаете, где этот прибор продается. Чувствуете? В воздухе не машут цветастыми крыльями грандиозные идеи. И мир не целостен. В сознании современника он фрагментарен, раздроблен. Он – скорее конструктор «Lego», нежели средневековый собор. И, значит, современный опус, родись он, не охватит собою небесное, земное и преисподнее, а только срисует один из поворотов одного из коридоров то ли Ада, то ли Чистилища. Что бы, следовательно, делал Данте? Во-первых, сменил бы дресс-код. Как проигравший боксер – перчатки, он повесил бы на гвоздь свой лавровый венок, а пахнущую серой тогу сменил бы на мятую футболку с надписью: «Don’t worry». Ничего красного и вызывающего. Только серые тона. Так же и в творчестве.

Его «Новая жизнь» была бы наивна. Его «Комедия» раздражала бы уже одним названием, поскольку в ней безуспешно искали бы поводов для смеха, а смеяться там, как известно, не над чем. Пришлось бы объяснять – почему «Комедия» и почему «Божественная». Чем бы он зарабатывал на жизнь? Аналитическими статьями и политическими памфлетами в Corriere della Sera или La Stampa.

Люди строят соборы не спеша и начинают в них молиться задолго до окончания работ. Роман пишут неспешно и читают так же неспешно. Выход романа в свет похож на окончание строительства собора, и после его прочтения жизнь не может не поменяться. Если же выходят сотни «романов», но жизнь не меняется, да и сами книги проглатываются, как гамбургеры, плохо запоминаясь, то стоит подумать над поиском нового имени для старого жанра. Все великое делается долго, чтобы стоять по возможности вечно. Все ничтожное выходит из моды через неделю после массовой распродажи. Так что бы делал Данте?

Что делал, что делал… Раздавал бы автографы.

Вороны могут играть в орлов и репетировать перед зеркалом орлиные повадки. А вот орлы вряд ли уживутся с воронами. Вместо того чтобы усесться на падаль, они усядутся скорее за липкий столик в винном подвале. Там, в подвале, со временем из них изготовят распластавшее крылья чучело и у входа повесят табличку: здесь с такого-то по такой-то год частенько бывал… Орлиный профиль появится и на бутылочных этикетках.

Все великое делается долго, чтобы стоять по возможности вечно. Все ничтожное выходит из моды через неделю после массовой распродажи.

Последней надеждой для Данте была бы Церковь. Высокие души, чувствуя шаткость почвы под ногами, часто бегут в храм, в эти по определению «зернохранилища вселенского добра», в эти «запасники всего святого». Когда Данте творил “La Divina Commedia”, он слушал проповедников, читал трактаты, смешивался с говорливой толпой. И сама эпоха клокотала. Астрономы смотрели в небо, богословы женили Библию на Аристотеле, политики наводили страх и сами жили в страхе. И Церковь, то грозная, как полки со знаменами, то кроткая, как голуби при потоках, одушевляла все вокруг. Без нее нельзя было бы писать такие книги, сам сюжет которых вписан в литургический круг, связан с Пасхалией.

Он обязательно заходил бы в храмы города, из которого когда-то был изгнан. Шутка ли? Санта-Мария-дель-Фьоре уже достроен и вокруг него – разноязыкая туристическая толчея. Многих храмов при нем не было. Например, Сан-Марко. Зато Сан-Лоренцо стоит, с пристройками, с изменениями, но стоит. Его нетрудно узнать тому, кто любит здесь каждый камень. Этот храм прост и массивен, как святая вера далеких времен, и чем меньше на нем украшений оставил архитектор, тем сильнее, неколебимей была его вера. И Санта-Кроче тоже стоит, правда, не упираясь в землю, как силач, а красуясь. Здесь есть его, Данте, пустая могила. Само тело в Равенне, в земле изгнания, чает воскресения мертвых и жизни будущего века. В тяжбе флорентийцев с равеннцами за мертвое тело поэта нет и третьей доли волнения за историю и литературу. Лишь борьба за «Его Величество туриста». Но стойте. Если тело в Равенне, а во Флоренции, в базилике Креста, – кенотаф с надписью, то кто же это с орлиным профилем и воспаленным взглядом ходит по улицам в майке с надписью: «Don’t worry»? Это – идея поэта, тень и имя человека, полного великих мыслей и не знающего, с кем ими поделиться. Он походил по церквам, которые стали музеями; по церквам, оставшимся верными молитве и лишь из вежливости терпящим туристические орды. Он послушал проповеди и посмотрел по телевизору выступление Его Святейшества папы. Это уже третий папа не итальянец, и кого ни спроси, никто не скажет внятно, за что гвельфы боролись против гибеллинов и кто такие те и другие. Зачем и сам он жил, страдая, споря, становясь изгнанником и населяя Ад тенями политических противников? Странно, что мир не рухнул, так изменившись. Странно, что папа не итальянец. Одно он понял точно: судя по услышанным проповедям, новой «Комедии» уже не написать, да и та, что написана, мало кому понятна. Человек обмельчал. Как доспехи могучего воина на тощих костях дистрофика висят остатки былой культуры на ссохшемся человечке и давят его к земле. Значит, иди, caro. Иди, дорогой, обратно в винный подвал и пиши заметку о суде над Берлускони. Только не помещай его сразу в Ад. Это может иметь непредвиденные последствия для громкого процесса. Иди. Vai. Там уже ждет тебя советник Гёте. Прикладываясь к бокалу Pilsener, он пишет в «Die Welt» статью о перспективах Евросоюза.