ВРЛ

Великая литература в России – это незаконнорожденный плод молчащего духовенства. Если бы не появилась литература (та самая, Великая Русская), то, очевидно, пришлось бы камням завопить. Или – народу умереть от немоты и неестественности. Третьего не вижу. То, что уже сказано, тянет на предисловие к диссертации.

Великая русская литература (далее – ВРЛ) по преимуществу глаголет о людях, сидящих на месте, аки гриб; или о людях, путь творящих, то с целью, то без нее.

Без цели у нас путь творят те, кто сознательно ничего не пишет – юродивые, странники, Божьи люди или «косящие» под последних. Те же, что письму обучены, путь творят намеренно, вооруживши глаз лорнетом (фотоаппаратом), а десницу – пишущим инструментом. Примеры: Карамзин – в Европу, или Радищев – из одной столицы в другую.

Пушкин путешествует в Арзрум, хотя мечтает о берегах Бренты. Гоголь мчится на тройке, едко улыбаясь из окошка, и Ерофеев никак не доедет до Петушков. Чехова неспокойная совесть на Сахалин несет, и даже Ильф с Петровым пересекают на корабле океан и строчат фельетонные отчеты об Америке в один этаж ростом. Все, кто может думать, умеет писать и способен пересекать государственную границу, пишут, мыслят, анализируют, рефлектируют. Вот одно из мощных крыльев той птицы по имени ВРЛ (расшифровку читай выше), что долетит и до середины Днепра, и весь его перелетит не запыхавшись, и дальше путь продолжит, зане в небесах нет ни ГАИ, ни светофоров. А только их и боятся русские путешественники.

Но кто же те, кто на месте сидит, аки гриб? Это жители обветшавших поместий, старые, добрые и смешные люди, думающие и говорящие не иначе, как по-старому. Вся остальная ВРЛ сообщает нам о происшествиях внутри помещичьих усадеб. Там гоголевские старики спрашивают друг дружку, не поесть ли им грушек? Там Онегин «на бильярде в два шара играет с самого утра». Там Базаров с Кирсановым-младшим путешествуют из одного поместья в другое, приближая неожиданную развязку романа. В эти усадьбы постоянно входит и въезжает Бунин, обоняя сладкую смесь ушедшей эпохи и обреченности. Там на стенах бумажные обои, а кабинетах – кипы неразрезанных (!) книг. Там у нечищеных прудов стоят скамейки, помнящие шепот признаний. И не забыть бы Коробочку с Маниловым и Собакевичем! Не забыть бы!

Короче. Если главный герой, или (и) автор не мчатся по дорогим для них местам, то они живут оседло, вплоть до героев Чехова, Островского и Горького; обедают в урочный час и говорят, говорят, говорят… Вдохновенными перстами, так сказать, дерзают прикасаться к нервам мира.

ВРЛ действительно велика. Но городскому быту в ней не место, и это ее (ВРЛ) – грех. Есть место в ней путешествиям в карете, на пароходе, подшофе – в электричке. Есть место спорам на террасе, объяснениям в саду, семейным ссорам при свете керосиновой лампы, когда прислуга спит. Но горожанин вытеснен, пренебрежен, не допущен во святилище лучшей в мире литературы. Как не озлобиться Раскольникову? Как Ипполиту не харкать кровью прямо на глазах у дам и не манкировать неумолимой смертью?

А что же ныне? Помещиков боле нет. Их быт разрушен до того основанья, за которым в старом гимне стоит слово «а затем». Значит, литература наша, как вырождающийся отпрыск благородных кровей, остается при одних путешественниках. Наш горожанин так и не залезает в литературу, по крайней мере – в ВРЛ. Он залезает в советскую «пикареску» под видом Остапа Бендера или Бени Крика. Он залезает в окопы фронтовой литературы. Он стоит за станком заказной пошлятины на темы трудового героизма. Он окончательно сходит с катушек в атмосфере богемы и модерна (одинаково дешевых, надо добавить). Еще он сидит в тюрьме (он там оказался прямо с барских задворок) и проклинает земной ад устами Шаламова или вещает нечто устами Солженицына. Но талантливо и прозорливо, достойно прежних образцов, он в ВРЛ не залезает. Но ведь так не должно быть! Ведь лицо современного жителя Земли – это лицо горожанина. Это довольно усредненное лицо существа, могущего говорить на разных языках, но мыслящего на любом языке довольно похожими категориями. И его нужно очеловечить средствами самого гибкого и самого неподатливого языка! Ух, и задачу мы откопали, случайно ковыряясь лопаткой в песочнице.

Значит, нужно искать героя. Искать, чтобы мир не умер от немоты и чтобы камням не пришлось разговаривать. А до того, как герой найдется (с подводной лодки ему деться некуда), нужно отрабатывать первую часть ВРЛ, а именно – путешествия. Сентиментальные ли карамзинские, или пафосно-обличительные радищевские, может, даже игорно-рулеточные и одновременно профетические достоевские… Пусть растут все цветы, включая ерофеевские, за исключением выпитого. Нужно не дать ей умереть. Ей – русской речи, которая (о диво!) чудотворно живет посредством воплощения даров, потенциально в ней находящихся. Даров, которые лучше всего было бы являть с кафедры и амвона. Но поскольку те, от которых это зависит, могут не понять, о чем здесь сказано, ей нужно жить иначе – посредством «говорящих камней». То есть всех творящих литературу и кормящихся от нее, обязанных своим бытием только одному факту нашей духовной истории, а именно – молчащему духовенству.

Неужели и Саул во пророках?

Об Андрее Платонове

Можно сказать, что сердце перегоняет кровь, а печень вырабатывает желчь. Но нельзя сказать, что мозг рождает мысли. Совершенно неизвестно, откуда они берутся, мысли. Тем более, когда речь заходит о словах, приоткрывающих завесу над будущим, словах, выходящих далеко за пределы времени, в котором они были произнесены. Когда святой человек очищенным умом стоит на страже у входа в свое сердце, там он может по временам слышать Божии слова, обращенные к нему лично. Бог ищет таких людей. Ему нужно найти кого-то одного среди многолюдства, чтобы, разговаривая с одним, обратиться к многим. Таков закон, и его стоит повторить: Бог ищет одного, чтобы через него говорить со всеми, влиять на всех. Таков был Авраам, таков был Моисей, таков был Павел.

Но есть другие случаи. О них сказано: «Неужели и Саул во пророках?» (1 Цар 10:12) Это говорится в тех ситуациях, когда пророчествует человек непостоянный, верный не до конца, не умеющий оправдать призвание. Пророчествовать способен, к примеру, Каиафа. Он предсказывал искупительную смерть Иисуса Христа, не понимая своих собственных слов. Эта последняя разновидность пророчеств повторяется часто и не связана только с чином архиерейским.

Богу нужно найти кого-то одного среди многолюдства, чтобы, разговаривая с одним, обратиться к многим, влиять на всех. Бог ищет таких людей.

Подобным пророчествам уютно в литературе и поэзии. Работники этого цеха нередко дописываются или договариваются до таких вещей, которые не входили в их непосредственные творческие планы и которые могут быть верно истолкованы только с высших позиций, с позиций исполнившихся пророчеств. В буколиках Вергилия христиане увидели предвосхищение Новой эры, эры Христа. Там, где римлянин читал: «Мальчик, мать узнавай и ей начинай улыбаться» («Буколики», IV. 60), он, вероятно, не выходил умом за пределы трогательных представлений о семье и о нежности, царящей между матерью и ребенком. Христиане увидели в подобных отрывках словесную икону «Умиления». Имели ли они на это право? Нет ли в подобных прочтениях натяжки? Судите сами, но для большей полноты исходной информации познакомьтесь с отрывками одной из ранних статей Андрея Платонова.

Статья называется «Душа мира», и говорится в ней о материнстве. Вернее, о вечной тайне материнства в связи с ожиданием полного обновления мира (автор был в те годы восторженным поклонником идеи социального переустройства, революции). Платонов пишет: «Некому, кроме ребенка, передать человеку свои мечты и стремления; некому отдать свою великую обрывающуюся жизнь. Некому, кроме ребенка. И потому дитя – владыка человечества». То, что дитя – владыка человечества, вполне уместно звучало бы из уст волхвов, пришедших к Христу с дарами, или из уст епископа, проповедующего с кафедры в Рождественскую ночь. Прочтем еще.

«Женщина осуществляет ребенка, своею кровью и плотью она питает человечество» (NB!).

«Если дитя – владыка мира, то женщина – мать этого владыки, и смысл ее существования – в сыне, своей радостной надежде, творимой сыном». Стоит лишь написать в этом тексте «сын» с большой буквы, и получится совершенно христианский смысл. Но пойдем дальше.

«В женщине живет высшая форма человеческого сознания – сознание непригодности существующей вселенной, влюбленность в далекий образ совершенного существа – в сына, которого она уже носит в себе, зачатого совестью погибающего мира, виновного и кающегося».

Конечно, эти слова рождены верой в эволюцию, в грядущее улучшение человека. В них – наивное признание того, что якобы каждое поколение людей ценно не само по себе, но лишь в качестве ступеньки для восхождения потомков или в качестве гумуса для будущих растений. Но, согласитесь, в этих страстных строках есть нечто от прозорливости. Автор утверждает веру в тот самый момент, когда вера кажется отброшенной за ненадобностью. Саму лексику автор берет неосознанно у веры и Евангелия. Его сострадательный пафос, надо думать, родом оттуда же.

«Но что же такое женщина? Она есть живое действенное воплощение сознания миром своего греха и преступности. Она есть его покаяние и жертва, его страдание и искупление». Итак, по Платонову, мир через женщину осознает свою греховность, в ней страдает за грехи и через нее получает искупление.

«Женщина – искупление безумия вселенной. Она – проснувшаяся совесть всего, что есть. И эта мука совести с судорожной страстью гонит и гонит все человечество вперед по пути к оправданию и искуплению. Перед взором улыбающейся матери отступает и бежит зверь».

Женщины бывают разные, и Платонов знает это не хуже нас. Есть Иродиада и Иезавель, есть Крупская и Коллонтай, есть мадам Бовари и госпожа Каренина. Вряд ли о них думал Платонов, называя женщину «проснувшейся совестью» и прочими высокими словами. Огромно число таких женщин, которые не «искупают безумие вселенной», а увеличивают его. Есть вообще только одна Непорочная в женах и Благодатная, к Которой могут быть отнесены возвышенные прозрения и обобщения молодого автора. Пафосные его речи ярко подтверждают ту мысль, что наша корневая связь с христианством может быть прочнее, чем кажется нам самим, и некоторых строк иначе не написать, как только будучи крещеным и помнящим из детства свет лампадки в углу перед образами.

Дадим еще слово неверующему проповеднику.

«Женщина – тогда женщина, когда в ней живет вся совесть темного мира, его надежда стать совершенным, его смертная тоска.

Женщина тогда живет, когда желание муки и смерти в ней сильнее желания жизни. Ибо только смертью дышит, движется и зеленеет земля.

Нет ничего в мире выше женщины, кроме ее ребенка. Это она знает и сама.

Ибо, в конце концов, женщина лишь подготовляет искупление вселенной. Свершит же это искупление ее дитя, рожденное совестью мира и кровью материнского сердца».

Стоит заметить, что, говоря о ребенке, Платонов всюду говорит о «сыне», которого мне лично так и хочется написать с большой буквы. Хотя по части крови, боли, страхов и трудов вынашивание и рождение девочки ничем от вынашивания и рождения мальчика не отличается, автор везде пишет о «матери и сыне» и нигде о «матери и дочери». Это не гендерная несправедливость. Это дань Слову Божьему и благодати, просочившейся в сердце. Там, в сердце, благодать может продолжать жить и действовать даже тогда, когда голова напичкана идеями, отказывающими благодати в праве на существование.

Когда совестливый человек взволнованно и горячо говорит о том, что его тревожит, слушать его нужно внимательно. Его слова способны вырваться далеко за пределы предполагаемого смысла и открыть нечто новое, нечто такое, с чем автор сам не согласился бы, но что, однако, утверждает против воли.

Литература, прочитанная под этим углом зрения, может преподнести много удивительных и неожиданных подарков.