3.4. Путешествие к центру Земли

Пенджикент – некогда один из главных культурных центров древней зороастрийской Согдианы. Сегодня этот маленький городок хорошо известен археологам всего мира. Здесь находится масса величественных руин середины первого тысячелетия и даже еще более древних. Я приехал сюда попуткой из Душанбе уже к вечеру. Переночевал по наводке знакомых у местного человека с большой бородой. Мы очень долго пили красное вино и активно дискутировали. О чем, сейчас уже не помню, но это и не важно. Дом стоял прямо на тракте, и с утра я прямо из дверей квартиры шагнул в автобус, отправлявшийся в Самарканд.

Поездка заняла часа два. Самарканд выглядел типичным русским колониальным городом. Одноэтажные особняки ХIX столетия, вдоль которых мы ехали, создавали впечатление, что вот-вот выйдет на улицу царский городовой в белой форме. Правда, ближе к центру картина несколько изменилась: появились купола и минареты известных архитектурных ансамблей. На фоне общего профанически-провинциального советского градохозяйства они смотрелись как римский форум в функции козьего пастбища. Здесь было о чем призадуматься суфийскому поэту!

Одним из наиболее влиятельных суфийских тарикатов в Самарканде традиционно является орден Кадирийя. Его главный культовый центр – мемориальный комплекс Шохи-Зинда («Живой царь») в память святого имама Кусама Ибн Аббаса, двоюродного брата Пророка и, как тут считают, второго человека в исламской иерархии. До начала ХХ века, практически до завершения Гражданской войны в Средней Азии, вокруг гробницы проходили регулярные массовые зикры членов ордена. Дервиши начинали шествие в верхней мечети комплекса и, скандируя «Hu!», направлялись особыми круговыми движениями в нижнюю мечеть, где читались молитвы и проводились особые церемонии причащения фаны, а в завершение всего маарифы читали стихи. Ибн Аббас – это и есть Живой царь, по легенде, скрывшийся здесь в земле от врагов и подобный в своей сакральной функции спящему императору Запада, норманну Фридриху II, пробуждения которого до сих пор ожидают некоторые европейские ордена.

В советское время, понятно, зикры прекратились, но люди остались. Они продолжали регулярно посещать гробницу, однако уже под видом профанных туристов. Конечно, оторваться с прежней силой было невозможно, поэтому в практике ордена появился новый обычай: посещать мавзолей Ибн-Аббаса по-тихому, читая там молитвы и делая по возможности намазы. Чтобы посторонние не лезли туда в ненужное время, договаривались со службой охраны памятника. В определенный момент приставленный к мавзолею надсмотрщик перекрывал красной ленточкой вход в «музей» и объявлял, что там сейчас идут технические работы, которые закончатся через полчаса. В это время кадирийцы могли оставаться у саркофага святого, не опасаясь посторонних глаз и ушей. Но по крайней мере один раз им это не удалось.

Началось все с того, что я, как и положено, первым делом отправился именно к «Живому царю». С чувством легкого замирания вошел в ворота комплекса, поднялся по лестнице к мавзолею, ступил под гулкие своды купола. Впереди в прохладном полумраке что-то светилось. Я двинулся на свет и вышел к особым образом иллюминированному саркофагу, стоявшему как бы в деревянной резной решетчатой клетке. Посетителей вокруг было не очень много, и я решил поискать какой-нибудь тихий угол, чтобы спокойно посидеть. Такое место я нашел в закутке за входной дверью, ведущей в зал с гробницей. Я сел в позу ваджрасана, сложил руки на животе и глубоко вздохнул… Слышу через некоторое время, будто сквозь сон, какое-то бормотание. Открываю глаза. Зал наполнен молящимися людьми – всего человек двадцать. И створки клетки саркофага раскрыты. Видимо, публика эта вошла сюда в тот момент, когда я тихо сидел за дверью и медитировал. Наверное, решили не шугать меня, возможно, приняв поначалу за одного из своих или по крайней мере за человека с пониманием.

Наконец процедура закончилась, люди начали расходиться. На выходе из святилища собралась небольшая очередь. Служитель снял красную ленту, выпуская нашу группу и одновременно запуская новую. Тут ко мне подошел старичок – весь в белом, в тюбетейке – и спросил что-то по-узбекски. Я ему в ответ: «Забони узбаки намедонам!» Тогда он спросил меня по-таджикски, кто я такой. Я ответил, что я гость из Эстонии, совершающий зиаратную поездку. Старичка это сильно удивило и одновременно расположило:

– Когда будешь спускаться вниз, – сказал он мне, – внимательно считай ступени. Если не ошибешься, будет удача.

– А как я узнаю, сколько должно быть на самом деле?

– Внизу написано…

Я спускался очень медленно, внимательно считая ступени. И тут заметил, что точно так же медленно и аккуратно спускаются еще несколько человек – видимо, из нашей группы. Я дошел до основания лестницы и увидел на стене табличку, где рассказывалась история памятника архитектуры Шохи-Зинда и одновременно упоминалась эта лестница. Согласно народной легенде последняя, по замыслу строителей, должна была символизировать лестницу в небо.

Уже позже я узнал, что эта была та самая лестница, по которой некогда совершались инициатические шествия суфийских мистиков от подножья к верхней мечети. Пережитки этой традиции сохраняются в местной религиозной среде до сих пор, что мне и пришлось наблюдать во время пересчитывания ступеней, каждая из которых символизирует одну из сорока мистических стоянок ангелов в суфизме. Существует легенда, как на этой лестнице мастер Бахауддин Накшбанд встретился с самим Живым царем, явившимся в виде всадника на белом коне.

Люди, с которыми я оказался у саркофага имама Кусама Ибн Аббаса, были замаскированными дервишами почтенного ордена. Один из элементов их традиционного ритуала состоял в сосредоточении на числе ступеней, что в определенном смысле воспроизводило бодрствование субъекта на пути мистического познания тайн мироздания.

Вечером того же дня я сел на поезд, отправлявшийся в Бухару, откупив целое купе. Плотно поужинал в вагоне-ресторане, затем развалился у себя в «номере» на двух подушках, выключив свет и вглядываясь в темнеющий пейзаж Маверранахра. Тонко тлел огонек «беломоринки». Вагонная трансляция передавала советские хиты группы «Ялла»:

 

Учкудук, три колодца,

Защити, защити нас от солнца!

Ты в пустыне спасительный круг,

Учкудук…

 

Учкудук… Вау!

На станцию Бухаро – так по-таджикски называют Бухару – поезд прибыл ровно в восемь часов утра. Я сошел на перрон. Прежде всего я собирался отправиться к усыпальнице хазрата Бахауддина Накшбанда – основателя ордена накшбандия, наследующего инициатические традиции ходжагона. Рядом притормозила «Волга»:

– В Бухару?

– Мне нужно к мазару шейха Бахауддина Накшбанда.

– Садись, нам по пути. С тебя рубль!

Через пять минут езды машина остановилась на развилке:

– Теперь тебе направо!

Я вышел и вскоре поймал другую машину.

– Мне нужно к мазару Бахауддина.

Проехали километров десять. Водитель останавливается на очередной развилке и говорит:

– Теперь тебе направо!

Как, опять направо? Снова ловлю машину, опять говорю:

– Хазрати-Бахауддин!

Проехали еще километров десять, водитель остановился. На этот раз там, где надо. Через дорогу я увидел крупный комплекс желто-серых зданий в духе Регистана, но чуть поскромнее, с поблекшей росписью. На стене центрального минарета красовалась табличка: «Памятник архитектуры. Охраняется государством». Ворота во внутреннее пространство ансамбля были заперты. Посетители могли довольствоваться лишь полуразрушенной мечетью, пол которой устилали бесчисленные фрагменты синей глазури, осыпавшиеся с некогда роскошно расписанного свода. Внешние стены корпусов ханаки (суфийского ашрама) смотрели пустыми глазницами окон на бесконечное поле бурьяна, с трех сторон подступающего к мазару. С четвертой стороны тянулся асфальт автомобильного шоссе. Обойдя строение вокруг и вернувшись к минарету, я увидел там человека в тюбетейке и спросил его, не сторож ли он. Выяснив, что так и есть, я долго упрашивал его пустить меня к могиле шейха Бахауддина. Даже предлагал полтинник. Ноль эмоций. Впрочем, ключ нашелся. Им оказалась «Фатиха», прочитанная мной по-арабски:

В русском переводе она звучит примерно следующим образом: «Во имя Бога милостивого и милосердного. Хвала Богу, Господу миров милостивому, милосердному, Владыке дня Страшного суда, Тебе поклоняемся и к Тебе обращаемся мы за помощью. Направь нас на прямой путь, на путь тех, к которым Ты благоволишь, которые не попали под гнев Твой и не заблуждаются».

Сторож, не взяв денег, открыл калитку в тяжелых высоких воротах, и мы проникли на территорию «закрытого города». Это было древнее кладбище, напоминавшее райский сад. Каменные саркофаги, украшенные орнаментальной вязью и различными символическими деталями, соседствовали с романтическим лотосовым прудом, густыми тенистыми кронами экзотических южных деревьев и роскошными клумбами черных роз. Мы прошли через сад к большой серой мраморной плите, украшенной каменной чалмой. По углам стояли четыре дерева. Шейх Бахауддин Накшбанд! Распластавшись на земле, я припал к плите лбом. Потом сел в ваджрасану, закрыл глаза и отдался стихии «беззвучного зикра», по выражению дервишей ордена шейха Бахауддина. Привратник, видимо, решив, что я сейчас буду предаваться упражнениям с «возвышающими точками», оставил меня в покое.

Я взял на память несколько листьев с растущего у гроба шейха дерева. Один из них до сих пор лежит как закладка в томике Корана, привезенного в подарок Соколом из Стамбула. Потом я зачерпнул воды из лотосового пруда, омыл лицо. А затем, уже к полному моему удивлению, привратник предложил подняться на минарет. Он открыл тяжелую входную дверь, и я взошел по винтовой лестнице на верхнюю площадку имама. Отсюда открывался поразительный вид на всю округу, в том числе на райский сад шейха Бахауддина. После этого привратник рассказал, что здесь недалеко находится мазар матери Бахауддина, а чуть в другую сторону, ближе к Бухаре, – мазар его учителя, хазрата Амири-Кулола.

Саид Амири-Кулол, горшечник, считается наставником-муршидом Бахауддина Накшбанда. Место погребения наставника, в отличие от мемориала его знаменитого ученика, отмечено очень скромно, но оригинально. Здесь мы видим странное сооружение в форме буддийской ступы, внутри которого постоянно горит лампада – видимо, как символ накшбандийского Аллох-нури, гностического «света Аллаха». Рядом стоит длиннющий шест, увенчанный священной пятерней и постоянно звенящими на ветру колокольчиками. Вот, собственно, и все. На мой вопрос, а где же сама могила – ибо я ожидал, как обычно, увидеть внушительных размеров саркофаг, – служитель ответил, что мэтр не пожелал тратиться на похороны и завещал просто засыпать его тело глиной, из которой он всю жизнь лепил горшки, что и было исполнено. Могила Амири-Кулола действительно представляет собой кучу сухой глины, которую к тому же постоянно подвозят – ибо тайные, но многочисленные поклонники святого считают глину с его мазара чудодейственной. Смотритель посоветовал мне взять немного глины с собой. Я, конечно же, не отказался. Это была уже вторая проба глины, которую я вез с собой из Средней Азии. Первую – алхимическую киноварь – я прихватил с Хазрати-Бурха.

Мы выпили чаю с хранителем мазара и парой его друзей, покурили насвай, и я отправился дальше, в сторону Бухары. Каково же было мое удивление, когда, взяв попутку, я буквально через минуту обнаружил себя ровно на том самом месте, где садился в «Волгу» поутру, сойдя с поезда! Получалось, что, добираясь до ханаки Бахауддина, я сделал громадный крюк, тогда как мог бы просто пойти в другую сторону и всего через полчаса пешего хода достичь цели, предварительно посетив к тому же Амири-Кулола. Интересно, почему же мне «волжанин» не указал в другую сторону? Хотел непременно заработать рубль? Или же мне нужно было совершить предначертанный круг, дабы приблизиться к «запретному городу» нужным ходом и с нужной стороны, а человеческая алчность здесь ни при чем?..

Бухара – один из самых приятных городов Средней Азии, она мне напоминает Таллин – средневековый бург, сохраняющий свое архитектурное единство при «человеческом измерении» и атмосфере приватной уютности и доверительности.

Первым делом я отправился завтракать в знаменитую чайхану у Ляби-хауза, одной из центральных площадей Бухары, – традиционное место городских посиделок у древнего пруда с зеленой водой. Сижу, пью чай. Подходят два «национала», спрашивают по-русски, свободны ли рядом места на суфе. Я им ради хохмы отвечаю по-таджикски, что, мол, не понимаю. Они очень удивились, завязалась беседа. Это были представители местной интеллигенции – активисты бухарской диссидентской фронды, мечтавшие о самостийности эмирата. Мы взяли водки, шашлыков, разговорились о жизни. Я им представился прибалтийским эмиссаром, посещающим священные места Ойкумены, за что был произнесен специальный тост: «Ветер с Востока пересилит ветер с Запада!»

Чайхана у Ляби-хауза – любимое место Ходжи Насреддина, где он оттягивался за чаем и трубкой. Недалеко отсюда стоит памятник Ходже, восседающему на своем знаменитом ишаке. Здесь, согласно предварительной договоренности, мы и встретились с Леней Маховым. Тот привез обещанный бурят-монгольский антиквариат и в придачу сибирские благовония, приготовленные ламами-медиками по рецептам трактата «Чжуд-ши». Это были мощные агарбатти из можжевельника и ароматических таежных смол.

Мы съели дыню. Леонид прочел мантру защитника людей Манджушри. Ему теперь предстояло двигаться сквозь пространство многочисленных магических засад, где злые демоны периодически натравливают на путника зомбированных ментов, требующих документы. Махов, как человек не только без прописки, но и без паспорта, интенсивно держал защитное поле, напоминая мне в этой своей роли секретного агента тайного тибетского правительства. Теперь он собирался двигаться на Восток, чтобы в долгосрочной перспективе оказаться на Западе. Передав реликвии, Леня отправился на ташкентский поезд.

Я же пошел к мавзолею Исмаила Самани – основателя династии Саманидов. Это одно из наиболее древних строений города, полностью сохранившееся до нашего времени. Рядом с мазаром находится крепость-цитадель Арк – бывшая резиденция бухарского эмира. Последний из эмиров правившей в Бухаре узбекской Мангытской династии Алимхан был свергнут с престола первого сентября 1920 года, когда в город вошли части Красной армии. Эмир бежал в горные области на юго-востоке страны, где пытался организовать сопротивление большевикам, а после серии неудач ушел за границу, окончательно обосновавшись в Кабуле.

В цитадели находился музей старой Бухары, где мое внимание особенно привлекла одежда дервишей с рядом знаковых ритуальных предметов: колпаком, посохом, чашей для подаяний, четками. Центральное место в цитадели занимал тронный зал, вернее, то, что от него осталось. Четыре стены без потолка обрамляли прямоугольное пространство, метров двадцать на десять. У противоположной от входа стены возвышалось нечто вроде сцены, на которую слева и справа вели ступени. Посредине сцены – огромный «трон» в виде примитивного деревянного каркаса. Я поднялся на помост, сел на трон и взглянул на лежавший у ног мир с позиции эмира…

Бухарские монархи – последние властвующие чингисиды. Сын Алимхана учился в петербургском кадетском корпусе. По его инициативе в Северной столице империи была построена большая соборная мечеть (та, что на «Горьковской»).

Однажды мы проходили мимо этой мечети с Хайдаракой. Была зима, шел густой снег. Купол мечети укрывала пушистая белая чалма, из которой торчала пика с черным полумесяцем на острие. «Это самая северная мечеть в мире», – заметил Ака. Вектор исторического развития ислама направлен на северо-запад. Исламизация Северной Атлантики будет знаком выхода особых традиционалистских сил на шарнир времени, в результате чего актуальный космос подвергнется радикальной трансформации, а вместе с ним – и условия человеческой онтологии. В идеале ака предвидел исламизацию Гренландии (такое даже Джону Ди не снилось) и возведение мечети на Северном полюсе или хотя бы в самом северном населенном пункте Зеленой земли – поселке Туле, где сейчас расположена американская военная база.

Географическая ось Бухара – Петербург – Туле образует прямую линию. Как последние властительные чингисиды, представители Мангытской династии обладала на Востоке колоссальным статусом. Их сакральная юрисдикция распространялась практически на всю континентальную Азию, за исключением Индокитая. В известном смысле Бухару можно рассматривать как континентальную альтернативу талассократическому Стамбулу. Но ветер перемен не пощадил никого: ни эмира, ни халифа. Однако Хайдар неумолимо верил в возрождение исламского фактора и даже собирался написать по этому поводу специальную работу под романтическим названием «Мечеть в снегу».

Я сидел на троне последнего чингисида, размышляя о смысле жизни. По стенам разрушенного тронного зала скользили тени визирей, челяди, мулл, офицеров… Военачальники в тюрбанах с кривыми саблями, представители Белого царя с далекого севера в золотых погонах, дервиши в веригах, вьющиеся станы гурий-танцовщиц… В конце концов все смешалось в доме Алимхана. Sic transit gloria mundi.

Вечером я зашел в бар в центре города, расположенный в каком-то средневековом здании с огромным куполом. Это место мне вновь напомнило Таллин, где питейные заведения часто находят приют под древними сводами памятников архитектуры. Публика в баре состояла в основном из туристов, большей частью иностранных. Я сел за стойку, заказал виски. Через некоторое время слышу голос:

– Sorry, can you help me?

Оборачиваюсь: рядом стоит девушка явно из интуристской тусовки. Как выяснилось, это была отбившаяся от своей группы француженка, принявшая меня в баре почему-то за американца и рискнувшая спросить, как дойти до гостиницы. Наверное, американистости мне придавала действительно типичная штатовская рубашка в крупную поперечную сине-зеленую полоску, некогда презентованная аризонкой Шарон.

Однако бритая голова при серьезной забороделости могла вызвать скорее ассоциации со жрецами тайных восточных культов. В пользу «культовости» говорили и несколько рядов четок и талисманов, обвивающие мою шею. По всей видимости, я постепенно ориентализировался до степени, близкой к мичуринской, и только отсутствие попыток активного вмешательства в духовную жизнь местной среды спасало меня от засвечивания перед тайными или явными агентами Матрикса.

– Do you speak English?

– Sure, I do…

Я объяснил француженке, что сам являюсь в этом прекрасном городе в известной степени посторонним, однако готов помочь. Кристина – так звали эту невысокую хрупкую шатенку с модной стрижкой, в тишотке и джинсах – достала из рюкзака схему Бухары, сказала, что ее гостиница находится где-то рядом с железнодорожным вокзалом. Поскольку расположения современных построек в городе я не знал, то предложил девушке проводить ее в сторону вокзала и поискать отель вместе. Но сначала ведь можно выпить, например, виски, или чего-нибудь еще? Это предложение, вероятно, показалось Кристина вполне суфийским, ибо она тут же привела по-французски цитату из Омара Хайяма о возлиянии, спросив, известен ли мне этот автор…

– Вы интересуетесь восточной поэзией?

– Восточной, и особенно суфийской. А в принципе, я интересуюсь суфизмом даже больше, чем поэзией. Но еще больше меня привлекает прямая мистическая практика, action direct!

– Ну, если прямая практика, то начинать нужно действительно с уроков Омара Хайяма:

 

В жизни сей опьянение лучше всего,

Нежной гурии пение лучше всего,

Вольной мысли кипение лучше всего,

Всех запретов забвение лучше всего.

 

Кристина не могла удовлетвориться разговорами о суфийском мистицизме в интеллектуальных парижских кругах и не верила в адекватность посвящений, достигаемых на «пути туриста». Истинный суфизм, по ее мнению, если где-то и был, так только за железным занавесом – в мире, не включенном в систему банального западного профанства. Все карты совпадали: советский Восток включал в себя территории, на особое значение которых с точки зрения сакральной географии указывали многие авторитетные исследователи вопроса. Парижская гостья, как выяснилось, тоже пребывала в поисках истинного имама времени.

Имам времени – одно из ключевых понятий в исмаилизме. Как передает традиция, в определенные периоды существования исмаилитской общины, во времена гонений, ее главы-имамы уходили в подполье, так что большинство общинников не знали о конкретном местонахождении своих духовных мэтров. Имам был как бы скрыт от мира, что в известном ракурсе воспринимается как аллегория сокрытости от мира истинной мудрости, засекреченности подлинного гнозиса. С точки зрения воспринятого исмаилизмом (и вообще исламом) античного гностицизма и стоящей за последним древней мистики космоса, имам времени (или мастер текущего цикла откровения и воскресения) может символизировать центр вселенной как некий ультимативный полюс действительности – кутб, лидер или духовный наставник тариката. Как высшая судебная инстанция в исмаилитской общине имам времени аналогичен в мистическом толковании божеству закона, держателю дхармы, а поскольку он скрыт, то и тайному воздаянию. В инициатическом смысле поиск имама времени можно понимать как стремление к тайному знанию, ирфану.

Я поведал Кристине о посвятительных структурах древнего общества «Ашаван», скрывающихся за фасадом других, тоже достаточно малоизвестных на Западе, вторичных или даже третичных слоев отдельных локальных религиозных традиций. Общим во всех случаях было наследие весьма архаичной культовой практики огнепоклонничества, воспринимаемой в контексте позднейшей эллинизации в качестве парагностической. Последующая исламизация региона наложила еще один слой на сложно лессированную поверхность автохтонного культурного ландшафта.

– А можно ли познакомиться с настоящими мэтрами тайных учений?

– Почему бы и нет? Я как раз нахожусь на пути к одному из них. Если хочешь, завтра будем у него!

– Вау! Это прямо здесь, в Бухаре?

– Не совсем. Это в Хорезме, недалеко от Хивы. Слышала про такой город?

– Про Хиву, конечно, слышала, но наша группа, к сожалению, туда не едет.

– Плюнь на группу!

– Не могу. Я вообще не могу надолго отлучаться, а тем более – произвольно уезжать в другой город, иначе будут большие неприятности.

Как выяснилось, Кристина не могла самостоятельно съездить даже на ключевые мазары под Бухарой. О чем она думала, отправляясь в этот тур? Оставалась последняя возможность: посетить на обратном пути в Париж через Москву одного ходжагонского шейха, усматривавшего в движении ислама на северо-запад залог захвата шарнира времени в надежные руки. Я подумал, что Кристине в процессе общего развития было бы неплохо ознакомиться с идеями полярного ислама как особой инициатической линии людей дома Пророка. Род шейха восходил непосредственно к карабахским беям, в свою очередь наследовавшим традиции ашаван от своих зороастрийских предков. Кроме того, мэтр бегло говорил по-французски и знал, так сказать, всю французскую «беллетристику» по этому вопросу – от Генона до Шуона.

Кристина все не могла взять в толк, шутят с ней или говорят всерьез и вообще бодрствует она или грезит? Слишком невероятной казалась эта встреча с незнакомцем в заколдованной Бухаре!.. Незнакомец тем временем полез к себе в рюкзак за записной книжкой с адресом шейха. Там что-то звякнуло. Девушка с любопытством заглянула в рюкзак и обомлела: затертый брезентовый «ермак» был доверху наполнен золотым антиквариатом и ценными предметами восточных культов.

– Пардон, а это что такое?

– Это, мадам, инструментарий, благодаря которому поддерживаются надлежащие условия для нашей практики.

– Как интересно! Что же это за практика такая? Вы тантрики?

– С чего это вы взяли?

– Я вижу у вас в рюкзаке фигурки тантрических божеств.

– А вы интересуетесь еще и тантризмом?

– Я танцую сераль и думаю, что в этом есть что-то от античных дионисий, которые, в свою очередь, связаны через восточные культы с тантрическими.

– В конечном счете противоположности сходятся, не так ли?

Я достал записную книжку и дал парижской пари номер телефона шейха в Москве, а затем написал ему по-таджикски в арабской графике послание, которое в русском переводе звучало примерно так: «Хорошая девушка. Требует внимания. Возможны нюансы». Кристина осмотрела полученный ярлык со всех сторон, затем аккуратно его сложила и убрала в карман. Потом, уже в полной темноте, мы добрались до вокзала, нашли гостиницу, а затем до самого рассвета общались на предмет восточных тонкостей. «Омар, мадам, Омар Хайям!»

К вечеру следующего дня я прибыл в каракалпакский город Ургенч. Это уже исторический Хорезм. Хорезмское ханство, как и Бухарский эмират, было вассалом царской России. Цивилизационное влияние Запада было тут всегда минимальным, в результате чего местный культурный ландшафт сохраняет порой уникальную музейную архаику. В городе праздновался юбилей великого земляка – средневекового математика Аль-Хорезми. Поставленный по этому случаю памятник ученому мне попался на прямой как стрела центральной улице, на полпути от железнодорожного вокзала к гостинице.

За десять минут ходьбы ко мне несколько раз подходили местные юноши, предлагая широган. Один из них, у которого я согласился взять немного в обмен на краткое интервью, рассказал, что хашем здесь торгуют все, но действительно крупные деньги делаются на чернухе. Мы отошли чуть в сторону, к кустам, раскурили на пробу наяк.

– Ты, брат, кто – турист?

– Нет, я журналист, приехал на конгресс Аль-Хорезми (объявлениями о котором вся центральная улица была заклеена, словно постерами о предстоящем рок-концерте).

– Да, Аль-Хорезми – наш человек!

На следующее утро я отправился в Хиву, находившуюся в двадцати минутах езды от гостиницы. Сегодня Хива – это архитектурный заповедник под открытым небом в пригороде Ургенча. Населения здесь никакого нет. Весь город обнесен крепостной стеной, а внутри территория является охраняемой музейной зоной. В рабочие дни ворота Хивы открываются, и толпы туристов растекаются ручьями по ее узким средневековым улочкам с глухими белеными стенами, резными галереями мечетей и расписными айванами общественных мест. Теперь здесь размещены турагентства, кафе, сувенирные лавки, а также небольшие цеха мелкого кустарного производства, в основном сувенирно-фольклорного, где на глазах у любопытных мастера различных ремесел демонстрируют приемы древней ковки, резьбы по дереву, росписи по керамике или шитья предметов традиционного гардероба.

По площади Хива сравнима со старым Таллином, а по степени сохранности в качестве единого комплекса даже его превосходит. Доминирующий, центральный объект в Хиве – это недостроенный минарет Кальта-минор, бирюзовые стены которого покрыты вязью стихов великого маарифа и ханского мираба Мухаммада Ризы Агахи. В этой недостроенно-сти был, безусловно, знак какой-то остановки времени. Такое впечатление на меня произвела в целом вся Хива – «мертвый город», наполняющийся в светлое время суток жизнью пестрого туристского бомонда, и Кальта-минор лишь доводил эстетику остановленного времени до ее физического апогея.

Единственная истинная жизнь среди призрачного развлекательного существования Хивы имела место в потаенной гробнице, невидимой глазу профанического туриста. Это был мазар Уч-Авлие – мавзолей Трех святых. Как гласит легенда, здесь покоится прах трех великих предков узбекского народа – шейхов Баки, Максуда и Латифа-Ходжи. Эти якобы трое братьев-ремесленников некогда возглавили восстание хорезмийцев против деспотических властей и с тех пор почитаются местным населением как народные заступники.

В небольшом затемненном склепе, куда сквозь узкие окна едва пробиваются лучи палящего дневного солнца, стоят три каменных надгробия, покрытых расписными тканями. Надгробия окружает множество различных штандартов, склоненных у изголовий и образующих фигуру своеобразного паланкина. За все время, что я сидел в гробнице, – а это было около часа – в нее никто не вошел. После того как я вышел на улицу и вновь погрузился в человеческий турпоток, в голову пришли слова великого суфийского поэта-лирика Хафиза: «Как много ходящих по горбу земли, которых мы считаем живыми, а они мертвы, и как много покоящихся в ее недрах, которых мы считаем мертвыми, а они живы!»

В тот же день я решил ехать дальше, в Бируни – место рождения знаменитого ученого-энциклопедиста Абу Райхана Мухаммеда ибн Ахмеда ал-Бируни. Но отправиться туда я собирался исключительно в силу лишь одной причины: навестить Мирзабая, личность которого вызывала в те времена сильный ажиотаж в його-мистической среде не только Средней Азии, но и европейских частей империи, прежде всего в Москве, Питере и Литве.

Мирзабай, или коротко Мирза, был дервишем с мазара Султан-Бобо, находящегося в пустыне, километрах в ста от Бируни в сторону Нукуса. Мирза слыл среди местного населения типичным девоной, но однажды здесь появился Абай. Последний, судя по слухам, был некогда комсоргом в киргизском городе Ош, а потом ушел в мистику и отправился на поиски высшего имама. В этих исканиях он объездил много мест в Азии, пока наконец совершенно случайно не оказался на Султан-Бобо.

Увидев Мирзу, Абай сразу понял: «Hu!» Мирза рассказал своему новому мюриду историю мазара, подчеркивая исключительную геополитическую значимость этого места. Еще Екатерина Великая пыталась укрепиться здесь, рассчитывая таким образом обрести ключи к Евразии. Мирза, несший вахту в «месте силы», выступал таким образом как символический хранитель этих ключей.

Эту версию мне сообщил Леня Асадов. Он с загадочным выражением лица рассказывал о коллективных зикрах на Султан-Бобо и с восторгом – о свингерских практиках в текке у Мирзабая:

– Приезжаем мы со Светой, а там уже сидит команда. Абай говорит: «Ты сегодня спишь с ним, а ты – с ней!» Нас в первую ночь положили вместе, чтобы комплексы сошли. Следующую мне пришлось спать с одной литовкой, а Свете вообще подложили москвичку! Потом приехали новые люди, опять пошел размен. А еще…

Еще Леня рассказал легенду о том, как Мирзабай учил Абая дзеновскими способами:

– Приехали они в Москву, идут по улице. Тут Мирза подходит к милиционеру и говорит, показывая на Абая: «Вот у этого человека нет ни паспорта, ни прописки, проверьте его, пожалуйста, гражданин начальник, на предмет благонадежности!» Абая тут же винтят, везут в ментуру и сажают в КПЗ на несколько суток. Ну, потом его, конечно, отмазали… В общем, видит он вновь Мирзу и в недоумении спрашивает: «Как же так, я тебя сюда привез, а ты меня сдал ментам. Зачем?» А Мирза отвечает: «Ты же меня просил учить? Вот я и учу».

В общем, было понятно, что у Мирзабая круто. Согласно официальной легенде, сочиненной Абаем, Мирза представлял собой последнего мастера старой школы, тогда как сам Абай считался первым мастером новой школы и одновременно единственным легитимным наследником традиций старой школы. Мирза был также объявлен «старшим братом Раджниша». Абай научил его двум-трем банкам про Бхагавана, которые Мирза время от времени выдавал, по-разному обыгрывая и неизменно повторяя при этом: «Как говорил мой младший брат Раджниш…»

Образ Бхагавана Шри Раджниша Абай использовал для вербовки аудитории из нью-эйджевской среды, где тогда на первые позиции выходил альтернативный индийский гуру из Пуны, родного города Раджниша. Бхагаван в своем синкретическом учении, не лишенном остроумия, позиционировал себя как продолжателя линии гурджиевских учителей и ницшеанца. Мирза, являясь частью аутентичного мира гурджиевской инициации, тем самым обретал право на старшинство, что в свою очередь позволяло Абаю претендовать как минимум на равноценный Раджнишевскому градус в международной нью-эйджевской тусовке. Одним словом, Абай стал пиарить Мирзу, а Мирза – Абая.

В сельский домик Мирзы неподалеку от Бируни начала ездить мистически настроенная публика из разных мест СССР, прежде всего из Москвы и Литвы. Вообще замечу, что литовцы проявляли в мистической жизни советского общества исключительную активность. Их можно было встретить практически во всех точках гигантской Красной империи, где дело касалось запредельных альтернатив. И в окружении нашего эстонского мэтра было много литовцев, некоторые из них даже последовали за ним позже в Америку. Москвичи, само собой, тоже были везде. Слухи о чудесном волшебнике на мазаре в песчаных барханах Страны черных колпаков (как переводится слово Каракалпакстан) стали медленно, но верно расползаться в эзотерических кругах столицы. Через связи в спиритическом салоне космонавта Севастьянова, которым руководила его жена, была пролоббирована специальная научная конференция в Звездном городке, на которой Мирзабай с Абаем предстали в качестве уникумов перед научной элитой страны.

Мирзабай поведал аудитории о принципах и методах прямого, непосредственного познания космоса, без помощи научных приборов, но при этом бесконечно более точного. В чапане, колпаке и с посохом, Мирза вещал со сцены на узбекском языке, иногда вставляя для остроты русские пословицы, а Абай уже транслировал текст мэтра жадно слушавшей публике. Ситуация была пропиарена настолько, что Мирзу ученое собрание признало «человеком с уникальными парапсихологическими способностями, представляющим интерес для большой науки». По этому случаю главный редактор журнала «Огонек», известный писатель и общественный деятель Анатолий Софронов лично выдал Мирзе специальную справку, где подтверждались его уникальные качества, а каракалпакские власти призывались всячески способствовать советской науке в деле разгадки этой тайны природы: «…Известно, что в последнее время способности, проявляющиеся в нетрадиционных способах лечения с помощью биотоков рук, в телепатии, телекинезе, становятся предметами пристального научного внимания, исследования… В Каракалпакии проживает Мирзабай Кимбатбаев. Этот человек наделен необычайными способностями, накладывающими свой отпечаток на весь его образ жизни. Молодой ученый Абай Борубаев установил с ним взаимодействие и ведет записи научного характера… которые являются целью достаточно длительного эксперимента. Просим вас оказывать всяческое содействие этой работе, помогать поездкам Мирзабая Кимбатбаева и Абая Борубаева из Каракалпакии в Москву по вызову научных учреждений».

«Оказывать всяческое содействие» означало принять к сведению, что тусовка в доме у Мирзабая и на мазаре не является простым бомжовым сходом или чем-то там еще, но представляет собой часть научного эксперимента, в котором принимают участие как статисты, так и научный персонал.

Такая бумага из Москвы вызвала в Бируни шок совершенно в духе гоголевского «Ревизора». Как? Этот Мирза, съехавший с катушек нищий дервиш-асоциал, вдруг оказывается официально признанным Москвой особым человеком, которого теперь уже не только шугать нельзя, но нужно даже всячески беречь и охранять! С тех пор у Мирзы пошел полный отрыв. Люди ездили к нему как хотели. Никто не шугал. Все было можно. И это в советском-то Узбекистане! Бируни начал постепенно превращаться в узбекский Катманду: мистические «белые» туристы стали постоянным элементом местного автовокзала. Домик Мирзабая превратился в главную достопримечательность района, а в священном хаузе у Султан-Бобо регулярно проводились ритуальные групповые купания с последующими зикрами и тантрами.

Где конкретно живет Мирзабай в смысле улицы и дома, я не знал. Тем не менее, надеясь выяснить ситуацию уже на месте, я отправился на автовокзал, чтобы узнать про автобус на Бируни. В холле на стене висел гигантский кумачового цвета фанерный щит, на котором белыми буквами было написано на двух языках, узбекском и русском: «Да здравствует советский Узбекистан – маяк социализма на Востоке!» Подхожу к кассе, встаю в очередь. Обращаю внимание, что передо мной стоит девушка европейского вида с длинными рыжими волосами и рюкзаком на спине. «А вот и проводник!» – это была первая мысль, спонтанно пришедшая мне в голову в качестве реакции на девушку. Та тем временем склонилась к кассовому окошку и произнесла по-русски с типично литовским акцентом:

– Один билет на Бируни, пожалуйста!

Ну, теперь точно все ясно. Девушка, взяв билет, пошла к выходу. Я купил билет на этот же автобус и бросился ей вслед:

– Извините, вы случайно не в Бируни едете?

– Я? В Бируни.

– Наверное, к Мирзабаю?

Девушка явно смутилась, не зная, как уйти от ответа.

– Да вы не бойтесь, я сам туда еду!

Эти слова немного ее успокоили.

– А вы, простите, кто такой?

– Я эстонский знакомый Мирзабая. А вы, вероятно, из Литвы?

После этих слов рыжеволосая дама с рюкзаком заметно расслабилась и сказала, что да, едет к Мирзабаю и рада попутчику. Мы сели в автобус, который был не очень сильно заполнен местными жителями. Путешествие к центру земли продолжалось. Через час мы подъехали к паромной переправе через Амударью, которая в этих местах протекает через плоский полупустынный ландшафт, изредка оживляемый бледно-зелеными оазисами. Автобус въехал на паром, люди сошли на палубу. Подтянулись еще несколько машин. Наконец звякнула рында, паромщик отдал конец.

Медленно, но верно мы двигались поперек быстрого и мощного течения великой реки Востока, прославленной еще историографами азиатского похода Александра Великого – Зуль-Карнайна («Двурогого»). Достигнув другого берега, мы вновь выехали на дорогу, а через полчаса моя литовская спутница попросила водителя остановить машину:

– Скажите, пятая бригада, одиннадцатый участок – это здесь?

Мы вышли из автобуса и зашагали по бежавшей вдоль посевов проселочной дороге в глубь Бирунийского оазиса.

– Ты не помнишь, у Мирзабая шестой или седьмой участок?

– Понятия не имею!

– Ты что, раньше здесь никогда не был?

В голосе девушки вновь послышались тревожные нотки. «Наверное, шугается гэбэшного хвоста», – подумалось мне. Ну, это ее проблема!

– Впервые в жизни!

– Ты же сказал, что ты знакомый Мирзы!

– Ну, знакомство – одно дело, а визит – другое. Да ты не переживай, мы его и так найдем!

Она посмотрела на меня, как на идиота, но сделать уже ничего не могла. В конце концов через полчаса блужданий мы нашли нужный поворот. Дом Мирзы – крошечная глиняная сакля – стоял посреди небольшого вытоптанного участка, огражденного с трех сторон высокими платанами, а с четвертой примыкающего к дороге. Вокруг никого не было видно. Мы перепрыгнули через разделяющий дорогу и участок небольшой арык и направились к жилищу. Нам навстречу из сакли вышел высокий крупный мужчина крайне моложавого вида, с холеным азиатским фейсом и тонкими черными опереточными усиками, в тюбетейке и «раисовском» френче:

– А, это ты, здравствуй!

Распахнув объятия, молодец пошел прямо к девушке. Та с готовностью бросилась под благословение.

– А это кто с тобой?

– Вот, по дороге пристал. Сказал, что знакомый Мирзабая.

Молодец с подозрением зыркнул на меня.

– Ну ты иди в дом, а я тут с ним поговорю!

– Можно, я пока полы помою?

Рыжеволосая, скинув рюкзак, поспешила к стоявшим у порога ведрам. Молодец же с явно недружелюбным видом пошел на меня:

– Ты теперь говори, кто такой, чего здесь ищешь?

Такого хамства, откровенно говоря, я не ожидал. Вот это номер! Однако нужно было что-то отвечать.

– Я хотел бы видеть Мирзабая.

– Я Мирзабай. Чего тебе нужно?

Мирзабай? Я внимательно вгляделся в лицо наглого откормленного типа в тюбетейке, прекрасно и совершенно без акцента говорившего по-русски. Неужели Мирзабай так молод? И про косноязычие – тоже сказки? Тут я заметил на френче у молодца значок ударника коммунистического труда. Ну просто сталинский комсорг! А тот продолжал наезжать:

– Ты зачем сюда приехал? Тебе работать надо, делом заниматься, а не бродяжничать. Я тебя сейчас в милицию сдам!

У меня была как раз припасена бурцевская «путевка в Шамбалу». Наличие этой ксивы позволяло надеяться на эффект автоматического прогиба местного начальства перед всем московским. Собственно говоря, на этом же принципе держалась эффективность софроновской справки, по которой от властей был отмазан сам Мирзабай со товарищи.

– Э-э, дорогой, подожди милицию. Во-первых, я не бродяга, а сотрудник научной экспедиции. Вот, возвращаюсь в Москву, решил по пути посетить ваш центр.

Я протянул ему «путевку», где черным по белому было написано о цели экспедиции и выражалась надежда, что местные власти проявят в отношении предъявителя сего документа максимум кооперативности.

– Ну и чего ты хочешь, что здесь ищешь? Снежного человека? Так ведь у нас тут нет снега!

– Да нет, снежного человека мы уже нашли. Но я слышал, что у вас такие же сверхъестественные способности, как у реальных йети. Мне хотелось бы как представителю Эстонского парапсихологического общества пообщаться с вами на предмет альтернативных техник познания.

Это явно не впечатлило моего собеседника.

– Кто рассказал о Мирзабае?

– Леня Асадов.

– Не знаю такого! А тебе нечего тут делать. Отправляйся домой!

Все было ясно. Жаль, конечно, что не удалось увидеть жизнь Мирзабаевой школы изнутри, но, с другой стороны, я должен был рассчитывать и на такой вариант приема. Как-никак – чужой монастырь… Ничего другого не оставалось, как, лицемерно раскланявшись, отправиться дальше. «Дальше» означало «на Султан-Бобо» (раз уж я здесь), а потом – в Нукус, откуда можно было вылететь в Москву. Я вернулся к автобусной остановке и начал ловить машины в сторону Нукуса, на полпути к которому располагался загадочный мазар. Через полчаса остановился автобус. «Куда, Нукус? Поехали!» В салоне были водитель и еще несколько человек. Когда я спросил, где лучше сойти, чтобы добраться до Султана-Бобо, мои попутчики заметно оживились.

– А зачем тебе туда, что ты там хочешь делать?

– Видите ли, я член археологической экспедиции и хочу осмотреть этот знаменитый памятник культуры.

Выяснилось, что автобус идет прямиком к мазару. Один из пассажиров рассказал, что этот мазар очень популярен у женщин, особенно бесплодных, которые периодически ездят на святое место подлечиться. Автобус шел как раз забрать оттуда очередную группу. Пользуясь случаем, я спросил, не знают ли мои попутчики Мирзабая.

– Э-э, Мирзабай… да его тут все знают!

И человек рассказал, что раньше Мирза считался местным сумасшедшим. Так было до тех пор, пока не пришла бумага из Москвы.

– Они сказали, что Мирзабай какой-то особенный, им теперь интересуются Академия наук и Центр подготовки космонавтов!

После «бумаги» Мирза, по мнению рассказчика, совершенно обнаглел: демонстративно ходит по Бируни с молодыми девками, пьет водку и отрывается как хочет, травмируя воображение местных пуритан.

– Представляешь, идет он однажды со своей палкой по Бируни, а с ним целая стая полураздетых девчонок. Подходит милиционер и говорит: «Здесь девушкам так ходить нельзя, надо ноги и плечи закрыть!» А Мирза ему: «Или ты сейчас отстанешь, или девушки пойдут голыми купаться!» Милиционер не отстает, и тогда Мирза говорит своим: «Девочки, давайте все в фонтан!» И они, представляешь, разделись догола и прыгнули в фонтан! Тут такая паника пошла! Милиционер не знает, что делать, сбежались люди, а Мирза сам залез в фонтан и хватает девчонок – одну туда, другую сюда! А что делать? У него бумага из Москвы, трогать его теперь нельзя! Вот приезжал из Москвы к нему недавно какой-то большой начальник, его наши раисы тоже принимали. А ты что про него спрашиваешь?

– Да я как раз хотел посмотреть, что это за человек такой знаменитый. У нас в Эстонии про него тоже знают. Только он какой-то неприветливый, разговаривать не стал!

– Это странно. Мирза – очень общительный!

– Ну не знаю, меня он не принял.

– Может быть, он тебя не понял? Он ведь по-русски почти не говорит!

– Как не говорит? Прекрасно говорит! Даже без акцента.

– Это такой молодой, высокий, с усами?

– Да-да, именно он!

– Э-э, дорогой, так это не Мирзабай, это Абай!

После этих слов меня словно током пробило. Так это был не Мирза! Абай выдал себя за мастера, отшив меня, как мальчика! А где же в таком случае Мирза? Дома его, похоже, все же не было. Может быть, как раз сидит на мазаре?

Тем временем автобус вошел в зону чистой пустыни. По обе стороны шоссе тянулись обширные голые плоскости, обрамленные с севера хребтом Султануиздаг, а с юга – руслом Амударьи. Автобус свернул с шоссе на проселочную дорогу, шедшую в направлении гигантского кладбища – классического «города мертвых» по казахстанскому образцу. Дорога петляла среди каменных могильников, пока не привела нас наконец к возвышавшемуся на пригорке посреди кладбища внушительному кубическому строению под большим куполом: Султан-Бобо, усыпальница сподвижника и современника Пророка, некогда йеменского пастуха Султана Увайса аль-Карани, основателя суфийского ордена увайсия.

Мы вышли из автобуса, поднялись к мазару. Здесь были человек восемь женщин и еще какой-то мужчина. Они сидели перед массивными деревянными резными воротами святилища и пили чай. Вокруг во всех направлениях простирались белые, словно выветренные кости, надгробия. Рядом с некоторыми я разглядел шесты, увешанные светлыми тряпочками. Но самым неожиданным было увидеть здесь огромную массу детских игрушек, в основном кукол. Пластмассовые, тряпичные, фирменные и самодельные – они как бы украшали надгробия вместо цветов, одновременно вызывая ассоциации с утробной магией. Как выяснилось, эти игрушки действительно использовались посещавшими мазар женщинами в качестве даров духам, которые должны были исцелить недуги и привести к восстановлению плодородия.

Человек у мазара оказался вовсе не тем, о ком я думал. «Да, Мирза здесь сегодня был, но пару часов назад уехал домой, в Бируни». Вот незадача – разъехались! Ну что ж, мазар-то хоть осмотреть можно? Оказалось, нельзя. Смотритель категорически отказывался открывать мне двери, говоря, что «прием на сегодня окончен». Не помогали ни мантры, ни деньги. Неожиданно ко входу подошли еще несколько женщин. Они о чем-то поговорили со смотрителем, и тот пошел отпирать небольшую дверь, врезанную в тяжелые ворота святыни-каабы под куполом. Вместе с этими женщинами туда вошли мои попутчики из автобуса, а за ними, конечно же, и я. Правда, на этот раз посидеть как следует не удалось, но главная цель была достигнута: «узкие двери» распахнулись, и я оказался в прохладном темном склепе с могилой хазрата.

Рядом с мавзолеем Увайса аль-Карани находится хауз со священными рыбами. Местная легенда утверждает, что две такие рыбы захоронены в голове святого. Рыба – древнейший символ плодородия, и не исключено, что культ деторождения возник на этом месте именно благодаря естественному водоему – чуду в пустыне. Омовение в его водах должно было способствовать оздоровлению души и тела и увеличению жизненных сил. Я тоже ополоснул в нем лицо и руки, но от полного купания пришлось отказаться по причине присутствия женщин. Автобус отъезжал назад в Бируни, и я решил вернуться, чтобы теперь уже наверняка встретить Мирзу и разобраться с Абаем.

И вот снова остановка в пригороде Бируни. Совхоз «Коммунизм», пятая бригада, одиннадцатый участок. От остановки до дома Мирзы я шел, представляя себе, как сейчас наеду на Абая. В жизни не был таким злым! Адреналин прямо бился в венах, как горный поток в узком каменном русле. В общем, как сказал поэт, «я матом крыл без передышки». Подхожу к дому Мирзы – во дворе маленькая сгорбленная старушка что-то подметает. Наверное, мать хозяина. Рыжеволосой не видно. Зато в натянутом между двумя стволами гамаке лежит Абай. Заметив меня, он настороженно приподнялся.

Прежде чем устраивать разборку, я решил выяснить, где же все-таки находится Мирза. Абай на этот раз не стал меня водить за нос, а сразу сказал, что Мирзы пока нет.

– А когда наконец будет? Мне сказали на Султан-Бобо, что он отправился несколько часов назад домой.

– Не знаю, сюда он не приходил. Мирза – странник. Сегодня здесь, завтра там… Никто не знает, где и когда он появится.

Абай не советовал оставаться в этих местах на ночь и предложил лучше пойти в гостиницу в Бируни:

– У нас тут по ночам хулиганы разные ходят, могут быть неприятности.

Он объяснил, как побыстрее добраться до отеля, и сказал, что зайдет ко мне завтра с утра. Может быть, Мирза вернется…

Небольшая двухэтажная гостиница в Бируни оказалась довольно чистой и опрятной. Дежурным администратором была пожилая русская дама интеллигентного вида, похожая на учительницу. Я с большим удовольствием выспался в чистой постели, принял с утра душ, поел в ресторане и попросил одного из посетителей написать мне записку для Мирзабая на узбекском языке. На всякий случай, если того опять не будет.

Мирзы, как я в глубине души и подозревал, дома опять не оказалось. Абай сказал, что он может прийти и через час, и через день, и через неделю. Ну, значит, не судьба. Я попросил передать мэтру записку. Абай обещал все исполнить. На этот раз он держался совершенно не агрессивно, и я даже подумал, что сейчас его можно было бы раскрутить на контакт. С другой стороны, меня совершенно не интересовали трюки новой школы, да и старой-то, откровенно говоря, не очень. У нас свои университеты. Мне хотелось посмотреть на Мирзу чисто из спортивного интереса, чтобы рассказать потом о своих впечатлениях нашему эстонскому мэтру. По крайней мере, сам Абай являл наглядный пример «концентративного секс-гуру» (в нашей терминологии), одержимого острым шизофреническим комплексом власти. Я понял, что рыжеволосая так шугалась вовсе не из-за опасений привести «хвост»: просто боялась озлобить Абая из-за несанкционированного попутчика мужского пола. Играть в такие игры мне было неинтересно в той же степени, как и бесконечно караулить Мирзу. Я направился к шоссе ловить машину на Нукус.

Дорога от Бируни до Нукуса идет вдоль Амударьи, пересекая область одной из древнейших цивилизаций на планете. Места эти были заселены еще в эпоху неолита, если не раньше. Некогда здесь находился цветущий оазис. Многочисленные нашествия с разных сторон света – греки, арабы, монголы и другие народы – разрушали и обогащали местную культуру попеременно. Сейчас вся эта область представляет собой довольно пустынный ландшафт, оживляемый лишь стоящими на плоских холмах остатками древних святилищ и крепостей, как правило, еще доисламского периода. Существует мнение, что некогда, в седой древности, Амударья впадала не в Аральское, а в Каспийское море. Окружающие хорезмский оазис красные и черные пески когда-то представляли собой цветущий густонаселенный край. Судя по находкам и открытиям последних лет, амударьинскую цивилизацию вполне можно сравнить с великими речными государствами Инда, Евфрата и Нила. В том числе по древности. Эти места когда-то были центром огнепоклонников, точнее – цивилизации маздаизма, производными которого вместе с зороастризмом были туранские религии (в том числе дожившая до наших дней гиндукушская и бон, тибетский вариант маздаизма). Последняя улыбка амударьинский цивилизации – доисламский Хорезм.

Сергей Толстов в своей книге «По следам древнехорезмийской цивилизации» пишет: «Комплекс сказаний Авесты, связанных с подвигами первых каянидов, особенно Сияваршаны и Хусравы, развертывается в обильной озерами стране, недалеко от Урвы (по Захау – Ургенч), моря Вурукаша (Аральское море) и страны дахов (низовья Сырдарьи) и сарматов (сайрима, приволжские степи). Здесь, близ моря Вурукаша, на разделенных его протоками островах, то есть в дельте Амударьи, создаются семь киршваров – древнейших населенных областей, куда на священном быке Сасраока прибывают первые поколения людей и священные огни маздаизма, древнейший и наиболее чтимый из которых воздвигается Йимой-Джемшидом на вершине одной из хорезмийских гор».

Древнейшая неолитическая культура на территории Приаралья – кельтеминарская, ее возраст может доходить до восьми тысяч лет. Около трех с половиной тысяч лет назад ее сменила тазабагъябская культура, ассимилировавшая кельтеминарцев и их наследие. К середине II тысячелетия до н. э. относятся стоянки суярганской культуры. Согласно аль-Бируни, древнехорезмийские системы летосчисления начинались с XIII в. до н. э. Ряд исследователей отождествляют с древним Хорезмом упоминаемую в Авесте северную страну Айрьянэм Ваэйджа – мифическую прародину древних иранцев-ариев. Здесь, по преданию, родился основатель зороастризма – легендарный Заратустра.

По словам Сергея Толстова, «в бактрийских жреческих коллегиях география Авесты, первоначально приуроченная к узкой территории страны озер и рек – Хорезма, и авестийская история, повествующая о войнах с окружающими Хорезм племенами, разрастается до масштаба всего восточного Ирана и Средней Азии. А невежественные фальсификаторы сасанидской эпохи, пытаясь связать непонятные имена и события с кругом своих исторических и географических представлений, переносят пункты и события в пределы Сасанидской державы, ассоциируя их с современными им центрами позднезороастрийского правоверия».

Нукус – столица Каракалпакии. Сами каракалпаки являются близкими родственниками казахов, их язык гораздо ближе к казахскому, чем к узбекскому. Главная столичная достопримечательность – Музей искусств, основанный еще в пятидесятые годы московским переселенцем Игорем Савицким, собравшим уникальную коллекцию хорезмийских древностей. Но не менее уникальной является его коллекция произведений русского и раннего советского, «остановленного на бегу» авангарда начала ХХ столетия.

«Авангард, остановленный на бегу» – название роскошного цветного альбома, выпущенного на заре перестройки и посвященного экспонатам Нукусского музея и их авторам. В небольшом двухэтажном доме в центре города посетитель в самые застойные годы мог увидеть, словно в волшебном сне, произведения искусства, осужденного генеральной линией партии как «буржуазное», «антинародное» и даже «клиническое», изгнанного из музеев и выставочных залов на «большой земле», но невероятным образом выставляемого в этом забытом богом оазисе посреди трех пустынь. Сегодня авангардная коллекция Савицкого считается второй по значению и величине после эрмитажной.

Газета «Новости Каракалпакстана» описывает судьбу и миссию основателя Нукуского музея искусств следующим образом: «Вот, например, жил в Москве мало кому известный искусствовед Игорь Витальевич Савицкий. Но как-то попал он в Нукус, испил священной воды матери Хорезмского оазиса – Аму, да так и остался здесь на всю жизнь, можно сказать – навсегда. И теперь называют его Третьяковым двадцатого века, а созданный им музей, по мнению вице-президента США Альберта Гора, один из лучших музеев мира, приводит в восторг знатоков искусства со всего света, пробуждая творческие силы у здешних юных талантов».

О музее мне было известно из одной журнальной публикации, случайно попавшейся на глаза. Однако особых восторгов по поводу тормознутого авангарда я тогда не испытывал. Гораздо важнее мне было сесть в самолет на Москву. С этим делом как раз выходил прокол. К моменту моего прибытия в Нукусский аэропорт самолет уже улетел, а следующего надо было ждать сутки, причем без гарантированной на него посадки. Заранее билет не продавали. Прекрасно понимая, где живу, я решил не испытывать в очередной раз судьбу и поехать поездом: дольше, зато надежнее. Тем более что в аэропорту меня могли замести с антиквариатом, обыскав как потенциального наркокурьера (из этих мест на «большую землю» постоянно шли партии опия и других восточных пряностей, так что ментура с гэбэшкой достаточно плотно пасли ситуацию).

Железнодорожный вокзал находился в соседнем с Нукусом городке Ходжейли, через который шли транзитные поезда из Средней Азии на Москву. Я снова поймал попутку. Водитель «уазика» – местный чувак в зеленом халате и пестрой тюбетейке, небритостью и выражением глаз похожий на банги, оказался на редкость разговорчив. Видимо, он был в ударе. Узнав, что я специально приехал из очень далеких отсюда краев посмотреть на культовые объекты глубинной Азии, он спросил:

– А ты мазар Пайгамбара Адама видел?

– Адама? Насколько я себе представляю, мазар Адама с его черепом находится в Бейт-аль-Мукаддасе – или как?

– Э-э, нет! Настоящий мазар Адама у нас!

– Это где же?

– Вот я сейчас тебе покажу, тут рядом!

Банги крутанул баранку, и мы понеслись на запад, в сторону падающего солнца. Пересекли мост через Амударью. Я почувствовал, как магическая территория Мирзы, вместе с красными песками Кызылкумов, осталась за спиной. Мы мчались сквозь сельскохозяйственный оазис, пересекая рукотворные арыки, в сторону маячивших на горизонте холмов. Миновали железнодорожные пути. Уже Ходжейли? Одноэтажная Азия – тут все плоско. Разве что где-то впереди, на встающем слева от трассы пологом пригорке, виднелись какие-то похожие на минареты строения с башенками.

– Центр города?

– Был город, сейчас кладбище!

Как кладбище? Неужто второй Хаит? Тут я заметил, что мы приближаемся к склону, сплошь покрытому каменными усыпальницами, среди которых то тут, то там мелькают купола разных объемов и степени сохранности. Очередной город мертвых – типичный среднеазиатский ландшафт…

– Это Миздакхан. Очень древний город, построили еще до Искандера!

Водитель свернул с шоссе влево, проехал вдоль основания некрополя метров двести, после чего дорога резко загнула вправо и побежала вверх по плавному склону между совсем старых, почти развалившихся, и совершенно новых, только-только строящихся кирпичных мавзолеев. Наконец мы оказались на плоской вершине возвышенности, в самом центре города мертвых. «Уазик» остановился напротив длинного полуразрушенного здания, венчаемого семью куполами. Мы вышли. Вокруг ни души – лишь руины, руины, руины…

Немного напоминает кладбище Султан-Бобо, только каменная масса побольше. Интересно, тут есть свой местный дервиш?

– Эй, брат, а тут дервиши тоже живут или как? – обращаюсь я к своему добровольному гиду.

Тот лишь ощерился, потом показал пальцем на циклопическую полуразрушенную стену в сотне метров от нас:

– Вот, брат, это и есть могила Адама! Иншалла!

Банги как бы омыл руками лицо. Я повторил его жест:

– Иншалла! Послушай, почему это могила Адама? – спросил я банги.

Тот рассказал, что, по преданию, здесь был погребен самый первый в мире человек, он же первый смертный, которого в зороастрийской традиции называют Гайомарт. Он же и первый царь на земле, патриарх человеческой традиции. Чем не Адам?

Представляется, что степень влияния зороастризма на ислам, а также христианство и даже иудаизм до сих пор недооценена. Есть все основания предполагать, что иудаизм воспринял от зороастризма представление о монотеизме, христианство – культ огня (свечи, лампады), ислам – намаз (ежедневная пятикратная молитва). Элементы зороастризма (точнее, древнего культа огня) можно встретить (вынося за скобки собственно канонических зороастрийцев) у исмаилитов, обитающих в высокогорных районах Средней Азии (Бадахшан), а также у калашей (гималайская религия), алавитов, йезидов и представителей других закрытых религиозных сообществ с гностическим уклоном, включая многочисленные суфийские послушания.

Более того, во всех этих случаях можно говорить не просто о зороастризме, но об эзотерическом зороастризме, известным также под именем зурванизма, то есть особом тайном культе Зервана как манифестации Вечного Времени (Зерван Акарана). В этом аспекте Зерван сближается с Махакалой (Великое Время) традиции Калачакры, лежащей в основе северного буддизма и добуддийской религии бон. О тайном культе зерванизма западный мир узнал от неоплатоника Дамаския (последнего схолария Платоновской академии), процитировавшего соответствующий фрагмент из утерянной книги Евдема Родосского. Весьма симптоматично, что полуразрушенная стена над гипотетической могилой первочеловека воспринимается местным населением как некие Часы мира, отмеряющие сроки земной жизни. Согласно местной легенде, каждую ночь с этой стены падает вниз один кирпич. Упадет последний – жди Апокалипсиса. Типа «ваше время истекло…»

– Откуда ты все это знаешь?

Банги хитро прищурился:

– Жена рассказывала. Она экскурсоводом работает, много чего знает…

Тем не менее, привыкнув к манере ориентального рассказа, где все возможно, я принимал слова своего спутника скорее за очередную местную банку, но скепсиса открыто выказывать не стал. Тем более что объект был в самом деле очень интересный. Зороастрийские курганы в этих краях являются устойчивой характеристикой ландшафта. Видимо, здесь некогда в самом деле процветала какая-то очень высокоразвитая цивилизация. Ведь даже шумерские печати тут находят – вот была связь! Некоторые исследователи полагают, что из этих мест, из Южного Приаралья, вышли некогда предки хат-тов, хурритов, митаннийцев… Тут же родина Сиявуша – героя Авесты и мифического предка древней династии хорезмских царей, правившей до конца X века.

Сергей Толстов в книге «По следам древнехорезмийской цивилизации» пишет: «По-видимому, есть основания полагать, что на территории Хорезма сталкивались три обширные области древних индоевропейских племен: индоиранских, основной центр формирования которых, по всем признакам, лежал на восточных окраинах Иранского нагорья, на территории нынешнего западного Афганистана, охватывая равным образом верхнее течение Аму-Дарьи; фрако-киммерийских, занимавших Приаралье и закаспийские степи и далее, на западе, доходивших до бассейна Дуная, и сакских, или скифских, занимавших восточные степные и предгорные окраины Средней Азии, постепенно инфильтрируясь во фрако-ким-мерийскую среду и ассимилируясь с нею…»

– Ну что, посмотрим округу? – предложил я компаньону. Тот с готовностью согласился.

Мы походили по некрополю, и тут я заметил в некотором отдалении остатки мощной крепости. Это была цитадель Гяур-кала – действительное ядро античного города, тогда как территория некрополя изначально служила кладбищем. Чтобы добраться до цитадели, нужно было съехать с некрополя вниз, а потом подняться на другой холм, но уже пешком. Через несколько минут мы были там. Руина представляла собой остатки циклопического сооружения, сложенного из огромных глиняных кирпичей. Мы влезли на одну из стен, присели на теплые камни. Вечерело. Солнце клонилось к западу, на востоке вставал новый месяц. Вид с высоты Гяур-калы на бренный подлунный мир открывался вполне захватывающий. Вдаль, насколько хватало глаз, уходило плоское пространство степи с редкими оазисами, плавно переходящее в Великую пустыню. На северо-востоке угадывалось русло Амударьи, превращающееся чуть дальше в болотистую дельту Приаралья.

Банги достал из нагрудного кармана рубашки пачку «Беломора». Да, вот это то, что надо! Сразу раскрылись все чакры и интуиция беспрепятственно взмыла в космос… Я посмотрел на небо. Облака на западе неожиданно сложились в воздушный континент, своими очертаниями напоминавший Евразию. Верхняя часть этого континента была окрашена в синие тона, а ниже, ближе к горизонту, «небесная твердь» постепенно краснела. Я увидел, как облака в одном месте «тверди» разошлись и образовалась идущая как бы через Кавказ, Узбекистан и Таджикистан дуга, которая заполнилась интенсивным светом. А затем, в самом центре этой дуги, уже совершенно без вуали, просиял червонный лик верховного светила. Это было очень забавно, поскольку в тот момент я находился именно в указанной перстом Митры точке планеты.

Зажглась первая звезда. Пора было ехать в Ходжейли. Мы спустились с холма, сели в «уазик» и скоро были у вокзала. Банги подвез меня прямо к путям.

– Хоп, дорогой, спасибо за экскурсию!

Я протянул ему руку. Банги подал свою:

– Осторожно, не жми большой палец, он у меня вывихнут!

Его ладонь, мягкая, как рыбина, выскользнула из моей, а сам он мгновенно растворился в привокзальной среде.

По счастливой случайности поезда долго ждать не пришлось. А когда он подошел, я с удивлением увидел выходящих из темноты в лучах привокзальных прожекторов рыбарей с аральским уловом. И вспомнил, что уже видел эту сцену во время своего первого путешествия в Таджикистан.

«Ходжейли» обычно переводится как «страна паломников», но можно понять и как «страна господ» – по аналогии с ходжагоном (орденом господ). В этих местах есть что-то экстраординарное. Может быть, особый климат или просто поле древних руин дают себя знать? Через много лет мне удалось, как я полагаю, приблизиться к решению этой загадки – и прежде всего в контексте «могилы Адама» как особого места. Выяснилось, что мазар Пайгамбара (Пророка) Адама расположен в географическом центре большой суши Старого Света, то есть нашей Ойкумены. Он лежит непосредственно на пересечении прямых, проведенных от крайнего восточного мыса Евразии на Чукотке (Дежнева) до Зеленого мыса на крайнем западе Африки (Сенегал) и от крайнего северного мыса евразийской суши на Таймыре (Челюскин) до мыса Доброй Надежды на самой южной оконечности черного континента. Через эту же Адамическую точку проходит прямая между северо-западным краем Европы у норвежского мыса Нордкап и юго-восточной оконечностью Азии в районе Сингапура. Таким образом получается, что могила Адама (а точнее – Гайя Мартана) – это географический центр Ойкумены, действительный полюс мира!