Глава 9. Пришло время взглянуть своим страхам в глаза

«Паккард» 120 4dr Sedan, иссиня-черного цвета, лоснящийся от нанесенной на него восковой мастики, мчался между высокими зданиями старой Москвы, мрачно глядевшими на окружающие улицы темными провалами закрытых или заколоченных окон.

– Значит, снова, как при Петре Алексеевиче, будем учиться у нашего противника… – негромко побормотал глубоко задумавшийся пожилой мужчина с четким пробором волос на голове. Эту старую, оставшуюся у него еще с кадетских времен привычку разговаривать с самим собой Борис Михайлович Шапошников все никак не мог изжить. – Да-а…

Но его бормотание все же услышал шофер, который тут же, не отрывая глаз от дороги, спросил:

– Борис Михайлович, вы что-то сказали?

– Ничего, Сережа, ничего, – с тяжелым вздохом отозвался Шапошников. – Это я так, по-стариковски брюзжу… Не обращай внимание. Ты лучше поспеши, а то опаздываем. А сейчас каждая минута на счету.

«Да-а-а, времени всегда не хватает. Когда ты молод и горяч, оно течет словно стремительная река. А когда ты стар, тем более…» В эти секунды маршал, с задумчивым видом смотревший в черноту проносящихся мимо московских улиц, был совсем не похож на Красного маршала старой формации с еще не стершимися мужиковатыми, крестьянскими замашками, но уже проступавшими барскими чертами новой советской аристократии. Он скорее напоминал тот почти уже исчезнувший или вымерший человеческий тип, качества и черты которого когда-то описывались лишь одним словом – «благородный».

– Борис Михайлович, почти доехали, – шофер выруливал на Красную площадь. – Скоро пост.

Пассажир молча кивнул, по-прежнему не отрываясь взглядом от окна. «…И этот странный вызов в такое время. А ведь Он явно что-то хотел спросить, но, видимо, разговор не был телефонным». Портфель с бумагами в его руках тоже вряд ли бы смог пролить свет на мучившие его вопросы. Лежавшие в нем документы имели отношение лишь к эвакуации промышленных предприятий на восток, что курировал Шапошников. Однако, был почему-то уверен маршал, это интересовало Хозяина в последнюю очередь.

«Что-то случилось… и это что-то выбило Его из колеи». Именно эти эмоции, был готов поклясться Шапошников, и звучали в голосе Сталина, когда тот по телефону вызывал его в Кремль. «Что могло случиться? Северо-Американские Штаты вступили все-таки в войну? Или что-то с японцами? Не понятно… В последнее время все так завертелось, что хороших новостей ждать в принципе не приходится». Он с очередным вздохом снял фуражку и несколько раз провел ладонью по волосам, словно пытался смыть с головы накопившуюся усталость и… боль, которая в последнее время становилась лишь сильнее и сильнее.

«Нет, что-то определенно происходит… Эх, как же все это напоминает старые времена – какие-то интриги, слухи, козни. Вокруг и около Кремля ходят непонятные разговоры…» Пригладив волосы, маршал надел фуражку и вновь принялся изучать стекло машины. Именно так, в поездке, скользя взглядом по проплывающим мимо темным силуэтам зданий и других автомобилей, ему думалось лучше всего. В такие минуты многие непонятные, сложные вопросы, что казались неразрешимыми, обычно приобретали какое-то иное звучание и смысл, раскрываясь по-особому просто и естественно. «Говорят, почти за неделю до войны Хозяин дал приказ передислоцировать приграничные аэродромы вглубь страны. Хотя почти полгода до этого никому никакого дела не было до стоявших на самом виду новейших советских самолетов. Хм… Даже наоборот – пресекались любые попытки к этому из-за опасения, что Германия воспримет такие действия в качестве подготовки к войне… А в итоге вон как все получилось».

Шапошников вспомнил и то, что в последнее время была резко усилена работа с корреспонденцией для Сталина. Вроде бы он дал категорический приказ не вскрывать идущие на его имя письма, пакеты ни при каких условиях. Последнее породило массу слухов и домыслов, среди которых встречались и совершенно невероятные. Один из таких слухов, который дошел до маршала совершенно случайно, рассказывал о существовании какого-то очень опытного личного порученца Сталина, который инкогнито ездил по военным частям, заводам, советским органам и со стороны оценивал эффективность работы руководителей всех рангов и званий. Мол, эти письма приходят в секретариат именно от личного порученца. «Хотя, надо признать, реальное существование такого человека очень бы нам помогло. На местах уж слишком много неразберихи».

– Документы! – автомобиль наконец остановился перед аркой одних из ворот Кремля, когда требовательно тянувший ему навстречу руку сотрудник внутренней охраны вышел навстречу. – Доброй ночи, товарищ маршал Советского Союза! – крепкий мужчина в форме сержанта государственной безопасности козырнул, разглядев внутри автомобиля узнаваемое лицо Шапошникова. – Все в порядке, проезжайте.

«Занимательны все эти слухи, особенно если знать, что о существовании личных порученцев у Сталина с такими полномочиями я никогда не слышал… Хотя определенно в этом что-то есть. Иначе как тогда объяснить эти странные перестановки в его ближнем окружении?» Перебирая в голове последние необычные охлаждения в отношении Сталина к некоторым своим «фаворитам», Шапошников осторожно поднимался по крутой лестнице на второй этаж. «Взять хотя бы Хрущева… Откуда у Хозяина взялось к нему такое неприятие?» Конечно, Шапошников не обольщался на счет Никиты Хрущева при его таких особых качествах, как мстительность, самодурство, мелочность и так далее. Но вряд ли именно эти черты вдруг стали Сталину неприятны. Рядом с Вождем находились и гораздо более страшные люди. «И это странное прозвище Кукурузник? Что это такое?» Он вспомнил и еще несколько партийных и военных деятелей, внезапно, без всяких на то оснований, оказавшихся не в фаворе у Верховного. Однако показавшийся впереди знакомый поворот к кабинету мгновенно оборвал все его мысли.

– Товарищ Шапошников, – бессменный секретарь, блеснув стеклами очков, тут же встал. – Проходите. Товарищ Сталин уже спрашивал про вас.

Не без некой тревоги Шапошников открыл дверь и оказался в знакомом ему кабинете, в воздухе которого витал расползающийся по углам дым и характерный запах табака. Через мгновение он увидел того человека, от которого и распространялся этот запах.

– А, Борис Михайлович, а я вас уже заждался, – тепло проговорил Сталин, подходя с другого угла кабинета, попыхивая неизменной трубкой. – Как ваше здоровье? Ничего? Этого мало, Борис Михайлович. Вы у нас один такой, поэтому уж будьте добры поберечься, – Сталин рукой подвинул к гостю кресло. – Это вам такое партийное и советское поручение, – с усмешкой добавил он. – Вы очень нужны нашей стране.

Несмотря на такое радушие и явное благожелательное отношение к нему, маршала все же не отпускало ощущение, что Сталина что-то беспокоит и причем очень сильно беспокоит.

– Познакомьтесь, пожалуйста, с некоторыми документами и с датами их регистрации в секретариате… Хотя прежде ответьте на один вопрос: вы верите в Бога? – и Шапочников ощутил на себе пристальный взгляд черных, словно два омута, глаз. – Хорошо. Тогда, думаю, вам будет легче.

С этими крайне странными словами он подвинул в сторону Шапошникова тонкую раскрытую папку с документами.

«Что это еще такое?» Сказать, что Шапошников был удивлен, это значило ничего не сказать, чтобы описать его состояние. И он даже хотел было что-то сказать, как его взгляд упал на первый листок в папке, и его содержимое мгновенно полностью завладело его вниманием.

Осторожно касаясь небольших листков пальцами, он подвинул их к себе ближе и, чуть наклонившись вперед, стал внимательно просматривать.

«Поразительно! И это было написано почти за полторы недели до войны!» Да, листок в его руке, судя по синеватой печати на нем, поступил на стол к Сталину за десять дней до 22 июня. «Неизвестный предупреждает о войне. Даже называет ее точную дату и время. Безошибочно указывает направление главного удара… Сумасшедший?!» Он осторожно, как бесценное сокровище, отложил листок в сторону и, сняв пенсне, начал медленно его протирать.

Остальные листки он еще не смотрел, стараясь уже по первому уловить свое впечатление. «Нет, не сумасшедший. С таким бы разобрались и без меня. Берия это умеет лучше других… Тогда что? Странный документ… Листок из обычной ученической бумаги, написано карандашом. Строчки прыгают, буквы немного вразнобой, но все грамотно. Правда, немного непривычно. Да и какое-то странное равнение в письме, словно… это какой-то административный формуляр или писавший просто привык писать именно так?» Однако старый маршал не был бы самим собой – великолепным стратегом и военным до самой последней косточки, если бы не отметил другое! Незнакомец не просто предупреждал о возможных событиях! Нет! Он писал обо всем этом как о свершившемся факте: «…будет не такой кровавой», «…чтобы изменить», «…угробил почти сто тысяч солдат и сделает это снова» – все эти выражения, словно драгоценные камни невиданной красоты, бросались ему в глаза.

– Вы хотите знать мое мнение, товарищ Сталин? – продолжая держать во рту уже давно потухшую трубку, Хозяин молча кивнул. – Это не похоже на игру разведок ни гитлеровской Германии, ни других западных стран… Уже один тот факт, что все изложенное в письме подтвердилось, говорит нам о…

В небольшой комнате, где располагалась редакция городской газеты «Сталинец», несмотря на настежь открытые окна, было не продохнуть. Клубы дыма, в которых запах от магазинных папирос и цигарок с самосадом соединялся в ядреную смесь, поднимались над столом и медленно уплывали к потолку. Духоты и градусов добавляли и разгоряченные голоса главного редактора и пятерых взъерошенных мужчин и женщин – членов редколлегии, эмоционально обсуждавших содержание первой полосы завтрашнего номера.

– Евгений Николаевич, вы что, совсем не понимаете политического момента?! – голоса за столом тут же смолкли – такими аргументами в их среде просто так не разбрасываются. – О каком еще театре можно говорить на первой полосе в такое время? А вы смотрели, что это за пьеса? «Горе от ума»?! Вы что, совсем сошли с ума?! Ну скажите мне, пожалуйста, сделайте милость! Не мямлите, не мямлите!

Наконец он оторвал свой взгляд от жертвы – полноватого мужчины с одутловатым лицом, директора одной из городских школ, так неосторожно предложившего напечатать очерк об одной из премьер городского театра.

– Я еще раз напоминаю: идет война! Красная Армия, не жалея своих сил и жизней, громит врага в приграничных сражениях. Наши механизированные бригады с новейшими танками и пушками не оставляют гитлеровцам ни шанса, – едва не кричал редактор, вытирая со лба пот, а его чеканные фразы были словно списаны с передовиц прошлого выпуска «Правды». – Вот что должно быть на первой полосе! Понимаете меня?

Сидевшие за столом, в том числе и провинившийся директор, дружно кивали в такт словам главного редактора. Естественно, они тоже прекрасно понимали, что статье про театр не место на передовице, но что они могли поделать? В груде исписанных бумаг с новостями и заготовками статей, лежавших на столе, не было ничего подходящего. Здесь были десятки материалов: и о трудовых подвигах сталинградских рабочих, и о тысячах добытых тонн угля донбасскими шахтерами, и о многотысячных очередях в военкоматах. О действиях же Красной Армии, что желали люди, сведений почти не было. А то, что было, оказывалось крайне скудным и часто очень неоднозначным. Чего только стоили последние сообщения Левитана, с завидной регулярностью сообщавшие сначала о тяжелых продолжительных боях, о стойкости и героизме советских бойцов и командиров, а потом о десятках оставленных городов и поселков. Словом, срочно требовался материал в номер!

В этот момент в дальней части комнаты поднялся стажер, худую нескладную фигуру которого было почти не разглядеть за клубами папиросного дыма. Еще вчерашний школьник и сильно робевший по этой причине, он осторожно тянул руку, словно за партой, и негромко при этом покашливал.

– Аркадий Петрович… Э… – среди вновь воцарившегося в ходе обсуждения шума его голоса почти не было слышно. – Товарищи, товарищи. Мне вот тут письмо передали с передовой… Тут про настоящих героев написано!

Не знаю как, но его несмелое бормотание все-таки пробилось сквозь гвалт и достигло ушей грозного редактора, который тут же сделал стойку на слово «героев».

– Тихо! Тихо, я сказал! Что вы разорались, как клуши в курятнике?! Наш стажер что-то сказать хочет, – и все синхронно, словно по команде, повернулись в его сторону. – Что ты там такое говорил, Денис?

Поднявшийся с места парнишка в затасканных серых штанах и светлой рубашке навыпуск быстро подошел к столу и протянул сложенный в несколько раз листок от обычной ученической тетради.

– Ну-ка, ну-ка, молодой человек, посмотрим, – редактор схватил листок и, расправив, начал его изучать. – Так… так… Хорошо… – и с каждой новой секундой тон его голоса становился все более воодушевленным. – Очень хорошо! Просто великолепно! Где ты это раскопал? – радостно воскликнул Аркадий Петрович. – Передали? Кто? Это же то, что нам надо! Героический материал о бойцах настоящего коммуниста полкового комиссара Фомина, уничтоживших почти роту немецких танков и десятки гитлеровцев! Вот оно! Вы только посмотрите, как написано! С какой силой, экспрессией! «И он тогда воскликнул: “Ударим по фашистским гадам, чтобы полетели они вверх тормашками с нашей земли!”». А?! Каково?! А вот это – «и едва наш командир произнес слово “добровольцы”, то весь строй, как один, шагнул вперед!». Вот как надо! А вы тут про театр! Стыдно, товарищи!

Он положил письмо на стол, давая его прочитать и остальным.

– А назовем статью так: «Бить врага по-комиссарски! (рассказ о боевых буднях советских бойцов полкового комиссара Фомина Е.Г.)». Денис, а тебе поручение. Постарайся найти этого бойца, что передал тебе письмо, и расспроси его подробнее про нашего героя. Чувствую я, что здесь пахнет не одним материалом, а целой серией, а может, и…

Жаркое солнце немилосердно палило, прокаливая воздух и землю. Последняя, особенно на грунтовых дорогах, из-за этого уже давно превратилась в запекшую корку, с успехом соперничая по твердости с асфальтом.

Наступавший на пятки июня июль, видимо, тоже не принесет облегчения от немилосердной жары. На небе не было ни облачка, а лишь высокий и кристально голубой небосклон.

Трава и листья на деревьях в лесу от недостатка влаги начали скручиваться в трубочки, пытаясь хоть как-то сохранить остатки влаги. Зверье, насекомые тоже попрятались по норам и щелям, дожидаясь ночной прохлады.

Лишь человек, самый страшный и сильный зверь, не обращал внимания на пекло…

С лесной полузаросшей грунтовки на республиканскую дорогу вдруг резко выскочил небольшой юркий броневичок, сразу же застывший на самом верху. Расплываясь от марева раскаленного воздуха, он казался нереальным миражом, если бы не раскрытый люк на его башенке и вылезший оттуда потный и красный как помидор лейтенант. Командир несколько секунд широко раскрытым ртом, словно рыба на воздухе, глотал воздух и никак не мог надышаться. Потом судорожно схватив висевший на груди бинокль, начал осматриваться по сторонам.

– Черти их задери, кажется, никого, – дорога по обеим сторонам была совершенно пуста, из-за чего он с видимым облегчением вздохнул. – Давай отмашку! Пусть перебираются быстрее на ту сторону! Давай, давай! – сам же крикнул куда-то внутрь броневика. – Михалыч, выдвинись-ка метров на пятьдесят на запад по дороге. А то там дальше поворот и толком ни хрена не видно. Могут выскочить, а мы тут со спущенными штанами!

Тем временем, получив сигнал от передового охранения, из леса потянулись первые телеги медсанбата комиссара Фомина. Бежавшие рядом со скрипучими повозками возницы, перевязанные бинтами бойцы, с матами и стонами впрягались рядом с лошадьми и тащили телеги на ту сторону, в спасительный лес. Сейчас халтурщиков не было. Пережившие первые дни войны с внезапными бомбежками авиации и стремительными атаками немецких танков, и здоровые, и больные прекрасно понимали, что сейчас спасти их могут лишь они сами.

– Быстрее, быстрее, вашу мать! – прихрамывавший комиссар, шипевший от стреляющей боли в бедре, не выдержал и, выбравшись из легкого автомобиля, подставил и свое плечо к намертво вставшей в колдобине телеге. – Мы тут как на ладони! Не дай бог, эти стервятники заметят.

К счастью, на этот раз все обошлось, и длинный, извивающийся змеей обоз все-таки благополучно и никем не замеченный перебрался через региональную трассу и вновь нырнул в густой белорусский лес, держа путь строго на восток.

Все последние дни они, напрягая все силы, пытались догнать откатывавшиеся на восток советские войска, во множестве бросавшие на своем пути технику с высохшими баками, орудия с пустыми боекомплектами и десятки невысоких земляных могильных холмиков, часто лишенных даже имени.

– Прошли вроде, – на третьей телеге прошептал с облегчением возница, крупный мордастый мужик с густой бородищей, здорово напоминавший разбойника с большой дороги своим фактурным лицом и пудовыми кулаками. – Слава тебе господи! Укрыл нас Милостивец от поганой немчуры.

В этот момент сзади него вновь, уже в который раз, громко и протяжно застонал раненый, обожженный до черноты сгоревшего хлеба танкист. Не отходившая от него ни на шаг девчушка в уже посеревшем от пыли белым и сшитым на подобие пилотки платке тут же начала осторожно прикладывать к его лбу влажную тряпку.

– Отходит, человече… – оглянувшись назад, пробормотал возница и быстро перекрестился.

– Ты что болтаешь, Борода! – возмутился сидевший за его спиной боец, молодой парень с перевязанной грудью. – Выкарабкается братишка. Человек, знаешь, какая тварь живучая?! Он все вытерпит. Это скотина вон мрет как мухи, а человек живуч.

Через мгновение, когда один из них матюгнулся чуть сильнее, на них зашикала медсестра.

– Слышь, доча, ты бы нашего Митюшу позвала, – бородач вновь повернулся, с лицом его в этот момент, что удивительно, произошла самая настоящая метаморфоза – оно словно собралось в кучку всеми своими морщинками и тут же умильно расплылось в улыбке. – Чай, он-то уважит страдальца…

Девушка бросила на мужика возмущенный взгляд и хотела было что-то сказать, но тут танкист снова выдал протяжный стон. Это был полный мучительной боли и отчаяния хрип-возглас человека, который уже просто не мог терпеть. От нестерпимой боли он ломался… Дернувшаяся к нему медсестра с текущими из глаз слезами развернулась на одном месте и понеслась куда-то вглубь обоза.

– Хорошо, умчалась все же егоза, а то не больно-то она его привечает. Ученые все стали… Доктора, врачи… Академии, ниверситеты всякие кончают. А наш Митюша, спаси его Господь, и без всяких академиев на ноги поставит, – удовлетворенно хмыкнул мужик в густую бороду. – Сейчас Митюшенька наш придет… Браток, ты потерпи, – повернувшись назад, негромко проговорил он. – Чуток совсем…

– Эй, слышь, Борода, – парнишка, сидевший сзади, пересел ближе. – Я тут у вас новенький. Что это за Митюха такой? Докторюга, что ли?

Возница чуть повернул голову и неприязненным взглядом прошелся по приблатненному парнишке, на правой руке которого синела вязь татуировки. Он действительно появился у них только вчера – разведчики наткнулись на него, полузасыпанного и оглушенного, в одной из наших траншей.

– Сам ты Митюха, олух! – буркнул мужик, отворачиваясь к дороге и уставившись в задок впереди катящейся телеги. – Это наш Митюшенька! Врачует он. Облегчение всем болезным приносит. Эти костоправы-то все норовят отрезать да оттяпать, а он, милостию Божьей, хвори прогоняет. Понял, тютя?! И не смотри, что он ростом не велик, – возница опять внушительно прошелся взглядом по пареньку. – Че гадкое сотворишь, в миг накажет.

Однако хмыкающий с сомнением парнишка явно не был готов поверить в то, что какой-то Митюша мог облегчить боль у обгоревшего танкиста, больше напоминавшего угольную головешку, чем человека. И когда парень уже собрался и свои пять копеек вставить по этому поводу, с хвоста обоза показалась худощавая фигура подростка, одетого по-городскому – в чуть короткие не по росту брюки, рубашку со странно засученными рукавами. Довольно тщедушный, с лохматой гривой волос, он шел от телеги к телеги и о чем-то переговаривался с ранеными. Время от времени он легко касался то одного, то второго из них, заставляя еще мгновение назад стонавших и скрипевших зубами от боли бойцов улыбаться и с облегчением откидываться на солому. И все он делал как-то легко, невесомо, словно порхающая бабочка.

Да, да, это был Я! И Митюшей, Митюшенькой, Дмитрием и даже Дмитрием Михайловичем называли именно меня. Признаюсь, кое-кто украдкой называл меня и другими именами, странными и не совсем добрыми: колдун, дьявол и, кажется, сатанинское отродье. Ха-ха-ха! Да, звали и так! А всего-то успокоил одного урода в человеческом обличье, которого случайно застал без штанов над маленькой девочкой. Да, я не сдержался! А кто бы сдержался на моем месте?! Тем более, я не здоровый дядя с тяжеленными кулаками и бычьей шей, а всего лишь худенький подросток. Ну и ткнул я его в пару точек из особого списка так называемой черной акупунктуры. Быстро, пока он запутавшись в спущенных штанах, пытался приподняться, я нажал ему на них и все… Ну как все? По хорошему, с этого-то все и началось! Нажатием в одном месте я ему парализовал все, что ниже спины, а нажатием в другом – разбередил ему пару-тройку нервных окончаний. Поганая штука, если кто знает, эти самые нервные узлы. Всего один тычок, даже слабенький, а выворачивать мехом наружу будет дня три, а то и четыре. Словом, когда его принял наш ярый особист и начал «потрошить», тот все и рассказал. И к вечеру на меня уже начали косо посматривать, а кое-кто и обходить стороной. А того урода, что почти сутки орал как резаный из-за непрекращающихся диких болей, на следующее утро расстреляли!

– И кто тут у нас буянит? – я уже давно перестал пытаться не выходить из образа местного, понимая, что все равно буду выделяться. – А, вот ты где.

Я шел рядом с телегой, держась за ее борт и внимательно смотрел на скулившего через зубы танкиста. «Б…ь, как же он обгорел! Как в том фильме. Как там его? Э-э… “Белый тигр”, во!». На его лице, голове, открытой части груди и руках места живого не было – одна запекшая корка плоти. Вдобавок бедолага еще открыл глаза и эти белки с сочившимися слезами с болью уставились на меня.

– …ли, браток, – из черного провала, который с большим трудом можно было назвать ртом, неожиданно для меня раздался полубормотание, полустон. – Не могу больше… – а слезы его, прозрачные-прозрачные, медленно текли по бугристой черной коже, видневшейся вдоль бинтов. – Пристрели.

«Все, амбец! От таких взглядов я скоро и сам точно дуба дам!.. Бляха-муха, его надо наркотой от пяток и до самых бровей обкалывать! Как у него еще сердце только тянет. Такого просто обезболить вряд ли получится…»

– Вижу, худо тебе, земляк, – слезы у того текли рекой. – Ничего, ничего… Поскрипи зубами, порычи, все легче станет. А я тут тебе кое-что нажму… Сейчас… Чуть голову на бок, вот…

«А вот здесь, кажется, его не сильно задело. Кожа вроде здоровая. Значит, попробуем». Слава богу, пальцы подростка обладали просто сверхъестественной чувствительностью. Я сразу же нащупал характерную впадинку чуть ниже уха танкиста, где располагалось одна из главных точек Золотого меридиана Ши-Чи. Если в этом месте нажать со всей силы, то человека можно было запросто отправить на тот свет. А вот несколько ритмичных касаний вполсилы давали совершенно иной эффект – они поднимали сильную эйфорическую волну, лихо прокатывающуюся по всему организму. «Главное, не ошибиться… Раз, еще раз, а потом еще раз… Четкий ритм. Чего там с ним? Дышит вроде. Ого-го, что это у нас такое? Улыбка, что ли…»

– Ха, братва, гляди-ка, лыбу давит! – приблатненный парнишка от удивления чуть не свалился с края телеги, где сидел словно молодой кочет на насесте. – Как это так? Вот малой дает! Нет, ты смотри! Скалится ведь танкист. Вы видите! Сестричка, ты видишь?

И я это видел. Обгоревший действительно робко улыбался, впервые за последние дни вздохнув совершенно спокойно, без дикой, отдающейся во всем теле боли. «Вроде пошла волна. Жаль только ненадолго все это, и скоро его снова скрутит. Вот, конечно, если он сам со своей башкой поработает. Как там у Норбекова или у Алиева, “сконцентрируйся на одной единственной мысли или слове”…» Я вспомнил о целой куче всяких психологических и околопсихологических приемов и упражнений, которые работали с резервами организма. Тонны этой литературы были мной перелопачены в период моего увлечения восточными учениями. Мне даже многое, очень многое, к моему несказанному удивлению, удавалось. Всякие психологические установки, якоря, мнемонические и гипнотические техники, все это в той или иной степени было мною съедено, переварено и в итоге усвоено. Вот сейчас я и хотел попробовать на этом страдальце кое-что из современного или древнего арсенала.

– Так… Попробуем, пожалуй, – пробормотал я и, остановив взгляд на девчонке с сумкой медика наперевес, с улыбкой подмигнул ей. – Народ, часы как медальончик есть у кого? Да не такие! Нет! – шедший рядом с телегой сам комиссар, давно уже приглядывавший за мной, начал было расстегивать с руки браслет своих часов. – Наручные не нужны, Ефим Моисеевич! Такие вот, на цепочке! Или, может, медальон какой есть у кого? А? На время! Нужно очень!

Часы? Что я, в самом деле? Какие у бойцов часы, да еще такие? Сейчас это самая настоящая редкость, которая есть не у каждого командира.

– Держи… те, Дмитрий Михайлович, – медсестричка, порыскав у себя на груди, протягивала мне небольшой золотистый медальончик с тоненьким шнурком. – Такой подойдет?

«А то! Самый размер!» Я кивнул, схватив шнурок. «Теперь надо торопиться, пока его снова боль не накрыла. Гипноз ведь такая штука, что не терпит сильных раздражителей».

– А теперь ша! – и таких словечек я уже набрался – время такое и люди такие. – Все молчите, не отвлекайте!

Медальон, сверкнув на солнце скругленными гранями, повис на шнурке прямо перед лицом танкиста.

– Земляк, ты как? Получше? Хорошо, хорошо, – тот вновь слабо улыбнулся, раздвигая запекшееся мясо губ. – Сейчас тебя еще подлатаем. Слышишь? Говорю, сейчас еще полегчает. Смотри сюда! Вот прямо на медальон. Смотри, как он блестит! Внимательно. Глаз от него не отрывай! Слышишь, жизнь твоя от него зависит, – нажал я на танкиста еще сильнее, увидев, как загорелись его глаза надеждой. – Давай, браток! Я начну медальон немного раскачивать, а ты следи за ним.

Судя по шороху за моей спиной, приблатненный парнишка подвинулся от возницы ко мне. Любопытный, зараза. За такой шпаной глаз да глаз нужен.

– Молодец. Смотри и слушай меня, – я попробовал, насколько это позволяло мое горло, понизить голос. – Слушай каждое слово, каждый звук, словно он самый родной для тебя. И нет для тебя ничего ближе его и важнее! В нем весь смысл твоей жизни.

Я впился в него глазами, уже не обращая внимания ни на кого вокруг – ни на перекосившееся лицо особиста, ни на огромные удивленные глаза медсестры, ни на прищуренный и подозрительный взгляд Фомина, ни на стекленеющие глаза парня за моей спиной. Сейчас передо мной, словно в тоннеле, было лишь одно – темное лицо раненого.

– Ты слышишь голос самого родного для тебя человека, самого близкого, самого важного. Ты ему абсолютно и полностью доверяешь. У тебя нет никаких сомнений и подозрений. Ты на сто процентов доверяешь мне, – продолжал говорить я.

«Все! Контакт есть!» Танкист стал реже моргать. Взгляд его окончательно остекленел. В этот момент сзади меня кто-то с грохотом свалился с телеги. Походу, парнишка за моей спиной оказался слишком уж гипнабельным – промелькнуло у меня где-то на периферии сознания.

– Сейчас я до считаю до десяти, и тебе станет абсолютно легко и спокойно. У тебя не будет никакого страха и боли. Тебе будет очень спокойно. Ты станешь камнем! Большим, темным, холодным камнем, который ничего не боится! Ни огня, ни холода, ни пули! Один… Два… Тебе становится все легче и легче. Тревоги и страхи уходят от тебя. Три… Четыре… Твои руки, ноги, тело тяжелеют. Они становятся плотнее, сильнее. Пять… Шесть… Семь… Ты похож на камень. Твоя кожа похожа на камень. Твои нервы и воля похожи на камень… Восемь… Девять… Ты тяжелый, сильный. Ты камень, у которого никогда ничего не болит. Ты камень, который никогда ничего не боится! Десять… Ты был и остаешься камнем! Большим, мощным! Ты камень… Ты чувствуешь силу камня? Его спокойствие и уверенность? Ты цельный, монолитный, без трещин и разрывов.

«Кивает. Хорошо. И рожа стала какая-то неподвижная. Правда, она и раньше напоминала маску, черную». Я продолжаю пристально рассматривать лицо танкиста. «Так, а теперь поедем обратно. Поглядим, что получилось…»

– Сейчас я начну обратный отсчет, и когда досчитаю до одного, ты очнешься и будешь себя чувствовать совершенно легко и спокойно. И с этого момента, всегда, когда ты будешь представлять камень, тебя сразу же будет наполнять чувство уверенности, силы, спокойствия и здоровья. Десять… Девять… Восемь… Ты помнишь про камень, про его силу, про его мощь и его спокойствие. Семь… Шесть… Пять… Тебе становится все лучше и лучше… Четыре… Три…Два… Один…

Выдохнув воздух, я замолчал. «Черт, получилось или нет?! Б…ь, а чего это тихо-то как?» До меня вдруг дошло, что вокруг меня стояла тишина. Никто не разговаривал, ни сопел, ничего ни скрипело и не стучало. «Охренеть, обоз встал! Б…ь, откуда здесь столько народу?» Оказалось, около телеги на расстоянии нескольких метров собралось около сотни человек, которые с жадным любопытством смотрели на происходящее.

– Б…ь, братцы, – приблатненный парнишка, уже очнувшийся, затыкал рукой в сторону обожженного танкиста. – Очнулся! Смотрите!

Я тоже резко развернулся и увидел…. Очнувшийся командир плакал. Как ребенок. Слезы, не прекращаясь, текли ручьями. Кристально чистые ручейки стекали по черной сожженной коже, через которую просвечивала кровавая кожица. «Хуже стало! – екнуло у меня сердце, словно чем-то кольнуло в грудину. – Угробил мужика!»

Но тут танкист медленно привстал и сел. Без стона, хрипа! Встал сам, хотя до этой минуты все время лежал неподвижной колодой. Рука его вдруг черной клешней вцепилась мне в плечо. И в полной тишине раздался его голос.

– Спасибо, сынок, – прохрипел он, сильно сжимая мне плечо. – Дышать могу. Дышать могу по-человечески… Спасибо, спасибо… Дышать могу…

Что тут началось! Охренеть не встать! Это был настоящий взрыв, ни много ни мало! Люди, словно морская волна, вдруг хлынули к телеге. Они тянули руки к нему, что-то кричали, шептали, кто-то пытался прикоснуться и ко мне.

– Ну ты даешь, малой! Слышишь, сукой буду, силен! – парень с перемотанной ногой от охватившего его возбуждения аж вскочил на телегу. – Ты же как… этот… ну этот Ишуа из… э… Назарета! Читали нам по малолетке как-то про этого Ишуа! – что там творилось у этого бывшего уголовника в голове, один бог знал. Видимо, здесь все смешалось: и «Мастер и Маргарита» Булгакова, и Библия, и еще что-то. – Тот тоже руки вот так возьмет и наложит на болезного, а тот выздоравливает сразу! Ишуа настоящий!

И тут парнишка неожиданно получил звонкий подзатыльник от возницы. Бородач оказался верующим.

– Ты чего языком своим поганым метешь?! – кулачищем своим он снова треснул по парню. – Господа нашего Иесуса Христа поганишь?! А?!

Однако дело было сделано. Громкое слово вылетело, словно яркая птичка из клетки, и начало жить своей собственной жизнью… Кто-то услышал одно, кто-то другое. Третий вообще ничего не понял. Но в результате этих нечаянно оброненных слов изменилось очень многое.

Я, правда, не сразу это понял, а когда понял, было уже поздно…

– Дима, пошли в машину, – Фомин потащил меня из этого людского моря. – Обоз! Что встали?! Немцев, что ли, ждем? – закинув меня на заднее сидение автомобиля, заорал он в толпу. – Политрук, какого черта стоим?!

Политрук уже разгонял всех по своим местам, сверкая вороненой чернотой револьвера в руке. А мы наконец тронулись с места, причем комиссар сам сел за руль, выпроводив шофера наружу.

– Ты что творишь? Что это за балаган?! Ты слышишь меня?! – судя по дерганью легковушки, Фомин был довольно зол. – Отвечай! Ты что, совсем ничего не понимаешь? – он почти кричал. – Сейчас война! А ты знаешь совершенно секретные вещи. Сейчас тебе вообще нельзя высовываться! Должен сидеть тише воды и ниже воды! Понимаешь?! Тише воды и ниже травы! А ты что творишь?

Чуть позже, когда он успокоился, до меня дошло, что Ефим Моисеевич просто дико за меня испугался.

– Тебе срочно надо в Москву, к товарищу Сталину! Ты понимаешь меня? – продолжал комиссар, то и дело поворачиваясь в сторону заднего сидения. – Ты должен рассказать обо всем! Дима, ты должен! Обо всех наших ошибках, обо всех предательствах! Нужно вскрыть этот нарыв с кровью и гноем, чтобы все дерьмо вылилось наружу! – с горячностью говорил он. – Ты вообще знаешь, в какой заднице сейчас страна? Те танкисты рассказывали, что мы уже потеряли целый мехкорпус. Почти тысяча танков в труху, в металлический хлам! От второго корпуса тоже уже почти ничего не осталось. А что сейчас творится за нашими спинами, вообще одному Богу известно! На железке настоящий ад творится! Десятки заводов эвакуируют на восток! Это тысячи рабочих и членов их семей, сотни тысяч тонн грузов!

А вот тут, после этих самых слов про «эвакуацию промышленности на восток», мне «нехреново прифигело». Я ведь уже успел для товарища Сталина еще одно письмо накропать, в котором как раз и призывал как можно скорее начать перебрасывать в глубокий тыл заводы к западу от Москвы. Это был жесткий такой удар по моей уверенности в исключительности моего послезнания! Я бы даже сказал, это был нокдаун! Я ведь считал себя таким неповторимым, прочитавшим кучу умных книг об этом времени, просмотревшим десятки художественных и документальных фильмов о войне. Оказалось же, что вся эта уверенность о сверхценности моих знаний была под большим вопросом! Ведь даже эта самая эвакуация промышленности на восток, о чем я подробно и даже, кажется, с пафосом писал в письме, готовилась еще с тридцатых годов. Тогда целые ученые коллективы думали, какие заводы и предприятия, в каких объемах, куда и как должны быть переправлены. Уже давно были определены специальные площадки, где должны вскоре будут вырасти заводы-дублеры или заводы-преемники взамен захваченных или уничтоженных немцами.

Когда же я очнулся от своих раздумий и снова стал слышать Фомина, тот, оказалось, уже рассказывал о Москве.

– Чтобы попасть в Кремль, придется через особый отдел действовать. Есть у меня в Вязьме один знакомец, еще с давних времен. Думаю, сможет все устроить, – рассуждал комиссар, сбавляя ход на очередном крутом повороте лесной дороги. – Хотя опасно… Время сейчас не то. Нельзя тебя одного отпускать. И я не могу с тобой. Это дезертирство…

И тут меня осенило.

– Я знаю как. Надо к Жукову обратиться, – мне вдруг подумалось, что попробовать пробиться в Кремль через Жукова будет быстрее всего и наиболее безопасно.

– Георгий Константинович… – задумчиво проговорил Фомин, видимо, не сразу осознав, что я предлагаю. – Серьезный, но жесткий человек. Стоп! Ты ему тоже хочешь рассказать все то, что рассказал мне? Думаешь, он поверит? И вообще, будет ли он тебя слушать?

На что я снисходительно, насколько только мне позволяло лицо ребенка, улыбнулся.

– Будет, будет. Я же с ним некоторым образом знаком, – и тут наградой мне стало охреневшее лицо комиссара. – Да, знаком в некотором роде. И не надо делать такое лицо! В поезде я с ним встретился, – я вновь улыбнулся, вспомнив запертого в туалете Жукова. – Там и поговорили… И я уверен, что он меня вспомнит и не откажет в такой просьбе. Точно вам говорю, Ефим Моисеевич. Даже не сомневайтесь. Вы только телефонную связь с ним обеспечьте, и нас доставят к нему как на блюдечке. А оттуда и до Москвы доберемся.

После некоторого колебания Фомин мой план принял. Жуков, признавал он, станет для меня самой лучшей защитой, если, конечно, его удастся убедить в моей правоте.

Проверить это случай представился лишь на другой день, когда наш медсанбат, обоз и десятки приставших к нам все же выбрались к нашим войскам. Это был какой-то маленький городок, на окраине которого несколько тысяч голых по пояс бойцов с остервенением вгрызались в твердую землю. На сотни метров вокруг уже змеей вились контуры траншей с вкраплениями индивидуальных ячеек. Кое-где даже уже приступили к обустройству дотов. Хотя это все совсем не выглядело той стеной, которая смогла бы остановить рвущегося вперед фашиста.

Видимо, у меня все это отразилось прямо на лице, раз Фомин, едва только глянув на меня, со злости сплюнул на землю.

– Немцев здесь не удержать, – едва не прорычал он, с силой пнув камень сапогом. – Это недоразумение, а не оборона. Сколько здесь бойцов? Полк, два? Ни танков, ни артиллерии!

Он бы, наверное, еще долго так стоял, с отчаянием рассматривая хилые цепочки окопов, если бы я не напомнил ему про телефон.

– Пошли, – лишь бросил он в ответ и развернулся к одному из зданий, над которым развевался красный флаг.

В штабе рядом с картой сидел какой-то полковник, который, как оказалось, и заведовал обороной этого направления. Чуть полноватый, крупный, в каких-то нелепых очках с круглыми линзами, он совсем не походил на военного. Скорее это был учитель или даже бухгалтер в совхозной конторе. Позже я узнал, что он действительно еще недавно был самым обычным учителем.

– Полковой комиссар Фомин. Возглавляю сводную группу бойцов Красной Армии и гражданских лиц, среди которых много медицинских работников и членов семей комсостава, – представился Фомин, крепко пожимая руку полковнику. – Идем от Бреста. Нам срочно нужна связь.

Полноватый мужчина назвался полковником Кочергиным Иваном Петровичем, командиром 153-й стрелковой дивизии, точнее, ее огрызками. Эта дивизия еще должна была только быть сформирована, и поэтому под ружьем у него находилось не более одной-двух тысяч человек.

– Вы знаете, как связаться с генералом Жуковым? – у полковника брови поползли вверх. – Я обладаю особо важной информацией. Говорите, Георгий Константинович, назначен представителем верховного главнокомандующего на этом направлении? Хорошо! Кого вызывать?

Разобраться, кого и как вызывать, удалось не скоро. Кочергин жутко разволновался, видимо, еще в первые секунды приняв нас за какую-то инспекцию. Сейчас же, когда мы все разъяснили, он все еще никак не мог отойти.

В конце концов, попросив полковника подождать в другой комнате, Фомин по коммутатору начал вызванивать Жукова. Через какие-то позывные, проверочные номера с горем пополам нам все же удалось выйти на него. И когда это случилось и на той стороне раздался нетерпеливый голос генерала, Фомин медленно протянул трубу мне.

– Генерал Жуков? Георгий Константинович? – криво улыбнувшись, выдохнул я в трубку. – Слышите меня?

В трубке установилось молчание на некоторое время. Видимо, помехи и шум в проводах и телефонной трубке так замаскировали мой голос, что он даже вспомнить его не смог. Он несколько секунд переваривал, как по специальной связи на него, представителя главнокомандующего, смог выйти какой-то пацан.

– Кто у аппарата? Что это за раздолбайство?! – судя по голосу, настроение у будущего маршала Победы было очень «не очень». – Что там, совсем ошалели, мать вашу?! – он уже не говорил, а орал в трубку. – Быстро мне дежурного!

Полковой комиссар, все это время стоявший рядом со мной, съеживался буквально на глазах. Вот только что он был нормального среднего роста, и вот Ефим Моисеевич уже меньше меня.

– Слышишь, Георгий Константинович? Не кричи! – я, насколько мог, приглушил голос, чтобы хотя бы немного напоминало ту нашу встречу в поезде. – Про поезд на Брест помнишь? Середина июня? Когда инспектором в Западный округ ездил? – в трубке моментально все стихло, раздавалось лишь тяжелое дыхание с трудом успокаивающегося генерала. – Помнишь, значит. А разговор у туалета через дверку тоже помнишь? Хочешь, еще кое-что расскажу? Про планы немцев, про их технику, тактику? – тяжелое хмурое сопение в трубке явно сменилось на что-то другое, удивленное и более заинтересованное. – Где их новый удар будет? Какими силами и что, черт побери, делать не надо? Хочешь?

– Да, да! – вдруг рявкнул в трубку Жуков, и так подогретый предыдущим ором до самого верха. – Говори, кто бы ты там ни был!

А Фомин еще держался. Молодец! Правда, того и гляди в обморок свалится от такого разговора с самим Жуковым, который по всей видимости сейчас был большим авторитетом для военных, особенно среднего комсостава.

– Подожди, Георгий Константинович, не время для разговора. Опасно здесь. Через два дня этот город немцы возьмут, а здешнюю 153-ю стрелковую дивизию, что держит здесь оборону, танками раскатают по полям. Здесь будет направление главного удара, а не в центре. Слышишь? Помог бы братишкам чем-нибудь, а то ведь лягут тут все. У них ведь даже гранат противотанковых нет… И нам здесь не сподручно быть. Словом, если хочешь узнать много нового, то организуй нам коридор сначала к себе, а потом и в Кремль.

Что бы там потом ни рассказывали и писали о маршале Жукове, соображал он очень быстро. Едва я только поделился этой информации о судьбе города и обороняющихся ее бойцов, как он уже видел, что случится дальше.

– Сегодня же будет транспорт, который вас доставит ко мне. Потом я свяжусь с Москвой, и решится, что делать дальше, – энергично заговорил он. – С обороной города мы со штабом фронта сейчас обмозгуем. Если главный удар будет здесь, тогда надо менять всю конфигурацию обороны…. Хорошо! На сколько человек нужен транспорт? Кто еще будет? – я назвал четверых (себя, бабулю с Настей и комиссара Фомина). – Постой! Это какой комиссар Фомин? Полковой комиссар Фомин Ефим Моисеевич?! Про которого в газете писали? Отлично! Герой! – Фомин рядом со мной, кажется, снова начал выпрямляться во весь свой рост. – Посмотрим на него!

Лишь потом, через пару часов после разговора, до меня дошло, про какую статью в газете мог говорить Жуков. «Значит, одно из моих писем все-таки добралось до какой-то редакции. Неплохо! Четыре письма послал с теми, кто наш обоз обогнал, а выстрелило только одно… И Константиновича, смотрю, как статья впечатлила. Интересно, как они там написали? Все, что я указал, включили в газету или нет? Про истребителей танков, про навесные баки танков с бензином, про сжигание резиновых покрышек для сшибки с боевого курса летчиков Люфтваффе? Надо эту газетенку потом обязательно почитать. Б…ь! Я же совершенно забыл! Теперь нужно будет и комиссара как-то подготовить. Этот ведь молчать не будет…»