Глава 8. Путь в тысячу шагов начинается с одного-единственного шага

Он силой провел руками по лицу, словно пытался смыть все эти ужасные мысли. Ему казалось, что они, словно тяжелая плотная глина, вот-вот его затянут в сырую и холодную пучину.

Тихо прогудели часы. Было ровно десять часов вечера 22 июня.

– Десять вечера… Неужели этот проклятый день когда-нибудь закончится… – Сталин отвернулся от часов и откинулся головой на кресло. – Это катастрофа… – тихо прошептал он. – Настоящая катастрофа…

Он медленно прошелся глазами по своему столу, по лежавшим на нем предметам – двум толстым томам из сочинения Ленина, завтрашнему номеру газеты «Правда», парочке карандашей – синему и красному. Но все это его сейчас совершенно не волновало… Именно в эту секунду ему захотелось помолиться. Да, именно помолиться. Всесильный правитель одной шестой части суши уже и не помнил, когда в последний раз он обращался к Богу с молитвой. Это было тридцать пять или сорок лет назад? Сталин не помнил. Но именно сейчас он ощущал как никогда сильно эту потребность…

– Значит, все было правда… Боже, в письмах была написана самая настоящая правда. Все случилось именно так, как в них сказано, – разговаривая сам с собой, Сталин стал озираться по углам кабинета, с ужасом ловя себя на мысли, что ищет икону. – Как же так? Откуда все было известно? Неужели и остальное все сбудется?! Господи, прости меня греш…

И он все-таки опустился на колени и начал читать на грузинском языке ту самую молитву, которую много лет назад в далеком-далеком детстве слышал от своей матери.

Повторяя проникновенные слова древней молитвы, Сталин, когда-то прилежный семинарист Иося Джугашвили, не мог знать, что специальная группа НКВД уже вышла на след Анастасии Карабановой, которая, как показали работники главного почтамта, и опустила большую часть писем. Две тройки опытных оперативников уже побывали и в селе Старая Падь, где училась старшеклассница, и на местной станции, где ее видели в последнее время. Сейчас же, на второй день войны, сотрудники НКВД буквально на брюхе выбирались из Бреста, где по случайности разминулись с Настей и ее попутчиками.

С оглушительным грохотом взорвался очередной снаряд немецкой пушки-исполина, точным попаданием обрушив кусок Тереспольских ворот. Тонны взрывчатки разнесли часть многометровых стен, примыкавших к воротной башни, и обнажили кирпичные внутренности многострадальной крепости.

– Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант, – по кирпичной крошке в полумраке каменной взвеси, заполнившей воздух, полусогнувшись пробирался красноармеец. – Кхе-кхе-кхе, – то и дело он заходился в тяжелом хрипящем кашле, пытаясь откашлять кирпичную крошку. – Кхе… Товарищ лейтенант, это я, Сафронов. У клуба опять шевеление… А вот вы где.

Заметив изломанные очертания тела с кобурой на боку, засыпанного кусками обрушившейся стены, боец опустился на колени и начал откапывать командира.

– Потерпите, товарищ лейтенант. Потерпите еще немного, – забормотал он, услышав тихий стон. – Сейчас… Вот так, – Сафронов освободил голову и плечи лейтенанта Кижеватова, принявшего командование над остатками 132-го батальона конвойных войск НКВД. – Водицы немного осталось. Попейте.

Лейтенант Кижеватов, тридцатитрехлетний мордвин, несколько минут смотрел прямо перед собой мутными глазами и никак не реагировал. Наконец в его глазах появилась осознанность, и он что-то произнес, шевеля одними губами.

– …Ушли? … говорю… – было почти ничего не слышно. – Сафронов, сводная группа пробилась наружу? Они ушли?

Вызвавшись командовать группой добровольцев, прикрывающих бросок сводной группы полкового комиссара Фомина на восток, Кижеватов страстно желал знать, что остатки гарнизона смогли вырвать из капкана крепости.

– Сафронов, у них получилось? – правая рука его, покрытая кирпичной крошкой и кровью, потянулась вперед.

– Ушли, товарищ лейтенант, ушли. У них получилось, – расслышав наконец, что у него спрашивали, начал успокаивать раненого Сафронов. – Как только новый обстрел начался, товарищ комиссар приказал под шумок взорвать внешнюю стены казармы. Представляете, тама почти полторы тонны динамита было. А как стену проломили, так две группы на плотах быстро переправились на ту сторону, где и пулеметами немцев прижали. Потом и остальные перебрались на ту сторону. Мы же тут немчуре прикурить дали…

Слушая это, Кижеватов улыбался. Им все-таки удалось уйти.

– Э… Товарищ лейтенант, я туточки что сказать хотел… – лейтенант кивнул, ему становилось все хуже и хуже. – Письмо вроде вы утром писали… Ну семье… – мялся боец. – Я тут что придумал… Возьмем мы наши весточки до дому и тут зароем в проеме, чтобы… если что, нашли потом. Вот.

После этого повисло недолгое молчание. Обоим было понятно, что «если что» уже наступило. Через некоторое время Кижеватов полез в карман гимнастерки и вытащил оттуда сложенный прямоугольник бумаги с кровавыми отпечатками от пальцев.

– Сейчас я, товарищ лейтенант. Мигом. Спрячу наши весточки, а потом мы немчуру еще раз причешем, – голос бойца удалялся, а лейтенант запрокинул голову назад на камни.

Глаза его уперлись в кирпичный свод, в одном месте которого кто-то известняком нацарапал всего лишь несколько слов: «Нас было пятеро, и мы умрем за Сталина».

После того случая с комиссаром наш доктор, военврач 1-го ранга, вообще меня не отпускал из госпиталя, которым я по привычке теперь называл пространство под здоровенным навесом. Вот уже вторые сутки я, как подопытный кролик, нахожусь под его постоянным наблюдением. Саблин, сверкая своей бритой наголо головой, как только заканчивались перевязки, тут же начинал спрашивать меня про акупунктурные точки, о которых я вчера сдуру ему проговорился. О каждой из тех, что я помнил более или менее достоверно, он все аккуратно записывал в свой толстенный блокнот. Потом же тащил меня показывать все это на практике.

– Надо же, как занимательно, – сразу же начинал приговаривать он таким любопытным тоном, внимательно следя за моими действиями; я же, когда на меня так смотрят, начинал нервничать. – И, говорите, молодой человек, это помогает даже от мигрени? Надо же… Просто не верится, от мигрени, – и поворачиваясь к раненому, который во время всех этих странных процедур превращался в одно большое ухо, тут же начинал пытать его: – А вы, ранбольной, что скажете? Ну-с?! Значит, говорите, как рукой сняло?! Хорошо, просто отлично, – а карандаш его все это время порхал над очередным листом блокнота, словно живой. – Хорошо… А если теперь я попробую. Так, товарищи ранбольные, у кого из вас голова болит?

И вот так у нас продолжались уже вторые сутки моего пребывания в этом лесу. Саблин спрашивал, я отвечал, а он записывал. Потом он пробовал сам, я поправлял его, и он снова записывал. Словом, вскоре раненые меня, сопляка, от горшка два вершка, уже величали не просто «сынок» и «малец», а уважительно – «наш дохтур». Леночка, же молоденькая медсестричка, что помогала военврачу оперировать Фомина, вообще договорилась до того, что однажды обозвала меня «товарищ Карабанов».

Признаюсь, до одного момента я довольно просто относился к этому всему. Я не считал, что делаю что-то из ряда вон выходящее или героическое. Стрелять я не мог, кидать гранаты тоже. А вот хотя бы немного помочь снять боль раненых, заменить наркоз при операциях я мог и довольно успешно делал.

Однако после того, как я совершенно случайно подслушал один разговор, мне стало не по себе…

Случилось это под вечер 23-го, когда у меня выдалась редкая минута без присмотра военврача, и я шлялся возле ручья. Мне требовалось обдумать, что делать дальше, а возле текущей воды мне всегда думалось особенно легко.

«Опа, тут у нас похоже Леночка с кем-то, – не дойдя до ручья в дальней части лагеря, я услышал звонкий голосок девушки и чей-то тихий басок. – Неужели и Саблин тут. Вот же старый хрыч, – признаюсь, я себе тут же нарисовал такую картинку, что военврача сразу же захотелось задушить. – Война, мать его, а он молоденьких девиц пользует…»

Когда же я подобрался чуть ближе, стало понятно, что тут происходило нечто иное. Военврач не был никаким коварным соблазнителем и стареющим ловеласом. Просто он уже давно облюбовал это местечко и использовал его, как и я, для отдыха.

– Вы понимаете, Леночка, это настоящий прорыв в науке! – оказалось, старик тут вел разговоры о будущем советской науки, которое, как это ни странно, напрямую касалось меня. – И это не шарлатанство или, упаси боже, уличные фокусы! Мы провели множество процедур с десятками раненых. Я вел журнал исследования и тщательно фиксировал состояние ранбольных до и после этого.

Мне стало жутко интересно, что там Саблин себе напридумывал. Я, стараясь издавать как можно меньше шума, встал на четвереньки и осторожно полез меж деревьями. С каждым таким шажком слышимость становилась все лучше и лучше.

– Это действительно поразительно! Нет, даже волшебно! Да-да, Леночка, это волшебство! Этот кроха, говорящий как царский профессор, своими пальчиками творит настоящее волшебное действо. Вспомните хотя бы полкового комиссара!

Я прополз еще с полметра, и мне открылась небольшая уютная заводь, которую образовывал ручеек. Здесь военврач, активно жестикулируя руками, объяснял медсестре свое видение этого открытия.

– Он сделал лишь несколько нажатий своими пальчиками, погружая мужчину в забытье. Вы понимаете, Леночка? Здесь не было никакого эфира! Он лишь нажал какие-то точки на шее. Вот, здесь я все записал, – он потряс перед ней своим блокнотом, с которым теперь вообще не расставался. – А сегодняшний случай, когда он что-то нажал возле локтя, и боец перестал чувствовать руку. Помните, как мы ковырялись в ней, когда вытаскивали осколок?

Военврач, судя по его покрасневшему виду, был сильно возбужден открывающими перед ним перспективами этого медицинского метода.

– Я видел в Монголии что-то подобное. Тогда кое-кто говорил, что местные шаманы могут многое – и заживлять раны, и обезболивать. Но такого я не видел еще ни разу… Это же может произвести в нашей науке настоящий прорыв, Леночка… Он мне показал пока лишь пару точек. Но, думаю, их много. Десятки, может, и сотни. И если разгадать роль и значение их всех, то тело человека станет для нас, советских медиков, раскрытой книгой. Представь себе, мы сможем избавлять людей от боли обычным прикосновением руки… Хм… Совсем как Христос…

«Ни хрена, он копнул! – поневоле я скривился от такого сравнения. – Короче, теперь надо ждать, что он меня вывернет наизнанку по поводу других точек… Может, ему и про чакры слить инфу?! Черт, а ведь было бы сильно… Да, одни только акупунктурные навыки реанимации у медбратьев и медсестер могли бы спасти сотни, если не тысячи раненых бойцов. Ведь сколько бедолаг просто не доживали до хирургического стола… А тут пара нехитрых движений пальцами, пара нажатий и пожалуйста – кровь на время остановилась, боль исчезла, а сам боец лежит в отрубе!»

Но в этот момент Леночка, что все это время сидела тихой мышкой, завороженно слушавшей Саблина, вдруг сказала такое, что у меня окончательно волосы стали дыбом!

– Христос? А я, знаете, что тут слышала? Вот вы, Виктор Евгеньевич, произнесли «Христос», я и вспомнила, – военврач кивнул. – Сегодня около часа при раздаче пищи я наткнулась на нашего ранбольного. Помните, Гривцов такой? Черненький пограничник с ранением в бедро? Так вот, разговаривал он с женщиной, что пришла с Димой.

Медсестра немного наклонилась вперед и продолжила чуть приглушенным голосом, словно делилась какой-то очень важной тайной.

– Она сказала, что Дима не простой подросток, – я даже дышать перестал, боясь не услышать, что она скажет дальше. – Говорит, когда он у них в доме появился, то ее икона стала кровоточить, – с моего места мне показалось, что она вроде бы попыталась улыбнуться, но как-то слабо это у нее вышло. – И еще про голоса какие-то рассказывала. Божью мать все упоминала через слово… И про знаки какие-то говорила, кажется… Про подростка с душой старика…

– Интересно, интересно, – военврач в задумчивости раскурил трубку, медленно пуская клубы дыма. – Молодой человек с душой или взором старика… Интересно. Очень похоже на то, как в Индокитае называют просветленного Лао-цзы.

От того, куда вывернула кривая их разговора, я аж присвистнул про себя. «Неплохо… Не зря я на бабку время-то тратил. Глядишь, она мне имидж-то подправит».

Услышанное требовалось срочно обдумать. Так что я и начал медленно отползать назад. «Это, конечно, хорошо, что вокруг меня начинают крутиться такие мистические истории. Тут, главное, не переборщить с ними. В такое время это может быть очень чревато. Все-таки, похоже, надо валить дальше, в Москву. Сидя тут, можно увязнуть и… дать дуба».

Выбравшись из этого укрытия, я пошел в лагерь, где вновь наткнулся на какое-то странное шевеление. Что-то среди раненых, врачей и обозников, лица которых уже примелькались, мне стало встречаться слишком уж много новеньких. Особенно много их, судя по характерным, перепачканным то ли маслом, то ли мазутом комбезам, кучковалось возле нашей кухни, из-под бочки которой уже вовсю тянуло ароматным дымком.

Выяснилось, что на наш медсанбат наткнулся целый танковый полк – куча легковесных бэтэшек и пять или шесть грозных КВ с монстрообразными гаубицами на носу. Их командир уже давно оккупировал медицинскую палатку и вовсю заседал с нашим комиссаром, который, едва отойдя от операции, взял командование госпиталем на себя.

– Не, братишка, туда нельзя, – когда я по привычке попытался пройти в палатку, меня со смешком завернула парочка красноармейцев. – Тута вот с такенными шпалами разговаривают. Вона, давай к кухне дуй. Повар сейчас такую кашу ядреную и душистую сготовил, что пальчики оближешь!

Я же, сделав огорченную мину, сдал назад и совершенно спокойно обошел палатку по кругу. «А вот и мой персональный вход. Ха-ха-ха!» Я чуть отогнул разрез в плотной ткани, напоминающей брезент, и скользнул внутрь, где спокойно устроился за тюками с бинтами и начал вслушиваться в продолжающийся разговор. А разговор-то был о крайне тревожных для нас всех вещах.

– Товарищ комиссар, ничего определенного сказать вам не могу. Обстановка меняется каждый час. Да что там каждый час, счет идет уже на минуты. Противник рвется вперед как угорелый, давя на своем пути вся и всех, – угрюмо проговорил сидевший за столом полковник, наклонив вперед тяжелую лобастую голову, руки его мяли потрепанный танкошлем. – В этом районе ситуация напоминает слоеный пирог. Наши и немецкие части перемешаны, – он водил пальцем по карте, останавливаясь то возле одного населенного пункта, то возле другого. – Оставить вам тоже никого не могу. Не имею права. У меня приказ командования фронта принять участие в контрударе, – последнее он произнес так, словно это слово было ядовитым. – В контрударе… Я должен был еще двое суток назад встретить основные части механизированной бригады, но, оказалось, что никакой бригады еще нет. Большая часть соединений застряла на железной дороге… А вы просите оставить вам пару машин. Да я и бойца не имею права выделить. Ни одного человека, понимаете?

Бледный комиссар, сидевший рядом с ним, продолжал молчать. На эти танки, словно свалившиеся на него с небес, у него были особые планы. С таким эскортом он мог бы совершенно не беспокоиться за медсанбат и раненых. Однако судьба, видимо, имела на всех нас свои планы.

– Хотя, знаешь, Ефим Моисеевич, пожалуй, будет тебе машина. Есть у меня один экипаж. Геройский. Командир у них всю Финскую прошел без единой царапины, – полковник хлопнул по столу ладонью, показывая, что буквально отрывает этот экипаж от своего сердца. – КВ у него барахлит. Двигатель под замену шел, да не успели. Словом, бери старшего лейтенанта Колобанова и пользуйся, пока он двигун не починит.

Встав, полковник крепко пожал руку заулыбавшемуся Фомину и на прощанье сказал:

– Мой тебе совет, комиссар. Как можно скорее двигай свой табор на восток. Через пару дней здесь может быть очень жарко. Хотя, может, мы уже опоздали… – и скривившись, он вышел из палатки.

Фомин же еще стоял несколько минут, держась за свой прооперированный бок. Видимо, его опять накрыли боли. Наконец его немного отпустило, и цвет лица вроде стал приходить в норму.

– Все, надо поднимать всех. Наоотдыхались… – тяжело вздохнув, он, тоже вышел наружу.

А мне двигаться совершенно не хотелось, да, если честно, и не больно-то надо было. На этих матерчатых тюках было мягко, и я как-то пригрелся. «Значит, контрудар, механизированная бригада… Похоже, все действительно вновь движется по кругу. Наши снова решили собрать все свои танки и ударить этим кулачищем по немцу». Подперев ладонями голову, я смотрел на примятую под ногами траву и обдумывал услышанное. «Б…ь, как в солдатики играют! Сюда двинул десяток, туда десяток, а потом их вернул обратно. Помним, как же… “Разгром танковой армады СССР”, мать их. Как такое забудешь? Больше трех тысяч танков разных типов попытались собрать и разом бросить в бой!» Много чего я вспомнил за это время: и впечатляющее число танков с нашей стороны, и не знавшие толком новые КВ механики, и отсутствующее зенитное прикрытие наших при полном господстве в воздухе немцев, и острый недостаток бронебойных снарядов у идущих в бой советских танкистов, и еще много и много чего. «Б…ь, а я тоже – нашелся генерал песчаных карьеров! Пороху ни хрена не нюхал там и здесь еще в штаны гажу… Хотя со штанами я, пожалуй, приврал. Они сухие, правда, вряд ли это состояние сохранится надолго».

Тем временем за брезентовой тканью лагерь уже бурлил. Ковылявший то ли бледный то ли зеленый комиссар быстро поднял всех на уши, пытаясь донести до всех и каждого необходимость скорейшего ухода с этого места. Медсестры сбились с ног, заканчивая перевязки раненых и готовя их к перевозке. Ходячие совместно с обозниками на телегах наращивали борта и тащили охапками траву, чтобы не растрясти раненых в пути. Взмыленный повар готовил очередной котел каши. Даже запрягаемые лошади ржали, казалось, предчувствуя тяжелую и долгую дорогу на Восток…

Ближе к двенадцати часам Фомин вернулся и застал меня в палатке. Увидев, как я удобно расположился, он укоризненно покачал головой. В этот момент снаружи раздался топот ног, и тут же кто-то красный и потный влетел в палатку. Это был тяжело дышащий боец.

– Немцы! – не успев отдышаться, с хрипом выдал он. – Пара мотоциклов с одним пулеметом. Передовой дозор, скорее всего, – ему тут же кто-то протянул кружку с водой, которую он сразу же, захлебываясь, выпил. – У съезда на лесную дорогу встали. То ли ждут подкрепление, то ли что другое… Сержант Архипов с отделением у развилки остался.

Фомин тут же подошел к карте, расстеленной на столе. Было ясно, что если немцы с дороги сунутся в лес чуть дальше, то сразу же обнаружат их следы. Надо было срочно уходить. Весь вопрос, как сделать это быстро? «У нас сейчас такой табор набирается, что святых выноси! Одних неходячих только три десятка. Еще условно ходячих наберется столько же. И им где-то время от времени сидеть надо, иначе не дойдут, – комиссар водил по карте карандашом, пытаясь найти хотя бы какой-то выход. – Если сегодня начнем движение, то может, к вечеру километров двадцать пройдем и окажемся в районе Коршеня. Танкисты говорили, что там еще стояли наши части. А оттуда до железки еще почти десять километров… Но осталось решить, что делать с хвостом».

– Так… – наконец комиссар что-то решил и повернулся к бойцу. – Давай дуй обратно и скажи сержанту, чтобы сидели тихо, как мыши под веником. Пока они к нам не сунутся, не отсвечивать. Если сунутся, то держаться. Понял? – у того в глазах мелькнула какая-то искорка, но сразу же пропала; что тогда делать, он прекрасно понял. – Если что, вас поддержит броня.

Едва тот скрылся, как Фомин с тяжелым вздохом повернул голову к военврачу, который все это время был в палатке.

– Вы все и сами слышали, Виктор Евгеньевич. У нас больше нет времени. Надо было уходить еще вчера, – хирург длинными худыми пальцами нервно мял замызганный носовой платок. – Идите к своим и готовьте раненых. Мы никого не бросим. Вы меня поняли? Мы должны вывезти всех до единого, – комиссар посмотрел на часы – здоровенную золотистого цвета бандуру с циферблатом. – Через час все должно быть готово. Все, давайте вперед.

После ухода врача он несколько секунд пытался раскурить трубку, но у него никак не получалось. Трясущие пальцы никак не могли поднести горящую спичку.

– А, ты все еще здесь, – замечая меня, пролезающего в узкую прореху в брезенте, пробормотал он. – А я вот… раскурить не могу, – он как-то виновато улыбнулся и тут же помрачнел лицом. – Ты видел нашего танкиста? Лейтенанта Колобанова? На него вся надежда. Если сможет он свой танк заставить двигаться, то шанс у нас появится.

Я быстро кивнул. Того лейтенанта, что отстал от сегодняшней группы из-за поломки монстрообразного КВ, я видел буквально только что. Однако, уже поворачиваясь к выходу из палатки, я вдруг понял, откуда знаю эту фамилию. «Ни хрена себе!»

С трудом, с адским трудом, я сдержался, чтобы не выругаться вслух. «Это же тот самый Колобанов! Тот самый танкист, что силами одного экипажа в начале войны раскатал почти батальон немецких танков! Да, все сходится! Лейтенант Колобанов! И танк у него, кажется, тоже проблемы имел с движком. Его же тогда к герою представили. За двадцать два немецких танка, парочку грузовиков и кучу пехоты. Вот только, когда это случится? Б…ь, ни хрена не помню… Вроде в первых неделях… А если это именно сегодня?! Да, именно сегодня старший лейтенант Колобанов, прикрывая эвакуацию раненых, возьмет и нашкобучит немцам?! Черт, задачка… Хотя вряд ли сегодня. В моей истории комиссар Фомин был еще в крепости, а потом при попытке прорваться был взят в плен и расстрелян».

Мои дерганья, когда я никак не мог решиться, что делать, заметил Фомин, от удивления вновь схватившийся за свою курительную трубку. Наверное, со стороны мои потуги то бежать за Колобановым, то остаться здесь действительно выглядели крайне занятными. Я был похож на паяца, которого кукловод резко дергает за ниточки.

«Решено! Комиссара надо нашего предупредить по поводу танкиста. Фомину расскажу ту историю про двадцать два танка. Пусть думает про меня что хочет… Пророк, колдун, ха-ха-ха. Думаю, мне сейчас ничего не повредит и все пойдет на пользу. Мои знания – это моя безопасность… что у наших, что у немцев. Б…ь, что за дерьмо все-таки лезет в голову?! Так можно и до Павлова додуматься. Опа, не забыть бы про него потом капнуть…»

– Ну и что мнешься? Вижу же, сказать что-то хочешь, – усмехнулся комиссар, качая головой. – Давай выкладывай…

– Я это… Знаю про Колобанова, – решился я все-таки рассказать, махнув рукой на последствия. – Скоро его КВ остановит колонну немцев, выбив в ней все танки, бронетранспортеры и грузовые автомашины, – я словно читал сводку ТАСС, чеканя слова и выделяя цифры. – Будет уничтожено двадцать два танка противника, сожжено пять грузовиков с боеприпасами и пехотой, подбито три бронетранспортера. Старшего лейтенанта Колобанова за этот бой приставят к высокому званию Героя Советского Союза…

«Да, я видел уже этот взгляд. Такой окаменевший и немного растерянный». Замолчав, я ждал реакции комиссара.

– Это опять оттуда? – Фомин сделал неопределенное движение рукой, показываю то ли вверх, то ли куда-то вбок. – И много ты еще такого знаешь? – глухо спросил он, отворачивая голову в сторону и стараясь не встречаться со мною взглядом. – Значит, много…

Мужчина отложил трубку в сторону. Плечи его ссутулились, взгляд устремлен куда-то в земляной пол.

– Знаешь, Дима, после нашего того разговора случилось много очень страшных событий, о которых ты рассказывал в точных подробностях. Ты назвал и время начала артобстрела крепости, и номера штурмовавших крепость частей, и направления атаки немцев… А потом все случилось в точности, как ты сказал, – искривленное гримасой лицо Фомина выражало искреннее непонимание. – И выбрались мы из крепости только лишь благодаря твоим предупреждениям, Дима… Все это время я пытался не думать об этом. Хватало, о чем думать… И вот ты появляешься снова, вытаскиваешь меня с того света. А теперь еще рассказываешь о совершенно незнакомом тебе человеке то, что с ним скоро случится.

«Да, не позавидуешь тебе, дружище, – я понимающе покачал головой. – У тебя должен случиться настоящий разрыв мозга. Ведь все это время тебя учили одному, а тут произошло нечто, что все поменяло».

– Дима, я тебе об этом уже говорил, но… скажу снова. Ты, как носитель таких сведений, просто не должен находиться здесь. Тебе нужно как можно быстрее в Москву. И чем быстрее ты там окажешься, тем больше советских жизней ты сможешь спасти.

Я печально кивнул, словно говоря, что прекрасно все это понимаю и сам хочу туда попасть. Однако в этот момент в проеме входа палатки показалась высокая плечистая фигура в танкистском комбинезоне. Оказалось, Колобанов услышал про расползающиеся слухи и решил сам прийти к комиссару.

– Проходи. Говорят, двигатель подлатали, и ты собрался догонять своих… Слушай, старшой, мне во как твой танк нужен! – комиссар, наклонившись вперед, провел ладонью по шее. – Подожди, – продолжил Фомин, видя, что лейтенант пытался возразить. – Выслушай! Госпиталь надо эвакуировать. У меня почти пять десятков повозок с ранеными. А из прикрытия лишь два отделения погранцов и десятка два ходячих раненых с винтовками. Лейтенант, не уйти нам с таким грузом. Понимаешь?! – Фомин повернулся к карте и широко махнул рукой в сторону западной части лесного массива, в котором мы все прятались. – Вот здесь только что немецкую разведку видели. Здесь же направление главного удара, лейтенант. Твои же сегодня говорили… И следом за разведкой танки могут пойти… Они же нас раскатают. Всех с грязью смешают, лейтенант.

А со стороны в своем убежище я продолжал рассматривать танкиста – будущего героя. «Упертый, сразу видно. Такой заднюю точно не даст. До конца стоять будет… Смотри-ка, еще в гляделки с Фоминым играет. Неужели про приказ будет говорить? Не-ет, не должен. Это же Колобанов. Такой раненых не должен бросить». Правда, в душе я все же до самого последнего сомневался, что танкист останется.

– Не надо, товарищ комиссар, – он с силой провел по своей густой шевелюре пятерней, измазанной в машинном масле. – Все и так ясно. Ставьте боевую задачу. Мой экипаж выполнит все, что сможет.

И оба они уже наклонились над картой, над которой замелькал карандаш комиссара.

– …Вот здесь на возвышении лесопилка была раньше. От нее сарай какой-то остался. Хорошее укрытие может оказаться. Отсюда вся дорога к нам просматривается. Если здесь встанешь, то отсюда тебя можно лишь в лобовую сковырнуть. И справа, и слева овраги, – заточенный кончик карандаша уперся в крошечную черточку на карте. – Передовой дозор на мотоциклах пропустишь. Мои их примут потом. А по остальным работай. Если сможешь быстро первый и последний танк подбить, то остальным деваться некуда будет. Расстреливай их как в тире.

Колобанов ответил не сразу. Он еще несколько секунд внимательно рассматривал ту часть леса, по которой мог пройти противник.

– Прямо как наш полковник задачу ставишь, – усмехнулся он. – А не танкист ли ты, товарищ комиссар, случаем? Больно уж грамотно все разложил. Прямо вставай и стреляй…

«А то, мы и не такое могем. Вот посмотрим, как Фомин тебе про мою идею со стрельбой по навесным бакам выдаст, так вообще упадешь!» У комиссара же даже рука не дрогнула, и он продолжил говорить дальше.

– Я с тобой сержанта и пятерых бойцов отправлю. Сам их расставь, как нужно. Пусть пехоту отсекают и по навесным бакам с горючим бронебойно-зажигательными патронами стреляют, – Не смотри так! Это я от ваших нахватался. Говорят, немцы прямо на броне танков возят обычные бочки с бензином, которые горят за милую душу. Вот попадешь в одну такую – и весь танк вспыхивает, как вспышка! Понял?!

Уже после этого, провожая глазами танкиста, я и подумать не мог, что старший лейтенант Колобанов вновь, как и в моей истории, опять станет героем. Именно сегодня, 27 июня, 11-я немецкая танковая дивизия, имея в своем составе 143 танка разных модификаций, начала наступление на Броды, намереваясь ударить с тыла по сконцентрировавшимся там советским войскам. И по трагической случайности лесная дорога, ведущая прямо к нашему спрятавшемуся медсанбату, покажется командиру одного из танковых батальонов кратчайшей дорогой. Когда же основная группа танков вслед за моторизованной разведкой втянется в лес, то на ее пути вновь, как и в моей истории, встанет экипаж старшего лейтенанта Колобанова. А когда бой затихнет и на лесной дороге встанут окутанные дымом двадцать пять черных железных коробок с крестами, он вылезет из танка и будет долго курить, бездумно глядя на дорогу. И лишь через много недель, уже будучи в Москве и получая золотую звезду Героя, танкист вспомнит добрым словом удивительную прозорливость комиссара.

Меня же уже давно не было в палатке. В этот момент я бегал по разворошенному, словно муравейник, лагерю и выбирал, куда бы мне со своими приткнуться. Ведь удачный выбор места мог впоследствии спасти жизнь. Из своей истории я прекрасно помнил, что именно такие вот колонны, где много гражданских и минимум военных, чаще всего и становились жертвой немецких поисковых отрядов.

«Вперед можно попробовать сунуться. Хотя куда нам туда? Темп не потянем, – я терся возле передовой группы, состоящей из одной повозки с установленным на ней пулеметом и четырех красноармейцев. – Нет, тут опасно. Если на немцев наткнемся, то и дернуться не успеем, – я окинул взглядом запыленный мотоцикл, который готовили к пути еще двое. – Лучше в центр, где основная масса раненых. Тут уж точно можно затеряться. К кому-нибудь на повозку подсядем, а там в любой момент можно соскочить и в кусты… Да и к комиссару поближе буду. Пока именно он мой билет! Да, надо держаться Фомина. Общий язык мы вроде нашли. И мужик он тертый, опытный. Такой просто так не сдаст, если что… Черт, он у меня прямо настоящий герой выходит. Действительно, такие вот до последнего и отстреливались. А если уж попадали в плен, то и там пытались сражаться». Размышляя так, я медленно брел между повозок и одновременно присматривал своим что-то подходящее. «Именно про таких и книги, газеты потом писать будут, их именами будут называть улицы… Герой… А нам сейчас совсем не помешает герой».

Думая о Фомине, о героизме и самопожертвовании таких, как он, я непроизвольно всматривался в лица встречавшихся мне бойцов, раненых, медсестер и врачей. «А ведь каждый из них тоже герой. Никто из них не убежал, хотя, наверное, боится до дрожи в коленях. Никто не перешел на сторону немцев…». Вот я шел мимо одного из обозников, видел уже пожилого дядьку с обвисшими усами, который возился с самым настоящим обрезом, наверное, еще со времен Гражданской войны. Он что-то шептал себе под нос и хмурил брови, натирая оружие ветошью. Дальше худенькая медсестра, совсем девчонка, еле дыша, тяжело переворачивала перевязанного командира. «Все они герои. Просто ни они, ни кто-то другой еще об этом не знают… Да… Никто не знает… Вон в свое время и про Брестскую крепость узнали лишь в 43-м». И тут после всех раздумий меня осенило. «Бляха-муха! Как же я мог забыть про это?! Про СМИ?! Сейчас же газеты рулят везде и во всем! Вот же инструмент для почти безопасного слива инфы из будущего!»

Пришедшая в голову идея меня настолько захватила, что я почти выпал из дальнейших событий. По-хорошему, сейчас мне уже было не столь важно, в какой части нашего каравана будет находиться моя драгоценная тушка! Уж больно захватывающие перспективы открывались передо мной в том случае, если мне удастся получить доступ к советской печати.

«Это же просто охренеть! Сейчас время ГАЗЕТ, плакатов, настенной агитации, листовок, боевых листков, короче всего, что написано и нарисовано на бумаге…» Осознавая роль и значение печати, я прекрасно понимал, что делиться знанием событий из будущего от своего имени я в принципе не смогу. «Значит, нужно придумать такого человека, который будет настолько авторитетен, что его слова спокойно напечатают. А что? Придумаю какого-нибудь Ивана Ивановича Савинова, бравого сержанта, верного товарища, положительного со всех сторон человека, и буду делиться через газету опытом современной войны. Ведь есть что рассказать, чем поделиться. Вот хотя бы про навесные бензобаки рассказать. Или про группы истребителей танков, про бутылки с горючей смесью… Кстати, а зачем что-то придумывать?! Как говорится, зачем плодить сущности? Там ведь тоже не дураки сидят. Пробить автора в такой неразберихе, конечно, сложно, но можно. И там, в редакции, наверняка это рано или поздно сделают, а тогда все полетит к чертям. А значит, мне нужен не придуманный, а реальный человек, из которого… я и сделаю героя, эдакого Капитана СССР и не со щитом, как в США, а с наганом!»

Наш караван уже двинулся в путь, уходя со старого места стоянки все дальше и дальше на северо-восток, а я все еще лежал как мешок с опилками, молча и почти никак не реагируя на окружающих. Раненые же, рядом с которыми я и сидел, видя мою молчаливую угрюмость, скоро оставили меня в покое. Если честно, и они больше молчали, лишь изредка скрипя зубами от боли.

«Зачем придумывать, если у меня уже есть герой! Фомин Ефим Моисеевич, полковой комиссар, будучи тяжело раненым, сумевший вывести из окруженной врагом крепости ее гарнизон… Это же какую историю можно раздуть!» Мое сознание, прошедшее длительное испытание голливудскими, да и нашими доморощенными блокбастерами, сразу же услужливо начало мне подсказывать самые настоящие слоганы для плакатов и трейлеров к фильмам. «Несломленный! Взявший все на себя! Батя комбат! Б…ь, да я от его имени такое печатать смогу, что они там кипятком писаться будут!» В своей голове я уже видел все эти напечатанные крупным шрифтом заголовки газетных статей, большие фотографии с мужественным профилем комиссара на целых разворотах. «Да, тысячу раз – да! Нужно любыми путями лепить из комиссара героя и громкую фигуру, с которой станут считаться. И чем ярче будет этот ореол вокруг Фомина, тем безопаснее может быть мне – его племяннику».

Не обращал я внимания не только на своих попутчиков и окружающие зеленые красоты, но и на доносящееся сзади грохотание боя. Остальные же то и дело вздрагивали и при очередном звуке разрывающего снаряда поворачивали головы и долго всматривались назад. Кто-то из раненых, наоборот, старался вжаться головой в плечи и начинал тихо шептать слова молитвы.

«Осталось с ним договориться и можно браться за карандаш». Однако на этом месте я был неожиданно вырван из своих размышлений голосом самого комиссара, который раздался в каких-то десяти шагах.

– Подтянись, братцы! Шибче, шибче, чай, не на празднике! – оказалось, автомобиль, в котором ехал комиссар, догнал середину колонны. – А немчура пока к нам не сунется. Слышите, как там танкисты ей прикурить дают?! Аж деревья трясутся. Уже четыре немца укококали! Хрена им, а не советского бойца! Так ведь?

«Такой может и не согласиться. Герой ведь…» Я еще раз бросил на него взгляд и хитро улыбнулся. «А зачем ему пока что-то рассказывать? Сколько мы еще будем тут плестись, кто его знает. А письма можно и попытаться отправить через какого-нибудь ходока или гонца. Должны мы ведь как-то дать о себе знать?! Словом, в этой мясорубке июня-июля 41-го нашим газетчикам просто до зарезу нужен герой, и я уверен, что они ухватятся руками и ногами за такой шанс рассказать о чьем-то геройском поступке. А проверка – это уже дело десятое! Тем более, кто сказал, что надо гнать туфту? Надо писать правду, но разбавлять ее кое-какой инфой из моего времени… А потом, когда окажемся в безопасности, переговорим и с дядей».