Глава 16. Интерлюдия 25

Изломанная линия серо-черных окопов, контуры которых выделялись неряшливыми остатками пожелтевшей травы, протянулись почти на сотню метров от глубокого и густо поросшего кустарником оврага и до заболоченного леска. Коренастый тридцатилетний политрук стоял, облокотившись на бруствер одной из чуть выходящих вперед огневых точек, и медленно, смакуя каждую затяжку, курил цигарку, распространяя вокруг тяжелый запах махорки.

– Да… Мать его, – бормотал Василий, с тяжелым предчувствием рассматривая широкое открытое пространство, лежавшее прямо перед ним. – Хуже и не придумаешь…

Сказано было в самую точку! Остатки 4-й роты 2-го батальона 1075-го стрелкового полка, где он заменял выбывшего по ранению командира, находились буквально в бутылочном горлышке – самом удобном месте для танкового броска. Именно здесь, а не справа в зоне ответственности кавалеристов генерала Белова или слева, где держали оборону курсанты, открывалась прямая кратчайшая дорога на Москву.

– И… нам ее нужно закрыть, эту дыру, – буркнул Клочков и тщательно затушив самокрутку, вдавил носком сапога ее в землю. – Кого еще там принесло? – со спины послышался звук подъезжавшей машины. – Михалыч, кажется… Наконец-то, – по разбитой грунтовке с звучной пробуксовкой ковыляла полуторка. – А то танки пойдут, а мы тут с голым задом.

Отряхнув гимнастерку, политрук замахал рукой. Пассажир из кабины, высунувшись почти на половину туловища, ему ответил.

– Товарищ политрук, мабуть, гранаты везут? – со стороны хода ему наперерез пробирался один из красноармейцев. – А то боязно совсем… Ни пушек, ни танкив, – на него с надеждой глядел боец.

– Похоже, Петро, – не останавливаясь, кивнул ему Клочков. – Сейчас и узнаем.

К их приходу у остановившейся полуторки уже собралось с десяток бойцов, жадными взглядами буквально ощупывавшими кузов грузовичка.

– Вот, Василий, принимай, – Михалыч, грузный старшина, вечно потеющий, несмотря на пронизывающий ноябрьский ветер, картинно поклонился, показывая на деревянные ящики. – С большим трудом вырвал все это хозяйство, – с этими словами он откинул один из ящиков и вытащил оттуда стеклянную темную бутылку с крошечным кусочком какой-то ткани. – Владей.

Политрук, не обращая никакого внимания на бутылку в руках старшины, сразу же вытащил из рядом стоящего ящика пару массивных колотушек – противотанковых гранат и довольно подкинул их в воздух.

– Хм, Василий, – Михалыч, давний, еще по военному училищу знакомый политрука, неодобрительно хмыкнул. – Послушай, что я тебе скажу… Ты эти игрушки положь на место. Толку от «Танюш» будет мало, если на вас тройки попрут. Чтобы они аспида этого пожгли, одной такой банки мало. Три, а то и четыре готовь. А здесь в одной почти кило двести. Кумекаешь? Не каждый боец добросит почти шесть кило до танка, а если добросит, то и ему тоже крышка.

Старшина протянул ему стеклянную бутылку, в которой тяжело колыхалось что-то темное и масляное.

– А эта штука самое то, – он заговорщически подмигнул глазом. – Только-только привозить стали. Ты брови-то не хмурь, – пробурчал старшина, заметив, что Клочков пренебрежительно мазнул глазами по бутылке. – Раньше они говенные были. Лили туда не пойми что… А сейчас, скажу тебе, стала просто зверской штукой. Огонь! В танках такие дыры делает, что двигун вытащить можно. И водой не затушить.

После такой тирады Василий с интересом стал рассматривать бутылку с зажигательной смесью, которая по внешнему виду, казалось, совершенно не отличалась от тех, что были раньше.

– Бери. Не все еще их распробовали, а то бы вообще ничего не досталось. Не пожалеешь.

…И политрук Клочков не пожалел. Через несколько часов, после почти двух дней непрерывных атак на позиции роты на поле перед извилистой линией окоп осталось стоять почти тридцать закопченных железных коробок немецких танков из 2-й танковой дивизии немцев. Почти все они были подбиты именно теми несерьезными с виду стеклянными бутылками со специальной огнезажигательной смесью, оставлявшей в броне немецких танков полуметровые рваные дыры. Последние, согласно сохранившимся архивным документам, настолько впечатлили немецкое командование, что образцы пробитых броневых листов были срочно демонтированы с подбитых машин и увезены в Германию в лабораторию Круппа на изучение… А оставшиеся в живых герои – красноармейцы во главе с Героем Советского Союза Клочковым – еще долго будут вспоминать тот бой, где их жизни спасла не здоровенная металлическая дура с тротилом – детище целого коллектива ученых, а самая обыкновенная бутылка из-под вина или коньяка с жидкостью, носящей мудреное ученое наименование – пирогель.

Внутри старинного русского особняка, который занимало японское посольство, царила исключительная тишина. Нигде не хлопали двери, не скрипели половицы, не раздавались голоса. Тяжелые входные двери здания были заперты, а возле них каменными изваяниями застыло несколько мрачноватого вида японцев в черных костюмах с подозрительно оттопыривавшимся карманами. Еще несколько сотрудников посольства тихо, словно мыши, сидели на своих местах и старались не привлекать к себе внимания.

Всю эту атмосферу нарастающей тревоги и страха в посольстве создал приезд всего лишь одного человека – Хидэки Тодзио, премьер-министра японского правительства, имевшего очень своеобразную репутацию жесткого консерватора, последовательного сторонника войны с Советским Союзом, убежденного сторонника императорской власти. Словом, вряд ли можно было бы видеть в городе, названного в честь известного большевистского деятеля, более странную фигуру, чем генерал армии и премьер-министр Тодзио.

И сейчас это невысокий, сухопарый человек, блестя стеклами круглых очков, буквально буравил глазами стоявшего напротив него Наотако Сато, посла Японии в Советском Союзе.

– …Персонал и охрана были опрошены лично мною, – почти каждое предложение посол сопровождал глубоким поклоном. – Никто не видел и не слышал ничего подозрительного. Никто из агентов также не заметил ничего странного.

Окаменевшее лицо премьер-министра выражало сдержанное неудовольствие такой нерасторопностью посла и его сотрудников, о чем он не замедлил сказать:

– Все оставляет свой след. Птица в лесу заставляет колыхаться ветку, на которую она садится; заяц на лугу оставляет след в высокой траве, что помогает охотнику его выследить… – пальцы его правой руки, лежавшей на поверхности стола, медленно сжались в кулак. – И лишь нерадивый глупец не может увидеть такие следы.

У посла внутри буквально сжалось все в тугой комок.

– Нужно выяснить, кто передал письмо с планами Гавайской операции, – негромко проговорил старик. – Собери всех в комнате, я сам буду с ними говорить… И, Сато, я до конца этой недели должен встретиться с советским послом.

А вот тут посол с трудом сдержал свое удивление. Сам Тодзио, непримиримый противник Советской России и сторонник ее расчленения, приехал, чтобы попасть в Кремль. «О Аматерасу, происходит что-то невероятное… Неужели божественный Тенно решил протянуть руку Советам?»

Дверь в комнату тихонько отворилась и пропустила внутрь «батю», который, помня вчерашние мои приключения, шел чуть ли не на цыпочках. По всей видимости он думал, что вновь застанет меня в кровати, дрыхнущим без задних ног. А вот и нет!

– Ой! Мать тв…! – отшатнувшись, вскрикнул мужчина, едва только увидел сидевшего меня в самом углу на стуле, сумрачного, с черными кругами под глазами, перевязанного бурыми и слежавшимися за время бессонной ночи бинтами. – Сидишь тут в углу как черт… Ну-ка дай на тебя полюбуюсь, – он прошел к окну, выключил настольную лампу и раздвинул шторы, давая возможность дневному свету осветить страдальца, то есть меня. – Да… Да в гроб даже краше кладут. Не спал, что ли, всю ночь после вчерашнего?

Однако тут его брови удивленно поползли вверх. Он наконец-то заметил, что письменный стол был завален листками бумаги. Более того, скомканные бумажные комки, отражавшие муки творчества, валялись и под столом, делая пол похожим на лежбище какого-то дикого зверя.

– Не спал я, – угрюмо, с длиннющим зевком буркнул я, яркий свет из окна сильно бил по глазам, заставляя вжиматься в угол комнаты. – Мысль уж больно хорошо пошла… Остановиться не мог.

После этих слов Михайловский более внимательно посмотрел на поверхность стола, отмечая и убористый почерк, и множество каких-то таблиц, непривычных диаграмм и рисунков. И в быстрых взглядах, бросаемых на меня, буквально сквозило понимание того, что здесь, на столе, лежало что-то очень важное.

– Смотрю я, ты просто стахановец, – наконец растянул он губы в улыбке. – Давай-ка лучше собирайся. Вызывают нас, точнее тебя, – он многозначительно показал головой на потолок. – Думаю, на счет вчерашнего получат все.

Произнеся это, «батя» скрылся в другой комнате. Я же поднялся с постели и пошел умываться в ванную, где и завис на десяток минут, вновь возвращаясь к написанному мною ночью. «Все правильно, правильно. Нужно думать об идеологии для всех, не такой топорной, как сейчас. Она же такая, словно ее наскоро молотом обдолбили и бросили народу. Коммунистическая идеология должна стать настоящей верой в человека, в равенство, братство, а не только в дружбу с неграми из Африки. Если будет все по-прежнему, то вновь все рухнет, как тогда, не выдержав схватки с джинсами, красивой картинкой о сытной и свободной жизни на Западе… Я же прекрасно помню, как рассказывал отец о дне путча и дне развала Союза. У них в обкоме никто ведь даже не дернулся, чтобы сделать хоть что-то! Подумать только, по факту в самом коммунистически настроенном органе никто даже не рыпнулся! А как же девятнадцатимиллионная армия настоящих коммунистов, строителей светлого будущего, которой так гордились руководители Союза на протяжении всех 80-х годов? Где они все были в этот момент?! Они что, словно карета у Золушки, превратились в тыквы?»

Задумавшись стоя у зеркала, я уже и думать забыл о зубной щетке в руке. «Нужно убедить все менять, начиная с управления и заканчивая идеологией. Создавать больше социальных лифтов, больше возможностей для контроля снизу, больше саморегулирующих общественных механизмов, которые бы смогли реально следить за чиновничьим аппаратом… Нужно много менять. В конце концов, почему бы не воспользоваться китайским опытом?! Б…ь, это будет символично! Сначала мы с ними поделились идеологией, а теперь они с нами! Какой-то круговорот идеологий в природе».

Щетка, словно в руках зомби, медленно и осторожно ходила слева направо и обратно. «Всех и каждого, кто рвется во власть, пропускать через такое сито, чтобы ни одна мразь не прошла. Вопрос, конечно, как? Шаманов и экстрасенсов что ли привлекать? Да, точно! Мессинга! Уж Вольф Григорьевич им всем задницы-то развальцует. Ха-ха-ха-ха!» От внезапно всплывшей картины с вангующим над каждым партийным бонзой Мессингом я вдруг дико заржал, выплевывая пасту и слюни. «Б…ь, какой к лешему Мессинг? Детектор лжи надо сварганить и проверять всех и каждого. Так, глядишь, сначала всех шпионов и диверсантов выявим, потом ворье и подонков». Тут я снова замер, начиная обдумывать внезапно пришедшую в голову идею о массовом применении детектора лжи. «А почему, собственно, нет? Пока технология его обмана еще не возникла. Да и сделать его не так сложно, как кажется. Главное, знать принцип, основные элементы, а в остальном разберутся специалисты».

Словом, из ванной я выбрался лишь тогда, когда «батя» меня окрикнул то ли в третий, то ли в четвертый раз. Мысли мои, мчавшие словно дикие скакуны, наконец-то начали оформляться во что-то более или менее стройное и адекватное, что можно было показать.

Я быстренько натянул на себя штаны и рубашку, под которую запихал пачку своих исписанных листов, и выбежал из комнаты.

И через какие-то тридцать-сорок минут мы с «батей» уже въезжали на машине в ворота Кремля, а еще через несколько минут, после досмотра и неизменного предъявления документов, шли по ставшему для меня привычным коридору.

Я чуть отстал от Михайловского, который уже вошел в приемную и о чем-то негромко заговорил с «вечным дежурным» – Поскребышевым. Двое из охраны, сопровождавшие меня повсюду, задержались в начале коридора у одного из кремлевских постов, в очередной раз демонстрируя какие-то документы. И когда я уже начал входить в приемную, как дверь, ведущая в кабинет Сталина, отворилась и выпустила трех необычных для этого места человек. К моему дичайшему удивлению, шедшие мне навстречу трое немолодых мужчин в характерных свободных, спадающих ниц одеяниях оказались священниками!

«Священники?! Как?! Откуда?» – заметались было мои мысли обезумевшими скакунами от абсурдности ситуации. Я же прекрасно помнил, что советская власть в лице Сталина сделает шаг навстречу Церкви лишь в сентябре 1943 года, фактически разрешив и организовав восстановление патриаршества в Союзе. «Это, значит, уже все закрутилось… Виссарионович понял, что сейчас не время ломать копья в спорах о роли религии, и решил обратиться к церковным иерархам за помощью… Походу, не зря я ему своими бумажками на мозги капал. Хотя он и сам не дурак. Глупо ведь не воспользоваться лежавшей под ногами фактически целой армией, пусть и разношерстной, но зато фанатичной – армией верующих… Их ведь нужно только поддержать и направить… Ай да, Сталин, ай да, сук…»

Священник, вышедший из сталинского кабинета первым, заботливо придержал дверь и пропустил двух следовавших за ним святых отцов. В результате я буквально нос к носу в проеме столкнулся с довольно пожилым священником – невысоким дедушкой с густой окладистой бородой и висевшими на мясистом носе круглыми очками.

– Отрок… – прогудел дедушка, останавливаясь и внимательно смотря на меня.

Я тут же шагнул назад и в сторону, пропуская его… митрополита Сергия, будущего патриарха Сергия. Сейчас в нем, скромном, можно сказать, бедно одетом священнике, было довольно сложно узнать ту монументальную фигуру первого патриарха в Союзе, которую я помнил еще по школьным учебникам и роликам из интернета.

И едва прошло это узнавание, я, честно говоря, не сдержался и решил схулиганить. Никак иначе совершенное мною дальше назвать было и нельзя.

– Отче, – негромко проговорил я вслед уходящему митрополиту, который, вздрогнув от неожиданности, остановился и начал поворачиваться ко мне. – Все будет хорошо… Архиерейский Собор соберется в срок и пройдет как по маслу. Все будут на месте, у НЕГО не забалуешь… Словом, быть тебе первым советским патриархом…

Митрополит Сергий стоял так, словно только что наткнулся на стену или увидел что-то из ряда вон выходящее. Глаза его были широко раскрыты, дыхание поверхностное частое, лицо раскраснелось. Мне в какой-то момент даже показалось, что его сейчас хватит удар.

Он не отрываясь смотрел на меня, словно что-то искал в моем лице, чьи-то черты, но не находил.

– Кто ты… отрок? – судя по его заминке, обозвать меня он хотел отнюдь не этим благочинным словом, а явно чем-то более жестким.

Однако из проема уже нетерпеливо выглянул «батя» с очень недовольным лицом, на котором было написано очень много тяжелых и жестких вопросов. Словом, меня там явно заждались…

– Иду, иду… – с этими словами я вошел в приемную и направился было к двери в кабинет, как был остановлен. – Что?

«Батя» нетерпелив махнул рукой, показывая на один из стульев рядом с собой. Похоже, просил подождать. Сам же он в этот момент был занят беседой с Поскребышевым.

– …стало известно только что, – негромким и каким-то безэмоциональным голосом что-то продолжал рассказывать бессменный секретарь Сталина. – Приглашены почти все…

Перестав ерзать на мягкой сидушке стула, я застыл, навострив уши. Судя по ошарашенному виду Михайловского, случилось что-то очень важное. «Что там, мать его, произошло? До контрнаступления наших еще далеко. Они весь ноябрь продолжали переть к Москве. А еще что там было?» – чесал я голову, но всплывали лишь казенные фразы: «На направлении… велись тяжелые оборонительные бои».

– Только что был посол Соединенных Американских Штатов… Судя по всему, там произошла самая настоящая катастрофа, – я осторожно пересел с одного стула на другой, ближе к заговорщически шептавшимся, и вновь превратился в одно большое ухо. – Уничтожено девять американских линкоров, из них четыре новейших, недавно сошедших со стапелей. Еще больше посол сокрушался по поводу авианосцев… Три, Алексей Михайлович, три авианосца пошли на дно…

А вот тут до меня все дошло. «Черт меня побери! Жук, настоящий жучара! Все-таки слил мою инфу узкоглазым!» От избытка переполнявших меня эмоций я с трудом сидел на стуле. «Если япы правильно воспользовались сведениями, то америкосам дали такого пинка, что они еще долго не смогут поднять голову в Тихом океане… А потом, глядишь, и все изменится…»

Тем временем Поскребышев продолжал вываливать на Михайловского, для всех в Кремле бывшего доверенным лицом Хозяина, больше и больше информации о случившемся. Насколько я понял, то в результате массированной, как в моей истории, атаки на базу американцы потеряли все свои линкоры и авианосцы. При этом, по словам раздосадованного посла, боевые корабли были буквально разорваны в клочья и вряд ли подлежали восстановлению. Японцы с маниакальным упорством вколачивали в каждую мишень по десятку мощных авиабомб и торпед. Вдобавок японским летчикам удалось разбомбить и крупнейшее на Тихом океане хранилище горюче-смазочных материалов, которое полыхало более трех суток и оставило после себя выжженную до скалы голую поверхность.

Вдруг раздалась громкая трель звонка, а поднявший трубку телефона секретарь мгновенно окаменел и после нескольких односложных ответов посмотрел на нас.

– Товарищ Сталин вас ждет.

И я со вздохом поднялся со стула и с сумрачным видом поплелся за Михайловским, готовясь получить знатную выволочку. «Ну точно сейчас такого дрозда даст, что мало никому не покажется… Охране вон, смотрю, уже досталось: двое новеньких появились. А ведь чистая случайность произошла!» Несмотря на эти внутренние оправдания, я прекрасно понимал, что виноват во всем случившемся. Я просто потерял осторожность, забыв, где я и в какое время. Более того, мне только сейчас становилось понятно, какое гигантское опосредованное, а подчас и прямое воздействие я могу оказывать своими словами и поступками. И это понимание все более и более приводило к тому, что мне необходимо придерживаться строгой дисциплины…

– Ты что же, поганец, творишь? – вот так, прямо в лоб, мне прилетел гневный шипящий голос хозяина кабинета, от его знаменитой тяжелой сдержанности не осталось и следа. – Совсем, что ли, ополоумел?!

Михайловский, стоявший почти на прямой линии между мной и Сталиным, начал медленно смещаться к занавешенным шторами окнам. Его массивная затянутая в пиджак фигура даже как-то неуловимо съежилась, делая его меньше ростом.

– Тебе на что приставлена охрана?! Маймуно! Вири швило! – не сдерживаясь, выдал он что непонятное и прозвучавшее для меня как странный набор букв. – У меня такой охраны нет! У товарища Берии тоже нет! А у тебя есть! У вас там в будущем совсем, что ли, мозгов от излишеств не осталось? Пропили, прожрали, просрали?!

Несмотря на всю серьезность ситуации (попробуй тут остаться спокойным, когда на тебя кричит сам Сталин, от такого у людей сердце останавливалось), мне буквально врезалось в память выражение лица «бати» в тот момент, когда Хозяин оговорился про будущее. «Боже, да он все понял». В его глазах сквозила такая отчаянная безнадега, которую было ничем не спрятать. До него явно дошло, что никакой я не гений или вундеркинд, фонтанирующий пророческими идеями. Я просто был из будущего, где это все уже произошло… Естественно, следующей должна была прийти в голову «бати» мысль о том, что с такими знаниями долго не живут!

– Ты что, действительно не понимаешь, что своими выходками ставишь под угрозу не просто свою жизнь, – со Сталина окончательно слетела его бронзовая маска правителя, которая, казалось, уже давно срослась с его лицом. – А жизни всех нас, целого государства, твоих будущих дедушек и бабушек, родителей? Пойми же, Дима! Сейчас ты, содержимое твоей головы, – он осторожно коснулся моего лба указательным пальцем, – для нас стоит нескольких полнокровных армий. А если подумать о том, что случится после войны, то и гораздо больше! Ведь благодаря тебе мы знаем, как все может случиться! Ну неужели ты этого совсем не понимаешь? – и тут он тяжело вздохнул.

А Михайловский уже настолько вжался в занавеску, что еще немного – и она его окутает с головы до ног.

Я опустил голову. Ну что я недоумок, что ли, какой? Конечно, я все прекрасно понимал! Просто меня тогда понесло. Ведь бывает такое. Это как вдохновение у художника или писателя. Какое-то найденное тобой орлиное перышко или увиденная мельком девушка с ярко-рыжими волосами произведет такое впечатление, что из-под пера сами собой выходят стихи или из-под кисти – мазки краски. Вчера так было и со мной! Увидев эту неестественную игру актеров – какие-то ужимки, карикатурность, постановочность, я по-настоящему завелся! Словом, об этом и я начал говорить.

– Да, я не сдержался. Повел себя совершенно неосторожно. Но там же был настоящий бред… Видели бы вы, что там снималось! – я почувствовал, как на меня снова накатывает, но останавливаться совершенно не хотелось. – Это же фильм про войну, про грязь, кровь и слезы, про трагедию, про настоящий, а не показной героизм! Зачем эти плакатные карикатуры на людей?! Бойцы, рабочие и крестьяне же видят, что на самом деле… Сейчас нужны такие фильмы, которые живо, страшно, жестко и натурально покажут, что там, за порогом стоит враг всех нас, нашей земли, от которого не спрятаться в погребе, который пришел за твоей землей, твоим домом и твоей жизнью!

Во время этой моей попытки оправдаться Верховный задумчиво теребил курительную трубку, порой бросая на меня быстрый и пронзительный взгляд. Вдруг он, дождавшись, когда я закрыл рот, чтобы немного перевести дух, резко повернулся к прикинувшемуся ветошью Михайловскому.

– Хм… Алексей Михайлович, раз уж и ты… хм, теперь знаешь, – услышав голос обращавшегося к нему Сталина, «батя», бледный как смерть, живо шагнул вперед. – Ответь, действительно с тем фильмом все было именно так?

Тот ответил не сразу, видимо, обдумывал, что сказать.

– Я, товарищ Сталин, конечно, не специалист, но люблю кино и раньше с супругой всегда старался выбраться в кинотеатр, – начал он осторожно. – Фильм, конечно, нужный, своевременный. И раньше, до встречи с… Дмитрием, – он бросил на меня быстрый взгляд, – я бы сказал, что фильм, несомненно, хороший, героический. Но сейчас… я так не думаю. Мы с Дмитрием много обо всем этом говорили. И теперь, товарищ Сталин, у меня крепнет убеждение в его правоте. В таком виде фильм про войну видится неестественным, таким ненастоящим эрзацем. Думаю, не хватает в нем чего-то жизненного, хватающего за душу…

Полностью поддерживая слова «бати», я кивал головой. «Давай, руби правду-матку! А то сидят тут и снимают не пойми что на советские деньги! Вот из-за таких режиссеров мы все время и проигрывали Голливуду, который, падла, и брал своей натуральностью… У америкосов идеология помогает фильму, делая его более зрелищным, а у нас наоборот – корежит все».

Наконец «батя» замолчал, по всей видимости иссякнув. Тогда, глубоко вдохнув, я снова вылез вперед.

– И вообще, товарищ Сталин, я тут вчера ночью почти не спал, обдумывая некоторые свои мысли по поводу советских фильмов и еще много чего, – я вытащил из-за пазухи сверток с несколькими десятками свернутых исписанных карандашом листов и положил его на стол. – Вот…

Если Верховный и удивился такому с моей стороны, то совсем не подал вида. Внешне совсем невозмутимый, он подошел к столу и взял мою писанину.

– Я, товарищ Сталин, вот что думаю, – в этот момент мой порыв как-то спал и мысль о коренной перестройке идеологической пропаганды уже не казалась мне такой уж гениальной. – Сейчас идет страшная война, тысячами гибнут люди и вопрос выживания для многих является главным, но вскоре, едва только появится возможность немного выдохнуть, люди начнут сомневаться, спорить, задавать разные, в том числе и неудобные вопросы об истории, экономике и вообще о жизни…

Рука Сталина, державшая мои листки, неуловимо дрогнула, и он с явным интересом в глазах продолжил меня слушать.

– Они будут спрашивать о простом, о насущном… Почему мне торговать на рынке выращенной мной морковкой нельзя? Я же сам вырастил… Почему вон он говорит мне о честности, правде, коммунизме, а у самого дом ломится от богатств, а жена вся в золоте? У меня же семеро по лавкам сидят, есть нечего… Почему на честного человека донос кто-то напишет, а того без проверки и отправят на Колыму, лес валить?

На лице хозяина кабинета вновь пролегли морщины, а на скулах выделились желваки. Ему явно не нравилось то, что я говорю.

Еще же краем глаза я углядел, как «БАТЯ» ДЕЛАЕТ МНЕ КАКИЕ-ТО ЗНАКИ! Ни хрена себе! Стоя вполоборота ко мне, он обращенной ко мне рукой пытался изобразить какое-то предостережение. Вот тебе и «батя»! Да у него оказались просто огромные стальные яйца!

– Почему вон за границей все есть, а у нас нет? А почему вот по радио говорят, что жить стало лучше, а я вижу другое? В магазинах нет ничего, кругом ворье и дураки, слова никому не скажи… – я все-таки решил нырнуть с головой в омут, в конце концов, кто еще такое скажет, если не я? – А кто-то поумнее, похитрее и поизворотливее скажет другое… А зачем мне вообще горбатиться на заводе, в поле, если я могу сытно устроиться где-нибудь у власти? Другой скажет, а напишу-ка я в органы на нашего директора, что он японский шпиен. Его заберут, а местечко-то освободится.

В какой-то момент я осознал, что надо идти дальше. Как говорится, сказал «А», говори и «Б». «Что уж теперь тормозить? Судя по лицу Верховного, я и так уже наговорил на большие люли. Так что надо резать правду-матку дальше… Ну, Виссарионович, держись!».

– А знаете, что потом будет? А я расскажу, все расскажу… Во время войны во взорванных танках, сгоревших самолетах, утонувших судах и окопах погибнут сотни тысяч красноармейцев, летчиков, матросов, настоящих коммунистов, честных, преданных коммунистическим идеям, совершенно искренне любящих свою Родину. А среди тех, кто выживет, останется много тех, кто тихо отсиделся, отлежался, прятался, кто вкусно ел, мягко спал. Конечно, их не так много, но с каждым годом этих приспособленцев, трусов, подонков, доносчиков, воров, лизателей начальствующих задниц будет становиться все больше и больше. И они будут громче всех кричать о светлом будущем, о победе коммунизма, о скрытых врагах, но втихаря будут снова и снова делать свой гешефт!

Сталин уже давно отложил курительную трубку, правая его рука до побелевших костяшек вцепилась в край стола. Лицо же Верховного стало чернее тучи, и мне даже показалось, что он заскрипел зубами.

– И эти черти начнут карабкаться все выше и выше, нагибая нижестоящих и кланяясь вышестоящим, – с горечью улыбнулся я. – Они будут холеные, сытые, довольные, с хорошо подвешенным языком, но гнилые внутри, готовые предать, оболгать и сбежать на Запад. Да-да, именно такие и становились потом предателями. Сынки партийных деятелей и советских функционеров, выросшие в довольстве и богатстве, с радостью забудут и предадут Родину, когда их поманит Запад модными тряпками, зелеными бумажками и заграничными бабами с силиконовыми сиськами.

«Ого-го, «батю», похоже, этим пророчеством я совсем добил! Не ожидал такого будущего? Думали, что все будет путем. Ха-ха, б…ь, все так думали!»

– И чтобы этого не произошло, уже сейчас нужно думать об этом! Уже сейчас! Еще со вчерашнего дня надо было выстраивать новою структуру управления, вводить строгий контроль за деятельностью государственной безопасности и чиновников! – сильнее и сильнее распалялся я. – Это сейчас чиновники сидят как мыши под веником, и ссутся в тапки, а через шесть-семь лет они захотят всего, больше, сразу и надолго. Действительно, кому хочется уходить от кормушки, от готового жилья, персонального автомобиля, специальных пайков? А их нужно вот тут держать! – я вытащил вперед свою ладонь и сжал ее в кулак. – Все должны быть подконтрольны, подотчетны, наказуемы! Ввести обязательную проверку на детекторе лжи для всех чиновников! Никаких специальных списков! Преступил закон, давай тащи свою жирную задницу! И чтобы все это видели, чтобы максимально широко все освещалось! Особенно высшие чиновники… Вот поэтому-то я и говорю, нужно уже сейчас накидывать на все это крепкую удавку.