Глава 15. Враг не дремлет

Возле трехэтажного каменного здания, построенного в псевдорусском стиле еще в XIX веке, медленно прохаживался невысокий человек в немного странной для советской России верхней одежде. В сумраке уходящего ноябрьского дня увидев его щуплую фигуру, одетую в плотное пальто с каракулевым воротником и высокий цилиндрический головной убор, можно было смело принять его за чиновника одного из губернских департаментов времен Российской Империи, который после рабочего дня возвращается домой.

Однако никто из снующих по улице людей – ни серьезные красноармейцы, ни усталые рабочие – не удивлялся этому человеку, являвшемуся послом Японии в Советском Союзе. Последнюю неделю после переезда из Москвы в Куйбышев посол Наотако Сато регулярно совершал свой вечерний моцион, прохаживаясь возле посольства и наблюдая за людьми.

– Поберегись! – когда он подошел к углу здания, оттуда неожиданно вынырнула исходящая пеной лошадиная морда. – Куда прешь! – прямо на посла заорал мордастый малый, снова стегнувший лошадь и умчавший дальше по улице. – Тетеря…

Посол, не говоря ни слова, остановился и, вытащив носовой платок, стал невозмутимо очищать попавшую ему на пальто грязь. На лице его в этот момент не отражалось ни единой эмоции, словно его нисколько не тронуло такое лихачество.

Когда его платок стал серым от грязи, а пятно почти исчезло с поверхности одежды, он вдруг почувствовал, как проходивший мимо мужчина неловко его коснулся. Сато повернулся, но увидел лишь спину уходящего совершенно обычного мужчины, каких на улице встречались десятки.

Цокая языком, посол покачал головой и пошел к парадному входу в посольство.

Сложенный грязный платок Сато хотел было засунуть в карман, но его рука наткнулась на что-то, чего там совершенно не должно было быть. Это определенно был сложенный листок бумаги.

Не показывая никакого удивления, он таким же размеренным шагом, что и до этого, дошел к дверям и, открыв их, исчез внутри.

– Двери закрыть! Никого не впускать! – посол кивнул двум встретившим его служащим. – Господина Минамото в мой кабинет. Живо.

Через несколько минут, когда в кабинет вошел его помощник, посол показал ему на лежащий на столе сложенный в несколько раз листок бумаги.

– Это только что мне засунули в карман. Похоже действовал опытный карманник. Я почти ничего не почувствовал, – Наотако Сато начал осторожно разворачивать листок бумаги. – Пока раздуй огонь в жаровне. Если это провокация НКВД, то…

Договаривать он не стал. Запнулся. Его расширившиеся от удивления глаза смотрели на первые строчки письма, написанные на русском языке. «Гавайская операция должна начаться не позже 5 декабря 1941 г. 7 декабря на базе Перл-Харбор не будет ни одного авианосца. Задачей должно стать уничтожение не только кораблей противника, но и крупнейшего военного нефтехранилища на Тихом океане и единственного в этой части мира крупнотоннажного дока, способного принять корабли класса “линкор”».

От прочитанного сердце заколотилось с такой силой, что он схватился за область грудины.

№ ГКО-2341

12 сентября 1941 г.

Москва, Кремль

Об организации работы по совершенствованию кинематографического искусства в СССР

1. ОБЯЗАТЬ Мосфильм (директор Грошев) активизировать работы по производству кинематографической продукции, обеспечив…

2. НАЗНАЧИТЬ тов. А.А. Михайловского уполномоченным по развитию советского кинематографа.

Все, наконец-то случилось-то, чего я все время опасался. Я устал! Эта безумная трехнедельная беготня по бесчисленным шарашкам, военным институтам, каким-то конструкторским бюро, которые в последние дни у меня вообще слились во что-то непонятное, окончательно вымотала мой организм. Позавчера и вчера я уже с трудом поднимался с постели, воспринимая начинающий день как начало каторги или тюремного затворничества. А ведь эти дни действительно чем-то напоминали тюрьму. Я почти не видел открытого пространства, все время меня сопровождала толпа. Да за все это время я толком-то настоящей Москвы не видел. В автомобиле из крошечного окошка много ли увидишь?

Нет, я, конечно, понимал, что делаю очень нужное и важное дело! Естественно, понимал! Пожалуй, только это и помогало мне вставать с постели и вместе с «батей» ехать на окраину Москвы на очередной объект, где снова и снова, как в плохом спектакле, играть уже давно опостылевшую роль великовозрастного сынка важного ученого-эмигранта. Если еще в самом начале эта роль вызывала во мне не только улыбку, но и интерес, то по прошествии времени все это притворство мне стало казаться безумно выматывающим.

И вот я лежу и бездумно пялюсь в потолок и, словно Леонардо да Винчи, пытаюсь рассмотреть в трещинках и пятнах на нем что-то необычное. Однако все мои усилия хоть как-то «завестись» были тщетными. Вставать не хотелось. Напротив, меня охватило дикое желание свернуться клубком и, завернувшись в одеяло, забыть обо всем.

– Эх-ма, спим? – скрип двери в мою комнату больно резанул по ушам, походу, «батя» решил поинтересоваться, а какого лешего его кровиночка никак не встанет. – Боец, а чего это мы разлеглись? Сегодня такой день, просто ух! По радио передавали, что под Минском немцам хорошо врезали. Кажется, даже одного генерала в плен взяли. Представляешь, немецкого генерала?

Я по-прежнему молчал, не открывая глаз. «Б…ь, новость! Генерала взяли! И это после десятков тысяч пленных?! А сколько мы генералов просрали, уж и вспоминать не хочется! Писал ведь, говорил про все это… Нет, не верили! – я даже заводиться начал, вспоминая некоторые фразы Самого. – Да как так можно?! Наша армия потом и кровью встанет… Вот тебе и встала, мать его! Тысячи убитых и еще больше пленных. А что будет, если Он еще про Киевский котел не послушает…»

– Ладно, Димка, вставай. Знаю, досталось тебе сильно последние дни, – кровать скрипнула, когда «батя» присел на кровать. – Вон как похудел… Слушай, а давай-ка сегодня изменим наше расписание? Знаешь, куда пойдем?

Услышав изменение в голосе, я навострил уши. «Походу, новость о моей хандре еще вчера ушла наверх. Значит, “батя” что-то приготовил интересное. Хорошо бы хоть немного развеяться. А то чувствую себя как вывернутый наизнанку. Мехом вовнутрь…»

– А пойдем мы… – «батя» выдержал небольшую, уж точно не мхатовскую паузу и выдал. – Кинематограф смотреть…

Я открыл глаза и увидел улыбающееся лицо. «А чего это он так лыбится? Это всего лишь кино…» Правда через какое-то мгновение меня осенило. «Вот же я гоблин! Это для меня кино всего лишь кино. Телек вообще стал предметом мебели, уступая популярность интернету. Тут же большой экран вообще вне конкуренции. Это король и император в одном флаконе! Здесь в кино ходят массово и как на праздник… Черт, надо хоть попробовать улыбку изобразить». Я приподнялся и чуть оскалился, что должно было хоть немного напоминать улыбку.

– Вот и отлично, – Михайловский поднялся с кровати. – Давай собирайся, потом завтракать и едем… Посмотрим на все это действо.

Вставая, я не особо обратил внимание на последнюю брошенную фразу, смысл которой раскрылся мне несколько позже, в автомобиле.

– Сейчас едем на московскую киностудию. Будем смотреть, как снимаются фильмы, – Михайловский обернулся ко мне и подмигнул. – Может, увидишь кого из знаменитостей.

Я же в ответ вновь скорчил гримасу, изображая несусветную радость от намечавшейся встречи со знаменитостями. «Знаменитости… Я почти каждый день вижу одного из самых могущественных людей планеты – человека, о роли которого в истории нашей страны – да и планеты! – будет ломать копья не одна сотня ученых. Вот это я понимаю – знаменитость. А эти… Ну ладно, хоть развеюсь немного».

Вновь из окошка автомобиля мне так толком ничего и не удалось разглядеть. Мимо проносились какие-то темные мрачные здания, накрытые мешковатой дерюгой памятники и строения, длинные заборы. Где и по каким улицам мы передвигаемся, понять было практически невозможно.

Наконец наш кортеж из трех автомобилей начал останавливаться перед высокими воротами, которые почти сразу же распахнулись и пропустили нас внутрь огромного двора. Здесь уже было несколько тупоносых грузовиков с открытыми или полуоткрытыми кабинами, какой-то апокалиптического вида трактор с просто гигантским двигателем и еще множество больших коробов. Похоже, киностудия собиралась эвакуироваться, отметил я.

– Поглядим-поглядим на советский Голливуд, – еле слышно забормотал я, выбираясь из автомобиля и догоняя вышагивающего к огромному корпусу Михайловского. – Пока, правда, несильно впечатляет…

Откуда мне тогда было знать, что это высокое дощатое здание, напоминающее громадный сарай, было лишь летним павильоном и одним из десятков зданий московской киностудии. Не знал я и о сотнях сотрудников «Мосфильма», добровольцами ушедших на фронт, что практически полностью парализовало киноиндустрию Союза.

– Тихо-тихо, товарищи, – на нас сразу же шикнули, едва только мы вошли вовнутрь. – Идет съемка. Пожалуйста, не шумите, – встретившая нас девушка в темно-сером пиджаке с испугом глядела на сопровождавших нас сотрудников госбезопасности. – Иван Александрович очень ругается, – она легонько показала на высокого мужчину с каким-то болезненным изможденным лицом.

«Интересно, что это там снимают?» Я стал осторожно пробираться через какой-то реквизит, стоявший перед нами настоящими стенами. «У них тут, конечно, свалка… Черт, они же собираются эвакуироваться. Точно! Понятно теперь, откуда здесь эти завалы». Я сделал еще несколько шагов, чтобы видеть лучше.

– Ого-го, – едва не вырвалось у меня, когда я вышел из-за ящиков на открытое пространство. – Что это у них такое? Пытают, что ли, кого? Девушка вроде… Уж не Зоя ли Космодемьянская? А был ли про нее фильм? Или, может, она еще не погибла…

В десятке метров от меня и стоявших за мной Михайловского и охранников разворачивалась трагедия, по крайней мере, режиссер задумывал это действо именно так. В центре кулис, изображавших какое-то бревенчатое строение (избушку, что ли?), стоял стул с привязанной к нему девушкой в немного потрепанной одежде. К ней наклонился с нарочито зверским (именно зверским) выражением лица немецкий офицер и что-то шипел. В какой-то момент он ее по лицу, если честно, мазнул ладонью. Та тут же повернулась к зрителю и кинокамере и что-то произнесла.

«Вот же б…ь! Искусство!» Это, пожалуй, была моя первая реакция от встречи с изнанкой киноиндустрии. И хорошо, что сдержался и не выдал такую оценку вслух. «Что это такое? Пощечина или поглаживание? Может, ролевые игры? Картинные позы, картинные движения, выпученные глаза…»

Естественно, я видел хорошее советское кино и восторгался творениями выдающихся режиссеров Союза о войне, мирной жизни, истории страны. Но то, что я видел сейчас, мне совершенно определенно не нравилось. Игра актеров мне не просто казалась неестественной, а даже вызывала смех. Все эти дерганья, показуха, героические позы.

В какой-то момент я понял, что их игра мне напоминала. «Нет, вы только посмотрите! Они что, вообще ничего не понимают? Это же китайские и корейские фильмы в самом худшем их исполнении. Точно такие же позы, ужимки, гримасы. Б…ь, молодой Джеки Чан и то был более естественен, чем они! Маскарад какой-то!»

На сцене тем временем начала разворачиваться кульминация действия. Девушка с горящими глазами, стоя у виселицы, что-то проникновенно вещала. Тут же торчавший гитлеровец зловеще ухмылялся или, по крайней мере, мне так показалось. Обступившие место казни новые действующие лица – кажется, сельчане: какие-то бородачи, маленькие дети, женщины в платках – тоже сверкали взглядами в сторону камеры.

В этот момент я не выдержал такого издевательства над своим пониманием настоящего кино про войну, сформированного сотнями и сотнями ГОЛЛИВУДСКИХ и последних НАШИХ фильмов и, резко развернувшись вцепился в пиджак Михайловского. У меня терпения не хватило даже на наши с ним тайные сигналы, так как меня просто переполняли эмоции и их нужно было срочно кому-то высказать. Он, умница, сразу же все понял. У меня уже не раз были такие эмоциональные «приступы», после которых я просто вулканом выплескивал очень много оригинальных и полезных сведений.

«Батя» впихнул меня в какой-то закуток и, развернув, поставил прямо перед собой.

– Ну? – вопросительно буркнул он, уставившись на меня.

– Что ну?! – тут же начал я «давать стране угля». – Это же просто фарс! Они что там снимают – страшную сказку для детей? Колыбельную для престарелых бабушек?

У Михайловского от удивления вытянулось лицо. Он явно не понимал, чем я был так возмущен. Мне даже показалось, что ему-то игра актеров понравилась. Да-да, это картинное убожество его впечатлило. Но я-то был из другого времени, где такое кино было очень пресным и совсем незрелищным. Нашего пресыщенного спецэффектами зрителя такими творениями было явно не «пробить» и не «завести».

– «Батя», война же идет! Страшная война, где тысячами людей в землю кладут! – я уже завелся на полную катушку и совсем не думал о последствиях таких откровений. – Здесь у младенцев кровь на опыты берут, молоденьких девчонок насилуют, а потом им груди режут и животы вспарывают! Вот какая война! Она с запахом крови, пороха и дерьма! А они как снимают? Что это за позы? А лица их ты видел? Разве так бывает? Ты же был на войне и видел, как все это происходит… Откуда там все это?

Потемневший лицом Михайловский сгорбившись внимательно слушал мою речь, не делая даже попытки вставить хоть слово. Чувствовалось, что мои речи начинают до него доходить.

– Так не бывает! Это фальшь! Может, в чем-то она и красивая, приглаженная, но это все равно самая настоящая фальшивка. Надо оставить это жеманство и этот театр для комедий и мелодрам! Пусть там воспитывают хорошее и красивое! – «батя», видимо, не в силах все это запомнить вытащил свой блокнот, куда он заносил мои «откровения для ученых и изобретателей». – Идет страшная война, и зритель должен это видеть! Он должен ненавидеть врага всем своим нутром! Как говорит Симонов: «Сколько раз встретишь немца, столько раз и убей его!» Так и наши фильмы сейчас должны «зажигать» людей, давать им силу, должны заставлять их подниматься с земли и под обстрелом идти вперед, на врага… Пусть это будет кровь, грязь, жестокость! Пусть советские люди видят истинное лицо врага! Каждый сейчас должен знать, что немец с экрана фильма – это нелюдь, который идет, чтобы стереть нас с лица земли!

Карандаш Михайловского, словно невесомая бабочка, порхал по листам блокнота, рисуя какие-то каракули.

– Не надо жалеть врага! Покажите его жестокость! Пусть люди видят, как они в концлагерях сжигают пленных заживо, как плетьми сдирают с людей мясо, как делают из кожи евреев сумочки и кошельки, – лицо «бати» исказила гримаса, он явно не знал таких «веселых» подробностей о самой цивилизованной нации Европы и ее сателлитах. – Что, «батя», не знал об этом? А о брелоках для ключей из человеческих костей и о париках из волос сожженных в крематориях слышал что-нибудь? Слышал что-нибудь о Собиборе?

Да, меня уже точно понесло! Я совсем забыл, когда и где он будет создан. Но я уже выкладывал о нем все, что видел и слышал.

– Эти гектары и гектары бараков, где лежат высушенные до бестелесного состояния люди, бывшие бойцы и командиры Красной Армии, обычные граждане Союза. Они просто ждут когда, их живыми закопают в землю… Ты видел детей-скелетиков, «батя?» Детишек тринадцати-пятнадцати лет, которые весят 9–10 кило? – продолжал я.

И тут карандаш мужчины с хрустом сломался, а он тяжело дыша продолжал этим обломком что-то чиркать по блокноту.

– Сейчас нужны фильмы об этом, «батя!» – не замечая этого ступора, вещал я. – Не надо ничего маскировать! Эта кровь и ужас нужны всем нам, чтобы мы наконец-то перестали жалеть врага и себя заодно! Необходимо понять, что сейчас идет война на физическое уничтожение! А у нас тут что?! Что это за выпученные глаза на экране?! Нужен четкий, но в то же время максимально естественный посыл – вот жестокий враг, вот его бесчеловечно замученная жертва, а вот герой-боец Красной Армии или работник тыла, тянувший жилы за станком.

Рассказывая обо всех этих неотъемлемых частях современного и зрелищного блокбастера, я не чувствовал никакой неловкости. Мол, я такой-сякой, сам уподобляюсь манипуляторам, которых же я и хаю. Или я, весь такой красивый, учу уму-разуму гениальных советских режиссеров, которые сняли десятки суперуспешных фильмов. Совершенно нет! Напротив, я чувствовал свою стопроцентную правоту. Ведь я ничего не собирался ломать. Все мои идеи и соображения, которыми я надеялся внести в кинематограф свежую струю, ведь в более позднее время прекрасно работали. А значит, все эти приемы повышения зрелищности и действенности кино сработают и здесь!

– Слушай, «батя», – я поглядел Михайловскому прямо в глаза. – Снимаемый там фильм зрителям конечно понравится, и его будут смотреть и плакать, но… он все равно полное говно, – я почему-то был уверен, что сейчас было не время для выбора выражений. – Ему все равно не стать тем явлением, которое сможет зажечь людей. В данный момент нужен совершенно другой накал эмоций и страстей. Фашист в сотнях километров от Москвы и все еще изо всех сил рвется сюда. Его смогут остановить лишь они, простые люди – такие, как ты. И им нужно что-то, чтобы с легкостью и без страха идти под пули, чтобы, стреляя по врагу, гореть в танке, задыхаясь от дыма, идти на таран или, изнемогая от голода, стоять за станком, – «батя» тяжело вздохнул, и я понял, что он мой с «потрохами». – Ты ведь понимаешь, что я знаю очень много, и поэтому Хозяин мне доверяет. Так вот, сейчас я совершенно точно знаю, что нужно изменить в фильме, чтобы он стал совершенно другим. Мы – ты, я и режиссер – сделаем его лекарством для наших людей и ядом для врага, от которого он будет корчиться в мучениях. И надо лишь, чтобы режиссер ко мне прислушался.

Тот несколько минут молчал. И я прекрасно понимал, что ему нелегко согласиться со мной. Конечно, за все эти дни он не раз убеждался, что я исключительный феномен, знаний которого хватит на несколько научных институтов. Однако сфера искусства была в Союзе сакральной и всегда курировалась лично первым лицом, поэтому влезать туда своим «свиным рылом» было чревато наступлением очень негативных последствий.

– Ладно, Дмитрий, по рукам, – и моя ладонь утопла в его здоровенной клешне, которой бы более подошел меч, а не его любимый наган. – Попробуем… Только знаю я этого режиссера. Пырьев это. Кремень, а не человек. Говорят, его в Гражданскую казара поймала и давай ему ногу на костре палить, а он им все это время «Интернационал» пел. И так разозлил их, что они пару раз выстрелили в него. Потом, правда, выяснилось, что пули в портсигар его попали… Словом, так просто с ним не поговорить.

Однако меня уже было не остановить. Честно говоря, у меня и в прошлой жизни так было. Если уж я «оседлал тему», то держись – я несся, словно тяжелый танк… План у меня сложился почти мгновенно. Был у меня такого рода опыт по мягкому уговариванию людей, когда действовать нужно было не силой, а горькими напитками.

– Сделаем, «батя», так… Его надо напоить в каком-нибудь укромном месте и высказать ему все эти замечания и предложения, – я показал стакан, в который что-то наливают. – Он будет дезориентирован и, скорее всего, сговорчив. С утречка же, когда он проспится и чуть оклемается, то надо немного наехать на него авторитетом личного порученца Вождя, – тут я заметил легкую ухмылку Михайловского, которую тот и не думал скрывать. – Да, а что тут смешного? Чай, не придумали, а заработали. Скажешь, так, мол, и так, есть личная просьба… – я ткнул пальцем в потолок. – Надо бы немного доработать сценарий и кое в чем переработать сам процесс съемок. И можно намекнуть, что я не просто какой-то там пацан с улицы, а сын… – тут я еще более выразительнее ткнул в потолок.

На этот раз «батя» уже не улыбался, а отрицательно качал головой. Он прекрасно понимал, что люди и за меньшее отправляются «пить кофе к Берии», а потом рубить сосну в Сибирь (если повезет).

– Ладно, тогда я сам, – буркнул я. – Надеюсь, до него дойдет, что сыну Вождя не отказывают в просьбе, – Михайловский вновь укоризненно покачал головой. – Давай-ка ты, «батя», следи за клиентом, чтобы к концу съемок его не упустить, а я пойду-ка пока здесь пошатаюсь и подумаю. В одиночестве думается хорошо. И этих архаровцев с собой возьми, а то я чувствую себя не под охраной, а под арестом.

Михайловский поднялся и молча отвесил мне легкий и, как я понял, шутливый подзатыльник за мои художества и шутки на грани фола.

– Ну вот и хорошо. Пока клиент под присмотром, я немного тут пошарюсь… Интересно ведь, – с этими словами я юркнул в щель между здоровенными ящиками и оказался в каком-то проходе. – Посмотрим, что у нас тут есть…

Правда, смотреть тут в общем-то было особо не на что. Кругом стояли какие заколоченные ящики с непонятными цифрами и надписями, корзинки, рулоны с бумагой. Чуть дальше я вообще наткнулся, кажется, на часть гардероба артистов – кучу стоячих вешалок со сценическими костюмами, среди которых виднелись и женские платья, и мужские костюмы.

– Костюмерная, значит. Может, здесь где и оружейная есть, я бы еще от одного пистолетика не отказался, – бормотал я, пролезая между костюмами. – Пыли-то сколько…

Ничего не видя от поднявшейся пыли, я сделал шаг, нащупывая землю и вдруг… к своему удивлению завис в воздухе. «Б…ь, меня схватил кто-то!» Меня, словно кутенка, кто-то рывком дернул в сторону и, опрокинув на землю, потащил. Я не мог ничего сделать против грубой силы и бессильно мотался, ударяясь то об одно, то об другое.

– Все. Ша, – наконец тащивший меня остановился, и я, словно шатающийся куль с мукой, был поставлен на ноги. – Ну что, гаденыш, попался…

Прямо мне в лицо дыхнула какой-то гнилью улыбающаяся бородатая рожа с надвинутым на волосы высоким картузом. Это был здоровенный дядька в пиджаке, подпоясанном тонким ремешком, и темных брюках, заправленных в жутко пахнущие ваксой сапоги. Все его выпученное пузо закрывал длинный передник – фартук с парой карманов посередине – непременный атрибут то ли дворника, то ли грузчика.

– Вот же радость кака! Не чуял даже. Михась, знаешь, хто це таке? – бородач был определенно доволен собой и не переставал скалить щербатый рот. – Да подойди ты ближе, дурья твоя башка. Хлопец-то ужо никому не скажет. Так ведь, змееныш, – к моей шее тут же прикоснулось холодное лезвие ножа, который у бородатого в руках возник словно по волшебству. – Это ублюдок Усатого Антихриста, прости мя господи, – он размашисто перекрестился. – Слышал я, как он сам сказал, что сынок евоный! Что ты, Михась, скулишь! Сейчас дернем отсюда. Вот тока поквитаюсь за моих, и дернем…

Пока эта рожа разговаривала с каким-то Михасем, которого из-за очередных ящиков толком-то и видно не было, я мысленно прикидывал свои шансы. «Черт, черт, черт! Что же это за невезуха?! Сам же все придумал и сам вслух озвучил про сына Сталина, а чумырло как специально все услышало! Так же просто не бывает. Это же один шанс на миллион! Черт, черт, черт! Ведь зарежет прямо сейчас и поминай как звали. Такого здоровяка и взрослому не вырубить. Там еще и второй есть, но тот, похоже, ссыкун. И если что, быстро свалит… Значит, все-таки убивать меня будут. Сбежать я вряд ли смогу. За спиной эти проклятые ящики. Сбоку, кажется, тоже они. Самая настоящая западня, не прошмыгнуть, не выскользнуть… Б…ь, сходил, называется, поразвлечься…»

В этот момент, когда я еще раз поерзал спиной, чтобы проверить крепость задней преграды, что-то твердое уткнулось мне в бок. Через мгновение меня осенило. Это же пистолетик Жукова, который он как-то втихаря мне презентовал. «Б…ь, Константинович, не думал, что твоя игрушка мне понадобится. И ведь совсем забыл, что ткнул эту крохотульку за ремень… Так… Руки у меня свободны. Спасибо, гад, за это… Осталось осторожно завести руку за спину… Лишь бы ничего там взводить не нужно было. Патроны вроде были уже там… Б…ь, и что же я, недоумок, заранее не разобрался, как из него стрелять… Ну господи помогай!»

– Михась, Христом Богом молю, не скули под руку! – бородач оскалился и нарочито медленно провел своей финкой по вытянутому платку, демонстрируя мне какой у него острый нож. – Вострый, вострый ножичек. Ты не беспокойся, бесенок. Сейчас я тебя на ремни разделаю, а напоследок пару звезд тебе на спине вырежу. Можа, мои кровиночки-то и порадуются. Ведь сынка самого большого коммуняки разделывать буду… – он перехватил финку поудобнее и присел передо мной на корточки. – Смотри-ка, не скулишь, не плачешь. Раньше бы сказал, что казачонок ты, из наших. А щас вижу другое… Дьявольское семя в тебе! И взгляд такой же, и волос черен. Вот разделаю тебя, прости господи, и станет в миру-то почище… Ну с богом.

Ладонь правой руки, вцепившаяся в рукоять дамского пистолетика «Браунинг» 1906 года выпуска, у меня уже взмокла и от пота, и от напряжения. Спрятанный под полой моего пиджака пистолет чуть подрагивал. Я просто боялся – и промахнуться, и осечки, и отсутствия патронов, и того, что он вообще не выстрелит. Когда же глумящаяся бородатая рожа наконец решилась и с ножом начала тянуться к моей груди, я не выдержал…

– А-а-а! Б…ь! – мой указательный палец как заведенный стал жать на курок. – А-а-а! – надежный механизм немецкого пистолета не подвел, выпустив все шесть крошечных пуль в нависшую надо мной тушу. – Б…ь! Падла! Чуть не обосрался!

Выстрелы дамского пистолетика с такого расстояния не оставили для нападавшего бугая ни единого шанса, гарантированно раскурочив ему всю грудину. И с кучей дырок в груди, из которых хлестала кровь, он и свалился на меня, придавив к земле, словно плитой.

– А-а-а! – попытался я снова крикнуть, но лившаяся кровь словно специально то и дело норовила попасть мне в лицо. – Тьфу! Тьфу! И кровушки вдобавок хватанул… А мои-то где, черт их побери? – от пережитого я уже и забыл, что сам попросил «батю» их придержать. – Как не надо, то вечно за спиной трутся, а как нужно – их и не найдешь.

Однако в этот момент, словно в опровержение моих слов, откуда-то со стороны стал доноситься страшный грохот, в котором и треск, и скрипы, и крики слились в единую рваную симфонию моего спасения. Да, это точно была моя охрана! Только эти здоровые лбы могли с таким грохотом ломиться по забитому ящиками павильону.

– Где он?

– Мать вашу, искать!

– Стрелял кто-то… Не стрелять, черти! Не дай вам… в мальчонку попасть! Сгною…

– Товарищ Михайловс… Здесь тащили кого-то, кажется! Есть! Ботинок!

– Бегом в ту сторону! Не дай бог…

– Тут есть кто-то… Держите его! Б…ь, укусил меня за руку! Держи его, падлу! На тебе!

– В зал этого тащите, что встали как столбы. Искать дальше!

Наконец мое убежище и одновременно западня было найдено. Кто-то со стороны ног с яростным гиканьем разломал стенку ящика, и в поле моего зрения появился силуэт.

– Есть! Здесь он! Здесь! Сюда все! – наклонившийся боец с видимым трудом отвалил в сторону тушу бородача и тут же отпрянул, едва только увидел залитое кровью мое тело. – Доктора! Доктора быстрее! Объект весь в крови! Много крови! В ступоре, похоже…

Лейтенантик вновь присел на корточки и начал осторожно вытаскивать из моей сведенной судорогой ладошки пистолетик. Я же практически не мигая смотрел куда-то в потолок.

А через несколько минут, когда очнулся от ступора, моя тушка уже оказалась в большом просторном и хорошо освещенном помещении. Вдобавок буквально в нескольких сантиметрах от себя я увидел лохматую явно женскую головку и ощутил, как по моему телу гуляют чьи-то руки.

– Мать вашу! Хватит меня щупать, девка я вам, что ли? – тут же сорвалось у меня с языка. – В порядке я, в порядке… Это не моя кровь!

Женщина, оказывавшая мне первую помощь, вскрикнула от неожиданности, и ее как ветром сдуло. Неудивительно, ведь выглядел я не лучше трупа – весь залит кровью, растрепанный, почти не дышал, с закатившими глазами. И тут вдруг заговорил, да почти с матерком. В этой ситуации любой вздрогнет.

– «Бать», ты здесь? – а меня уже снова будоражил зуд движения, я буквально хребтом чувствовал, как утекает время для моих задумок по поводу фильма. – «Батя»?! – кое-как присев на этом импровизированном лежаке, на который меня положили, я огляделся и сразу же увидел Михайловского. – Все готово? Клиент созрел? – тот с видимым восхищением от моего вида и напора присвистнул и тут же кивнул. – Тогда чего сиськи мять? Давай начнем, – после такого выражения кто-то из охраны хохотнул, правда, мгновенно заткнулся. – Я в полном порядке…

«Батя», в сомнении качая головой, подошел ко мне и очень профессиональными движениями ладоней пробежал по моему телу. Через мгновение он с удовлетворением выпрямился. Видимо, действительно все было в порядке.

– Смотри-ка, все хорошо. Ран серьезных нет. А ссадины и синяки не в счет, – удивленно пробормотал Михайловский. – А ты, дружок, силен… Тогда, значит, начнем, – он повернулся к остальным, находившимся в помещении. – Товарищи, все в порядке. Прошу вас очистить помещение и вернуться к своим делам. Не будем мешать следствию. Органам надо во всем разобраться.

Эти волшебные фразы быстро очистили помещение. Заметил, что режиссер, находившийся в полной прострации, тоже попытался было уйти, но его остановил голос Михайловского.

– Товарищ Пырьев, прошу вас, задержитесь, – сгорбленный мужчина удивленно вскинул голову и остановился возле одного из ящиков. – Нужно вам задать несколько вопросов.

К этому времени я уже встал и осторожными шажками подбирался к режиссеру. Мне хотелось посмотреть на него поближе, чтобы понять получше, с кем придется работать.

Похоже, случившее произвело на него сильное впечатление, что, собственно, было совершенно неудивительно. На государственном объекте, где он осуществлял съемки, находились два преступника, которые совершили нападение на ребенка. Плюс случилось это в военное время, и оба преступника, как оказалось, были рабочими сцены. Кроме того, «батя» по всей видимости все-таки пересилил себя и осторожно намекнул про меня. Ведь за все это можно было схлопотать очень серьезно… Словом, режиссер явно «плыл». Он немного, едва уловимо раскачивался и что-то бормотал.

– Как же так? Как же так? Почему… – голос его становился все сильнее и сильнее. – Я же ничего не знал… Они же документы показали… А Филимон говорил, что у Буденного в Гражданскую героически воевал, ранен был.

«Батя», стоявший в нескольких метрах от него, услышал его слова и с горечью проговорил:

– Похоже, ваш Филимон не вместе с Буденным воевал, а против него. Казачина это. Финка у него уж больно заметная. Да и мозоли на руке характерные. Такие только у хороших рубак есть. Беляк это, как пить дать.

Пырьев тут же отшатнулся и чуть не упал. Только лишь благодаря ящику ему удалось устоять. И вид в этот момент у него был настолько потерянный, что мне стало его чисто по-человечески жалко. «Б…ь, как бы его кондратий не хватанул. Пора приступать к операции». Я быстро поглядел на «батю» и сделал характерный жест, намекая, что клиента пора «подогревать». Тот с усмешкой ответил мне кивком.

Тут же, словно по мановению волшебной палочки, на другом ящике – импровизированном столике появилась поллитровка прозрачной жидкости и пара стаканов. «“Батя”-то приготовился! Тоже, смотрю, силен».

– Ничего, товарищ Пырьев, – Михайловский чуть коснулся рукой плеча режиссера. – Органы во всем разберутся. Все закончилось. Враг изобличен и будет наказан. Никто почти не пострадал. А парнишка вона орел настоящий… Давайте мы с вами лучше водочки выпьем, чтобы немного дух перевести от всех этого.

Тот потерянно поглядел на «батю», а потом схватил полный стакан и залпом его выпил. Правда, тут же закашлялся, после чего ему пришлось стучать по спине.

…Примерно через полчаса наших посиделок режиссеру стало существенно лучше. Он уже перешел к стадии, когда вокруг него находились его лучшие друзья. Словом, клиент дошел до нужной кондиции: ему было хорошо и он был еще в состоянии все более или менее воспринимать.

Я снова подал знак «бате», чтобы он начал обрабатывать режиссера. Чуть позже к этому процессу присоединился и я.

…Еще через пол часа мы с Пырьевым уже яростно спорили по поводу снимаемого им фильма. Алкоголь, кстати, сработал на все сто процентов – мужчина не задавал никаких лишних вопросов и воспринимал меня совершенно обыкновенным собеседником.

– …А я вам говорю, у вас не хватает силы, эмоций. Вы, Иван Александрович, поймите! Сейчас нужен напор, нужна злость… Комедии, конечно, тоже нужны, но это все вторично! – убеждал я растрепанного собеседника, который в пылу дискуссии уже снял пиджак и находился в одной рубашке. – Вот что это у вас за казнь такая? Почему вы не раскрыли темы полностью? Где кровь, где слезы, где ненависть? Вы же показываете лубочную картинку, которой по-настоящему не бывает! Думаете, никто этого не заметит?! Напротив, многие это увидят. Ведь так в жизни не бывает. Запомните, немец – это зверь, за самым небольшим исключением! – вдалбливал я ему. – И это и нужно всеми силами демонстрировать… И потом, где герой, который должен всех спасти. При всей жестокости и ужасах просто обязан быть герой, на которого можно равняться. У нас что, нет примеров? Возьмите любой боевой листок, газету и увидите там множество очень фактурных примеров! А где у вас предатель, который сотрудничает с немцами? Покажите, что есть и такие гниды, которые еще, может быть, и хуже немчуры! Пусть эта мразь покрасуется на экране, и люди все хорошенько рассмотрят! Пусть видят, как низко может опуститься человек!

По глазам Пырьева, которые уж слишком быстро становились осмысленными, я понимал, что он трезвеет. Походу, эта наша беседа оказалась для него лучше всякого реаниматора. А значит, нужно было закругляться.

– Кино ведь тоже оружие! И, пожалуй, оно еще посильнее пистолетов, автоматов и танков с самолетами. Только нужно говорить о правильном кино, которое воспитывает настоящие ценности и формирует человека-борца, нашего советского человека.

…Мы освободились поздно ночью, когда меня уже начало вырубать от усталости. В конце нашего разговора Пырьев несколько раз пытался перевести разговор на меня и на эти мои знания, но я сразу же пресекал все эти попытки, многозначительно прикладывая указательный палец к губам. Пусть думает, что хочет! Думаю, в этом случае тайна будет гораздо лучше правды…