Глава 11. Чтобы добыть алмаз, сначала нужно перелопатить кучу дерьма

ПРИКАЗ

СТАВКА ВЕРХОВНОГО КОМАНДОВАНИЯ

6 ИЮЛЯ 1941 Г.

…Для усиления борьбы с танками немедленно создать в полках и батальонах роты и команды по истреблению танков.

…Наряду с гранатами и зажигательными бутылками применять пакеты со взрывчатыми веществами и огнеметы легких танков.

…Осуществлять нападения в ночное время специально отобранными группами бойцов на танки противника на стоянках перед передним краем.

…Для борьбы с танками в стрелковых подразделениях выделялись наиболее опытные гранатометчики…

Кузнецов, бывший полковник бронетанковых войск, участвовавший вместе с Жуковым в знаменитой танковой атаке на японские позиции, а теперь просто заключенный № 36218, с трудом открыл глаза и бездумно уставился в коричневые доски верхних нар. Вставать не хотелось безумно, после вчерашней копки траншей для укладки шпал ломило все тело. Казалось, его пропустили через гигантскую мясорубку…

– Лексей, подымайси, – старик Михалыч, его бессменный сосед снизу, как всегда, проснулся раньше него. – Слышу, ужо проснулся, – снизу раздалось кряхтенье, а значит, старик начал слезать. – Побудка скоро, очередь за водой занять треба.

Бывший полковник горько усмехнулся. Какие-то пару лет назад он стоял в очереди за новыми наградами и званиями, а теперь за водой и лагерной пайкой.

Бум! Бум! Бум! Вдруг раздался ставший за эти пару месяцев ненавистным звук лагерного колокола – подвешенной на столбе шпалы. Бум! Бум! Бум!

– Смотри-ка, рано вроде. Лексей, бригадира-то нема, – старик быстро заковылял к прикрытым воротам, сколоченным из нестроганых здоровенных досок. – Случилось чего…

Тут одна из створок резко открылась, и внутри барака показался тяжело дыша высокий как каланча бригадир. Широко раскрывая рот, он почти минуту не мог ничего сказать.

– Случилось чего? – старик, как всегда, оказался впереди всех. – Рано же еще. Неужто помер кто?

Наконец бригадир отдышался и выпрямился. Кузнецов, тоже протиснувшийся через остальных зеков вперед, едва не отпрянул назад. Бригадир, еще не старый мужик, сейчас выглядел настоящим мертвецом с горящими, словно раскаленные угли, глазами.

– Мужики, беда… – захрипел он, вцепившись взглядом почему-то в Кузнецова. – Война. Германия напала… Уж неделя как… Минск оставлен.

А через несколько минут ошарашенные новостью зеки бежали на общее построение, к которому продолжал призывать гулкий звук лагерного колокола. Словно встревоженные осы, сотни и сотни изнеможенных сидельцев с нашитыми на робах номерами в нетерпении строились на плацу, с дикой жаждой всматриваясь на стоявших возле лагерного начальства незнакомых военных.

– Граждане осужденные, – без всякой переклички, ставшей уже привычной, заговорил начальник лагеря, пухлый майор с крошечными усиками. – Ровно в четыре часа утра 22 июня 1941 года вероломный и жестокий враг внезапно обрушился на границы нашей Родины! Доблестные бойцы Красной Армии встретили немецко-фашистских захватчиков…

Пухлолицый вещал с таким пафосом, что стоявший рядом с ним прибывший гость не выдержал и прервал его. Он что-то бросил начальнику лагеря и вышел вперед.

– Да, почти неделю идет война. Красная Армия с большими потерями пятится назад, – глухо говорил военный. – Мы уже потеряли почти всю Белоруссию. Сейчас немецкие танковые клинья нацелились на Киев… А вы, опытные командиры, прошедшие Финскую, Японскую кампании, прохлаждаетесь здесь, – людская волна всколыхнулась, и на какое-то мгновение показалось, что она сейчас захлестнет трибуну и всех стоявших на ней, автоматчики вскинули оружие. – Слушайте меня внимательно! Два раза повторять не буду!

Кузнецов, как и многие его товарищи по несчастью, замерли, догадываясь, но не веря в то, что могло последовать дальше.

– Советское правительство во главе с товарищем Сталиным объявляет о формировании Первой и Второй особой ударной армии, набираемых из осужденных, желающих искупить свою вину кровью. Уголовные дела всех взявших оружие будет рассмотрены в особом порядке. Заключенные, получившие до пяти лет…

Но Кузнецов уже не слушал. Работая локтями, он пробирался вперед, а в его голове билось лишь одно слово – ВОЙНА.

После такого долгого монолога я замолчал и наконец получил возможность перевести дух. «Черт, как же пить охота!» Сиротливо стоявшая передо мной уже остывшая чашка с чаем была тут же выпита залпом, но дико пересохшее горло почти не почувствовало ни вкуса, ни аромата знаменитого индийского чая.

«Ну вот, кажется, и все… Я почти все выложил. Как говорится, стою тут без штанов, в одних трусах… Хотя инфу про установку телепортации, думаю, пока придержу. А то как бы от излишнего энтузиазма они тут дров не наломали! Надо немного подождать, а когда встанет вопрос о строительстве бункера, можно будет и вернуться к этому вопросу… Лишний туз в рукаве еще никому не мешал». Оторвавшись от опустевшей чашки, я осторожно поднял глаза и посмотрел на своего молчаливого собеседника. Как оказалось, Сталин уже встал с места и медленно прохаживался вдоль стола со своей потухшей трубкой в руке, про которую по всей видимости он и думать забыл. «Проняло, кажется. Как там в “Камеди клаб” пели: говорили из стали, а оказалось – из мяса. А ведь держится-то как! Даже бровью не повел, когда я тут про будущее распинался. Б…ь, даже завидно!»

Хозяин кабинета тем временем сделал еще один круг и остановился перед столом, на поверхности которого лежала его записная книжка с заметками. Он, не торопясь, перевернул несколько страниц и, шевеля губами, что-то начал перечитывать.

«Кстати, а главного вопроса я так и не услышал… Занимательно, ведь каждый бы спросил, а что будет со мной. Ведь в своем рассказе я как-то это обошел вниманием. Черт, действительно матерый человечище с дикой выдержкой! Ведь и про будущее-то слушал не так внимательно, как про Великую Отечественную… Понимает весь расклад».

Тут я, все это время тискавший в руке пустую чашку, как-то неосторожно звякнул ей о тарелку, отчего раздался громкий звук. Сталин, увидев, как я вздрогнул, слегка улыбнулся и подошел к моему месту. Взяв небольшой чайничек, он, правда, тут же его поставил на место.

– Остыл. Нехорошо пить чай холодным. Вкус у него совершенно другой. Сейчас сделаем новый, – он подошел к другому столу, где среди книг и бумаг стоял телефон, и попросил кого-то заварить новый чай. – Сейчас будет… Да… Рассказали вы немало и, не буду скрывать, многими сведениями сильно огорчили меня.

Да-да, он называл меня, подростка, на вы! Первые минуты это меня, конечно, жутко напрягало, но к концу пятого часа нашей встречи я уже совершенно не замечал такое обращение.

– Знаете, Дима… Дмитрий, я ведь из небольшого грузинского городка с его жуткой нищетой, полуголодными детьми, и всегда мечтал, что когда-нибудь вокруг меня все изменится. Все будут жить по справедливости и у каждого будет свой дом, пища, семья. Я ведь даже в семинарии жил этой мечтой, потом вступил в партию… А тут оказывается, что все наши начинания пойдут прахом и человек станет как дикий зверь издеваться над себе подобными.

И такая безысходная тоска послышалась в его голосе, что у меня по спине пошли мурашки. «А ведь он действительно верит в то, что делает. Он искренне верит в коммунизм и в светлое будущее. Боже, Сталин верит, что людей с их животными желаниями и инстинктами можно изменить. Не заставить, а изменить… Черт!»

– Правда, огорчили, – он тяжело вздохнул и, отойдя к занавешенному окну, начал раскуривать трубку. – А еще, Дмитрий, – после недолгого молчания продолжил он, – я верю в человека, в настоящего человека, который ради других, ради коммунизма может пожертвовать всем, включая даже свою жизнь. И каждый прожитый день, убеждает меня в этом! Меня убеждают в этом зверски растерзанные белоказаками казанские студенты в 19-м, закопанные антоновскими кулаками живьем учительницы, подвиг лейтенанта Колобанова и поступки десятков и сотен других советских людей, идущих до конца за свои убеждения! И я верю в наших людей, верю, что теперь все будет по-другому! Мы будем еще более беспощадны к нашим врагам и, главное, к самим себе – к нашим слабостям, недостаткам. Мы вытравим из себя все, что тянет нас назад!

Теперь, глядя на этого в сущности невысокого человека с некрасивым рябым лицом, с почти неработающей рукой, но пышущего такой сильной, реально ощущаемой энергетикой, я прекрасно понимал тех людей, которые шли умирать с именем Сталина на устах. И сейчас эта его фанатичная вера в Идею пробирала даже меня.

– Ты поможешь мне в этом? – оказавшийся рядом со мной Сталин вдруг прервал свой экспрессивный монолог и негромко задал вопрос: – Ты дашь нам всем еще один шанс?

Ну и что я мог на это ответить? Я, человек без явно выраженных политических взглядов, индифферентный по жизни и в той жизни больше всего желающий, чтобы его оставили в покое, естественно, сейчас мог соврать. Каждый из нас, уверен, может это делать достаточно хорошо. Как говорится, надо всего лишь притвориться и снова жить не тужить, открывая, когда надо, рот и получая свой вкусный кусок пирога. Казалось бы, что может быть проще? «Соврать и притвориться, что может быть проще? Ха-ха!» Но в этот момент я вспомнил кое-что другое… Я вспомнил 90-е годы, те самые «благодатные», по словам Наины Ельциной, для России годы. Память об этой «благодати» у меня, как оказалось, была очень сильна. Иначе откуда бы в голове, словно живые, стали всплывать картинки оттуда: многочисленные банды малолеток, оседлавшие заброшенные детские сады, пустые парки; нищее безденежье родителей, работавших днями и ночами; отсутствие в доме денег в принципе; страшный блеск и красота жирующих нуворишей, дорвавшихся до всех мыслимых и немыслимых удовольствий; гогочущие сытые лица бородатых наемников в Чечне, режущих головы российских пацанов перед камерами западных журналистов.

«Молодец…» – скривился я от этого потока тяжелых мыслей. – Снова решил отсидеться, как и всегда… Моя хата с краю… Пусть убирает тот, кто мусорит… Пусть с этим неадекватом разбирается полиция… Да чего поднимать этого старика, он же бухарик, пусть и дальше валяется, может, что и поймет… Да чего с ментами разговаривать, я что стукач, что ли?… Да что тут говорить? От меня же ничего не зависит! Сделаю я это или не сделаю, все они там за меня решат! … А что, все берут! Я что, рыжий?!»

– Я… с вами, – как ни странно, но мой голос не задрожал, хотя на душе было жутковато. – Я постараюсь сделать все, что от меня зависит, чтобы у нас у всех появился Шанс.

После этого под свежезаваренный чай мы вновь стали беседовать. Правда, обстановка в кабинете стала несколько иной. Куда-то исчезла та незримая напряженность, что меня немного сковывала. Пропала нервозность. И в какой-то момент я поймал себя на мысли, что с моего собеседника как-то незаметно слетел его ореол величия и монументальности. Казалось, я сидел и пил чай с обычным человеком, с которым мы разговаривали обо всем на свете.

– Дмитрий, – Сталин вновь подобрался ко мне, – в свете нашей договоренности вы будете много ездить по нашим предприятиям, заводам, встречаться с учеными, рабочими. И, как вы понимаете, могут возникнуть самые разные вопросы к вашей фигуре. А вы теперь, – он неуловимо улыбнулся, но тут же лицо его вновь стало абсолютно серьезным, – наше секретное оружие, и сейчас я абсолютно серьезен. Ни у кого за пределами этого кабинета даже и мысли не должно возникнуть о том, кто вы на самом деле! Вы меня понимаете? До вашего прихода у меня возникли некоторые мысли по этому поводу. Думаю, для всех вы станете сыном видного ученного, эмигранта, который, сопереживая тяжелой борьбе Советского Союза против фашистской Германии, решил приехать к нам. Уже подобран человек, который «станет» вашим отцом. Это проверенный человек, настоящий большевик еще старой закалки. И он тебя… вас прикроет в случае чего.

Честно говоря, я несколько опешил от таких новостей. Я, конечно, ожидал секретности, охраны из сотрудников НКВД, но чтобы вот так! «Ни хрена себе! Мне уже и отца нашли!»

– Вашу охрану мы тоже объясним для всех тем, что вы пострадали от нацистов и за ваши головы объявлена награда. Для всех он станет ширмой, через которую вы и будете общаться с остальными… С вашими спутниками мы поговорим и объясним всю серьезность ситуации. Я уверен, они полностью поддержат эту легенду. Документы мы все подготовим, комар и носа не подточит. Кстати, «ваш отец» ждет за дверью… И еще… Дмитрий, «ваш отец» знает только то, что должен знать. В остальное его посвящать не нужно…

Сталин уже был у телефона, в трубку которого он буркнул несколько слов, и дверь в кабинет открылась. Внутрь вошел довольно высокий человек лет пятидесяти, крепкого телосложения, с небольшим, едва заметным животиком. Он был в хорошем темном костюме, заметно отличавшемся и кроем, и качеством от тех, что встречались мне на некоторых мужчинах здесь. Обут он был в туфли! Не в сапоги, не в ботинки, а самые настоящие узкие ярко начищенные туфли. «Вроде ничего… Дерьма, кажется, в нем не видно. А то есть такие козлы, что и гримом их не замаскируешь». Лицо у него было с крупными чертами, пожалуй, даже немного породистое, какое здесь встречается у бывших аристократов в двадцатом поколении. Волосы аккуратно подстрижены и зачесаны немного набок.

– Алексей, прошу, – Сталин встретил гостя на середине кабинета и крепко пожал руку. – Вот Дмитрий, о котором я рассказывал.

Мужчина абсолютно серьезно, как равному, пожал и мне руку.

– Дмитрий – самый настоящий гений. Такой, знаешь, как Ломоносов, который имеет самое настоящее чутье на всякие изобретения, – при этих словах Сталина во взгляде у гостя я увидел удивление, правда сразу же исчезнувшее. – И даже он сам не знает, на что действительно способен. Алексей, он для нашей страны… для меня лично очень много значит, – мужчина уже смотрел на Сталина. – С его помощью, я надеюсь, мы сможем решить многие проблемы с нашей военной техникой.

А тут уже подключился я, понимая, что, чем раньше начну налаживать контакт, тем лучше.

– Здравствуй, батя, – громко проговорил я, с улыбкой смотря на него.

– Хм… Кхе, – неожиданно закашлял гость, тоже улыбаясь. – Батя… – произнес он так, словно пробовал это слово на вкус. – Здравствуй, сын. Только не батя. Это слово тебе не подходит. Папа, с небольшим ударением на последнее «а» будет лучше. Все же мы эмигранты… И надо будет сменить гардероб или хотя бы некоторые элементы.

«А что, вроде мировой мужик. Не рохля, кажется. Такой, походу, и правда если что, сможет прикрыть». Мой новый отец действительно производил впечатление уверенного, сильного человека, далеко не кабинетного работника. С одной стороны, это, конечно, плюс, но с другой – минус. Настоящие ученые, как показывает практика, редко когда отличались хорошей физической формой. «Надо будет поработать над этим. В конце концов, подтянуть его по терминам немного, чтобы смог в случае чего время потянуть или пустить пыль в глаза… Помню, в мое время было до хрена горе-ученых, которые прекрасно владели языком и отлично умели пилить гранты».

– Вам бы тоже, папа (с ударением на последнее «а») надо чуть поработать над имиджем… э-э обликом, – я вновь вставил свои «пять копеек». – Слишком хороший костюм, туфли как с Парижа. Надо бы быть ближе к народу, к рабочему человеку.

Тут уже и Сталин не выдержал и хмыкнул, а вот у гостя лишь уголки рта поползли вверх. Такой стальной выдержке можно было лишь позавидовать.

– Смотрю, товарищ Сталин, мой сын боевой, – гость чуть одернул свой костюм. – За словом в карман не лезет и речь такая, что не у каждого профессора. Это может стать проблемой – слишком бросается в глаза… Придется тоже поработать над этим… э-э имиджем.

– Хорошо… Эх, время-то уже сколько, – вдруг охнул Сталин, случайно бросив взгляд на часы. – Как у нас разговор затянулся. Думаю, сейчас вам нужно познакомиться ближе, поговорить. Ну а завтра с новыми силами поработаем. Хорошо?

И я и вновь обретенный отец кивнули и, попрощавшись, вышли из кабинета.

«Ну посмотрим, что ты за гусь», – думал я, идя по кремлевскому коридору к своему новому месту жительства в плотной коробке из четырех внушительных фигур.

Шедший впереди старший лейтенант, высокий парень с длинными, как у гиббона, руками, всех встречающих окидывал таким подозрительным взглядом, что многие даже носившие генеральские погоны невольно отводили взгляд в сторону. «Э-э, с такой охраной только палиться! Не хватает лишь такой картонки на грудь с надписью – “я важная птица”. Надо бы подумать…» Скосив глаза вбок, на «отца», заметил, что тот тоже не сильно рад такому рвению лейтенанта.

Вздохнул свободнее я лишь в помещении, которое мне временно отвели для проживания. Собственно, бабуля и Настюха были в специальной квартире, в которую должен был потом приехать и я. Сейчас же именно Кремль был наиболее подходящим местом для первой встречи и разговора по душам с «отцом».

– Познакомимся еще раз, – садясь в кресло, мужчина расстегнул пиджак и вопросительно посмотрел на меня. – Алексей Михайлович Михайловский, бывший дворянин, родом из Тверской губернии. Последнее время жил в Париже… Позже мы подумаем над другими подробностями из твоего детства и над тем, чем можно делиться с любопытствующими. Кстати, здесь пара фотографических карточек с тобой и твоей матерью.

Удивленный, я взял протянутые фотографии и словно загипнотизированный уставился на них. На первой была высокая статная женщина в длинном светлом платье и в большой шляпе с кокетливо загнутыми полями. Она бережно держала на руках младенца в чепчике и вроде ночной рубашке. Со второй фотографии на меня смотрел «я» – мальчик лет трех с не по-детски серьезным взглядом, одетый в темные длинные шортики и рубашку с длинными рукавами. После минутного изучения этого снимка мне почему-то стало казаться, что этот мальчишка подозрительно похож на меня.

– Я Дмитрий… получается, Алексеевич. Про свою настоящую семью многого не помню, – заговорил я, отложив в сторону фотографии. – И я, скорее всего, действительно гений.

«Крепок! Заулыбался лишь, а не заржал». Естественно, я должен был сразу же расставить все точки на «и». У моего «отца» не должно быть сомнений в моей гениальности. Он должен был быть уверен, что я не пустышка, а настоящий феномен, который действительно имеет для страны огромное значение. И убеждать его в этом я начал сразу же…

– Вижу, не верите? Я не обижаюсь. Никто не верит, а вот товарищ Сталин сразу мне поверил, – я ловко ввернул имя Вождя в разговор, сейчас ничто не могло быть лишним. – А хотите, я докажу это? – на лице Алексея Михайловича в очередной раз мелькнуло удивление, замешанное на недоверии. – Я правда докажу… Вот смотрите, это мои песни. Я же пишу тексты для песни.

Из кармана моего костюмчика я вытянул домашнюю заготовку – пару тетрадных листков с текстами военных песен Михаила Калинкина и Вячеслава Антонова. Уверен, что совершенно особые тексты, их душевность, а главное, злободневность мгновенно сделают их хитами. Или, по крайней мере, убедят нового родственника в моей гениальности.

– Какие необычные слова, – чуть дрогнувший голос Алексея Михайловича сразу же выдал его волнение. – Живые и сразу будят целые картины… Немчура поперла густо, чтобы сукам было пусто… Сильно. И с матом…

Я смотрел на него и видел, что выбил сто очков одним своим ударом. Он был сильно удивлен! Таких текстов песен он вообще не видел и не слышал.

…После этого мы проговорили почти час. Договорились о кое-каких знаках, с помощью которых я мог бы делиться информацией, не привлекая к себе внимания. Обсудили еще кое-что по моему слишком независимому и выделяющемуся поведению и пришли к выводу, что мне придется срочно «скромнеть», иначе нам не поможет никакая маскировка.

Освободился я лишь к позднему вечеру.

Вообще этот мой первый день в Москве оказался исключительно богат на судьбоносные события. Правда, в те вечерние часы, сидя за письменным столом и держа в руке остро заточенный карандаш, я даже и близко предположить не мог, что пришедшая мне в тот момент в голову идея окажется настолько гениальной! А дело было в следующем… Бабуля, оказавшись в Москве и почти целый день где-то пропадая, вернулась ближе к вечеру с большой котомкой. Подошла ко мне вся такая тихая, благообразная, то и дело поправляя темный платочек.

– Намаялся, смотрю, – тихо произнесла она, после того как около минуты печально вглядывалась мне в глаза. – Серый весь, да и глаза усталые. Ничего, Митька, ничего, – сухая, почти невесомая рука старушки коснулась моей головы и неожиданно взъерошила мне волосы. – Отоспишься, и все пройдет. Молодой, чай…

Я же молчал. После того долгого изматывающего разговора со Сталиным я чувствовал себя словно выжитый лимон и это, черт побери, было совсем не метафорическим чувством. Сейчас мне не то что говорить, но и слушать-то особо не хотелось.

– Долго я, Митька, понять-то не могла, кто ты такой, – признаться, тут я напрягся, бабка всегда казалась мне весьма странной, и кто знает, что у нее там было на уме. – Грешным делом, даже думала, одержимый ты. Вона, заговорил вдруг. До этого цельный год молчал, а тут заговорил. И речи у тебя совсем чужие, не нашинские. Глаза вон взрослые, и смотрит оттуда не мальчишка, а кто-то другой, жизнью побитый… Даже вон к матушке Фросе ходила, про тебя спрашивала. Да не сказывала она ничего. Говорила, что сокрыто от нее все, в тумане…

Что-то тон и слова бабули мне нравились все меньше и меньше. Да и сама она что-то уже больше совсем не казалась той милой и доброй сухонькой бабушкой, что как наседка суетилась вокруг нас с Настькой последние недели. «Мать вашу, что за хрень тут творится? У нее чего… это совсем крыша того… поехала? Б…ь, одержимым назвала. Ты меня еще в колдовстве обвини, старая!» Облик бабули меня действительно что-то уж больно пугал.

– Не бойся, Митенька, не бойся, – вдруг голос бабули вновь обрел прежние нотки, сталь и яд куда-то исчезли, словно их и не было. – Не бойся… Дура я старая, напугала тебя, – закряхтела она с досадой. – Совсем забыла, что глаз у меня дурной, пужливый для людей… В церкву седни ходила, к духовнику свому, отцу Георгию.

Перемена в ее голосе мною не осталась незамеченной. «Черт, чуть не обделался… Уф, даже вздохнулось как-то легче… Реально ведьма. То-то ее деревенские слушались, как биг босса. Такая в бараний рог скрутит любого, поди».

– Открыл он мне глаза, Митенька. Ты ужо звиняй меня. Вижу таперича, что нет в тебе черноты… Смятение вижу, а злобы нет… Отец Георгий сказывал, что помочь тебе надоть. Вот, держи. Монашкам нашим всем миром собирали. Думали, храм когда-нибудь восстановим. Да Антихрист пришел… Возьми.

Я машинально взял протянутую котомку, оказавшуюся довольно тяжелой, и открыл ее. «Б…ь! Вот тебе и бабуля! Ни хрена себе – мы тут собирали». Внутри котомки лежали плотно сложенные толстые пачки денег. «Сколько же тут?! Тысяча? Две? Или, может, десять?»

– Цельных две сотни тысяч почти туточки. Копеечка в копеечку, – негромко проговорила бабуля, словно отвечая на мой немой вопрос. – Чай, шесть годков собирали всем миром… Бери, бери, Митька.

И я взял эту котомку!

Вот таким образом я и оказался со здоровенным мешком советских денег. «Вот тебе и бабуля! Бабло скинула и ушла куда-то… А мне-то что сейчас делать? Проблем и так до хрена. Меня тут могут выпотрошить как курицу, и никто не посмотрит на мои знания. Как говорится, он слишком много знал… А тут куча денег, взявшихся непонятно откуда».

Сев за письменный стол, я медленно высыпал из котомки деньги на столешницу и стал думать, глядя на тысячи и тысячи больших цветных бумажек. «Надо немедленно от них избавляться. Я тут на таких птичьих правах, что мне эти бумажки могут колом встать в одном месте… Стоп, а чего это я голову тут ломаю? Есть же Фонд обороны или еще нет? Когда уж он там появится? Б…ь, не помню. Хотя ладно, не страшно. Скажу бабуле, пусть пока деньги придержит, а как пройдет новость о Фонде, пойдет и сдаст накопления. Короче, придумаем что-нибудь. Мол, двумя деревнями собирали…»

И вот, казалось бы, проблема с деньгами решена и можно было «покумекать» над недавно прошедшим разговором с Вождем, но нет, что-то меня глодало. Я чувствовал, что это не совсем тот шаг, который я должен был сделать. «Черт, а что другое? Пойти с этой котомкой прямо туда? И сказать: так мол и так, это от нашего стола вашему… Подожди-ка, подожди-ка…»

Похоже, я нащупал какую-то мысль. Сначала она была невразумительной и невнятной, но через пару минут оформилась в нечто удобоваримое. «Точно! Бляха-муха! Вот же я гоблин мохнатый! Ада! Девочка Ада Занегина! А я-то думаю, что мне покоя не дают эти деньги?! Про письмо девочки забыл». А вспомнил я одну полузабытую в мои дни историю про маленькую девчушку Аду Занегину из Омска, которая в 1942 году направила в омскую газету письмо с деньгами и попросила отдать их для постройки танка. Но главным был даже не сам факт посылки денег, а то, что девочка через газету обратилась ко всем детям Советского Союза и призвала их сдать на постройку танка свои накопления.

– Такое чуть не прошляпил… – я аж в голос запричитал от осознания такого великолепного, но едва не упущенного шанса сделать для Победы действительно нечто важное. – Я же такое письмо напишу от себя и Настьки, мать вашу… Такое письмо… У-у-у.

Конечно, позже и со стороны это может и показалось бы мне несколько кощунственной идей (использование искреннего детского порыва), но в данный момент я вцепился в эту идею руками и ногами.

– Да после моего письма малышня последние штаны понесет, – дрожащими от нетерпения руками я выдернул пару листов из тетради. – Со всего Союза… Да что там Союз?! Надо, чтобы это письмо прогремело на весь мир! Чтобы каждый карапуз на планете услышал о том, что далеко-далеко его сверстник отказался от новой одежды, игрушек, сладостей ради победы над страшным врагом – нелюдем! Это же будет…

Фыркнув, я нетерпеливо схватил карандаш и начал:

– Как там уж было? Так… В начале умничать особо не будем и начнем, как в оригинале, – после некоторого раздумья решил я. – Итак… «Здравствуйте, меня зовут Настя, а моего брата Дима. Письмо пишет Дима, потому что я еще маленькая и мне только четыре годочка. А Диме почти шестнадцать. Гитлер нас выгнал из…» Откуда? «…из деревни Старая Падь. Я очень хочу домой, где меня ждет наша кошка Муська и пес Бобик. Но злой Гитлер все захватил…»

Сделав крохотную паузу, я задумался, а не пора ли поддать в письме жару?

– «Я собирала деньги на новое пальто, чтобы не замерзнуть зимой. А сейчас хочу отдать их на новый танк для моего папы. Пусть это будет самый лучший и крепкий танк, пусть на нем он побьет Гитлера», – на последнем предложении мне аж самого пробрало, когда я влез в шкуру читающего это письмо редактора. – Ну а дальше почти по канону… «Дорогой дяденька редактор! Пожалуйста, напиши в своей газете всем детям, чтобы они тоже отдали свои деньги на танк. И назовем мы его Малютка! Это будет самый сильный и быстрый танк на свете!»

Закончив писать, я быстро вложил свернутый листок и пару сотен рублей в конверт и запечатал его. «Письмо готово. Но это лишь полдела. Надо все это охрененно распиарить, иначе толк будет слабым!» Я ведь помнил, что в моей истории дети, конечно, массово присылали деньги, но хватило их лишь на кроху танк Т-60. А сейчас требовалось совершенно иное! Это должно стать не просто акцией, а массовым движением, шагающим далеко за территориальные границы Советского Союза.

Однако я даже в фантазиях не мог предположить, насколько сильно повлияет это письмо не только на мою жизнь и жизнь Насти, но и на жизнь других детей воюющего Союза, других стран… Через какие-то несколько месяцев наряду с Фондом обороны был создан Детский фонд обороны, в течение года раскинувший свои филиалы на весь Союз, а потом на все страны антигитлеровской коалиции и десяток других стран. Я с подачи мгновенно ухватившего идею Сталина стал главой фонда, а Настя его лицом. Почти сразу же ее умильная детская мордашка стала тиражироваться в громадных количествах в открытках, плакатах, газетах, кино, сделав Настю самым известным советским ребенком за рубежом. Фото с заплаканной Настей, с горечью смотревшей из проема сгоревшей избенки, бешеными тиражами выходившими из типографий, бойцы носили на груди, танкисты и летчики клеили в своих машинах. Дичайшую популярность некоторые мои фото, где она подобно французскому Гаврошу держит в одной руке небольшой флажок, а в другой – игрушечный пистолетик, приобрели в странах Южной Америки. Здесь ей даже дали имя – El Bebe Bandejlero…