Глава 4
Летающий шар
Март 1244 г. Смоленск
– Здравствуй. Ирчембе-друже! – сняв скоморошью маску, Ремезов широко улыбнулся в ответ. – Хочешь что-то узнать? Здесь?
– Не здесь.
Дернув шеей, степняк спешился, поприветствовав спутников Павла кивком, а боярышню – отдельным поклоном:
– Приглашаю вас в гости. Тут, недалеко, – Ирчембе-оглан указал рукою на ряд хором, как видно, предназначавшихся для высоких гостей. – Провожу вас лично и… отказываться не советую.
– Что ж, пойдем, – согласно кивнул боярин. – С большим удовольствием с тобой пообщаюсь. Думаю, Ирчембе, ты тут гораздо больше нашего знаешь. Ты, кстати, кто теперь? Не думаю, чтоб, как прежде, сотник.
– Минган-у нойон, – с гордостью отозвался воин и тут же поправился: – Впрочем, к моему нынешнему поручению это отношения не имеет. Ну, что вы стоите-то? Прошу! Нет, нет, «личин» не снимайте и ты, Павел, свою надень.
Ремезов махнул рукой своим – мол, делайте, что говорят – и хмыкнул:
– Твой человечек – круглолицый служка – вижу, про нас сообщил? А как ты узнал, что это именно я?
– А кому еще нужно освобождать боярышню Полину? – Ирчембе-оглан рассмеялся, бросив повод коня подскочившему нукеру. – Ты переодел супругу в скоморошье платье, забавно.
– Но ты ее сразу узнал!
– Я же охотник. И воин. Неужто не отличу мужчину от переодевшейся в мужскую одежду женщины?
Они так и пошли в дальний угол двора, к гостевым хоромам – тысячник Ирчембе-оглан, давний знакомец (но друг ли?) Ремезова, сам Павел, его люди – Митоха с Окулкою – и юная супруга.
– Поговорим с глазу на глаз, – поднимаясь по высоким ступенькам крыльца, предупредил степняк. – Твои воины и жена пусть пока посидят в людской, попьют квасу и пива. Я вижу, у вас гусли – пусть играют, поют. Пусть все знают, зачем ханский посланец Ирчембе-оглан пригласил скоморохов – чтоб веселее уснуть.
– Что ж, будь по-твоему, – задумчиво кивнув, Ремезов замолчал, чувствуя кроющуюся в словах тысячника тайну.
Он что-то не договаривал, этот сын степей, а, может быть, просто опасался сейчас сказать лишнее.
– Вот сюда, налево проходи, – войдя в людскую, степняк показал рукою на низенькую дверцу. – Там и поговорим, там и сядем. У меня есть прекрасное вино и, клянусь Христородицей, мы его сегодня выпьем!
Ирчембе-оглан, как и многие из его сородичей, исповедовал христианство несторианского толка, не особо почитавшее иконы и отрицавшее официальную церковь, к тому же не признающее богосущность Христа. Еретики, что тут скажешь, но тем не менее – христиане, не мусульмане и не язычники.
Скрипнув, затворилась дверь, и Павел уселся за стол напротив навязчиво гостеприимного тысячника. В небольшую комнатку-келью со слюдяным окном и узкими лавками выходила боковой стеною топившаяся из людской печь, выложенная ордынскими поливными изразцами – изумрудно-голубыми, сиреневыми и желтыми. В серебряном, стоявшем на столе шандале уже горели недешевые восковые свечи, тут же, рядом, находился и кувшин с вином, и тонкие, синеватого булгарского стекла, бокалы, издающие приятный уху звон. Чокнулись, выпили сразу, а уж потом, вытерев губы салфеткой из китайской бумаги (по тем временам полный изыск и невероятной роскошество, вот вам и «дикий степняк»!), Ирчембе-оглан пристально посмотрел на гостя:
– Я скажу тебе все, что ты хочешь спросить. Ты готов выслушать?
– Затем, собственно, и пришел, – сгорая от любопытства, боярин пожал плечами. – Вернее, ты меня привел.
– Я просто знал, что ты явишься. Использовать нищих мальчишек… ловко!
– Старец? – вскинул глаза Ремезов.
Посланец кивнул:
– Да, он тоже мной человек. Каких в городе, как ты сам убедился, много.
Ну, еще бы! Уж кому и не знать, как не Павлу, прекрасно осведомленному об истинной сущности бывшего сотника. Тайный соглядатай брата Бату, Орда-Ичена, говоря современным языком – начальник разведки и контрразведки, Ирчембе-оглан отлично говорил по-русски, знал многие диалекты германских земель и даже латынь, а также, в силу специфики профессии, имел своих людей везде – от Польши и Венгрии до нового града Сарая.
– Смоленск не платит дани, – с истинным наслаждением разглядывая налитое в бокал вино на свет, негромко произнес минган. – То подтвердил нынче Бату! Князь Всеволод рад, и все жители рады… Это действительно замечательно, не так ли?
– Так, – согласно кивнул Ремезов.
Ирчембе-оглан сузил глаза:
– Все радуются – и есть чему! У всех праздник… Но только не для тебя, боярин! – при этих словах степняк резко повысил голос, впрочем, тут же опомнился:
– И ты хорошо знаешь – почему. Ты нынче лишний, Павел! И твоя супруга, люди… они тоже лишние. Не-ет, я даже не буду тебя спрашивать, расскажу сам… одно лишь только имя… Фридрих! Фридрих Штауфен. Год назад, в Италии, ты сговаривался и с ним… не только – по нашему поручению – с папой. Старый князь приказал тебе… и он же сейчас очень сильно сожалеет о своем поступке. А поступка этого… – минган вновь наполнил бокалы. – Этого столь необдуманного поступка могло ведь и не быть. Может не быть. Да и не было никогда! Ведь есть – и было – только лишь то, о чем мы знаем. А то, о чем не знаем – того и нет.
– У-у-у, – уважительно протянул Павел. – Да ты философ, друже!
– И твоя беда в том, что ты – знаешь, – глотнув вина, продолжал Ирчембе. – А супруга твоя и доверенные люди – те просто могут знать. Понимаешь – МОГУТ! Этого вполне достаточно, чтоб избавиться ото всех, не так?!
– Как Штирлиц заговорил, – боярин невесело усмехнулся и хмыкнул. – Так, да. Но ведь и ты… ты тоже знаешь! Раз уж говоришь мне о Фридрихе.
Посланец скромно потупился и развел руки:
– Я просто догадался. Поразмыслил и… Мое знание не есть твердое знание, хоть ты и косвенно подтвердил все гнетущие меня подозрения. Однако я вовсе не тороплюсь докладывать об том хану – к чему? Ведь князь Всеволод сознал свою ошибку и предпринял необходимые меры, очень правильные и своевременные…
– Это ты про нашу смерть?
– Именно так, о друг мой Павел! Что ты смотришь в окно? Куда-то торопишься?
– Ты поможешь мне вытащить из темницы моих тиунов, Михайлу с Демьяном, – твердо промолвил молодой человек. – Полагаю, ты знаешь, где их искать и как вызволить.
– Ну, знаю, – хмыкнул минган. – Но почему ты…
– Потому что я тебе зачем-то нужен! Ведь так?
Ирчембе-оглан неожиданно рассмеялся, правда, вытянутые к вискам глаза его цвета степных трав по-прежнему смотрели холодно и жестко… Впрочем, не столь жестко, как… прагматично – так, что ли.
– Нужен, да, – тихо признался тысячник. – Верный человек, у которого нет никаких возможностей для интриг, которого ничто здесь не держит. Умный, хитрый и свободный от всех условностей. Этот человек – ты, Павел!
– Тогда освободи тиунов. И повлияй на князя.
– Тиунов освобожу, – кивнув, Ирчембе-оглан сделал долгий глоток. – А вот с князем не выйдет. Сам-то подумай, что я ему скажу? Явлюсь просить за тебя… а ты долго потом проживешь-то?
– Ты ж сказал, что я тебе нужен!
– Нужен. Но не здесь!
– Как не здесь? – молодой человек удивленно хлопнул глазами. – А где же тогда? В Орде?
– И не в Орде… не в улусе Джучи – точно, – минган улыбнулся Павлу, словно самому лучшему другу. – Есть другой улус – Западный. Ты станешь моим вассалом… там!
– Западный улус, – тихо пробормотал Ремезов. – А где это? Я никогда не слышал о нем.
– Тебе и не надо слышать. Увидишь все сам.
– Но… моя вотчина.
– Увы, мой друг, она уже не твоя.
– Телятников? Или… братья?
– И тот, и эти… – тысячник снова хохотнул. – Были бы земли, а кому их отдать – сыщется всегда.
Они выехали через три дня с большим монгольским отрядом во главе с Ирчембе. Ремезов с супругой, верные дружинники, да Демьянко Умник, освобожденный тиун Михайло просто сбежал, видать, не захотел никуда переезжать. Как и многие. Да Павел и не принуждал никого, и в вотчину не ездил – опасно: вдруг да проговорится кто? Взял лишь прибежавшего Провора, да тех, кто был при нем: Окулку-ката, Митоху – «перекати-поле», верного оруженосца Неждана, Микифора, недавно потерявшего молодую жену и ребенка – все болезни, мор. Обычная вирусная инфекция и… Не спасли.
Бросить вотчину, весь уже налаженный быт, конечно же, было тяжело всем, однако другого пути не имелось. Впрочем, покровительство молодого ордынского вельможи тоже чего-то да стоило! Получит феод из новых земель – так это называлось. Просто сменить сюзерена, смоленского князя на ордынского тысячника – обычное дело в те времена. Еще не известно, у кого власти и влияния больше! Интересно, Ирчембе-оглан, по европейской системе – барон или граф, герцог? Да, пожалуй что, последнее – Западный улус, это уж никак не меньше герцогства или графства. Значит он, Павел Ремезов, получается – барон, так и выходит.
Жалко было расставаться со многими – с тем же Даргомыслом, с Нежилой и прочими, кои не просто являлись людьми от заболотского боярина зависимыми, но – друзьями, а расставаться с друзьями всегда тяжело.
Павел все же послал в Заболотье Неждана, с ним явился Провор и еще дюжина парней-дружинников, обученных оружному бою и не захотевших покидать своего господина. От другого-то чего ждать? Неизвестно, вот то-то, а у боярина Павла всегда можно было рассчитывать на поддержку.
Стегнув коня, Павел нагнал сани с Полинкою и Демьянкой – юного тиуна уже успели подвергнуть пытке, приходилось отлеживаться в дороге. Демьянке по прозвищу Умник уже исполнилось шестнадцать лет, правда, выглядел он моложе. Худенький, с копной светлых волос и большими карими глазами, юноша чем-то напоминал монаха пустынника, скромного и всегда немного грустного – в последнее-то время особенно веселиться поводов не было: девушку, которая парню нравилось, по осени выдали замуж… Такие на дворе времена – молодых никто не спрашивал, как родители решили – так тому и быть, никто не противился – как? Сбежать? А где да кому нужны-то? Хорошо хоть сейчас – Ирчембе понадобились, а вообще-то беглецов не зря изгоями звали. Никто и звать никак! Некому заступиться, защитить, помочь, всяк норовит обидеть… не-ет, никак не проживешь в одиночку, до прав личности еще ой как далеко!
– Интересно, где нас князь искать будет? – завидев мужа, Полинка повернула голову.
– А черт его знает, – Павел прищурился от искрящегося на солнце снега. – Да и надо ль ему искать? Какая ему разница – мертвые мы или беглые? Всем же ясно – раз в бега подались, значит – виноваты и веры нам никакой нет.
– То так, – согласно кивнула боярышня. – Вотчину бросили – жалко. Хоть и понимаю, что надобно уезжать, что здесь нам жизни не будет, а все же жалко – сколько прожито-то.
– И мне жалко, – тихо признался Ремезов. – Только что уж теперь горевать? От смертушки упаслись – о том Господа благодарить надо.
Боярин быстро перекрестился, а следом за ним и юная его супружница, и ехавший с нею в одних санях Демьянко-тиун.
– Ну, что, Демьян, легче?
– Твоими милостями, господин. Спина-то болит, но не так уже.
Ремезов покивал, посмотрел из-под приложенной ко лбу руки в снежно-лесную даль, залитую золотым солнцем. Странно Демьянку пытали – о боярине немного выспрашивали, все больше – о вотчине, о землице – где да как какое поле родит, где озимые да пастбища, сколько скота да птицы? Явно определенного рода интерес вырисовывался – кто-то хозяином захотел стать на чужой землице. Телятникову вот не удалось, тогда… братья? А больше интриговать вроде как бы и некому, хотя… кто знает?
– Какое облако красивое! – приподнялся в санях Демьянко. – Вон, плывет. Круглое, большое, как шар. А помнишь, господине. Мы его в вотчине еще хотели сладить? Сшить из коровьих шкур да надуть дымом…
– Я вот вам сладила бы! – обернувшись, Полинка погрозила тиуну пальцем. – Полететь-то вы б полетели бы – дым-то горячий вверх вздымается, к небу – да ведь навернулись бы потом, костей не собрали бы.
Павел захохотал:
– А ведь не собрали бы, точно. Да и для шара, милые мои, коровьи-то шкуры тяжеловаты… Из шелка бы сшить – иное дело.
– Из шелка? – ахнули Демьян с Полиной. – Это ж сколько ж он стоить-то будет? Поди, как стадо коров?
– Больше!
– Да уж, – покачал головою Ремезов. – Дорогой шарик вышел бы, да полезный. Помните, я рассказывал, как из римской темницы сбежал?
– Так то на крыльях, – юноша прикрыл глаза от слепящего весеннего солнца. – Все ж не пойму, господине – ты ж говорил, крылья твердые сладил. И ими совсем не махал?
– Не махал, – Павел улыбнулся, вспомнив, как с год назад – нет, даже меньше – лихо сбежал из замка Святого Ангела с помощью импровизированного дельтаплана. Здорово тогда все вышло – и с дельтапланом, и с восходящими потоками воздуха…
– Да ведь и птицы же иногда парят, крылами не машут, – снова вмешалась в беседу боярышня. – Но ведь летят же.
– Умная ты у меня, – умилился боярин.
Полинка хмыкнула:
– Да уж, чай, не дура! Сегодня в шатер к нам Ирчембе зайдет, половецкому языку обещал научить – хоть что-то знать будем.
– Так там, куда мы едем, половцев вроде нет, – удивился Демьянко.
– Ага, нет, – боярышня повела плечиком, закутанным в теплую шаль, накинутую поверх длинного – в талию – тулупчика. – Что же тогда угры тамошнюю дорогу куманским шляхом прозвали. Ирчембе говорил, угры половцев куманами прозывают…
– А сами себя половцы – кипчаками кличут, – все же вставил юный тиун. – И в татарах по-ихнему все говорят… ну, многие.
– Много ты про татар знаешь.
– Ну, от торговых гостей же слышал кое-что.
Чуть помолчав, Ремезов посмотрел в небо и принялся тихо напевать:
– Полина, Полина, Полина… Малина, малина, малина…
Поддразнивал так супругу, знал – той нравится. Пел-пел, да вдруг задумался невзначай. Полина – имечко-то вроде бы редкое, римское, для тринадцатого века Руси никак не характерное.
– Слышь, милая, все тебя спросить хочу – отчего у тебя имя такое?
Полинка улыбнулась:
– Ага, редкое! Матушка так прозвала – у нее купец знакомый был из стран латынских. Он и присоветовал – а что, красиво, мне нравится.
– Ты и сама у меня красивая, – весело расхохотался Павел. – Вся из себя, не только имя.
Боярин прикрыл глаза и ненадолго задумался. Путь впереди предстоял неблизкий. Сначала по льду Днепра до Киева, три с половиной года назад разоренного монгольскими ратями, а сейчас, конечно, отстроившегося, хоть и не в такую силу, как прежде. Да и как сказать – прежде? До монголов-то кто только его не завоевывал да не жег, начиная с Юрия Долгорукого!
Сначала по Днепру, потом, спустившись еще ниже, резко свернуть на запад – на пресловутый куманский шлях, и еще дальше, к валахам. Там, в нижнем течении рек Прута, Днестра да Южного Буга, как представлял себе Павел, и располагался Западный улус – ордынская земля без хозяина, опасное и неуютное – несмотря на берега Черного моря – место. Венгрия рядом, Галич – в любой момент напасть готовы, только повод дай, а то и без повода. Вот и посла туда хитрый хан Бату верного и многократно проверенного человечка – мингана Ирчембе-оглана, немало за последнее время возвысившегося. По сути – назначил правителем, пока одного, а потом, под приглядом какого-нибудь чингизида… точнее, наоборот – это чингизид под зорким оком Ирчембе будет!
А тысячник тоже верного человека нашел – Павла. Верного, умного, Венгрию да Польшу знающего… впрочем, и не только эти страны, Италию тоже объездил будь здоров! Такому в Западном улусе – самое место. И как хорошо все сошлось: старый смоленский князь захотел от Ремезова избавиться, а Ирчембе-оглан вот пригрел. Не просто так, ясно. Ему нужно правление в улусе отладить, в каждом городе наместника посадить, в каком-то из них, верно, и Павла. В каком? Какие там, в улусе, вообще-то города есть… похоже, что никаких, по крайней мере, Ремезов ни одного не помнил… хотя нет. Белгород-Днестровский или Монкастро – генуэзская крепость при впадении Днестра в Черное море. Когда-то его без затей – Русским именовали, нынче же так не звали, увы…
Какой-то монгольский нукер в сверкающем чешуей панцире, нагнав, осадил коня, доложил на ломаном русском:
– Схватили бродяг, бачка! Говорят – ты их знаешь. Наш славный минган-у нойон велел их к тебе и отправить, а уж ты сам решай.
– Хорошо, решу, – Павел согласно кивнул и оглянулся. – Так где ж они?
– Скоро приведут, – нукер тоже обернулся и, углядев вдали золотисто-снежную пыль, скривил тонкие губы. – Вон уже, гонят.
Сказав, воин хлестнул коня и умчался, не дав возможности Павлу спросить, что ж это за бродяги-то?
Молодой человек с интересом всмотрелся, увидев, как выскочили из золотистой пыли двое монгольских воинов на низкорослых лошадках. Воины гнали перед собой троих лыжников, передвигавшихся довольно ходко, хоть и не олимпийцы, конечно, да и лыжи не беговые, а подбитые мехом охотничьи, и все же…
– Робяты! – узнав, ахнул Павел. – И с ним еще кто-то… Не Олисея ли? Она. Ишь ты… знать, у бабки Морены скучно стало.
– Говорят, они твои люди, бачка! – по-кыпчакски воскликнул «монгол». – Если твои – забирай, а нет, так зарубим.
– Мои, мои, – Ремезов поспешно спешился, шагнув навстречу старым знакомым. – Кого я вижу, а!
Не отвязав лыж, Олисея с «робятами» рухнули на колени:
– Не гони нас, боярин-батюшка! Верстай в холопи обельные да с собою возьми.
– А что так сразу в холопы-то? – Ремезов задумчиво сдвинул шапку. – Вот что. Во-он те сани видите? Давайте за мной туда, там у меня вся администрация… боярышня моя, тиун, они живо на вас ряд составят да запишут: что вы мне должны, а что я вам. Ну, что стоите-то?
– Батюшко! – Олисея, а следом за нею и отроки, Лютик и Горе, повалились в снег. – Дак ты нас в рядовичи пишешь? Господи-и-и… господине боярин… да как благодарить-то тебя?
Из светло-карих девчоночьих глаз катились крупные слезы, слезы радости и счастья.
Павел ухмыльнулся: всего-то в рядовичи их поверстал… в феодально-зависимое население.
– Так мы, батюшка, бежим уже, бежим, именами своими скажемся…
– Стоп! – внезапно погрозил Ремезов. – Сразу условия ставлю: батюшкой меня не звать, оно, конечно хорошо, что не дедушкой, но все ж таки – я же не старый пень! Это – во-первых, а во-вторых… Горе, тебя как по-настоящему-то? Горислав?
– Светлогор, ба… господине.
– Светлогор! – боярин произнес с чувством, с выражением, как стихи. – Вот это, я понимаю, имя, а то – горе какое-то. Как вы яхту назовете, так она и поплывет. Только горя нам и не хватало – отныне только Светлогором зовись! Усек?
– Усек, господине.
Молодой человек задумчиво взглянул на другого отрока:
– А ты, Лютик, кто? Не Малюта, часом?
– Не-а, не Малюта. Лютомир.
– Все равно как-то по-людоедски. Будь уж Лютиком. Ну, все, олимпийцы – поехали в рядовичи верстаться.
– Благодарствуем, господине боярин, век за тебя Господа будем молить и…
– Себя благодарите, – живо пресек поток благолепия Ремезов. – Немало ж для меня сделали, помогли.
Радостные беглецы бросились к саням боярышни. Олисея, Лютик, Горе… нет, Светлогор!
Оранжево-золотистое солнце садилось над заснеженным дальним лесом, над синими холмами и долинами самых невероятных импрессионистических цветов; словно на картинах Клода Моне или Писсарро, снег жил какой-то своей непостижимой для путников жизнью, переливался, блестел, играл всеми оттенками оранжевого, желтого и – из-за глубоких теней – густо-синего, а там, где рос ельник – и насыщенно изумрудно-зеленого.
Золотистый свет солнца вскоре перешел в ярко-алый, и столь же багрово-красным сделался снег, и это уже были не Моне и Писсарро, а самый настоящий Матисс или Вламинк, «фовисты», «дикие»…
– Ты что там увидел, милый?
Павел обернулся к саням:
– Какой дикий закат, правда?
– Нет, он вовсе не дикий, – рассмеялась Полинка. – Он радостный, светлый. Завтра будет хороший день.
– Ирчембе сказал, мы в каком-то селенье сегодня ночуем, – вспомнил молодой человек. – В избе, не в шатре или кибитке.
– Они свои вежи гэрами называют.
– Все равно в избе-то куда приятнее. Тем более холодает уже. Не замерзла?
– Да нет, у меня ж тулупчик теплый.
Селенье, где расположилась на ночлег часть ведомой Ирчембе-огланом рати (остальные по привычке заночевали в юртах), оказалось довольно большим, многолюдным и, похоже, что имевшим какие-то привилегии от монголов – имелся выстроенный по-ордынски, с внутренними дымоходами-канами, центральный постоялый двор, он же – конная и почтовая станция, «ям», этакий большой придорожный мотель со всеми мыслимыми в то время удобствами для путешественников и торговцев, включая просторную конюшню для лошадей, удобные «гостевые» хоромы и, конечно же – баню, которую начали топить сразу же по приезду постояльцев.
Надо сказать, татары вели себя на редкость прилично – ни на кого не нападали, не грабили, за все честно платили…
Еще бы! Хозяином-то был крещеный в православие татарин, громко именовавший себя Миколой Терентьевичем и имевший золотую ханскую пайзцу, вывешенную на всеобщее обозрение на «рецепшене», то есть – в харчевне, связанной с гостевыми избами многочисленными крытыми переходами и галерейками.
Высокий, плечистый и, по-видимому, сильный, хозяин постоялого двора выглядел, как настоящий степной князь, нойон, вдруг вздумавший бросить свое кочевье и заняться гостиничным бизнесом. Алый, с золотыми пуговицами, кафтан, из-под которого выглядывала желтая вышитая рубаха, зеленые сафьяновые сапожки, жемчужная серьга в ухе, кушак… ах, какой кушак! Все гламурные московские модники обзавидовались бы такому кушаку, а некоторые особенно нервные и утонченные особи и удавились бы с зависти! Бирюзовый, шелковый, расшитый золотыми китайскими драконами, пояс сей, несомненно, стоил целое состояние и еще больше подчеркивал социальное положение хозяина постоялого двора или «ям-баши», если по-татарски… то есть – по-булгарски или по-кипчакси… По-тюркски – вот как!
Хватанув стопку медовухи, Павел улыбнулся и подмигнул своим ближайшим соратникам – Окулке, Митохе, Микифору:
– Ну, что, выпьем сегодня, парни?! После баньки-то – милое дело, эх! А налей-ка, Микола Терентьевич, а?
Покатилась по столу серебряная монета, кабатчик… нет, ям-баши!.. улыбнулся, мигом послал слугу… оп – и нет денежки! Зато есть глиняные огромные кружки, кувшин с медовухой, а другой – с брагою, а третий – с пивом, а четвертый… да бог знает он с чем, все же есть чего выпить и чем закусить – много ли русскому человеку надо? Жаренная на углях баранина, заливной говяжий язык, студень нескольких видов, ячневая – с шалфеем и медом – каша, гречишные блины, квашеная капуста, рыбники, уха стерляжья, уха налимья, уха сомовая, уха…
Эх, отдышаться бы…
Выйдя на улицу, Павел вдохнул полной грудью, взглянул на заполненное сверкающими звездами небо, на пухлую луну… Черт! Обещал ведь супружнице рыбник. С чем она просила-то? Сомовик? Нет, с вязигою.
– Господин, не помешаю? – вышел из харчевни приятного вида мужчина, чернобородый, в зеленом кафтане доброго немецкого сукна, подпоясанном кожаным поясом с привешенным кошелем-калитою и небольшим кинжальчиком в красивых недешевых ножнах.
– Да нет, не помешаете, чего ж.
– Я Григорий Заславец, торговый гость.
– Меня Павлом кличут.
– Славное имя… Эх, луна-то какая. Круглая! – новый знакомец восторженно покачал головой и продолжил: – У меня тут знакомец есть, так он такой же вот круглый шар из юфтевой тонкой кожи сшил, надул дымом… Сегодня вот собрался полететь, ночью, днем-то побаивается – мало ли. Что скажут? А ночью, почитай, весь крещеный люд спит, а кто не спит, так скажет – померещилось.
Боярин пожал плечами:
– Что ж, логично.
– Я вот собираюсь пойти да посмотреть на такое чудо, – неожиданно похвастал купец. – Хотите со мной? Тут недалече совсем, рядом.
– Ну, если только рядом… – Ремезов явно заинтересовался местным Монгольфье, и в самом деле, неплохо было б взглянуть, что там за шарик?
– Совсем-совсем рядом, – настойчиво убеждал собеседник. – Очень недалеко.
Павел махнул рукой:
– Ну, тогда ладно, сходим. Только я еще с собой кой-кого возьму…
– Не, не, – неожиданно запротестовал купец, – не надо никого больше, там двор-то маленький, а знакомец мой чужих людей не любит.
– И что же, прогонит он любопытного отрока?
– Ну, разве ж только отрока, – Григорий, наконец, сдался. – Пусть будет, ладно.
– Да я быстро за ним схожу.
Ремезов отсутствовал минут пять, а когда появился вместе уже несколько отлежавшимся после княжеской экзекуции Демьянкой, торговец обрадованно потер руки:
– Ну, инда это… пошли.
Небольшая усадьба, где проживал «изобретатель», располагалась не особо-то и близко к постоялому двору, хотя и не так далеко – да здесь все было рядом. Насчитывающее примерно тысячи полторы жителей селение за отсутствием стен именовалось не городом, а просто «рядком», сиречь – торговым местом. Вовсе не порывая с сельским хозяйством, население занималось торговлей, ремеслом и всякого рода промыслами, из которых главным являлось бортничество – Богуслаевский рядок (так именовалось селище) изрядно пропах медом. Кто такой Богуслай, и почему в честь него назвали рядок, заболотский боярин, занятый гораздо более важными мыслями, к слову сказать, не интересовался вовсе.
Залитые ярким светом луны улицы казались пустынными, да и кому было нужно шататься ночью? Разве что припозднившимся пьяницам, «питухам», пробиравшимся по домам из захудалой корчмы. Целая группа таких – человек с полдюжины – как раз и обнаружилась позади путников: шатались, ругались и даже пытались петь.
– Ай, бер-реги мен мам-маняа-а-а, не то до кр-реста пр-ропьюсь!
Хорошая, верно, песня, веселая.
Впрочем, купчине она почему-то такой не показалась, и вся компания вслед за своим провожатым резко прибавила шагу.
Кроме огороженных плетнями изб, в селении имелось аж целых три церкви, все деревянные и, судя по виду, выстроенные совсем недавно. Мимо одной такой церкви как раз путники и прошли – в подворотнях лаяли псы, впереди, указывая путь, уверенно шагал Григорий, через пару кварталов свернувший налево, в какой-то узкий, сильно пахнущий навозом проулок. Пьяницы отстали и кричали где-то там, на углу.
– Вона, – провожатый кивнул на приоткрывшиеся – словно его тут и дожидались – воротца. – Пришли.
За высоким плетнем явно горел костер… нет, факелы – их держали в руках двое дюжих молодцов, нисколечко не напоминавших создателей летательных аппаратов, еще парочка таких же неулыбчивых ребятишек маячила по обеим сторонам от ворот и особого гостеприимства не проявляла. Мало того! Как только путники вошли во двор, эти двое, не говоря ни слова, тотчас же набросились на Павла с ножами…
Впрочем, боярин явно ожидал чего-то подобного, вмиг вытащив меч, у Демьянки же заиграл в руках кистень, пользоваться которым не так давно обучил парня Окулко. И научил здорово – один из нападавших сразу и повалился с разбитой башкой, второй же, опасливо отскочив, позвал на помощь факельщиков. Бросив ненужные факелы – в принципе, вполне и луны хватало, верно ведь, главное-то было – поначалу узнать, кого резать – бравые ребятушки с завидной ловкостью замахали дубинками.
Одного Ремезов успел достать мечом – парень, вскрикнув, схватился за руку, другой просто метнул свою дубинищу, да вовремя заметивший угрозу Демьян отскочил в сторону, предостерегающе покручивая кистенем.
Оп-па! Опытный воин Павел краем глаз заметил неясную, рванувшуюся из избы тень, принявшуюся натягивать лук… И получившую в лоб прилетевшей откуда-то с улицы палкой!
Тотчас же из-за плетня послышались крики:
– Мы не опоздали, боярин?
– Да нет, – Ремезов с удовлетворением глянул на возникших в воротах воинов – Микифора, Митоху, Окулку-ката и прочих – и коротко приказал хватать всех.
Завидев такое дело, лиходеи немедленно бросились врассыпную, и поймать их оказалось делом проблематичным – людишки, похоже, оказались местными и, хорошо зная селение, просто растворились в ночи, так что и не сыщешь.
Да и не особо-то нужно было искать – один, с пробитой башкой, так и не смог далеко уйти, а вот Григорий все же сбежал, сволочь.
– Ну? – сдвинув брови, Павел со всей возможной суровостью глянул на раненого оглоеда, и тот счел за лучшее не запираться.
– Человеце один, вольным слугой сказывался, нас вчера в Никодимовой корчме нанял, спросил, нет ли у кого на примете подходящего укромного дворика, да сказал, надобно, мол, прибить того, кого он туда приведет.
– И все? – недоверчиво переспросил боярин.
– Все, господине, вот те крест! – детинушка истово перекрестился на видневшуюся в лунном свете церковную маковку. – Посулил по две деньги кажному, по одной заплатил даже.
– И вы, конечно же, с радостью согласились.
– А чего ж? Дело-то нехитрое… да и чужие вы.
Все правильно, все логично – средние века! Своих-то не жалко, а уж что говорить о чужих! Чужак – он вроде как и не человек вовсе.
– Вот что, – Ремезов задумчиво потеребил бородку. – Ежели до завтрашнего утра нанимателя вашего сыщете да на постоялый двор Миколы Терентьича приведете – получите золотой, Христом-Богом клянусь!
Услыхав такое, раненый сразу оживился:
– Да мы спробуем, господине! Может, и сыщем… Нам-то все равно – ведь и тот тоже чужак.
Не сыскали. Да Павел и не особо надеялся, понимал – Григорий-то этот (если он Григорий) тоже не лыком шит. Такую комбинацию продумал с этим «летающим шаром», ловил, можно сказать, на живца. Впрочем, Ремезов еще в самом начале почувствовал в навязчивом предложении незнакомца какой-то подвох, но – почувствовал неосознанно, а вот когда зашел за Демьяном да перемолвился словом с супругой… О, Полинка сразу сообразила – «на тебя, милый, охотятся»!
Про то, мол, что ты в вотчине шар летучий сделать хотел, кто мог знать? Только свои. А из своих Михайло-тиун куда делся? Вернулся в вотчину? Там его и схватили опять, да выспросили все, что знал. А, может, и не хватали – тиун сам явился. А, может, и не тиун, кто-то еще… Факт тот, что и про шар знали, и про то, что на шарик летучий вполне можно боярина заболотского ловить!
Полина же и присоветовала Павлу взять с собою людей – пусть, мол, идут невдалече, «питухами» прикинутся, может, да и пригодится помощь.
Пригодилась. Хорошо умную жену иметь.
С утра морозило. Кони резво бежали по утоптанному зимнику, сани оставляли за собой золотисто-синие, сияющие на солнце, следы, а над головами путников весело голубело небо. Спешили, надо было успеть до апреля – весны в южных краях ранние. Павел задумался, сидя в седле – что ждало его самого, его людей и любимую супругу там, в неведомой стороне, в Западном улусе? С какими врагами придется схлестнуться, как обрести новых друзей и верных помощников? Да и вообще – улус большой, где именно жить-то? Ирчембе-оглан на вопросы не отвечал, лишь посмеивался – мол, приедем, так сам все и увидишь. Хитер был минган-у нойон, опытен – не хотел раньше времени ни перед кем раскрывать свои карты, даже вот Ремезова опасался, вдруг да расскажет кому, а тот – другому, третьему… Что знают двое – знает и свинья.
