Глава 3
Печень повешенного
Март 1244 г. Смоленск
Холодные сумерки сгущались над славным градом Смоленском, мартовское – еще зимнее – солнце едва только что зашло, скрылось за излучиной, и лишь острый силуэт Троицкого монастыря, располагавшегося верстах в трех от города, чуть ниже по Днепру, выделялся своими черными прихотливыми изломами на фоне пламенеющего, с синими и оранжевыми облаками, заката. Чуть ближе от Троицкого собора, у Смядыни-реки, синели в накатывающем тумане храмы Борисоглебской обители, от которых не так уж и далеко оставалось до торговой пристани, что торчала приземистыми амбарами вдоль речки Чуриловки, меж церковью Иоанна Богослова и «немецкой божницей» – католическим храмом, выстроенным здесь же, на торгу, возле поселения богатых купцов из Бремена, Любека, Ростока и прочих городов будущей могучей Ганзы, в нынешние времена только еще начинавшей складываться.
Вместе с темнотой на город наползали сизые тяжелые тучи, они уже накрыли торговую площадь, широкий притвор Пятничной церкви, «немецкую божницу», храм Николы Полутелого. Снизу, от реки, от пристаней и Кирилловской церкви, еще больше сгущая тьму, поднимался туман. Пошел снег, мелкий, но отнюдь не весенний, по склонам высокого, покрытого серебристо-голубыми сугробами и льдом земляного вала мела поземка, лаяли по подворотням посада бродячие псы, и поднявшийся ветер раскачивал висевший на виселице за храмом Николы Полутелого труп казненного мужчины.
Рядом, меж амбарами, весело горел костер – там укрывались от ветра воины городской стражи, в нетерпении доживавшиеся утра. Однако ж до утра было еще далеко, и один из стражников, воткнув в снег короткое копье, отправился к пристани за дровами. Его напарник – худощавый, с вислыми усами, мужик, поворошив угли, со вздохом поправил на голове тяжелый, вытянутый кверху шлем. Так старшой воевода Емельян Ипатыч приказал – чтоб дозоры все несли в шлемах, раньше-то не больно и надевали, особенно – летом, в жару. Все оружие – меч, копье, шестопер, да, у кого имелись, секиры – надлежало содержать в чистоте и пригодности, а кольчугу чистить мелким речным песком в специальных «чистильных» бочонках. Зимой-то еще ничего, а вот скоро затянут дожди – уж тогда намучаешься…
Поправив шлем, воин посмотрел в темноту:
– Э-эй, Влочило-о-о!
В ответ лишь послышался лай. Видать, напарник далеконько ушел, скорее всего – к Кирилловской церкви, там, у паперти, валялись какие-то деревянные обломки, то ли бочку разбили, то ли еще что – пристань-то рядом.
Нет, не откликался ушедший за дровами Влочило, скрипела виселица, ветер раскачивал тело, и отблеск желтого пламени выхватывал из темноты то мертвое и страшное лицо казненного, желтое, с выклеванными воронами глазами, то руки – скрюченные, с узловатыми пальцами, то босые ноги с длинными, как когти, ногтями.
Стражник поежился – говорят, у покойников и в гробах ногти растут, и ногти эти – если добыть – запросто можно в разных наговорах использовать, великую они силу имеют, тем более вот у этого… все ж – волхв! Ох, не зря сего колдуна казнили – хотел глад наслать, такой же, как ранее – тому больше десяти лет минуло – был, когда город почти весь вымер. Ох, и лето тогда выдалось – с Благовещенья до самого Ильина дня лили дожди беспрерывно, и день, и ночь, и холод стоял страшный – ладно в Днепре, в Чуриловке-речке даже огольцы не купались, а в середине месяца листопада ударил мороз. Господи… Вот и глад пошел, мор – в Новагороде три тысячи померло, а здесь, в Смоленске в десять раз больше! В десять раз! Страшно вспомнить, люди на людей охотились, друга дружку да собственных детей ели, и все равно… Кто жив остался, одиночных могил уж и не рыли, хоронили в братских, далеко, за городом основали новый погост…
Правильно волхва казнили – за дело! Ишь ты, глад да мор наслать восхотел, гнида!
Господи… да где ж там напарник бродит? Долго ли дров принесть?
– Эй, эй, Влочило-о-о-о!
И снова никакого ответа, лишь собачий лай… не напали бы, голодные-то псы хуже волков. Не, не нападут – оружных-то людей все же боятся, а вот на простого путника… Впрочем, кому сейчас, на ночь глядя, ходить-то? С вечерни отзвонились уже, даже гости немецкие со своего храма ушли да сидели у себя во дворище… вона, свет в слюдяных оконцах, небось, свечки-то восковые жгут, яркие. И откуда только у людей такое богатство берется? Не иначе черт ворожит.
– Влочило-о-о-о!
Тихо все. Даже собаки перестали лаять, видать, убежали к пристани – там сытнее. Лишь снег мягко падает да иногда прорывается сквозь разрывы туч глупая молодая луна. А выглянула бы – глядишь, повеселее бы стало. Скорее ба Влочило дровишек принес… может, самому пойти да помочь? И правда, чего тут торчать-то? Эвон тишина какая! Безлюдье. Птица – и та не пролетит, да не прошмыгнет меж амбарами крыса.
Задумчиво покрутив левый ус, воин решительно взял копье и, подкинув в костер последние щепки, быстро зашагал к пристани. Ничто тут и идти-то было – рядом все.
Пухлощекая луна выглянула из-за тучи, но, узрев повешенного волхва, испуганно скрылась. Впрочем, все же не до конца – любопытничала, вот снова показала глаз…
– Ушел!
Проводив уходящего стражника взглядом, выглянул из-за церкви Николы Полутелого мальчишка лет двенадцати – небольшой совсем, темненький, востроглазый, худющий, в армячке сермяжном, с заплатками, дырами, в обмотках грязнющих, в лаптях – не из лыка уже, из веревок сплетенных-чиненых…
Выглянул, посмотрел, обернулся:
– Эй, Горе, ты там уснул, что ль? Говорю же – ушел.
– Так, может, еще вернется?
– Ждать будем, так точно вернется! Эх, Горюшко, не журись – пошли-ка!
– Только ты, Лютик, уж сам ножичком. Я страсть как покойников боюсь!
– А я – не боюсь? – обернувшись, Лютик тихонечко засмеялся, подбадривая не столько своего опасливого дружка, сколько сам себя.
– А ты у нас парень привычный.
Горе – а если по-важному, то Светлогор. Именно что Светлогор – свелорусый и светлоглазый – так уж покойные родители-изгои прозвали. Светлогор-Горе с виду-то выглядел куда крепче своего востроглазого сотоварища, да он и был крепче, только вот душой – слабак, потому Лютик и заправляя в этой паре.
– Поможешь мне…
– Конечно, помогу, Лютя!
– Тогда давай… За ноги его подержи.
Отроки уже подобрались к повешенному, перекрестились, Светлогор ухватил тело болтающегося на ветру волхва за ноги, Лютик опасливо осмотрелся, сплюнул и, выхватив из-за пазухи нож, изо всех сил всадил его мертвяку в брюшину.
Брызнула, потекла сукровица, поплыл по всей округе гнилостный запах дерьма.
Стиснув зубы, Лютик старательно орудовал ножом.
– Да где она тут, эта печень…
Наполовину прятавшаяся за тучей луна и тут проявила свое любопытство, выкатилась, глянула, засверкала: с одной стороны, хорошо, конечно – все неплохо видать, а с другой стороны… вдруг да заметит кто-нибудь? Та же ночная стража…
– Эй! Эй! А ну, кто там?
Горе испуганно дернулся:
– Стражники, Лютик! Бежим!
Вмиг сорвавшись с места, отроки помчались так, будто за ними гнались черти. Отчасти так оно и было – в случае поимки бедолаг ждали муки поистине адовы. Битье кнутом, самые жуткие пытки и под конец – лютая смерть. А как же! Кому еще нужна печень повешенного, как не таким же волхвам? И конечно же – для какого-то злобного и жуткого дела. Так что лучше было не попадаться. Впрочем, печень-то Лютик так и не вырезал, не успел.
– А ну, стой!
– Стой, кому говорим?!
Стоять? Ага, как же!
Отроки знали, куда бежать – прошмыгнув меж амбарами, свернули к Кирилловской церкви, однако к пристани не спускались, а, наоборот, поднялись вверх, к «немецким дворам», за которыми расстилался целый квартал, заселенный ремесленниками, мелкими торговцами и рыбаками. Квартал, конечно, не столь многолюдный, как, скажем, лет пятнадцать-двадцать назад – до голодомора, – но и не маленький, а нынче все более расширяющийся – в не знавший монгольского разоренья Смоленск бежали многие. Там было где скрыться…
– Поднажми, поднажми, Влочило! Эх, уходят!
– Может, кликнуть подмогу, а, дядько Хилок? Там ведь, у немецкого двора, наши.
– Не надо подмогу, – останавливаясь, быстро отозвался Хилок. – Да стой же ты! Глянь! Кого это черти несут?
Слева, от пристани, точнее – от зимней (по льду Днепра) дороги – растянувшейся толпой, не очень спеша, но и не медля, скакали в гору всадники в мохнатых шапках.
– Татары! – поспешно спрятавшись за березу, Влочило тихо заскулил. – Ой, дядько, неужто набег? Выходит, и мы дождались? Ой, Господи-и-и-и, не хватало на наши головы-ы-ы!
– Не вой! – выглянув из-за толстого ствола, осадил Хилок. – Если б набег – давно б уж на всех звонницах в колокола ударили – ночь-то лунная, а по снегу видать далеко. Да и ехали б татары не так открыто… И глянь – сабли-то у них в ножнах, копья к седлам приторочены. Не! Не в набег – с добром едут. Видать, сии татары князюшки нашего, Всеволода Мстиславича, друзи добрые.
– Князю-то они добрые, – опасливо протянул Влочило. – А нам? Нам-то что делать теперя? Не скрыться ведь – поздно.
Хилок шумно втянул носом воздух:
– Верно, не скрыться. Так и скрываться не надо – встретим посейчас гостей, как следует… заодно и, ежели что, оправдаемся – мол, кто волхва порезал, не видели – татар встречали.
– Встретим, говоришь? Ой, дядько…
– Да куды теперь деваться-то? Идем.
Выйдя из за березы, стражники, холодея от собственной удали, встали на пути монгольского (впрочем, лучше уж говорить, как тогда все и говорили – татары) отряда… При приближении первых же всадников дружно вскинули в салюте копья:
– Слава великому хану!
– Коназу смоленскому слава! – придержав лошадей, вежливо отозвались татары.
Дружинники с облегчением перевели дух и переглянулись.
– Славный минган-у нойон Ирчембе-оглан к коназу вашему в гости пожаловал, – один из татар – коренастый и большерукий – говорил по-русски довольно неплохо. – И от себя в гости, и от великого хана – милость его подтвердить.
– Наш князь добрым гостям всегда рад, – стражники посторонились, желая ночным всадникам доброго пути.
А их командиру – судя по сверкающим в лунном свете латам из узеньких металлических пластинок и изысканной (даже ночью заметно!) работы шлему – снова отсалютовали копьями.
Монгол улыбнулся – чуть скуластый, с красивым лицом и выбивавшимися из-под бармицы длинными рыжевато-черными волосами, он быстро швырнул стражам монету и, не оглядываясь, поскакал себе дальше, ко рву, к воротам, что на высоком земляном валу, нынче усыпанном снегом.
– Гляди-ко! – восторженно присвистнул Влочило. – Серебряная!
– Дирхем по-ихнему, – как более опытный и старший, Хилок тут же забрал монету себе. – Поутру, как сменимся, у менял немецких поделим.
– Ой, дядько! Вот уж повезло-то.
Напарник согласно кивнул:
– Да уж. Ты, кстати, тех упырей не запомнил, ну, кто у покойника ошивался?
– Не, не запомнил, – поморщил лоб стражник. – Ночь ведь. Одно видал – низкорослые. И это… мохнатые такие.
– Тьфу-тьфу-тьфу, нечистая сила – мохнатые! – Хилок наскоро перекрестился. – Думаешь – черти?
– А что?
– Какие черти?! Тут церквей-то по всей округе!
– Ну, а кто тогда? Низенькие, мохнатые…
– Может, лешие, – неуверенно произнес страж. – Или водяники-водяные.
– Так лед же!
– А они – через прорубь.
– Господи, – снова перекрестился Влочило. – Теперь как и по воду на прорубь ходити?
Пропустив татарский отряд, на блестевшую в лунном свете дорогу выбрались из оврага прятавшиеся там люди в теплых зимних кафтанах и меховых шапках, с мечами, секирами, саадаками. Пятеро мужчин и с ними юная девушка в длинном мужском армяке, ей явно великоватом.
– Проехали вроде, боярин, – оглядев дорогу, махнул рукой парень в подбитом белкой плаще. – И чего их на ночь-то глядя принесло? А, Митоха, ты-то у нас человек знающий, скажи-ка – что, татары всегда по ночам ездиют?
– Не всегда, – рязанец почесал бороду, – Но бывает. Может, просто опоздали, задержались в пути.
Павел задумчиво посмотрел вслед только что проехавшим всадникам:
– Интересно, кто бы это мог быть? Может, наш старый знакомый, сотник?
– Думаешь, он бы смог нам помочь? – подойдя ближе, негромко поинтересовался Окулко-кат.
Ремезов пожал плечами:
– Наверное, мог бы… если бы захотел, если б ему самому это было нужно. Что вряд ли, а потому… – молодой человек резко обернулся к девушке. – Веди нас, милая Олисея! Действуем, как решили, а сотник… про него позже подумаем… ежели он вообще нынче приехал.
Олисея – так звали юную рабыню, клейменную телятниковским клеймом… убившую своего хозяина, отомстившую, наконец, за унижение, побои и близкую смерть. Она показала подземный ход, что вел из опочивальни в овраг у ближнего леса. Таки выбрались из усадьбы, а уж дальше, прихватив своих, отправились ближе к Смоленску. Олисея же слезно просила не прогонять, и добрый боярин махнул рукой – пусть уж девчонка едет. Посадили на заводного коня, никаких хлопот с беглянкой в пути не было, наоборот – одна польза: именно Олисея посоветовала, как проникнуть в град незамеченными, где поселиться.
– Там есть такие заброшенные избы, дома… Ну, после глада и мора. Иные разрушены, иные еще стоят – селятся там пока неохотно. Разве что беженцы… вот и мы с ними рядом. Место хорошее, неприметное. Стражники туда по крайности только суются.
Туда вот, в «неприметное место», и ехали – на посад, на холм близ Чуриловки-речки. Олисея отрядец вела. Раба… бывшая раба, нынче понемногу оттаявшая душою.
Павел ее один раз только спросил – откуда она так хорошо Смоленск-город знает?
– А не всегда я боярской подстилкой была! – зыркнула светло-карими очами белокурая красавица Олисея.
Зыркнула и тут же пригасила гонор, вздохнула со всей девичьей беззащитностью:
– Впрочем, и там, в Смоленске добра для меня не было. Как родители в глад померли – скиталась. Совсем дитя была, померла бы, да люди пригрели.
– Да уж, мир не без добрых людей.
– О, нет, они вовсе не добрыми оказались.
Больше ничего не рассказывала девчонка, да никто к ней с расспросами не совался, видели – неприятно все это беглянке.
А Ремезов все по пути вспоминал статьи «Русской правды», касаемые беглой челяди и холопов. Так просто вспоминал, пытаясь отвлечься от нехороших мыслей. Да так, что Олисея заметила, усмехнулась:
– Не бойся, боярин Павел. В тягость вам не стану: на старом посаде пока со своими поживу, а по лету в леса подадимся. В тати.
– Недоброе дело, – покачал головой молодой человек. – Вот так-так сразу – и в тати?
– А куда нам изгоям да беглым еще-то? – честно призналась беглянка. – Я и от вас уйду, когда почувствую, что не нужна больше. Просто исчезну без следа.
– Что ж, твоя воля… А что, у тебя на старом посаде еще остались свои?
– Не все те свои, что свои, – загадочно ответствовала Олисея. – Но, надеюсь, кой-кто и остался… если не померли – были-то детищи совсем, да и посейчас… Если живы – увидим, и нам они помогут. Тебе, боярин, помогут.
Ремезов откровенно хмыкнул:
– С какой стати этим твоим знакомым нам помогать? И каким образом? Я еще и сам толком своих планов не ведаю.
Девчонка тогда ничего не ответила, замолчала – да и что ей было говорить? Вот и сейчас сидела на лошади молча. Правда, по сторонам смотрела внимательно, хватко. Вот придержала коня, обернулась:
– Нам туда. Во-он по той тропке.
Всадники исчезли в овраге и вынырнули уже на старом посаде, близ каких-то развалин; поди, пойми – то ли это когда-то был храм, то ли мастерская, то ли просто чья-то богатая, на высокой подклети, изба, впрочем, здесь, рядом располагалось множество подобных. Кое-какие из этих мерцающих в неровном лунном свете развалин имели вполне жилой вид, вокруг иных тянулись уже и заборы, в некоторых же просто теплился очаг, тянулся сквозь волоковые оконца и дымник прозрачный дымок, пахло немудреной, но сытной трапезой и домашним уютным теплом.
Олисея, а следом за нею и все, спешились и теперь вели лошадей под уздцы, стараясь не провалиться в глубокие сугробы слева и справа от утоптанной узкой тропы. Вот резко пахнуло навозом – похоже, и здесь давно жили – вот утробно замычала корова, захрюкала свинья, почуяв чужих, яростно залаял пес.
– Тут и собаки… – тихо протянул Окулко-кат.
– Не везде, – проводница оглянулась. – Нам дальше, за изгороди.
А дальше все жилое как-то очень быстро закончилось, по крайней мере – на взгляд Павла: уже не лаяли больше собаки, не мычали за бревенчатыми стенами срубов коровы, не пахло ни навозом, ни сеном, ни уж тем более милой домашней стряпней. Хотя дымом тянуло – это да. И – стон – откуда-то из-под ног.
– Тут землянки, – негромко пояснила девчонка. – Беженцы от татар. – Она махнула рукою влево, – Там рязанцы, – а там – суздальцы. А прямо, во-он за той изгородью – черниговцы. Изо всех русских земель… Меж собою живут недружно – враги! – потому ступайте за мною след в след, никуда пока не сворачивая.
– Да мы и не думаем свернуть.
– И не дай вам Господь. Запросто колом по голове тяпнут.
– А так не могут, что ль? – Митоха на всякий случай вытащил меч.
– Так – нет, – мягко возразила беглянка. – Каждый свои границы знает, будет своеволить – война. Да и воевода живо дружину вышлет.
– Чудненькое местечко, – засмеялся Ремезов. – Сдается мне, что тут давно заметили и луки наши, и наши мечи, палицы. Иначе б… Еще долго идти, Олисея?
– Скоро уже… – дотоле ступавшая довольно уверенно, девчонка неожиданно остановилась, задумалась, словно бы не знала – а куда же дальше-то?
– Ну, – нетерпеливо переступил с ноги на ногу Павел. – И теперь – куда? Забыла?
– Нет, – отрывисто бросила беглянка. – Просто думаю – куда бы лучше. К Старцу не поведу, больно людно там, да и не любит чужих Старец.
– Кто-кто? – боярин вскинул голову.
– Старец, так его все зовут, – не очень-то охотно пояснила девушка. – Те, за кем он смотрит. Нам бы кого-нибудь… Вы постойте здесь, чтоб не пугать. А ты, боярин, можешь воина со мной послать.
– Неждан!
Верный оруженосец быстро зашагал следом за бывшей рабыней.
Какая-то крупная птица, ухнув, слетела с росшего невдалеке дуба, да с шумом замахав крыльями, исчезла в ночи. Кто это был? Неясыть, филин? Бог весть… Ишь ты – и дикие птицы жмутся к городу, знать, по зиме здесь все ж не так голодно, как в лесу.
– Идем, – возникнув из темноты, махнула рукой Олисея. За ней, чуть позади маячил квадратными плечами Неждан.
Шли недолго, обогнули пару еще не подведенных под крыши срубов и, уткнувшись в покосившийся тын, застыли, пока проводница не позвала:
– Лошадей пока здесь привяжите, я велю – сена, овса принесут.
– Микифор, останься тут с воином. Присмотри.
– Вот сюда теперь, прямо – за мной.
Оглянувшись, девушка проскользнула в какую-то щель, за ней тут же последовали и все остальные. Павел шагал первым… нет, все-таки там, впереди, еще был верный Неждан. Дунул ветер, сгоняя застившее луну облако, сразу стало светлей, и Ремезов внимательно осмотрелся по сторонам, отметив про себя несколько приземистых строений, не понятно, то ли амбаров, то ли домов. Впрочем, к строениям Олисея не повела, прошагала мимо, останавливаясь перед какой-то вросшей по самую крышу в сугробы избой, на вид явно нежилой, покосившейся… однако же оттуда-то снизу тянуло дымком.
– Пришли.
– Пришли так пришли.
Вытащив на всякий случай меч, молодой человек пригнулся и вошел в низкую дверь.
Внутри неожиданно оказалось куда просторнее, нежели думалось снаружи: тлея краснеющими углями, тянул синим дымком под крышу очаг, рядом с которым горела воткнутая в кованый поставец лучина, явно хорошая, яркая, видать, из березового топляка – такие всегда горели долго и ясно, почти что без дыма и копоти.
Лучина выхватывала из темноты старые сундуки, две широкие и длинные – вдоль стен – лавки, меж которыми располагался сколоченный из крепких досок стол с горкой глиняной и деревянной посуды. В красном углу угадывалась икона, на которую все вошедшие, сняв шапки, и перекрестились, после чего поздоровались с хозяйкой – сгорбленной и беззубой, напоминавшей засушенную Бабу Ягу, старухой – Олисея ласково называла ее «бабушкой Мореной».
– Вы тож так зовите, – прошамкала бабка гостям. – За стол-то садитесь, поснедаем… Олисейка рекла – у вас ведь, чем заплатить, есть?
– Да есть, – усаживаясь за стол, хмыкнул Ремезов. – Неждан, выдай бабусе за постой кун…
Куны – так именовалась в те времена как деньги вообще, так и чисто счетная единица, одна четверть серебряного двухсотграммового бруска – гривны, более мелкими составляющими которой являлись эти самые куны, ногаты, резаны, да еще и веверицы, они же «векши», они же «белки». Система для счета довольно неудобная – в одной гривне кун – двадцать ногат или полсотни резан или полторы сотни «белок». Ну да, иногда так белками и расплачивались, вообще же на Руси в то время своих монет вообще не чеканили, использовали византийские, немецкие, арабские, или, вот теперь, ордынские, точнее – еще старые, булгарские, в Вожской Булгарии до захвата ее татарами монетное дело сильно развито было. Кроме монет еще бусины да украшения использовали, что Павла всегда прикалывало – уж совсем, как дикари, хорошо еще не человечьи зубы! Еще была счетная единица – рубль, обычно полгривны, а, впрочем, везде по-разному. Про рубль Ремезов как-то еще там, у себя, прочел у какого-то историка – мол, не счетная это единица, а вполне реальная – сидят себе на рынке менялы да куски серебра топорюгами рубят – типа сдачу дают – вот он и «рубль». Грузил «историк» по полной, Павле уже сколько в тринадцатом веке прожил, много где побывать успел, а вот таких «рубщиков рублей» ни разу что-то не встретил, не слыхал про них даже. Это как «пильщики бюджета» – тоже ведь, не с пилой, а «откатчики не с тачками.
– Так сколько, бабушка Морена, тебе кун-то дать?
– А сколь у меня пробудете? – хитро прищурилась хозяйка избы.
Морена. Вот имечко! Так древнюю языческую богиню кликали.
Ремезов сдержал усмешку – вообще, местное православие в сочетании с откровенно языческой верой во всякую нечисть его несколько коробило – у каждой зажиточной семьи в церквях висели «свои» иконы, и чужим молиться на них было запрещено, под страхом… ну, убить не убили бы, а бока-то намять могли от души и при полном сочувствии клира.
– День, два, может, больше, – уклончиво отозвался боярин. – Давай мы тебе за день будем платить. Уж сколько проживем – не выгонишь?
– Выгонишь таких, – прошамкав, старуха решительно хлопнула ладонью по столу. – Дюжину ногат в день!
– Ничего себе! – не стесняясь, ахнул Ремезов. – У тебя что тут, старая, «Новотель»?
– Добро. Полдюжины, – бабка резко сбавила обороты и махнула рукой. – Ладно – три. Это ведь не только за вас самих, но и за лошадок ваших тоже.
– Да, да! – вспомнил Павел. – Надо бы лошадей покормить. Да и Микифора… и нам бы покушать нехудо. Неждан, выдай ей белок на три ногаты, да разжигайте очаг, ужин варите… Еда, бабуся, у нас с собой, а вот насчет лошадок.
– Сказала же – овса дам. Было б уплочено.
«Уплочено»! Вот прохиндейка старая. Интересно, с чего она вообще живет? Хлев во дворе обширный – значит, и коровы есть, и свиньи, а, может, и птица еще. Зажиточная бабуля. Своеземка? Может быть… А раз на посаде, так под князем живет и ему платит. Защитник сильный.
– У тебя, бабушка Морена, поди, и землица есть? – поудобней усевшись, справился любопытный Окулко-кат. – Поля, луга заливные, пастбища?
– Здеся теперь вся моя землица, – хмуро ухмыльнулась старуха. – А из челяди – одна вон, кошка… да еще робята помогают, а я их кормлю.
– Скоро ль они явятся-то, бабушка? – услыхав про «робят», оживилась Олисея. – Мне они очень нужны.
Бабуля отозвалась с подозрением:
– Когда явятся, тогда и явятся. Дела у них. Не свои… одного человека дела.
– Старца, что ли?
– А хотя б и его! – усмехнулась бабушка Морена. – Тебе что за дело?
– Да так, – девчонка покачала головой. – Не крутилась бы я тогда около Старца… целей бы была.
Старуха ничего не ответила, отмолчалась, видать, не хотела трогать эту скользкую тему.
Пока располагались да ужинали, Павел снова задумался о дальнейшей своей жизни. По всему выходило, что старый князь его сдал… или, лучше сказать, решил принести в жертву сложившимся обстоятельствам. Каким именно обстоятельствам и почему так резко – это еще предстояло выяснить. Хотя можно было б и не выяснять – а наплевать, в чем там дело! – лишь бы вызволить Полинку и тиунов… для начала хотя бы.
Бесстыдно растолкав тучи, полногрудая луна повисла в небе разморенною постельною девкой, таращась на притихший в ночи Смоленск и отражаясь в слюдяных окнах хором местной знати. В окнах парадной горницы старого князя, однако ж, окна были «булгарские», из круглого и плоского стекла, какие когда-то умели делать в Булгаре… делали ли ныне? Скорее, нет, нежели да, все, кто хоть что-то умел, трудились на постройке столицы – Сарая.
На старом посаде, в двух перестрелах от курной избы бабки Морены, гудел приглушенными голосами постоялый двор. Мелкие торговцы, паломники, мастеровые, попадались, впрочем, и однодворцы, и люди вообще непонятные – то ли беглые холопы, то ли бродячие артельщики – каменщики или плотники. Кто-то торопливо ужинал, кто-то допивал последнюю кружку, артельщики же громко сговаривались отправиться ближе к лету «в татары», подзаработать на стройках.
Хозяин двора, сгорбленный сухонький старикашка, с седой бороденкой, лысый, и всегда улыбчивый, откликался на имя Чурило, так и постоялый двор по старой памяти обзывали – Чурилов, так и речка – Чуриловка. Лет пятнадцать назад, еще до голода и мора, Чурилов двор считался одним из крупнейших в Смоленске, нынче же захирел да все никак не мог войти в прежнюю силу. Взглянешь сейчас на прокопченные бревна стен, на покосившийся амбар, на давно требующую ремонта ограду… и не поверишь, что когда-то совсем недавно здесь не брезговали останавливаться самые именитые купцы – новгородские «заморские гости». Нынче ж новгородцы нечасты, а у немцев свой двор выстроен, вот и захирел Чурилов двор, впрочем, кое-кто был этим даже доволен.
За старой конюшнею, позади приземистой вытянутой корчмы или, по-татарски – харчевни, приютилась в сугробах неприметная, вросшая в землю, изба с соломенной крышей. Такая ж курная, как и жилище бабки Морены, однако ж куда более просторная… или это просто так казалось, поскольку не было там никаких сундуков, одни полати да узкие лавки, и повсюду располагался народ – человек двадцать, уж точно, и никому не было тесно. Кто спал, кто, болтая «за жизнь», лениво хлестал бражку, большинство же проигрывалось до креста в кости, мешая остальным азартными выкриками и руганью – публика здесь собралась та еще! И разговоры тянулись соответствующие, чужому уху неприятные, опасные даже.
– А я вот его на нож, купчину-то, он и пал…
– Кистеньком, кистеньком надо!
– Да что кистеньком – ножичек вострый да в хороших руках… милое дело!
– Шесть-пять! Быть вам, парни, без порток, х-ха!
– У купца, вишь ты, жена в санях оказалась… пришлось и ее…
– Красивая хоть баба-то?
– Темновато было, не разглядеть. Но тело белое – всей ватагой ее и спробовали.
– Толоку устроили, ишь.
– Оно так, толоку. Ох и сладко!
– Жонке токмо не сладко.
– Оно так. Одначе бывают такие жонки, что…
Скрипнула дверь, обдав с улицы холодом, и многие (кроме, конечно же, игроков, ничего, кроме игрища своего не видевших и не слышавших) повернули головы – кого это черт принес? Неужто Старец уже? Так вроде бы рановато ему – в корчме еще народ не разошелся.
– Отроцы явилися, – лениво протянул кто-то. – Горька с Лютиком.
– Пар-рни! – громко рявкнули с дальних полатей. – Дверь-то за собой закрывайте!
– Дак мы закрыли, дядько, – несмело возразил Лютик. – Старец-то еще в корчме?
– А вы что, там не были?
– Не, не заходили. Со двора сразу сюда.
– Ну, ждите.
Мальчишки забились в угол, где еще было местечко, притихли…
– Эй, отроцы! Куны есть? Я отыграюсь – отдам.
– Откуда у нас куны, дядько?
– А пощипать? – игрок – здоровенная всклокоченная орясина – глянул на парнишек с угрозой и показал кулак. – Смотрите у меня!
– Может, в корчму? – на ухо своему сотоварищу зашептал Горе. – Там Старцу обскажем все и домой. Бабка, поди, щей наварила… ску-у-усно!
– Слюни-то подбери, скусно ему! – грозным шепотком одернул Лютик. – Что-й-то еще Старец скажет. Ой, чую, ничего доброго! Придется уж нам нынче под плетку ложиться.
– Я не хочу под плетку…
– И я не хочу. Да лучше уж под плетку, чем под ножик.
– Про что там шепчетесь? – загрохотали с полатей. – Замыслили что дурное?
– Что ты, Островей, что ты!
Отроки замахали руками, притихли.
– Говорю же – в корчму надоть, Лютик.
– То Старцу не глянется.
– Ну, что-то же мы принесли!
Лютик еще посидел, подумал, покосился на расходившихся игроков, да ткнул кулаком приятеля:
– Пошли уж, друже.
До двери сразу не дошли – Светлогора ухватил за ухо какой-то нищий:
– Вы это куда же направились, а?
– Уй, уй, пусти, больно.
– Больно тебе? Посейчас еще больней будет!
– Пусти нас, Косой, – вступился за приятеля Лютик. – Нам к Старцу надоть.
– Всем надоть!
– Нам важное докладати. Опоздаем из-за тебя – на тебя и свалим.
Нищий тут же отпрянул, злобно зыркая косым глазом, зашипел что-то, однако же удерживать отроков перестал – испугался. А что? Мало ли что там они Старцу натреплют?
Пройдя двором, мальчишки покосились на дуру-луну, пса цепного добрым словом приласкали, по загривку погладили – добрый был псинище, а кликали – Громом, потому что лаял, как гром.
– Вот бы и нам так – собакою житии, – утерев нос, позавидовал Горе. – Косточки б нам кидали, а мы б лаяли, не жисть – красота!
– Ага, красота – на чепи-то?
– На чепи-то – да…
У задней двери остановились оба. Переглянулись, вздохнули – ну, была ни была…
Увидали корчемщика, плюхнулись в ноги:
– Господине…
– Хо?! – старик оглянулся с недоброй ухмылкой, глаза закатил глумливо. – Гляньте-ка, кто пожаловал! Именитые вотчинники – Горе да Лютик.
Деловито прибиравшиеся в корчме служки угодливо засмеялись.
– Что, подождать-то невмочь было? – по-змеиному зашипел старик и так глянул, так зыркнул глазами… какой там старик – поистине, грозный и властолюбивый Старец!
– Мошенька, леща им отвесь, – Старец чуть повернул голову.
И тотчас же дюжий молодец – кабацкая теребень – бросив грязные кружки, от души закатил обоим паренькам по очереди пару звонких затрещин. Таких, что аж слезы выступили, покатились градом.
– Не вели казнитии-и-и…
– А ну, не ныть, не то еще больше получите!
Гневно прикрикнув на отроков, грозный кабатчик, казалось, сменил гнев на милость. Заулыбался, заговорил ласково:
– А что вы тут на коленях-то, милые мои? Ну-ка, ну-ка, вставайте! Вон, сидайте на лавочку… Поди, печенку мне не принесли от волхва-то, и в том признаться боитесь? Ничо, всяко ведь бывает, всяко… Он что, волхв-то, от вас убежал?
– Не, господине, не убежал – он же мертвый.
– Знаю, знаю, Горенька! Боюсь, что и ты у меня нынче мертвым сделаешься! Вместе с дружком своим Лютиком!
Столь громовым голосовым модуляциям, такому едкому сарказму позавидовал бы и сам Нерон! Ах, как гаркнул Старец! Как жутко сверкнул очами. Как выругался, схватил откуда-то тяжелую татарскую плетку:
– Армяки и рубахи долой. Живо!
– Мы принесли, господине… – скинув армяк, Лютик вытащил из-под рубахи грязную, испачканную в кровь, тряпицу.
– Принесли? – Старец поиграл плеткой. – Это что – печень?
– Это… тряпица…
– Ага, тряпица. Шутковать изволите?
– Но кровь-то на ней – волхва! Она ведь тоже на что-то сгодится, ведь не простая же кровь…
– А ну, легли на лавки, гнусы подлючие! – вконец взъярился старик. – Мошенька, твой левый… Возьми плеточку, постегай, а я уж этого… Поглядим, кто у кого громче орать будет. Если у тебя тише – сам на лавку ляжешь, Мошенька.
Павел поворочался на лавке – вроде бы рано еще, часов десять вечера… впрочем, для средневековья и вовсе не рано, а как раз самое время спать. Темно кругом, на улице лишь собаки лают, да шипят, падая в подставленную под горящую лучину, кадушку, угли. Все спутники заболотского боярина уже давно задавали храпака – кто на лавке, кто на сундуках, кто на полатях, лишь Неждан отправился сменить охранявшего коней Микифора, да притулилась в уголке с прялкой хозяйка, бабка Морена, рядом с которой сидела, вытянув ноги, Олисея-девица. Обе, не сомкнув глаза, дожидались каких-то пока что неведомых Ремезову «робят», кои, как ничтоже сумняшеся поясняла бывшая невольница, смогут очень сильно помочь боярину в его непростом деле.
Молодой человек, честно говоря, не особенно на это надеялся – тут не бабкины «робяты» нужны, а люди со связями.
– Не кручинься, господин Павел, – Олисея словно подслушала мысли. – Парни помогут, хотя бы подскажут, где супружницу твою да людей искати.
– Откуда ж они знают-то? – Ремезов охотно поддержал разговор – хоть так отвлечься от грустных мыслей.
– Не знают – так вызнают! – неожиданно проскрипела бабка. – Эти ж такие – везде ходят, везде лазают, всегда все видят, а их – никто.
– Прямо ниндзя какие-то! – подивился молодой человек. – Ну, эти… черепашки.
Раба и бабуся удивленно переглянулись и, наверное, хотели бы спросить поподробней про черепашек, да не успели – на улице заскрипели по снегу шаги, вот уже донеслись голоса, дверь распахнулась…
Первым вошел Микифор, оглянулся на пороге:
– Эй, что встали-то? Я ж говорил – по пути нам.
– Бабушка Морена…
Внутрь избы несмело заглянули небольшие, лет по двенадцати, отроки, один – шустренький, смуглый с большими, карими, шныряющими туда-сюда, глазами, другой – светлоглазый, светловолосый – чуть покрупнее, поспокойней, но и побоязливей, это было видно сразу.
– О! – повернув голову, громко воскликнула бабка. – Робяты!
Ремезов чуть с лавки не упал – вот этот-то «детский сад» все и дожидались? Да уж, помощнички, мать ити!
– Как там, Микифор, с лошадьми?
– Да с лошадьми-то хорошо все, – дружинник оглянулся на «робят» и прищурился. – Только вот эти… явились, едва не пришиб.
– А мы откель знаем, чьи тут лошади? – хлопнул ресницами шустренький отрок. – Стоят себе и стоят, вот и подумали – ничьи…
– Они их, господине, чуть не свели, – ухмыляясь в усы, пояснил Микифор. – Один отвлекал, другой уже за узды схватился… Пришлось словить обоих.
– Ой, словить, – шустренький презрительно сощурился. – Не сказал бы ты, что у бабки Морены ночуешь – словил бы та нас… ветра в поле…
– Ой!!! – Не договорив, отрок вдруг бросился в угол, к девчонке: – Олисейка!!! А я думаю-гадаю – ты аль не ты?! Повыросла-то как! Закрасивела!
– Ой, ну тебя.
Поднявшись, Олисея радостно расцеловала обоих мальчишек, обняла каждого по очереди… и тут же почувствовала – что-то не так:
– Лютик! Светлогор! Вы что так кривитесь-то? Не по нраву, что обняла вас? Так вы мне завсегда как братовья родные были.
– И ты нам, Олисеюшка, за сестрицу старшую, – смуглолицый Лютик вздохнул. – Не по тебе кривимся – по спинам нашим. Уж так-то плеточка прошлась, не знаем, как и спать легти, на животе, верно.
– Старец? – понизив голос, живо переспросила девушка.
Отроки молча кивнули.
– Слышь, бабушка, – Олисея просительно взглянул на хозяйку. – Ты говорила, в баньке водичка летненькая осталась.
– Да, ежели не смерзла… Не должна б еще, с утра топлена. Ты их вымыть хочешь?
– Вымоются-то они сами, а я б раны смазала, – коротко пояснила девчонка. – Снадобье дашь?
– Да есть травки…
Закряхтев, старуха поднялась с лавки, потянулась к висевшим во всей притолочине сушеным травам…
– Полынь-трава вам пойдет, да шалфей, да чабрец… возьмите еще и эту. Олисея! Пущай они там, в баньке, и спят – народу-то у меня нынче – эвон!
– Ну, бегите в баню, парни, – Олисея махнула рукой и, выпроводив отроков, повернулась к Павлу. – Я все вызнаю, господине. И тебе обскажу.
– Делай, – важно кивнул боярин. – Завтра доложишь – выслушаю.
– Могу и сегодня. Если спать крепко не будешь.
Девчонка неожиданно улыбнулась – так светло, с такой детской непосредственной радостью, что Ремезов засомневался: а кто ж это не так давно уложил ножичком любовника, того еще кабаняку?!
– Бабушка Морена, только ты лучинку не туши, а я потом вот с тобой на сундуке улягусь.
– Инда пусть так.
Повалясь на сундук, бабка сразу и захрапела, Ремезову же что-то не спалось, все думалось – и мысли в голову лезли как на подбор невеселые, горькие. Судя по всему, помощи ожидать было не то кого, все обещания Олисеи помочь на поверку оказались… не то что пустыми словесами, но… но, как видно, завтра придется действовать на свой страх и риск. Ладно! Пока хоть есть где укрыться – спасибо и на том.
– Господине…
Павел вздрогнул – и сам не заметил, как заснул, а вот уже и Олисея вернулась, разбудила, не постеснялась.
– А? Что, пришла уже?
– Гад этот Старец, – опустив веки, тихо промолвила девушка. – Я всегда знала, что гад. Как отроцей отделал… едва до костей плеткою не пришиб. Бедные. И не отлежаться им, не выспаться, сейчас отдохнут малость, да…
– И куда же?
Молодой человек спросил так просто, из вежливости, уж, конечно же, ему не было до этих несчастных мальчишек никакого дела, жалко – оно так, но – всех-то жалеть не пережалеть.
– Им к утру нужна печень, – пояснила Олисея.
– Хо! – Павел хмыкнул. – На жаркое, что ли?
– Печень покойника…
– Кого-кого?
– Недавно повешенного волхва!
Ремезов покачал головой:
– Одна-а-а-ко! И на что она им, осмелюсь спросить?
– Не им, – тряхнула локонами рабыня. – Старцу. Для себя снадобье сладит или продаст кому – то его дела. А парням сказал – не принесут, так из них самих печень вырежет.
– А что, и в самом деле может?
– Этот-то упырь? Запросто! – Олисея немного помолчала, а затем негромко спросила: – Господине… вот если б твои люди им помогли… Они ведь посейчас еле ходят, парни-то. Что Горе, что Лютик, куда уж опять на промысел… ходили уже, не смогли – там, у повешенного волхва, стража: много охотников и на печень, и на жир, на волосы…
– Да уж, да уж, – покачал головой Павел. – Почти что безотходная технология, как в фашистском концлагере – все в дело идет. Наверняка для колдовских целей?
– Для колдовских, – рабыня согласно кивнула и тут же вскинула глаза. – Так что, господин мой? Поможешь? Всего-то и нужно стражу отвлечь, а я б ужа сама, ножиком. Я справлюсь.
– Я знаю, – хмуро бросил молодой человек. – Видал. Ла-адно… на такое дело людей своих неволить не буду… Однако – спрошу. Эй, Микифор, не спишь еще?
– Не-ет, – тут же отозвался воин. – Глаза только прикрыл.
– Разговор слышал?
– Угу… – парень проворно вскочил с сундука. – Да помогу, чего уж!
– Не один, – тут же предупредил Павел. – Буди Окулку, Митоху. Им, кондотьерам, не привыкать…
– Кому, господине?
Лихая четверка – трое ремезовских верных людей плюс все же настоявшая на своем участии девчонка – вернулась довольно рано, судя по луне, и пары часов не прошло. Да и что тут идти-то? Вся рядом.
Стражниками занимался один Окулко – просто подошел с песнями, вроде как пьяный, да оглоушил обоих, а уж бывшая невольница ловко вырезала из трупа повешенного волхва печень – немного там и осталось дорезать-то, парни-то уже начали, закончить только не успели.
Весь рассказ – а докладывал Окулко-кат – сопровождался какими-то непонятными смешками и ужимками всех остальных участников действа, а Олисея прямо бухнулась на колени:
– Благодарствую за братцев своих названых.
Ремезов отмахнулся:
– Парней вон благодари.
– Их уже…
– А вы чего такие веселые-то? – подозрительно прищурился Павел. – Вроде не особенно-то приятное и радостное дело.
Окулко сидел спокойно, а вот Митоха с Микифором уже не сдерживались, расхохотались:
– Ты знаешь, господине, как Окулко пианицу изображал? Я думал – там же и умру со смеху! А песни какие пел, у-у-у…
Наемник просительно взглянул на ката:
– Спой-ка еще, а, друже?
– Не буду, – засмущался Окулко. – Эвон, спят все – и вы спите. Потом, в следующий раз, спою.
– Гляди-и-и! Ловим на слове.
Песен Окулко-кат знал множество, и сказаний, и потешек, и препохабных частушек – их, верно, и пел. А потом слушателей – стражников – приложил кулачищами…
– Они хоть там живы?
– Да куда они денутся? Очухались уж, поди – бил-то нежненько.
– Ну и славно.
Нежданно облагодетельствованные отроки, Горе и Лютик, явились на следующий день уже ближе к обеду и сразу же принялись кланяться, пока Павел не хватил кулаком по столу, после чего дали весь расклад – что узнали, а узнали они – Олисея оказалась права – довольно-таки много. «Павлину-боярышню» – так парни называли Полину – держали в хоромах старого князя, взаперти, в девичьей горнице, что же касается тиунов, то тех бросили в темницу, охраняемую «младшой» дружиной или, по-старому – «детскими». «Детские» подчинялись воеводе Еремею Богатому, нынче бывшему при княжьем дворе в фаворе даже куда большем, нежели всегда благоволивший Павлу воевода «правой руки» Емельян Ипатыч. Кого-то из тиунов уже начали пытать, а вот боярышню пока держали в неге – кормили хорошо и не забижали, правда вот замыслили тайно убить.
– Это ж откуда такие сведения? – искренне изумился Ремезов, принимавший докладчиков сидя на ступеньках крыльца, благо позволяла погода. – Вы что – при князе в дружине состоите? Иль уж по крайней мере – в челяди?
– Даже и княжья челядь в чужой двор не вхожа, а мы – везде! – сверкнув глазенками, похвастался Лютик. – Потому как и с каликами, и со скоморохами, и с потешниками всякими разными дружим.
– Понятно, понятно – обитатели маргинального городского дна, – Павел засмеялся, глядя, как озадаченно переминаются с ноги на ногу отроки и, сунув руку в висевший на поясе кошель-«кошку», добавил:
– А за сведения – вот вам еще на пироги.
Изумрудно-зеленые арабские бусины, имевшие хождение в русских землях в качестве мелкой монеты, мгновенно исчезли в грязных ладошках подростков.
Молодой человек не уставал изумляться – ну, почему же грязные-то? Кажется ведь, не далее как вчера оба отрока мылись в бане, и вот – на тебе, такие замарашки! Да, вот так… и не только с отроками, со всеми – никакого понятия о гигиене еще и в помине не было, даже в родной вотчине Ремезова, как он ни пытался извести антисанитарию, а удавалось плохо. И своих-то людей никак было не приучить хотя бы мыть руки перед едой, а уж что о других говорить? Встанут, глаза кулаками протрут – и ходят целый день грязными.
– Ты, боярин-батюшка, нас и так уже выручил, от беды страшной упас.
Кланялись-то огольцы вместе, а отвечал за всех всегда Лютик.
– Ничо-о! – на местный манер пошутил-протянул Павел. – Беды вы еще себе обрящете, ежели упыря вашего, Старца, не отстанете.
Лютик потупился:
– Отстали бы… Да только он нас не пустит и везде достанет. Не-е-е!
А напарник его, светлоглазый Светлогор-Горе, по своему обыкновению, ничего не сказал, лишь вздохнул тяжко.
Правы парни – куда им от Старца? Здесь хоть что-то… может, к себе их, в вотчину, взять? С Олисеей вместе… Дело, всяко, сышется.
Дело-то сыщется, только вот не ясно – что там еще с вотчиной будет? Да и с ним самим, с заболотским боярином Павлом? С его беременной супругой, с тиунами, да со всеми людьми. Черта этого Телятыча теперь нет… и к кому? К наследникам, к братовьям теляниковским или к детям.
Может, князю Всеволоду в ножки пасть? Явиться – мол, звал, да закатить истерику – не вели казнить, господине! Казнит? Может и казнить. А, может, и не казнит, а просто отравит, раз уж такой нехороший пошел расклад, раз уж он, Павел Ремезов, для князя опасен. Конечно, избавится, тут ведь так – нет человека, нет и проблемы. Кстати…
– Все, парни, понимаю, но откуда ведомо про то, что князь «Павлину-боярышню» отравить замыслил? Это что – ведь город знает?
– Не-е, – поморщив лоб, засмеялся Лютик. – Токмо мы. И то потому, что про боярышню спрашивали. Есть один лекарь, фрязин или поляк, на Воскресенской улице, у детинной церкви живет, так к нему от князя посылали за лекарством… а лекарство то, ежели побольше сыпнуть – смерть. Кровь горлом изойдет – и все: так служка сказывал, а с тем служкою мы в друзьях.
– Везде, я гляжу, у вас друзья, – покачал головой молодой человек.
– А нешто нам, сирым да малым, иначе прожить можно?
– Умный ты парень, Лютик.
– Горе тоже умный, – отрок снова заулыбался. – Только болтать много не любит.
Светлогор вскинул глаза:
– Не, много болтать не люблю, а зря – зря не болтаю.
– А я, значит, все зря говорю? Так?
– Цыц! – Павел хлопнул в ладоши. – Драку еще мне тут устройте. Лучше вот что скажите – на княжий двор как проникнуть?
– Никак.
Отроки разом помотали головами.
– Чужих ни за что не пропустят – стража.
– А в темницу с моими тиунами? Много ее воинов охраняет? Строго ли?
– Да не особо строго, – пожал плечами Лютик. – Как всегда – четыре стражи по двое. Туда-то к темнице, чего же не подойти? Все ходят, сухари да квасы носят – много ж там сидит, не едины твои, господине, тиуны.
– Угу, угу, – задумчиво протянул Ремезов. – Значит, тиунов-то мы выручим… Ну. Что стоите? Вижу, не терпится уйти? Денек-то, а?
Денек и в самом деле выдался славный, с ярким, по-настоящему весенним солнышком, и даже с первой капелью, которую давно уже не помнили в такое время – все как-то весны выпадали затяжные, холодные, с пронзительными поземками, апрельскими снегопадами и майским лежалым снегом. А нынче вот – повезло. Капало… Кап-кап…кап-кап…
– Ну, бегите.
Парни мигом свалили с крыльца, добежали уж и до плетня, до калитки, как вдруг… Светлогор-Горе запнулся, повернулся, да рванулся обратно к боярину:
– Господин…
– Ну? – Павел обернулся уже на пороге – как раз собрался разбудить Окулку с Митохою и Микифором, завалившихся спать лишь под утро.
Девица Олисея, кстати, давно уже поднялась на ноги и помогала бабке Морене по хозяйству – задавала корм домашней птице.
– Так ты что хотел сказать-то?
Нерешительно топтавшийся отток помял в руках шапку и, покусав губу, выпалил:
– Про чужих… ну, что к князю не пускают. Не всех чужих, и не всегда. Завтра как раз пустят.
– Так-так-так! – обрадованно потер руки Ремезов. – Давай-ка поподробнее.
– Как, господин?
– Ну – что там да как?
– А так, – Горе неожиданно улыбнулся. – Праздник завтра – Обретение главы Иоанна Предтечи. Невелик праздник, да и пост, а князь почему-то празднует, вот, людей послал созывать, скоморохов.
– И где у вас скоморохи обычно тусуются? Ну, в смысле – бродят?
– Да как всегда – у Чуриловки да на пристанях, на рынке.
Княжеские хоромы, что на горе, на детинце, как раз напротив высоченной Воскресенской церкви, уже с утра гудели предвкушением празднества. На кухне что-то жарили-парили-варили, пахло свежевыпеченным хлебом, сдобою и всякой прочей снедью. А какой запах пошел от сбежавшего на очаге ягодного киселя! Не кисель – амброзия.
Сновали, бегали туда-сюда, слуги, суетились – хотя и пост, да у предстоятеля Воскресенского храма отца Иова старый князь Всеволод Мстиславич разрешение испросил лично. Понятно, что пост Великий, однако ж разрешил предстоятель, ибо было что праздновать не только властям, но всем смолянам, каждому. И дорогие гости приехали, недавно явилися – скуластые, узкоглазые, а вот тысяцкий их Ирчембе-оглан – уж куда пригож, сенные девки на него заглядывались, а Ирчембе ровен со всеми был, приветлив. Все зубы в улыбке скалил, всем улыбался – и старому князю, и молодшему – Михайле Ростиславичу, и всем воеводам… только вот про друга своего, заболотского боярин Павла, не спрашивал… может, забыл?
А стол собрали длии-и-нный, усадили всех гостей, кому по чину, конечно, и про своих вельмож не забыли. Кстати, многие с бывшим сотником ордынским поначалу брезговали сидеть, не понимали, дурни, что уж не сотник теперь славный степной витязь Ирчембе-оглан, и даже не – по новой свей должности – тысячник, а – бери куда выше – самого хана посол! По важному – важнейшему – делу приехал, с грамотой ханской, в коей все привилегии, Смоленску-граду монголами данные, подтверждались вполне, и, самая главная – дань Орде не платили смоляне. Суздаль, Владимир, Чернигов, Новгород даже – платили, а Смоленск – нет! То – награда, зря что ли Михайло Ростиславич рать свою в великий поход западный с монголами вместе водил?
То подтверждал нынче хан. Потому и праздник – а как не праздновать-то? Есть ведь – что.
Усаживались строго по рангу, по чину, по правую рук от старого князя – молодший, а сразу по левую, неожиданно, вовсе не старшой воевода Емельян Ипатыч, а его главный соперник и завистник, хитроковарный Еремей Богатов – ох, в какую милость вошел! Улыбаются ему князья, и он сидит с улыбкою скромной, как и положено, не возносясь, да лишь иногда на Емельяна Ипатыча косит насмешливо глазом, мол – вот тебе! Вот так-то!
Ирчембе-оглан, посланец ханский, нынче почетный гость – для него и вина фряжского не пожалели, и квасу, и бражицы, и медку. Только не пил степняк ни медовуху, ни бражицу – вино чуток пригубил, закусил жареным утиным крылышком – себя блюл. Ничего! У пира-то еще начало только, а, как монголы пьянствуют, русским-то людям рассказывать не надо – навидались, наслышались. Еще не вечер! Еще упьются все, и посланец – тоже. Как же, такого человека – и не напоить? Это уж совсем ни в какие ворота, хоть по ордынским, хоть по русским меркам выходит.
– Славному хану, царю Батыю, слава!
– Слава дражайшему гостюшке Ирчембе-оглану!
– Князю-батюшке Всеволоду Мстиславичу слава!
Сидели, пили, так, не слишком еще, но пора уже было, пора уже было расслабиться, так, чтоб дым пошел коромыслом. Кто-то – то ли слева, то ли справа от князя, а то и по центру, выкрикнул вдруг:
– А песни не пора ли послушать?
Старый князь ухмыльнулся, да, утерев уста, хлопнул в ладоши:
– А ну-ка скоморохов позвать! Пущай песни поют да пляшут.
Скоморохов долго звать не надобно, только кликни – они и тут. С сопелями, свистелями, рогами да гуслями. Кушаками красными подпоясаны, иные, для смеху пущего – в личинах-масках.
Ай, кудель-кудель пряли, красны девки пряли!
Ай, кудель-кудель-кудель…
Гости подпевали, подпевали, да в пляс пустились!
Ай, кудель, кудель, кудель!
Весело играли гудошники, как тогда называли музыкантов. Гудели сверкающими бронзовыми струнами похожие на ковши гудки, свистели ивовые флейты – сопели, заливались, выводя мелодию, флейты парные – свирели, им помогали сольные рожки, басовые – низкие частоты – рожки тягуче выпевали ритм, рожки-визгунки – частоты высокие – верещали так, что резало уши! А еще были барабаны, бубны, трещотки…
Веселье шло по нарастающей, никто уже толком никого не слушал – кто пил, кто плясал, а кто и спал уже, увалившись под лавку, оттуда их и вытаскивали слуги да деловито вели в гостевые горницы – пущай гостюшки отоспятся, в себя придут, кваску-то выпьют, и опять – за праздничный стол.
Внимательно поглядывая сквозь прорези скоморошьей маски-личины, Ремезов осторожно, бочком, протиснулся вдоль стены к дверям – молодой человек точно знал, куда идти, вчера лично рисовал углем на столе схему – со слов Лютика и Светлогора. Павел взял с собой лишь двоих – орясину Окулку-ката и многоопытного наемника Митоху, а больше и не надо было, тут ведь главное – незаметно в хоромы проникнуть, да столь же незаметно уйти. Проникли и впрямь незаметно, вернее – очень даже заметно, с песнями, бубнами, в скоморошьих масках – дескать, от своих чуть отстали. Окулко на гуслях играл звончатых, Ремезов с Митохой – увлеченно колотили в бубны. Стражники их и не расспрашивали, махнули: давай, мол, проходи, скоморохи!
Гостевые горницы тянулись в хоромах анфиладою, по крытым переходам – галереям, сеням да лесенкам – из сруба в сруб, тут важно было не ошибиться, разыскать тот затвор, где томилась «боярышня Павлина». Затвор, он и есть затвор, не простая горница – с замком, с запором. А ключи-то от «запора», вестимо, у ключника – только вот где его тут сыщешь-то? Впрочем, Окулко-кат уверял, что и без ключей с любым замком сладит…
– Эвон, туда, кажется…
Оглянувшись, Павел потянул за рукав Митоху, и оба, а следом за ними – и Окулко – свернули в полутемный притвор, от которого вела неприметная галерейка, судя по рисованной вчера схеме – та самая. Как пояснил Лютик: «там еще дрова складывают».
Ну да! Ремезов посмотрел в сторону – ну, вот они, дрова, лежат у стены аккуратной поленницей. Значит – та галерейка-то, именно та, что и нужна бы.
– Пошли, парни!
Никто на них внимания и не обратил – хозяева да гости тусовались в горнице, а домоправителям да челяди-слугам было не до того – все сновали с яствами да хмельным. Ах ты ж… Один все ж заглянул в притвор, поганец!
– Где б нам кваску испити? Притомилися, – прогундел сквозь маску Окулко-кат.
Слуга – молодой парень с круглым, не обезображенным даже признаками интеллекта лицом потребителя различных ток-шоу – деловито кивнул головой – руки у него были заняты большим серебряным блюдом с жареным тетеревом:
– Так эвон же, идите в людскую. Я туда квас принесу.
– Ага, пойдем. Ты беги давай поскорее.
Слуга убежал тотчас же, да и Ремезов со своими спутниками больше не стали ждать – быстро прошли по галерейке, оказавшись перед запертой дверью, небольшой, сколоченной из крепких, скрепленных железными полосками досок, конечно же, тесанных (пилорам не было) из дуба или сосны. Дверь перекрывал такой же железный засовец, запертый заковыристым, изрядных размеров, замком.
– Новгородской работы, – потрогав замок рукою, прошептал Митоха. – Такой чем ни попадя не откроешь.
– А мы чем ни попадя и не будем, – Окулко в ответ хохотнул и, оторвав от гуслей заднюю планку, вытащил спрятанный в инструменте кованый железный штырь, каким насаживают на ворота петли.
Штырь этот он еще вчера приобрел на рынке у речки Чуриловки, и даже еще раз закалил у кузнеца.
– Митоха, на стреме встань, – шепотом распорядился Павел. – Если что – мы кваску испить ищем.
Вообще-то бы, можно было б и покричать, позвать Полинку – там ли она? Только уж слишком опасно, ни к чему внимание привлекать.
Тусклый свет падал из галерейки, замок тупо мерцал и, казалось, издевательски ухмылялся – а ну-ка, мол, попробуйте, вскройте!
Окулко просунул штырь в проушину, поднатужился… на ручищах его вздулись жилы…
– Помочь?
Что-то скрипнуло, заскрежетало – проушины медленно вылезли из косяка.
– Ну, вот! А замок – добрый, его б нипочем не открыть.
Выскользнул из пазов засовец, Павел отворил дверь:
– Полинка!
Сидевшая на широкой, застеленной медвежьей шкурою лавке боярышня тут же вскочила, бросаясь мужу на шею:
– Милый! А я-то думаю, кто это там, снаружи, возится?
– Ты как, люба? – Ремезов погладил супругу по волосам.
– Да ничего. Слушай, меня тут дьяк один про тебя все расспрашивал – ездили ли ты, мол, в далекие страны, да зачем? Будто не знают…
– Ладно, – чмокнул женушку Павел. – Об этом потом, сейчас выбираться надо. Для начала – из хором княжьих, а потом… Потом, милая, даже не знаю, и куда. Вместе подумаем, сообразим.
– Подумаем, – согласно кивнула боярышня. – Сообразим, конечно.
Как женщина умная, Полина лишних вопросов не задавала, понимала прекрасно все, раз уж такие дела пошли – и что в Смоленске нельзя оставаться, и что на усадьбу, домой – ни-ни. Да и не время было сейчас спрашивать.
– Вы мне личину-то приготовили?
– Конечно! – молодой человек поспешно полез в суму. – Вот тебе маска, вот свирель, а вот и одежка. Переодевайся скорей, нам еще тиунов вызволять надо.
В гостевой горнице все по-прежнему веселились, плясали и пели, не обращая никакого внимания на вновь объявившихся скоморохов – их тут и без того хватало. Правда, один из гудошников, опустив трещотку, попытался все ж выяснить у Окулки – кто, мол, такие, почему из другой ватаги пришли?
Наезд не вышел – кат просто показал парню здоровенный кулак, и скоморох счел за лучшее покуда заткнуться, правда, вослед прошептал с угрозою:
– Ла-адно, опосля разберемся с вами. Ужо!
Когда беглецы спустились с крыльца, уже начинало темнеть, и длинные синие тени хором тянулись через весь двор, словно зубья гигантской расчески. Стражники как раз запирали ворота после отъезда кого-то из важных гостей – верно, какого-нибудь именитого вотчинника, не чета Ремезову Павлу…
– Эй, эй, постойте-ка! – подбежав, закричал стражам Митоха. – Нас бы выпустил, а?
Один и стражников, судя по чванливому виду – десятник – обернулся, окинув лже-скоморохов полным неприкрытого презрения взглядом, да, сплюнув в снег, процедил через губу:
– На задний двор топайте, там чрез калитку в угловой башне.
– Ну, на задний так на задний.
Пройдя меж приземистыми конюшнями на задний двор, заставленный санями, телегами, бочками, «стожками» дров и всем таким прочим, «гудошники» отыскали нужную башню, на верхней площадке которой, под крышею, маячили на фоне пока еще светлого неба черные силуэты воинов в островерхих шлемах.
У самой же башни, у небольших воротец – ничего себе, калиточка! – тоже толпились воины. Кто-то в блестящих, из узких металлических пластинок, панцирях, кто-то в латах из полированной кожи, а кто и в простом монгольском доспехе – хураге – напоминавшем обычный стеганый халат.
– Татары! – оглядываясь, недоуменно присвистнул идущий впереди Митоха. – И что им тут надо-то?
– Да мало ли, – Ремезов махнул рукою. – Нам бы выбраться отсюда скорее, а эти… эти пусть, что хотят, желают.
– Эй, хэй! – дернув струны гусель – чтоб слышали все, кто идет – закричал Окулко-кат. – Отворяй, добры молодцы, ворота.
«Добры молодцы» – те, что на башне – даже не повернули головы, а вот монголы очень даже насторожились, раз-два и уже окружили беглецов плотной толпою, плотно ощетинившей копьями – и некуда было деваться!
Засада! – похолодел Ремезов, краем глаза заметив того самого парня, служку с тупым круглым лицом.
Выдал? Или специально был поставлен?
Монголы внезапно подтянулись, вскинули в приветствии копья. Беглецы повернулись разом…
– Ну, здрав будь, Паша, – улыбнулся только что подъехавший на коне степняк с красивым лицом и длинными рыжевато-черными волосами. – Не хочешь мне ничего поведать, а?
