Западный улус
Глава 1
Сны
Март 1244 г. Смоленское княжество
Где-то неподалеку, за буро-зелеными, усыпанными сверкающим на солнце снегом елками, затрубил рог. Послышался быстро приближающийся собачий лай, затрещали кусты – вот уже, совсем рядом! Сдвинув на затылок отороченную куньим мехом шапку, Павел поудобней перехватил рогатину – короткое охотничье копье с массивным наконечником и толстым – под медведем не переломится – древком. Собачий лай и дыханье загнанного зверя становились все ближе… Кто бы это мог быть? Вепрь? Косуля? Или даже, может быть, зубр? В таком случае выходить на разъяренного, весящего с полтонны быка один на один было бы сущим безумием… впрочем, Павел оставался в засаде не один, уж конечно – с верными своими людьми, дружинниками – Микифором и оруженосцем Нежданом. Оба – особенно Неждан – парни не хилые, ишь, как ухватились за копья, как нетерпеливо переминаются с ноги на ногу. Охота, кровь звериная, да чувство опасности кого хошь запьянят!
Вот Неждан, воткнув рогатину в землю, сдернул с плеча лук:
– Может, стрелой, господине?
Павел покривился:
– Нет! На копья возьмем. Сразу, как только выскочит.
Все трое напряглись, сжав добела губы… Вот-вот… вот…
Вот снова рог! И лай собак… И шум погони.
– Вот он!
– Красавец!
Раздвинув широкой грудью кусты, на полянку, у которой притаились охотники, выскочил круторогий олень, действительно – красавец: сильный, изящный, стремительный, косящий налитым кровью глазом.
– Боярин? – не выдержав, шепнул Неждан.
Павел быстро кивнул:
– Пошли, парни!
Они выскочили из-за кустов прямо на зверя, выставили вперед копья. Олень захрипел, и, вместо того чтоб свернуть, лишь прибавил ходу, устремившись на внезапно выскочивших людей яростной всесокрушимой стрелою, выпущенной из метательной машины – стреломета.
Крепко ухватив рогатины, охотники молча ждали. Все трое – молодые, даже юные, парни, лишь Павел, боярин, с отпущенной недавно черной солидной бородкой, выглядел чуть старше других… и все же, все же – всем лет по двадцать с гаком…
Эх, бежит олень, бежит! Знатная будет добыча. Сейчас вот пригнет голову, ударит рогами… Тут-то и отскочить быстренько, и в шею его, в шею!
Оп-па!
Вместо того, чтобы пригнуть голову, олень резко остановился, и, взвившись на дыбы, ударил копытами, едва не пробив боярину голову… Хорошо, Павел, как человек опытный, успел пригнуться – кунья шапка его так и полетела в снег! Что ж, шапка, не голова…
– Ух-ха!!! – отпрыгнув влево, оруженосец Неждан, с силой ударил оленя в шею.
Зверь захрипел, белый, выпавший ночью снег окрасился багряной дымящейся кровью… Олень дернулся было из последних сил – раненый, он много чего еще натворить смог бы, кабы Павел не добил резким ударом. Мог бы и Микифор добить, да специально промедлил, уступая своему боярину, умен был, практичен, за то и поставил его Павел начальствовать над сей молодшей дружиною, старшей же боярин самолично командовал, да еще – наемник Митоха, кондотьер рязанский, прибившийся на усадьбу года три назад, человек в воинских делах опытный.
Вон он, Митоха-то, за тридцатник уже мужик, в самом соку, плечистый, ухватистый, волос сивый из-под шапки беличьей вьется, подбородок квадратной столь же сивой бороденкой порос.
Осадил наемник коня, спешился, на собак прикрикнул:
– Ай да добыча! Славно. Теперь, считай, всю распутицу – с мясом.
– С мясом, с мясом!
Спрыгнул с седла в снег и другой всадник – здоровенный мужичага самого разбойного вида: бородища кудлатая, плечищи, глаза, как у татарина, узкие. Зыркнет – такому б кистень, да в темный проулок!
– Эй, робята! – полюбовавшись на поверженного оленя, рязанец махнул рукой подбежавшим парням, совсем еще отрокам. – А ну, давайте, свежуйте, чего без дела стоите, зенки таращите?
– Боярского слова ждем, – скромно потупив глаза, заметил худощавый подросток, без шапки, в куцем, подпоясанном простой веревкой, армячке.
Тряхнув головой, покосился на зверовидного мужика карим лукавым глазом:
– Правда ведь, господине, Окулко? Нешто без боярского слова можно?
– Вот ведь не по годам Проворе-отроче мудр, аки змий! – ухмыльнувшись, Окулко, шутя, отвесил отроку подзатыльник и повернулся к Павлу: – Так что скажешь, господине? Свежевать? Али так, тушею, на волокуше потащим?
– Свежевать, – подумав, приказал молодой человек. – Март месяц на дворе, весновей-протальник. Солнце-то – эвон! Пригреет, пройдем ли нагруженной-то волокушей?
– Пройде-о-ом, – глянув на небо, протянул Митоха. – Второй день тако солнышко, не успеет еще снег-то потаять…
Окулко, впрочем, держался иного мнения:
– Я все ж бы тушу разделал. Господине боярин прав. И лошадям легче, и нам лишней требухи не брать.
Не слушая больше никого, отроки во главе с Провором, сбросив полушубки в снег, вытащили ножи, споро приступив к кровавому делу.
– Эх, шкура-то – хороша! Крепкая.
Павел усмехнулся, отходя в сторону, к подведенному оруженосцем коню. Вскочив в седло, обернулся:
– Как разделаете – все побыстрей на заимку. Перекусим свежатинкой – да к дому.
Довольные отроки – кому же домой-то не хочется, да с хорошей добычей? – еще быстрей заработали ножами.
Боярин тронул поводья коня, поворачивая к лесной дорожке – до заимки было версты три, однако снег на зимниках кое-где подтаивал, не везде лошади шли ходко. Неделя-другая – и вообще нельзя будет проехать: распутица, топь, грязь. Что ж, последняя в зимнем сезоне охота вышла удачной. Куниц запромыслили, лисиц, белок да зайцев бессчетно, да еще вот – оленя.
Прищурив глаза, Павел посмотрел на солнце – утро еще, однако торопиться следует. Покуда оленя разделают, пока то, да се – сборы – уже и полдень, а там и до вечера недалече.
– А вечером, господине, еще и лучше, – догнав, словно мысли подслушал Окулко. – Подмерзнет все, волокуши куда как ловчей скользить будут. Дорожа знаемая – не заплутаем.
– А волки?
– Вот только что – волки. Так стая-то, говорят, за реку, к старому лесу, ушла – боярин Телятыч тож охоты устраивал, да там же и пировал – много чего осталось. Думаю – сытые теперь волки, и дня два сытыми будут.
– Сытые, говоришь? Ну-ну.
Молодой боярин Павел Петрович Ремезов, замолчав, рассеянно поглядывал вокруг, погружаясь во вдруг нахлынувшие на него мысли – как всегда и бывало после какого-нибудь трудного и захватывающего дела. О многом думалось – о вотчине своей в здешних заболотских землях – усадьбе Заболотице, о других приращенных землицах – Заглодове, Опятах, выселках… Все присмотра требовало, глазу хозяйского, особенно с таким выжигой соседом, как боярин Телятников, ни дна ему ни покрышки, змею! Знал боярин, уже дошли слухи – вернувшись недавно из татар, куда ездил с княжеской свитою, не раз и не два навещал уже Телятников старого смоленского князя. Интриговал, видать, злыдень, а как же! Спит и видит, как бы земли соседские к ручищам своим поганым прибрать, да еще – как бы отомстить за позор давешний: люди Павла как-то подстерегли Телятыча у одной вдовицы да высекли – с той поры и кличка к Телятникову приклеилась – Битый Зад! Да так ему, гаду, и надо – сколько уж он Павлу крови попортил, несмотря на то что – хоть и дальний, да родственник – красавица Полинка-боярышня, законная ремезовская супруга, Телятычу троюродной племянницей приходилась. Ох, уж она-то дядьку своего дальнего не жаловала! И было за что. Впрочем, то дела давние… А вот сейчас – интересно, все ж таки зачем сосед-поганец на княжий двор ездил? Раньше-то не особо его там и привечали… а сейчас, может, появился кто? Какой-нибудь доброхот-покровитель, не без этого. То нехорошо, нехорошо, Телятников – интриган опытный, а уж Павлу с Полинкою любую гадость сотворит с превеликой охотою.
Но даже такой паразит, как Телятыч – мальчик неопытный по сравнению с родными братцами – Питиримом да Анкудином. Вот уж вороги-то! Все думают, как бы половчей земли заболотские в пользу свою отсудить. Типа, батюшка, мол, покойный все те землицы им завещал, а вовсе не младшему брату. Вот уже «повезло» с родичами – склочники те еще. Хорошо хоть зубы у них пока пообломаны, точнее – Павел у старого смоленского князя Всеволода Мстиславича в авторитете большом. Ну, а как же? Кто с монголами да с молодшим князьком Михайлой в смоленской рати на Запад – в Польшу да Венгрию – хаживал? Павел. А кто поручение тайное исполнял – княжеское и хана монгольского? Опять же – Павел. В Рим ездил, в Италию, с папой договорился, и с недругом его – императором Фридрихом. С Фридрихом, между прочим – тайно, о том никто и не проведал, никто не знал, кроме старого князя. И еще вот – Павла. А нужен ли князю живой свидетель? Да, нужен, Всеволод Мстиславич тоже интриган тот еще… И все же, и все же…
Неспокойно что-то стало на сердце у Ремезова, и непонятно было: это беспокойство – с чего? На охоту ехал с радостью, еще бы, сейчас-то, зимой (а март – месяц по сути – зимний), какие развлечения-то? Полинка тоже просилась – да боярин не взял. Куда ей, беременной-то? Четвертый месяц уже почти, в сентябре, все по-хорошему, дите появится, сынок или дочка.
Полинка… Ах, краса! Стройненькая, проворная, волосы да брови собольи – черные, жемчужно-серые, с поволокою, очи… Соскучился уже боярин, хоть и прошло-то всего ничего.
И все же – зачем Телятников в Смоленск ездил? К кому? Неужто и вправду к князю, жаловаться: с такого козла все, что хочешь, станется… правда, в последнее время, из татар возвратясь, как-то притих соседушка, пакостей давно не делал… вот то-то и беспокоило! Не иначе, как каверзу какую замыслил. И братья еще, Анкудин с Питиримом. Ну, те хоть далече…
– Господине, велишь костер разжигать? – догнав, прервал боярские думы Окулко.
Окулко-кат, если точнее. Палач, а заодно и гусляр, и боян местный – песни, стихи складывал, пел, любил это дело, да и вообще, несмотря на вид свой, на угрюмость да звероватость внешнюю, на, так сказать, профессию – нравом Окулко обладал незлобивым, веселым даже, к тому ж к ученью стремился – читать выучился, писать, и с юным грамотеем местным – Демьянкой Умником – друзьями сделались закадычными, и это, несмотря на то что, бывало, когда-то и плеточкой Окулко Демьянку потчевал, обязанности свои исполняя. Ну, так это когда было-то! Нынче-то Демьянко большой человек – в тиунах!
– Разжигайте.
Махнув рукой, Ремезов придержал коня, пропуская вперед мужиков: Митоху, Микифора да прочих. Отроки остались у поверженного оленя – свежевали и, слышно было – болтали о чем-то, смеялись… а что, без взрослого-то пригляда. Наверное, девок обсуждали – кого ж еще-то? Тем более Провор – с Заглодова, а двое парнишек с Опят, а заглодовские с опятовскими испокон веку не дружили, соперничали, все выясняли, кто лучше, да чьи девки красивше. Вот и сейчас, верно – о том же…
Что-то вспомнив, Павел окликнул оруженосца:
– Неждан!
– Да, господине?
Ох, и парняга – здоров, черт, кряжист, как старый дуб, этакий дубинушка-детинушка силищи немереной, косая сажень в плечах! К тому ж, как ни странно, умен и, что самое главное – верен. А без верности при боярине – нельзя.
– Смерды заглодовские где лес на избы рубят, не помнишь? Вроде бы рядом где-то.
– Дак, рядом – у старой пожни.
Ага… Ремезов снова задумался… у старой пожни – верстах в пяти, если мальчишку попроворней послать, то… то к обеду и управится, глянет от глазу хозяйского – что там да как?
– Вот что. Неждан, к отрокам возвращайся, выбери там кого побыстрее…
– Провор подойдет, господине.
– Вот-вот, его. Пусть мотанется на старую пожню, поглядит… Они давно рубят-то?
– Да дня три.
Лес на избы да на частокол никогда не пилили – рубили только, и обязательно – в марте, когда дерево уже не мертвое, зимнее, а просыпаться начинает, однако в соки еще не вошло – вот и закупорить ствол топором, тогда и дольше простоит, гнить не будет. А если пилить… тьфу! Совсем негодные бревна. Так что… Нет, не то чтобы Ремезов так уж не доверял заглодовским смердам – не украли б лишнюю сосенку – нет. Просто на душе что-то было неспокойно, вот и захотелось проверить – все ли там подобру? Тем более быстроногого мальца послать – время было.
– Сделаю, господине. Провора пошлю враз.
– Ну, вот и славно.
А солнышко уже поднималось ввысь, пригревало, проникая меж тяжелыми ветками елей узенькими сверкающими лучами. Зимник, впрочем, был весь покрыт слежавшимся снегом, а кое-где – и льдом, да и на открытых местах хрустел под копытами наст, лишь на полянах, исходя дрожащим маревом-паром, кое-где уже чернели проталины. Где-то на вершине сосны деловито стучал дятел, а из дупла старой рябины – Павел даже голову повернул – высунулся любопытный скворец.
Ремезов улыбнулся – надо же, прилетели уже! Что ни говори – а весна. И это несмотря на то, что ветки березок еще беззащитные, голые, даже, кажется, и почки-то на них еще не набухли… да нет – набухли же… хотя – это не береза – ольха, бредина, верба… Все ж просыпается природа после зимы, радуясь весеннему солнцу, еще неделя-другая, ну – три – и стает снег, лишь в самой чащобе, по оврагам, урочищам останутся доживать свой век черные, плотно слежавшиеся за долгую зиму сугробы, да и те вскорости изойдут водою. Весна.
Уже заметно прибавился день, а в полях, на проталинах, пахло навозом. Как раз и вывозить скоро, удобрять поля, а потом, Бог даст, и сеять. Прошла, прошла зима-зимушка, хоть еще и кусалась ночными морозами да и днем, бывало, завьюживало так, что куда там февралю! И все же – весна. Скоро, скоро наступит апрель-снегогон, вскроются реки, растают зимники, и тогда уж никуда – жди конца ледохода. Так что, если кому куда ехать, так надобно сейчас – еще можно успеть.
У старой заимки охотники уже разложили костер – исходя прозрачным белесым дымком, весело потрескивало желтое пламя. Столпились вокруг костра все – ждали углей – жарить мясо – смеялись. Ходила по кругу плетеная баклажка с медком да хмельным – из корок ржаных да сушеных ягод – квасом. Окулко-кат уселся рядом на бревнышке, достал гусли, затянул:
Здоров Богу хозяину-у-у-у!
Твоя жена по воду пошла,
Коромысел маленький,
А ведерочки дощатыя-а-а!
Павел спешился, бросил поводья коня подбежавшему закупу Федоту, хлебнул из тут же поданной фляжки, похвалил:
– Хорош медок, забористый!
– Так самолично боярышня твоя делала.
– Ладно, – Ремезов улыбнулся, почувствовав вдруг неодолимое стремление улечься, отдохнуть, вытянуть ноги…
Почему б и нет? Так, чуть-чуть… недолго.
– Пойду, полежу в заимке… Вы пойте. Как мясо сготовят – будите. Впрочем, нет – когда Провор с докладом явится.
Подстелив плащ, Павел улегся на узкую лавку, оставив дверь приоткрытой, так, чтоб теплые солнечные лучи согревали ноги. Вытянулся, улыбнулся – хорошо! Видно, как бегают, суетятся у костра мужики, слышна песня… за костром, за сугробом – зеленые кусты можжевельника, забавно этак растут – бугром. Что же этот бугор напоминает? Ремезов прищурился, закусил губу, чтоб не рассмеяться: ну, конечно же…
…автомобиль «Фольксваген-Жук»! Склонившиеся до самой земли ветки – капот, старый сук – бампер, а подтаявшие сугробы – колеса.
«Фольксваген-Жук», да… такой был у Полетт там, в начале семидесятых…
Молодой человек смежил глаза, проваливаясь в полусон-полудрему, да так натурально провалился, что все вокруг – и дружинники, и костер, и песня, исчезли, словно растаяли… Впрочем, нет – песня осталась: на маленькой эстраде в дальнем углу уютного бара черноглазый шансонье пел Брассанса.
– Эй, эй, Марсель! Ты слушаешь меня или нет?
Темноволосая девушка в модной джинсовой куртке а ля Джонни Холидей сверкнула жемчужно-серыми глазами… Красавица Полетт… Полина? Нет, все-таки – Полетт.
– А? Да-да-да, – Марсель тряхнул головой и натянуто улыбнулся. – Понимаешь, привиделось что-то. Будто бы кругом снег, костер, какие-то клошары горланят песни.
– Какие еще клошары?
– Ну, как под мостом Альма.
– Тьфу ты, – девушка допила остававшееся в бокале вино, красное сухое бордо шестьдесят седьмого года. Она любила такое.
– Между прочим, я тебе только что рассказывала о своих новых друзьях-волонтерах!
– Новые «левые»? – Марсель рассеянно хихикнул. – Мало вам шестьдесят восьмого? Старого генерала в отставку слили, теперь кто на очереди? Помпиду?
– Да ну тебя!
Девушка, похоже, обиделась, полезла в сумочку за кошельком, и достала бы, да Марсель перехватил руку:
– Я заплачу, да.
– Вот только не надо делать мне одолжение!
– Ну, милая, не сердись, ладно? – молодой человек ласково провел Полетт по щеке. – А одного из твоих новых дружков я недавно видел. Прыщавый такой юнец, волосы длинные сальные. Хоть помыл бы. И кепка такая дурацкая – как блин… Тоже еще – пижон. На красном мопеде ездит.
– На красном мопеде? – ничуть не смутилась девушка. – Это Рене, старший нашей пятерки.
– Ишь ты, «пятерки» у них… революционеры, блин.
Возмущенно сверкнув глазами, Полетт откинулась на спинку стула:
– Не революционеры, а социалисты! Понимать надо. Между прочим, если хочешь знать, буржуазия – самый отвратительный, абсолютно безнравственный и вредный для общества класс, озабоченный лишь своей прибылью.
– Вредный, говоришь? – Марсель не сдержал усмешки. – А я вреднее знаю. Землевладельцы-помещики… Почитай Мориака!
– Прочту! Вот будет время, и прочту, а пока не заедайся, ага! Кстати, насчет землевладельцев я с тобой согласна – те еще снобы. Ну, все, мне пора – надо газеты распространять. В Сорбонне уже успела, теперь Монмартр остался.
– Газеты? – молодой человек подозвал официанта. – Хорошо, не листовки. И кого вы там печатаете? Маркса, Троцкого, Мао?
– Да ну тебя. А Рене, чтоб ты знал – очень хороший парень из какого-то рабочего предместья.
– Ага, ага, ну как же.
Марсель покивал, едва сдерживаясь, чтоб не ляпнуть сейчас какую-нибудь до ужаса обидную гадость, но все же ляпнул-таки:
– Этот «хороший парень», похоже, твой поклонник.
– Глупостей не говори!
– А почему ж тогда он за тобой следит? Вчера выглянул с балкона – тебя проводить – так ты едва тронулась, и вдруг – красный мопед с этим… волосатым. Ты к Монпарнасу свернула – и он за тобой, как приклеенный.
Вскочив на ноги, Полетт нервно задвинула стул:
– Все, я уехала. Извини, не подброшу – доберешься домой сам. А с твоего шестого этажа, кстати, мало что разглядишь. Да и вообще, мало ли красных мопедов?
– Не мало, но… А я вот тебе докажу, хочешь? Обязательно докажу.
Прокричав, уязвленный Марсель быстро расплатился с официантом и выскочил из бистро, небольшой забегаловки на людной улице Сент-Оноре. Хотел что-то крикнуть вдогонку своей рассерженной подружке, да не успел – светло-зеленый «Жук» Полетт уже выруливал в направлении церкви Мадлен… Ну, не успел – так не успел. Ладно, и потом можно будет сказать… да купить вина – вот такого же бордо – помириться… хотя – вроде и не ссорились. Да черт их, этих женщин, знает, из-за сущей ерунды могут неделями дуться, и ведь не скажут – почему, мол, сам догадайся, а разве всякую мелочь упомнишь? Вот и с Рене этим…
Черт!!!
Марсель не поверил своим глазам, едва не упал даже, поскользнувшись на мокром от недавнего дождя тротуаре. Красный мопед! И откуда он взялся? С Вандомской площади? Да, верно, в той стороне и поджидал на повороте. Он, он – тот самый патлатый черт в дурацкой – блином – кепке. Прыщавый, брюки-клеш, грязно-коричневого, с густой бахромой, вельвета.
Оп-па! За Полетт и поехал! За ее «Фольксвагеном», Че Гевара хренов! За ней, за ней… «Жук» к Мадлен свернул, и красный мопед – туда же.
Зло прищурясь и сплюнув под ноги, молодой человек вдруг заметил рядом, на стоянке такси серебристый «Мерседес» с желтым фонариком «Такси-Паризьен». Увидел – и больше не думал. Плюхнулся на заднее сиденье:
– К церкви Мадлен… для начала.
– Как это – для начала? – отъезжая, поинтересовался смуглый таксист – марроканец или алжирец. В общем, откуда-то из Магриба, из бывших колоний.
– Сверните к Мадлен и… ага… Теперь во-он за тем красным мопедом!
– Соперник? – обгоняя почтовый фургончик, понятливо кивнул таксист. – К твоей девушке клеится? Ладно, ладно, не мое дело. Не переживай, не упустим.
Красный мопед с привязанной к багажнику пачкой газет и видневшийся сразу за ним светло-зеленый «Фольксваген-Жук» – оставив позади слева вычурное здание Оперы Гарнье… а вот дальше как-то все вышло странно: миновав небольшую площадь перед церковью Троицы, Полетт проехала дальше – к полному сверкающей даже днем рекламой многочисленных секс-шопов бульвару Клиши, к Монмартру… красный мопед же ловко свернул к паперти, где и остановился у низенькой темно-зеленой ограды.
– Ну, что? – таксист повернул голову. – Ждем?
– Да нет, спасибо, – рассеянно отозвался молодой человек. – Сколько я должен?
Расплатившись, молодой человек вылез из авто и, стараясь не попадаться на глаза патлатому, быстро прошел в расположенный тут же скверик, где и уселся на лавочке среди прочих зевак, читавших газеты и наблюдавших, как гоняют мяч мальчишки.
Нынче в начале мая погода выдалась неустойчивая – то шли дожди, то выглядывало солнце – то жарко, то холодно, не угадаешь, как и одеться. Да еще и ветер! Такие порывы – как бы и самого не унесло! Посмотрев на спрятавшееся в облака солнышко, Марсель осторожно повернул голову. Ага – прислонив к ограде мопед, патлатый «социалист», держа в руках пачку газет, болтал с каким-то негром, длинным и тощим, словно жердь. Ничего интересного… пожалуй, можно идти к ближайшему метро…
Молодой человек поднялся уже… и тут вдруг дунул ветер, да с такой силой, что укатил у мальчишек мяч к самой церкви, сорвал – ха-ха, так тебе и надо! – с патлатого кепку… и рассыпал, разнес вокруг многочисленные газеты. Марсель из интереса поднял одну: Че Гевара, Леон Троцкий… ну, что там еще-то могло быть?
Полетт пришла к нему поздно вечером, поднялась на шестой этаж в доме на площади Данфер Рошро, позвонила. Марсель уже догадался, кто пришел – услышал шаги, все же прислушивался целый вечер, даже музыку не слушал, ни «Дорз», ни «Битлз», ни «Джетро Талл» – и вот, по шагам, догадался…
Резво подбежал к дверям, распахнул:
– Рад тебя видеть, милая… Ой! Ты что плачешь-то?
– Выпить есть что? – шмыгнув носом, девушка прошла в комнату.
– Да, есть. Твое любимое бордо… На вот, пей. Сыр? Шоколад?
– Ничего не надо.
Сидевшая на диване Полетт походила сейчас на мокрого нахохлившегося воробышка, причем воробушка чем-то сильно обиженного и злого. Марсель ничего не расспрашивал, знал – девчонка сама все расскажет.
– Этот Рене… – опростав три бокала, Полет закурила крепкий «Житан». – Вот ведь козел, а!
– Так ведь – социалист! Революционер даже.
– Ты хоть не подкалывай, ладно? – раздраженно стряхнув пепел мимо пепельницы, девушка продолжала дальше, все больше наливаясь возмущением и гневом: – Представляешь, обвинил меняв том, что я газеты выбросила! А, знаешь, отпечатать тираж стоит денег, и вообще… Мол, на паперти возле церкви Троицы… Да-да! Наши потом там эти газеты видели. Разбросанные!
– Где-где?!! У церкви Троицы, говоришь?
Откинувшись на спинку кресла, Марсель громко расхохотался:
– А он сам-то их не мог там потерять? Ветер же был сильный.
– Сам? – задумчиво запрокинув голову, Полетт выпустила дым в потолок.
Хотела, видно, кольцами, да не получилось – куда ей!
– Не, сам вряд ли… Что ему там делать-то? Его округа – двенадцатый, тринадцатый. Хотя… На бульваре Клиши у него тетка в секс-шопе работает.
– Вот видишь – на бульваре Клиши. Рядом!
Девушка рассерженно воткнула в пепельницу окурок:
– Так ты что думаешь – Рене сам газеты растерял, а на меня свалил? Так, что ли?
Усевшись на диван рядом с Полетт, Марсель крепко поцеловал ее в губы и рассмеялся:
– Я не думаю, милая. Я знаю!
– Я знаю, знаю, о чем говорю, товарищи!
Поправив роговые, смешно сидящие на толстом носу очки, комсорг Миша Фунтиков, забавный с виду юноша – стриженный в полубокс толстячок лет шестнадцати – покосившись на висевший за трибуной портрет Владимира Ильича Ленина, нервно погрозил пальцем сидящим в актовом зале комсомольцам:
– Да, да, знаю! И среди нашей молодежи, увы, есть некоторые товарищи, увлекшиеся, так сказать, чуждыми нашему строю идеями. И это в то время, когда товарищ Никита Сергеевич Хрущев на пленуме ЦК сказал…
При этих словах комсорг замялся – то ли забыл, что говорил товарищ Хрущев на пленуме ЦК, то ли просто отвлекся, в очередной раз посмотрев на сидевшую сбоку – секретарем собрания – Полинку Цветкову, девушку о-очень симпатичную, темненькую, с большими жемчужно-серыми глазками. В черной юбке и белой, с большим комсомольским значком, блузочке Полинка нынче смотрелась очень эффектно. Настолько эффектно, что даже и Миша Фунтиков, несмотря на то, что комсорг и вообще – идейный, вдруг да и подумал: а что будет, если у Полинки – ну, так, случайно – вдруг оторвутся на блузке верхние пуговицы… скажем, две… или, лучше, три… или даже все!!! Умм… Тут Фунтиков покраснел даже, воочию себе все представив… а потом, про себя хмыкнув, подумал, что и не было б в этом ничего такого – она ведь, Полинка-то, всяко лифчик носит… Или – не носит?!! А вдруг?
Сии крамольные мысли пронеслись в стриженой голове Фунтикова столь быстрым ураганом, что, верно, никто б их и отметить не смог, да как это – на итоговом собрании, перед всей комсомольской организацией целый комсорг школы о чем ни попадя думает? Быть такого не может никогда! А что покраснел – так это от волнения, с кем не бывает, тем более тема-то затронута острая. И все ж не удержался Миша, повернулся к Полине:
– Цветкова, успеваешь протокол вести?
Девчоночка дернула головой:
– Да, конечно.
– Тогда продолжим.
Комсорг Фунтиков оглядел собравшихся долгим, пристальным взглядом, который долго и тщательно репетировал, когда перед зеркалом, а когда и – страшно сказать! – перед портретом товарища Сталина, не так давно развенчанном на двадцатом партийном съезде.
– Я вот к чему…
Миша посмотрел на третий ряд, слева, где, в самом крайнем кресле, нагло развалясь (или Фунтикову так казалось, что развалясь) сидел Вадька Ремезов – смазливый такой, с копной темно-русых густых волос, с глазами синими… девкам, зараза, нравился, с Полинкой… с Полинкой даже, собака, гулял! А некоторые безответственные личности даже утверждали, что видели, как эти двое – Цветкова и Ремезов – целовались! И это – комсомольцы?!! Ужас! Что уж там говорить про несоюзную молодежь.
– Тише, тише, товарищи, – видя, что его перестают слушать, комсорг повысил голос, вновь глянув на собравшихся тем самым, долго и тщательно репетируемым взглядом. – Не далее как позавчера… ну да, товарищи, в субботу – заглянул я на колхозный рынок, кое-что купить. И, к ужасу своему, увидел там некоторых наших комсомольцев, покупающих… Покупающих! У крайне подозрительных личностей самодельные граммофонные пластинки… те самые – «на костях»!
– Ну и что в этом такого? – выкрикнул кто-то из зала.
И тут уж Фунтиков выпятил грудь, губу оттопырил, едва ль над трибуной не воспарил – ни дать ни взять, как в знаменитой песне «Взвейтесь, соколы, орлами»!
– Ка-ак – что такого? А политический момент? Политический момент надо понимать, товарищи! В то время, как Никита Сергеевич… Да это же…
Миша уже захлебывался слюной, выкрикивая… нет – вбрасывая, швыряя в толпу – тысячу раз зазубренные и тысячу раз повторенные слова… вообще-то, наверное, правильные… если из политического момента исходить.
Дальше Фунтиков минуты три говорил лозунгами: «наша ленинская партия», «гнусные империалисты», «догнать и перегнать» и даже – «лить воду на мельницу наших классовых врагов»!
– Да-да, товарищи – именно так! Верно, Даздраперма Михайловна?
– Очень даже верно! – присутствовавшая на собрании завуч (по совместительству парторг) Даздраперма (ДА ЗДРАвствует ПЕРвое Мая – после революции пошла мода давать детям подобные имена) Михайловна – угрюмая, с тощим, похожим на вяленую воблу лицом старой девы, женщина, одобрительно закивала, с явным неодобрением посмотрев на понемногу развеселившийся зал.
– Так что купили-то?
– Явно не «Синий платочек»!
– Поди – какой-нибудь джаз!
– Хуже! Рокенролл! Хотят это… стилем танцевать.
– Ага! Тройным гамбурсгким.
– И кто эти стиляги, интересно?
– А ну, молчать всем!!!
Даздраперма Михайловна, поджав губы, неспешно поднялась со стула и глянула на расшалившихся школьников та-ак… куда там Фунтикову!
– Встать!
Затихнув, весь зал поднялся, словно по мановению волшебной палочки в руках злобного колдуна: мстительный и сволочной характер главы школьной партийной организации хорошо знали все – даже первоклассники.
– Успокоились? Сели. Кто будет кричать – получит проблемы. Не верите? То-то… Продолжайте, товарищ Фунтиков. Только прошу вас перейти сразу к конкретике – кто конкретно покупал эту мерзость?
В ответ на этот вопрос комсорг Фунтиков провернул довольно хитрый ход, сделавший бы честь любому партийно-комсомольскому бюрократу, особенно – начинающему.
– Я думаю, Даздраперма Ивановна, он и сам сейчас признается, встанет… Или слабо?
– Да не слабо, почему же?
Вадим давно уже раскусил Фунтикова – сволочь, кстати, еще ту. Не о ком ином шла речь, как о Вадике, это ведь именно его видел комсорг в субботу на рынке. Только вот как смог заметить, что и у кого покупал? Специально следил? Зачем? А-а-а! Возможно, тут дело в их – Вадика и Полинки – отношениях, Фунтиков ведь тоже к Полине клеился, гад! Да еще как клеился – цинично и подло, Полина как-то заикнулась, и Вадик собрался уже морду комсоргу бить. Да и надо было набить! Впрочем, с этим еще успеется.
– Ну, я пластинку купил. Что в этом такого?
Ой, что тут началось! В чем только ни обвинили несчастного бедолагу Вадика – и в низкопоклонстве перед Западом, и в поддержке классового врага, и в том, что идет на поводу у чуждых советскому строю элементов, и чуть ли не в измене Родине! А Вадим, между прочим, вообще музыкой не интересовался – медведь на ухо наступил. Кстати, Даздраперма Мизайловна это хорошо знала… И это было очень плохо – что хорошо! Не своей волею Вадик пластиночки покупал…
– Тихо всем! Вадим Ремезов ведь неплохой комсомолец…
Ай, змея! ай, как ласково словеса тянет, словно узоры ткет!
– И много чего хорошего сделал, помните? И стенгазету выпускал, и в смотре строя и песни участвовал, и от поручений никогда не отказывается… А что купил… Вадик, так тебя, может, попросил кто? Так ты скажи, не бойся.
Вадим низко опустил голову и покраснел.
– Вижу, вижу – кто-то подбил. А вы, ребята, так не считаете? Ну, Вадим, что ты молчишь? Зря-а-а-а…
– Это он не себе покупал… Это я его вопросила… Вот!
Тяжелое, повисшее в актовом зале молчание перебил звонкий, срывающийся голос Полинки. Бледное лицо ее покрылось красными пятнами, плечи задрожали…
– Так-та-а-ак… – многозначительно произнесла Даздраперма Михайловна.
– Я… я просто танго хотела… для танцевального кружка…
Мотнув головой, девушка сорвалась с места и, плача, выбежала вон, не обращая никакого внимания на грозные окрики парторга.
– Да-а-а, – Даздраперма Михайловна с неудовольствием глянула на Фунтикова. – Ну и комсомольцы у нас. Истерички! Не-ет, узкоколейку с такими не построишь.
Словно почуявшая добычу змея, она повернула голову к Вадиму:
– Так было дело? Это Цветкова тебе велела купить?
– Нет! Я для себя покупал. Этот… как его… рокенролл!
– Вон оно что! Да ты у нас стиляга!!! Впрочем, думается мне, ты все ж таки Цветкову выгораживаешь…
– Себе покупал! Сказал же.
Полина плакала, лежа в своей комнате на тахте лицом вниз, и даже не слышала, как несколько раз подряд стукались об оконное стекло мелкие камешки. Даже криков не слышала:
– Полинка, эй! Ты дома?
Не дождавшись ответа, Вадик застучал в дверь – подружка его, как и многие, жила в дощатом бараке, семья дожидалась подхода очереди на квартиру в новом, недавно построенном, доме, который обещали сдать к первому мая, да так что-то и не сдали.
Двери оказались незапертыми. Сняв у порога ботинки, юноша осторожно вошел в комнату, присел на тахту:
– Слышь, ты это… не плачь. Ха! А мне выговор вкатили! С занесением в учетную карточку.
– Выговор… – девушка заплакала еще пуще. – Вадик, милый, это ж из-за меня все!
– Да ладно тебе реветь. Ведь не исключили же!
– Зря я тебя попросила… надо было самой.
– Не в этом дело, – Вадик задумчиво посмотрел в потолок, старый, потрескавшийся от времени и явно требующий ремонта. Не ремонтировали – зачем? Все равно переезжать скоро.
– Я вот думаю – откуда Фунтиков про это узнал? Следил за мной, что ли? С него станется.
Юноша хотел было сплюнуть, да вовремя спохватился – не на улице все же – и лишь презрительно скривился:
– Ишь как выпендривался при Даздраперме. Деловой, однако.
– Деловой…
– Слушай! – неожиданно улыбнулся парнишка. – А ту пластинку слушала? Ну, «на костях»?
– Не еще, не успела.
– А давай?
Вадик кивнул на стоявшую в углу радиолу «Ригонда» с массивным корпусом из светлого полированного дерева и зеленым «глазом».
– Давай! – приподнявшись на тахте, улыбнулась Полинка. – И правда – хоть узнаем, из-за чего весь сыр-бор.
Юноша проворно вставил штепсель в розетку, дождался, когда «глаз» запылает ровным изумрудно-зеленым светом, обернулся:
– Ну?
Полинка уже стояла наготове с самодельной пластинкой – звуковые дорожки были нарезаны неизвестным умельцем на рентгеновской пленке с изображением костей чьего-то таза.
– У тебя вместо иглы-то что – спичка вставлена?
– Угу. Сломалась иголка-то. Да он и со спичкой играет.
Усмехнувшись, Вадик осторожно поставил тонарм. Послышалось шипение, треск и тут же, сразу:
– One, two, three o’clock, ten o’clock – rock!!!
И потом – бум-бум-бум…
– Ой, что это? Никакое не танго!
– Обманул выжига рыночный, гад! И ведь червонец взял, паразит!
– Ой, Вадик! А нам ведь такое не надо. Нам танго надо – не под это же танцевать.
– Поменяем! В эту же субботу и поменяем, я выжигу этого, продавца, запомнил – усатый такой. Вот в субботу пойду…
– И я с тобой! – решительно заявила Полинка. – Вместе и обменяем.
– Да ты что! А вдруг опять Фунтиков встретится?!
– А мы ему – по очкам! Чтоб не выслеживал!
Субботний день выдался солнечным, теплым. На колхозном рынке уже с утра толпилось множество народу: и в продуктовых рядах, и в промтоварных, где продавали рыбацкие принадлежности, сапоги, калоши, хомуты и прочую, необходимую в хозяйстве, мелочь.
Выжигу Вадик обнаружил сразу же – на том же месте, где и в прошлый раз – за скобяным рядом, у кусточков. Усы, кепка-восьмиклинка, брюки – стиляга! – дудочкой, холщовая сумка через плечо.
– И как только его в милицию-то не заберут, харю спекулянтскую? Бригадмильцы, интересно, куда смотрят? У них ведь рейды… Ладно, черт с ним – пошли.
Не оглядываясь, Полинка направилась к выжиге, да так быстро, что Вадик едва за ней поспевал – он-то ведь, в отличие от своей подружки, оглядывался – все высматривал ненавистную фунтиковскую рожу. Не, пока вроде не было.
Стиляга-спекулянт, вопреки опасениям Вадика, выкобениваться не стал:
– Хэйли не понравился?
– Да, не понравился. Нам бы вообще танго надо.
– Надо так надо, – пожав плечами, барыга протянул руку. – Давайте, обменяют.
Вадик с опаской перехватил Полинкину руку:
– А у тебя точно танго есть?
Спекулянт как-то обидно прищурился и хмыкнул:
– У меня все есть. Все, что вам надо. Хотите – Армстронг, а хотите – Вертинский или там Петр Лещенко. Только немного подождать надо и это… денег прибавить.
– Че-го?
– Пластинка-то не самодельная, фирменная – румынская.
Молодые люди озадаченно переглянулись: лишних денег у них точно не было.
– Слушай, пойдем отсюда, – Полинка дернула своего спутника за рукав. – В «Мелодии» танго купим, подумаешь – часок-другой в очереди постоим и возьмем, у меня там продавщица знакомая, Людка из нашего дома, да ты ее должен помнить.
– Да помню, рыженькая такая, с веснушками.
Пожав плечами, Вадим вдруг осекся, внимательно всматриваясь в столпившихся около шорного ряда людей.
– Оп-па!
– Чего? – хлопнула глазами девчонка.
– А ты присмотрись… Вон он, рожа очкастая!
– Кто? Ах ты ж… – глянув в указанную сторону, Полинка хотела было выругаться, но сдержалась – не к лицу комсомолке ругаться.
И все же очень сильно хотелось, еще бы – на краю рынка, все у тех же шорных рядом, ошивался очкастый комсорг Миша Фунтиков. Ошивался явно не зря и с крайне деловым видом.
– Что он там, хомуты покупает? – тихонько ахнув, девушка крепко сжала Вадику руку.
Юноша от такого внимания улыбнулся, но тут же озабоченно скривился:
– Ага, хомуты… За нами следит, гад!
– Следит? Что-то не похоже, – Полинка напряженно подалась вперед, словно разведчица-партизанка, подобравшаяся к немецкому складу. – Ишь, оглядывается… Слушай, Вадик! А давай мы сами за ним последим, а?
Не дожидаясь ответа, девчонка потянула Вадима в кусты, к овощному ряду. Действительно, оттуда было довольно-таки удобно наблюдать, самим оставаясь незамеченными.
Вадик, правда, пробурчал:
– И чего нам за ним следить-то?
Но просьбу своей подружки выполнил, посмел бы ослушаться! Да и прятаться с Полинкой – вдвоем! – за кустами сирени оказалось так волнующе здорово.
– Мы с тобой как партизаны, – шепнул молодой человек.
– Тихо ты! Тсс! Ой, смотри, смотри!
Немного походив около хомутов, Фунтиков бросил по сторонам быстрый взгляд и вдруг подошел к барыге! Тому самому, усатому, в кепке-восьмиклинке.
– Ой, а я у него деньги-то не забрала! – запоздало ахнула девушка.
Теперь уж Вадим на нее шикнул:
– Тсс! Потом заберем. Смотри, что гад делает-то!
«Гад» – это был комсорг, явно не хотевший, чтобы его увидели и потому отошедший вместе с барыгой как раз к кустам, в которых прятались юные «партизаны».
– По семь рублей, оптом, возьму, – послышался приглушенный голос Фунтикова.
Спекулянт дернул шеей:
– Побойся Бога, Мишаня!
– Бога нет, об этом любой детсадовец знает.
– Ишь ты… Давай хоть по восемь, а?
– Семь с полтиной – последнее слово! Сам подумай, я у тебя сразу два десятка возьму.
– А помаду?
– Помаду – в первую очередь. Брат писал – у него уже в деревне очередь.
Вот так комсорг!
Молодые люди переглянулись, провожая глазами уходящего Фунтикова.
– Вадь, он что… сам спекулянт, что ли? – наивно моргнула Полина.
Юноша тряхнул головой:
– А ты что, – сама не видела, не слышала?
– Да слышала я все, и видела, просто… противно как-то – комсорг и вдруг…
– Сволочь он, а не комсорг!
– Это точно.
Вздрогнув, Ремезов открыл глаза, взглянул на мерцающий экран компьютера и довольно расхохотался. Пять двадцать пять! Ровно пять часов двадцать пять минут его сознание, используя метод психо-индукционного резонанса, подменяло собою сознание некогда живших людей. Впрочем, лучше сказать, не подменяло, а просто существовало вместе с чужим сознанием, с чужим мозгом, вовсе этой чужеродности не ощущая – как, к примеру, раньше, во время первых опытов. Французский студент Марсель из Парижа семидесятых, комсомолец Вадик – этот жил в провинции, в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов, Павел еще не смог определить точнее. Почему его биорезонансное поле совпало с ними? Этот вопрос тоже требовал ответа. Быть может, те носители – Марсель и Вадим – еще живы, правда, Вадим уже старик, а Марсель – так и Марсель старик, быть может, давно уже уважаемый всеми филолог… если не погиб тогда, бросившись в балкона вниз, на камни бестолково выстроенной парижской площади Данфер Рошро. Вроде не погиб, получается… и с Полетт у него, похоже, все наладилось… Или – это другие воспоминания, еще до прыжка? Все требовало изучения…
Старший научный сотрудник, кандидат физико-технических наук, Павел Петрович Ремезов – немолодой уже, увы, мужчина сорока с лишним лет – сняв с головы электромагнитный шлем, отсоединил провода от приборов и устало откинулся в кресле. Здесь, в мансарде – точнее говоря, на чердаке своей, полученной в наследство от недавно скончавшейся тетушки, дачи в глухом краю Смоленской области, Павел Петрович и оборудовал лабораторию, кое-что сделал сам, кое в чем прибегнул к помощи друзей.
Пять часов двадцать пять минут – это много!
Ученый посмотрел на часы, рядом с которыми, на столе, стояла черно-белая фотография в бесхитростной темной рамке. Снимок молодой и очень привлекательной женщины. Черные волосы, сверкающие жемчужные глаза, лукавый взгляд… И черная ленточка наискось рамки.
Полина. Старший следователь Н-ской прокуратуры… или как у них теперь – Следственный комитет? Котлеты отдельно, мухи – отдельно. Старший следователь, да-а…
Свою случайную встречу с этой женщиной, перешедшую потом в стойкие отношения, Ремезов считал подарком судьбы… Увы, радость оказалась недолгой – глупая авария и… и все! Нет больше Полины, уже два года как нет. И только потеряв ее, Павел понял, что их отношения можно было назвать и другим словом – любовь. Любовь обоюдная… впрочем, Полины нет, и что уж теперь об том.
Полина…
Поднявшись с кресла, Павел Петрович, взяв тряпочку, стер с фотографии пыль и неожиданно для себя улыбнулся. Подумалось вдруг – а ведь и там, у Вадика была порука – Полина, и у Марселя – Полетт. По внешности – один к одному с той, погибшей, Полиною, даже родинки на левой груди – один к одному. Только вот возраст – Полетт и та, комсомолочка, лет на десять моложе… Как и Вадик, и Марсель – тоже копии Павла, только не сорокалетние, а молодые, едва вступившие в жизнь. Может, в этом все и дело? Именно потому и произошел такой стойкий резонанс. Стойкий… Самый-то стойкий и долговременный эксперимент вышел с полным тезкой ученого – Павлом Петра Ремезова сыном, Заболотским. Заболотским боярином – сей весьма одиозный молодой человек жил в середине тринадцатого века, точнее, в начале сороковых годов, имея родовые и пожалованные князем землицы в самом углу средневекового Смоленского княжества. Жил себе жил юный боярин, ад вдруг – соседушка постарался – умер, точнее сказать, был убит. И вот в этот-то самый момент и угораздило подключиться Павлу! Да еще что-то случилось в лаборатории – короткое замыкание, скорее всего, в результате всю систему вырубило и Павел – старший научный сотрудник Павел Петрович Ремезов – оказался там навсегда. Там – в тринадцатом веке, в теле молодого заболотского боярина Павла, со всеми его проблемами и прочим! И с невестой, которая терпеть его не могла, девчонкой с соседней усадьбы, Полиной… стройной черноволосой красавицей с родинкой на левой груди и ясными жемчужно-серыми очами.
И вот эта Полина, вновь обретенная Павлом, стала его женой!
Ремезов – молодой, но уже уважаемый всеми боярин – поворочался, зашуршал соломою и, не слыша довольных голосов охотников, продолжал себе спать…
Один их его друзей, занимавшийся исторической психологией, как-то по просьбе Павда составил психо-биологические портреты почти всех известных в прошлом людей, поискав среди них тех, кто мог бы составить резонанс с Ремезовым. Таковых оказалось не так уж и много, но и не мало, в их числе – Юлий Цезарь, Аттила и Субэдей, один из самых толковых и удачливых полководцев Чингисхана. С Субэдем Павел как раз и встретился, только вот резонанса никакого не вышло – Ремезов сам его не хотел, поскольку много за кого теперь отвечал: за верных людей, за родную вотчину, за Полину. Да к тому же еще подумал – даже если б и возможно – куда возвращаться-то? Тело-то его недвижное в мансарде давно уже нашли, захоронили… не будет же годами лежать.
Честно-то сказать, пока о прошлом-то и не думалось, все не до того было – войны, интриги, поездки… Лишь иногда кое-что вспоминалось либо что-то приходило во сне, причем не просто так, а о чем-то предупреждая.
Как вот сейчас…
