Глава 15
Путь домой
Осень – зима 1243 г. Смоленское княжество
Уже начинало смеркаться, и Ремезов, приподнявшись в седле, посмотрел вперед, словно бы ожидая увидеть за покрывшейся слабым ледком речушкой… усыпанный рекламными огнями отель? Автозаправочную станцию с кемпингом и магазином? Что-нибудь подобное – да, по этим временам сошла бы и какая-нибудь – в одну усадьбу – деревня. Так она и должна была вскоре появиться, если верить Убою, недавно похваставшему хорошим знанием здешних мест. Кстати, другие – и Осип Красный Кушак, и лопоухий ловелас Кондратий Жердь – утверждали точно так же. Да можно было догадаться – и по разбитой копытами лошадей – а сейчас, слава богу, подмерзшей – дороге, и по торчавшей из-под тонкого слоя снега стерне, и по пустошам – явно полям или пастбищам. Все говорило о близком жилье, хоть Павел и не совсем еще понимал – где они? Кончились уже полоцкие земли, начались ли свои, смоленские? Места тянулись глухие – спросить не у кого. Именно Убой и предложил свернуть со шляха, срезать путь, так, мол, дня на три быстрее будем. Ремезов, подумав, согласился – и правда, чего тянуть-то? От шальных татарских отрядов спасала пайцза, а встречи с разбойными людишками боярин не опасался – крупной банде в этих местах не прокормиться, а с мелкими его отряд справился бы на раз, запросто. Этакие-то вои! Молодец к молодцу – все на сытых конях, окольчужены, с копьями да луками, секирами да мечами, попробуй, за рубль за двадцать возьми!
– Будет, будет деревня, боярин, – подскочив, осадил коня Убой.
Странное впечатление производил сей рубака – смотрелся словно выросший из лошади стоеросовый пень.
Вот ухмыльнулся, скривился, поворотив коня, вытянул руку с плетью, указывая куда-то за реку:
– Эвон, за тем лесочком и будет. Кудыкино называется.
– Забавное имечко. Полоцкая деревня-то?
– Не, уже наша, смоленская.
– Ну, слава те, Господи, кажется, добрались!
Сняв шапку, боярин истово перекрестился на выглянувшую из-за легкого облачка луну, еще не ночную, белесую. Глядя на своего предводителя, все дружинники тоже закрестились, а кое-кто даже затянул молитву.
– Эй, ладно вам. Едем! – резко оборвал Ремезов. – Нам бы до ночи поспеть. Убой, давай вперед, коли дорогу помнишь.
– Так, немножко-то помню.
Кивнув, орясина стегнул плетью коня, сворачивая куда-то влево, к корявой, росшей на речном обрыве, сосне, куда, кстати, вела и дорога, как видно, именно там и находился брод. Захрустел под копытами хрупкий первый ледок, захрипели, входя в холодную воду, кони. Ловкий Кондратий Жердь свесился в седле, едва не упав, зачерпнул ладонью водицы, испил, ухмыльнулся – студеная!
После брода поехали ходко, слава богу, повыморозило уже всю грязь, да и хотелось побыстрее достичь деревни, дать отдых коням и себе.
Хотелось бы… Да ведь дома уже! Земля-то – смоленская! Дома. Еще день-два – и столица. Отчитаться перед князем, вручить грамоты – и папскую, и – что куда важней – императорскую. Дело-то как надо сладили! В таком разе можно и на награду рассчитывать, лучше бы – серебром, деньги лишними не бывают, а в вотчине много чего запланировано. Вотчина… Как-то там все? Как Полинка? Павел соскучился уже по дражайшей своей супруге, по глазам ее жемчужным, по телу гладкому, по улыбке… Ну, да теперь уж недолго осталось, скоро уж теперь.
– Приехали, господине! – едущий впереди Убой резко осадил лошадь и оглянулся. – Вона деревня-то.
Как и предполагал Ремезов, деревня оказалась небольшой – в одну усадьбу, спрятавшейся за частоколом – от зверья да от лихих людей. Впрочем, от лихих-то, пожалуй, хлипкая сия оградка вряд ли убережет, скорее уж – княжье слово.
Почуяв чужих, взвились, залаяли за воротами псы. Вскоре послышались крики, кто-то забегал, на воротной башенке замаячили тени.
– Хто такие?
– Князя смоленского Всеволода Мстиславича люди, – подъехал к воротам Павел. – На вон, лови кольцо, посмотри печатку княжью.
– Не надо кольца, боярин, – хмыкнул Убой, качнув косматой башкою. – Эй, Никодиме, ты меня-то, что ль, не признал?
– Голос вроде знакомый… – неуверенно произнесли над воротами.
– Да Убой я, неужто запамятовал? С отцом Паисием, обители Троицкой игумном прошлолетось к вам наезжали.
– С Троицкого приезжали. Да… Отца Паисия чевой-то не припомню.
– Так и не было его тогда. Трофим был, ключник.
– Трофима-ключника помню… А ты, человеце, ну-ка, на свет-то выйди!
На башне вспыхнули факелы, и Убой поспешно подался вперед – колоритный облик его нельзя было не узнать, даже и при таком освещении. Узнал, наконец, и Никодим:
– Хо! Убое! Что ж ты стоишь-то? Челядинки-то мои тебя бы скорее вспомнили. Ой… посейчас, посейчас… эй, парни! Ворота отворяйте!
Заскрипел тяжелый засов, распахнулись ворота.
– Заезжаем, боярин, – махнул рукою Убой. – Тот вон, востроносенький – Никодиме, староста местный.
– А чья деревенька-то? – дернув поводья коня, поинтересовался Павел. – Чьи люди?
– Да пока ничьи… – Убой почему-то осклабился и, понизив голос, пробормотал про себя еле слышно: – Однако ж вскрости чьи-то будут.
– Что-что?
– Да обители Троицкой оброк платят, да дорога с них, повоз.
– Понятно. Смерды, значит.
– Так оно, господине, и есть – смерды.
Староста и маячившие за ним мужики и парни с рогатинами поспешно поклонились боярину. Кто-то помог спешиться, подхватил поводья коня.
Спрыгнув наземь, Ремезов огляделся – несколько изб, одна – видно даже сейчас, в сумерках – новая, под тесанной из дранки крышей, за ней – амбары, конюшня, банька.
– Посейчас, господине, истопим, – отдавая распоряжения, деятельно засуетился Никодим. – А, пока топится, прошу в избу – хлеб-соль быстро спроворим. Эй, Микитка – Дарью, Авдотью буди! Всех подымай – гостей поить-кормить будем.
Небольшого росточка, с реденькою бородкою, староста, казалось, и секунды не мог постоять спокойно – все суетился, распоряжался, бегал.
– А вот в избу, в избу… Коней мы тут, во дворе, привяжем, овса дадим, слугам… слугам вон в ту избенку – там и поедят, и поночуют. А тебе, боярин-батюшка – сюды, к нам… Убое! И ты не побрезгуй.
– Хы! А где, Никодиме, девки-то твои?
Староста прищурился и захохотал:
– О-хо-хо! Срамник ты, Убое. Все бы тебе девки. Не молодой ведь уже!
– Не молодой, а кровушка-то гуляет.
В добротную избу старосты Ремезов взял с собой лишь особо приближенных – Осипа, Кондратия, ну и Убоя – куда ж сейчас без него-то? Остальным с боярином пищу вкушать было бы не по чести, да и остальным-то (включая хозяев), к слову сказать – тоже, однако не сидеть же одному, без компании как-то невкусно.
– В самом деле – боярин? Взаправдашний? – краем уха услыхал Павел по-тихому заданный вопрос.
– Взаправдашний, – так же тихо отозвался Убой. – Что, не видать, что ли?
– Да видать. Токмо… больно уж он молод.
– Оно и хорошо, что не стар. Баньку спроворишь… да девок… А?
– Сделаем, Убое, сладим.
– Только с девками я сперва переговорю, чтоб знали, как себя держать… Боярин все ж таки! Ты, Никодиме, Ягодку во двор пришли… Жива еще Ягодка-то?
– А что ж с нею сделается-то? Бабы, правда, по весне как-то хотели ее в омуте утопить, да я не дал – человек все ж, хоть и блудница. Да и в поле работает справно.
Все эти слова, а лучше сказать – шепотки – Ремезов слушал лишь краем уха, так, как фоновый шум, не обращая абсолютно никакого внимания. По горнице уже бегали людишки Никодима – молодые девки и парни – проворно накрывали на стол. Яства, конечно, оказались немудреные, боярина-то не ждали. Так, на зубок – ягодные кисели, щи, овсяная каша, блины, с дичью пироги да ушица – форелевая, осетровая да налимья. По тем временам уж так полагалось – каждый вид рыбы отдельно варить. Да! Еще печеная утка, да хлебушек, да питья всякого – бражица, сбитень, хмельные квасы.
Староста Никодим первый и поднял кружицу:
– Ну, за дорогого гостя, боярина Павла Петровича!
Кивнув, Павел выпил до дна, похвалил:
– Добрый у тебя квас, Никодиме.
– В баньку с собой возьмете, а уж опосля… опосля и медовицы!
Банька – это было здорово! Давно уж в пути не мылись, чесались, завшивели все.
– Ты, батюшка боярин, первый иди, а уж люди твои – опосля. Воды наношено, да и пару на всех хватит.
Пару уж точно хватило! Павел едва зашел – так и сел, уши аж в трубочку скрутило! И вправду – добрая оказалась банька! Добрая, да еще и с удобством – топилась, знамо, по-черному, да в оконце – кусок слюды вставлен, а за оконцем – свечечка сальная, чтоб, значит, не в темени-то полной сидеть. Такая же свечечка и в предбаннике… там парни должны уж прийти – Осип с Кондратием. Ага, вон, что-то скрипнуло – видать, пришли уже, кваску принесли. Кваску – это б сейчас в самый раз, после жары этакой, после пара…
Выдохнув, Ремезов вышел в предбанник… да так и застыл в некотором изумлении.
Вместо Осипа с Кондратием, на широкой, устланной мягкой медвежьей шкурою лавке по-хозяйски расположилась какая-то юная нагая дева – стройненькая, крутобедрая, с большой и упругой грудью. Длинные светлые волосы ее слегка кудрявились, ниспадая на плечи волнующе теплыми волнами, синие глаза смотрели на Павла без всякого стыда, можно даже сказать, нагло.
– Здрав будь, боярин, – улыбнулась девчонка. – Садись, кваску испей. Я принесла. Извиняй, не кланяюсь – нага, смешно б было.
– А-а-а… – Павел машинально присел, а потом справился: – А ты, вообще, кто?
– Я-то? Ягодка. Девушка для дорогих гостей… таких вот, как ты, боярин.
– Грешница, значит.
– Грешница – это по Иисусу Христу, а по нашим старым богам – ничуть, – Ягодка негромко засмеялась и подала боярину чашу. – Пей! Вкусен квасок-то, хмелен.
– А ты со мной не выпьешь?
– Отчего ж нет?
Вообще-то, Ремезов был нормальным мужиком, тем более – молодым парнем, и просто так с голой девкою на одной лавке – бедро к бедру – усидеть не смог, да и не старался. А чего уж? Раз угощают… Хороший хозяин Никодим – пир, квас, Ягодка эта…
Поставив кружку, Павел погладил девушку по спине, провел по животику:
– Боишься щекотки?
Ягодка сверкнула глазами:
– Я-то? Нет. А ты, боярин?
И, тут же обняв Павла за шею, приникла к его губам, с жаром целуя, обнимая, прижимаясь к груди… Ах, какой сладкой оказалась девчонка! В самом деле – Ягодка… Дернулось пламя свечи. Упал невзначай сбитый кувшин. Потянув за собой Павла, Ягодка растянулась на медвежьей шкуре… изогнулась, дернулась, застонала, закатывая глаза…
– Сладкая ты… сладкая… – обнимая девчонку за плечи, шептал Ремезов. – Ягодка…
А потом парились! Ух, как парились. Сначала Ягодка – Павла, потом – наоборот, потом – снова. И опять в предбаннике скрипела лавка, и закатывались к небу глаза, и томные стоны неслись далеко-далеко, к Смоленску, а, быть может – и в Рим.
То, что у него пропали грамоты, Ремезов сообразил уже много позже, за столом с забористой медовухою. Как-то в предбаннике-то, одеваясь, и не соображалось… Еще бы – с такой-то девкой! А вот теперь… сунулся было Павел, пощупал пояс… и похолодел! Ничегошеньки там не прощупывалось. Ни денег, ни – самое главное – грамот. Папской, императорской… никакой! Вот ведь злодейка девка! Она, она, кто же еще?!
С другой стороны – а зачем ей все это надо? Подослал кто-то – кто-то из своих, соглядатай, предатель – теперь и выяснится, кто это. Сейчас же собрать всех! Кого не досчитаешься, тот и злодей. Хотя, конечно, ежели злодей не полный дурень, так может и не сбежать, а затаится до поры, до времени… Ага, чтоб его скорее нашли – на Ягодку-то, в случае чего, первую и подумают, зачнут пытать, та и выдаст! Так ведь злодей думать должен, никак не иначе. Значит, сбежит… уже сбежал. Хм… на ночь-то глядя? Хотя вообще-то уже и утро скоро. Однако все равно – темно, окрестные пути-дорожки хорошо знать нужно. И знать, куда идти. А кто из своих здесь все пути-дорожки ведает? Ясно – Убой. Да еще Кондратий с Осипом. Вот и посмотреть… Всех троих, кстати, давно уже не видать было в горнице, наверное, в баню ушли.
Выйдя на залитый лунным светом двор, Ремезов подозвал отрока – младшего дружинника из своих, справился.
– Кондратий, Осип и Убой да еще трое – в бане моются, – браво отрапортовал отрок. – Давненько уже ушли.
– Как вымоются, путь в горницу зайдут живо. Так им передай.
Парнишка поклонился:
– Исполню, господине.
Единственное, что немного смущало Павла – это отсутствие хоть какой-то уединенности, у старосты Никодима изба хоть и просторная, так ведь и народу много, все родичи – сыновья, внуки, золовки… Правда, до боярина дела особого никому нет, но все ж таки следовало соблюдать осторожность. Ах! Раньше надо было соблюдать. Проклятая девка! Вот ее-то сейчас и позвать.
– Ягодку, что ль? – староста поспешно спрятал ухмылку. – Так это мы враз. Далеко бегать не надо. Может, ты, господине, хочешь, чтоб она тебе постельку погрела? А язм, старый дурень – сразу-то не догадался. Посейчас!
Ждать долго не пришлось, Ягодка явилась сразу, ничуть не смущаясь, уставилась синими глазищами на Ремезова, улыбнулась:
– Звал, господине?
Нет, право – без задней мысли! Словно б она тут и ни при чем. Может, и в самом деле не при делах девушка?
– Баня? Да, Никодиме-староста попросил гостя ублажить, так. Неужто плохо сделал? Окромя Никодима, еще Убой со мной говорил, я-то его еще в прошлого лета помню, от грыжи меня куриной кровью лечил – вылечил, он ведь, как волхв, господине. И тут попросил – боярин, мол, в дороге многие невзгоды претерпевши, так ты уж его – со всем тщанием… вот я и старалась. Да и стараться-то не пришлось, ты, господине, сам весь такой сладкий. Любо мне с тобой, любо, зря Убой подарок дарил за тебя.
– Подарок? Что еще за подарок?
– Вот!
Довольно согнув в локте левую руку, Ягодка оттянула рукав, похвасталась:
– Эвон! Добрый браслетик, давно такой хотела. Убой обещал как-то.
Ремезов не поверил глазам. Действительно, хороший оказался браслетик – серебряный, уточки, крестики, шарики… Тот самый, что по лету еще с убитой девушки сняли! Хотели-то Полинку убить, да обознались… Так вот оно что! Убой! Убой! Убой!
– Может, я не то что-то сделала, господине?
– Да нет, Ягодка, все то.
А чего зря девку-то винить? Себя винить надо, похоть свою. Ишь, расслабился, дом близкий почуял. Предатель тоже почуял, так-то! По всему выходит, Убой и есть тот неуловимый убийца и поджигатель, ведь браслетик-то – точно тот самый, Даргомыслом-кузнецом кованный.
– Звал, господине?
«Банщики» в горницу припожаловали, распаренные, довольные. Боярин глазом глянул:
– А Убой где?
Осип с Кондратием переглянулись:
– С нами в бане не было. Может, сейчас мыться пошел?
Убой не нашелся. Ежу ясно было – убег. Он, он, собака! Но почему ж он не убил Павла, а просто лишь обокрал? Да понятно, почему – Ремезов скривился. С убитого – какой спрос? Убили, грамоты забрали – черт его знает, как там все случилось, быть может, очень даже достойно сражался боярин и, погибая, целую кучу врагов с собой на тот свет утащил. А так – похитили у него самое важное, за чем и послан был! А, может, даже и не похитили – а сам он потерял пьяным, или – того хуже – польстился на серебришко, продал! И так, и этак можно князюшке изложить, и пробуй потом скажи что-нибудь в свое оправданье! Бросят в темницу, в поруб – самое малое. Землицу, само собой, отберут – что вражинам и надо. И братцам, и соседу, Телятычу. Что же, это кто-то из них Убоя подослал? Да запросто! И кто-то еще у них есть близ князя, кто-то, кто сунул Убоя во все это дело. Кто? Сам князь? Да нет, тогда нечего было б и огород городить. Интересно так же, почему ж Убой не выкрал грамоты раньше? Впрочем, и тут все логично – не на свей земле был, опереться не на кого, пути-дорожки неведомы – вдруг да попался бы, не ускользнул? А тут все же наверняка действовал, знал, гад, куда податься… Да не знал – знает!
Приказав дружинникам собираться, боярин подробненько расспросил Ягодку и Никодима. Откуда, мол, знают Убоя, давно ль? Нет ли тут, поблизости, у Убоя знакомцев изрядных, таких, у кого при случае схорониться можно, пропасть?
– Да как же нет, господине?! – наперебой воскликнули деваха и староста. – А Трофим-ключник из Троицкого монастыря? Они с Убоем какие-то свои дела тут крутили, ладили… как раз в прошлое лето.
– Да нет, Никодиме, в позапрошлое. Убой все про твои дела выспрашивал – хорошо ли идут. Добра ли в реке-озере рыба, охоты какие, овсы да все такое прочее, – покусав губы, поведала Ягодка. – Почитай, всех наших выспрашивал, словно бы примеривался, хозяином восхотел стать.
А ведь и станет! – ахнул про себя Павел. Ежели порученье свое гнусное исполнит… так исполнил уже! Хотя… как еще поглядеть! Врешь, не уйдешь, хвост собачий!
– До обители Троицкой далеко ль?
– Да, господине, недалече. Тут, за холмом, у серого камня, развилка будет. Раздвояется дорожка-то, одна направо – к Смядыни-реке да дальше напрямую в Смоленск, другая – налево, вдоль Кловки-речки к Днепру, как раз к обители.
– Так-так, – поднявшись на ноги, Ремезов покачал головой. – Думаю, друг наш тем путем и отправился. В монастырь! Говорите – Трофим-ключник? Душа моя, Ягодка, ты, я мыслю, об этом ключнике побольше старосты знаешь, не так?
Девушка махнула рукой, сверкнула тем самым браслетиком:
– Да знаю, чего уж скрывать. Есть у него зазноба в Сенцах, село такое, рядом с обителью. Большое село, целых три дома, часовенка. Там и погост.
– Так-так, – снова озаботился Павел. – А село это по пути будет?
– Ага, по пути, – встрял в разговор староста Никодим. – А как же! К утру, ежели опрометью, будете, а то и раньше. Хотите, так и провожатого вам дам, хоть лишних людей у меня и нету. А, ежели не торопитесь, завтрева мнози наши в обитель пойдут – на день святого евангелиста Матфея. Праздник!
– Нет, уж, мы все ж поторопимся, – Ремезов упрямо набычился. – Говоришь, провожатых дашь?
– Дам.
Тряхнув косой, Ягодка вскинула голову:
– Дозволь, Никодиме, мне с ними ехать. Сам знаешь, места те я лучше кого другого ведаю. Покажу.
– Тебе? – староста, как почему-то показалось Павлу, с видимым облегчением махнул рукой. – Ну, едь, коль уж сама вызвалась. Лошадь, уж так и быть, дам. Доброго пути тебя, боярин, и удачи.
– И тебе не хворать.
Простившись, вскочили на лошадей. Павел, а следом за ним – и вся его дружина – перекрестились.
– Ну, с Богом!
Поехали быстро, благо луна светила так ярко, что хорошо было видно каждое деревце. Да и провожатая верхом на шустрой белой кобылке дело свое знала. Иногда оглядывалась, предупреждала – здесь, мол, ручей сейчас будет, а тут – бурелом, балка.
Пустив лошадь вперед, Ремезов догнал проводницу:
– Все спросить хочу… С чего это ты нам помогаешь? Вроде с Убоем больше нашего зналась…
Девчонка передернула плечами:
– Убой страшный. Властолюбец, волхв. Инда нашу землю для себя восхотел… я сейчас только и поняла, дура. К тому ж браслет этот… Убой жаден, не так просто дал, тебя б то я и без всякого подарка уважила… как и многих других.
Ничего не сказав, Павел поправил на голове шапку.
Тянувшаяся лесом дорога вышла к реке, к повертке, и путники, взяв влево, проскакали еще, по прикидкам Ремезова, километров семь-восемь, когда Ягодка, резко придержав лошадь, указала рукою на блиставший лунным светом холм, по склонам поросший лесом.
– Приехали. Вон он там, село. А вон, – девушка показала вниз, под копыта, – и следы. Убой, больше некому. В село поехал. Думаете там его взять? Напрасно.
– Что так? – удивленно переспросил боярин.
– Село большое, укрыться есть где, да и выходов много. Сиганет в лес – наищетесь.
– Та-а-ак… А к обители тут одна дорога?
– Одна. Как раз вдоль реки, а, как станет лед, так и рекою. Там и к обители, и сейчас – к Смоленску-граду.
– Почему – сейчас?
– Потому что лед еще хлипкий – через реку к Смоленску никак.
– Тогда нам туда, – приподнявшись в седле, Ремезов обернулся к своим. – Скачем неслышно, парни. Засаду устроим!
Махнув рукой, он пропустил мимо себя воинов и перевел взгляд на девчонку:
– Тебе лучше вернуться прямо сейчас. Мало ли, потеряем мерзавца… да заметит он тебя… Возвращайся и… низкий тебе поклон за всё.
Спешившись, Павел подошел к девушке, та нагнулась в седле, целуя боярина в губы…
Потом, мотнув головой, хлестнула лошадь плетью… да, резко поворотив, поскакала обратно.
– Браслет. Возьми, я ж вижу, как ты на него смотришь.
– Тебе-то он нравится? – улыбнулся Ремезов.
– Нравится… да…
– Так оставь. Считай, это и от меня подарок. Хотя нет… постой… вот!
Павел выдернул из-за пояса кинжал с затейливой ручкой, что купил как-то по случаю в Риме на Кампо дей Фьори. Вместе с Марко покупали… Марко… Наверное, этого парня стоило все же убить, как и поступил бы на месте Павла любой из живших в это время людей. Слишком уж велика была исходившая от толмача угроза, пусть даже и потенциальная. Убить – это был бы, пожалуй, выход. А так… думай теперь – вдруг да парень решит явиться к князю?
Ремезов тряхнул головой: что уж теперь после драки махать кулаками! Правильно он поступил, правильно! Он же все-таки цивилизованный человек, а не какое-нибудь там мурло боярское! Или – баронское, хрен редьки не слаще. Если можно обойтись без крови… даже хотя бы призрачная надежда на это есть… значит – и нужно обходиться! Вот как с Марко… А вот с Убоем – шалишь!
– Возьми, – Павел протянул кинжал Ягодке.
В глазах девушки заблестели слез, очень даже заметные в свете луны… да и заря уже загоралась, и следовало поспешить.
– Прощай, Ягодка!
– Прощай, боярин. А кинжал твой я буду хранить… и о тебе – помнить.
Сунув подарок за пояс, девчонка шмыгнула носом и, махнув рукой, поворотила лошадку к лесу.
Укрывшись в ближайшем ельнике, дружинники прождали в засаде почти до рассвета. Убой так и не появился, а ведь должен был, ибо в его случае промедление означало смерть. Нервно покусывая губу, Ремезов посмотрел в небо, уже окрашенное на востоке алыми зарницами, предвестниками быстро приближающегося дня. Посмотрел, подумал… и, крикнув: «Ждите!» – поворотил коня к реке, погнал к низкому, заросшему желтыми, чуть припорошенными снегом, камышами берегу.
Чуть не доехав, остановился, спешился, подошел к самой воде, прошелся вдоль реки, покрытой тонким слоем еще темноватого ненадежного льда. Не-ет, права Ягодка – не перейти через реку, не перебраться. Хотя…
Присмотревшись к видневшемуся впереди мыску, Павел заметил черную цепочку следов, тянувшуюся из лесу. Волнуясь, молодой человек тут же подбежал ближе, нагнулся – следы казались свежими, оставленными, быть может, час-два назад.
Убой! А еще кто же? Кому еще нужно пробираться здесь ночью, ползти через реку по хрупкому льду, рискуя в любой момент утонуть? Как видно, предатель оказался хитрей, чем казался. Наверняка пробирался из села осторожно, засаду засек…
Досадливо сплюнув, Ремезов посмотрел на другой берег, до которого оказалось не так уж и далеко, всего-то метров двадцать. Что-то чернело там, как раз напротив мыска… доски, что ли? Или широкие охотничьи лыжи… Нет, не похоже, для лыж все же слишком уж широки. Снегоступы! Плетенные из ивняка снегоступы! Так вот как Убой ушел! Ушел напрямик, сильно сократив путь. И где теперь искать его? В Троицкой обители, где же еще-то? Верный человечек у него там – ключник Трофим.
Троицкий монастырь большой, многолюдный, да и укреплен неплохо – монахи сторожу зорко блюдут, дружину издалека заметят. Пока то, да се, Убоя уже и след простынет. Нет, тут надо иначе действовать, похитрее как-то. Что там староста Никодим про сегодняшний день говорил? Вроде бы церковный праздник нынче какой-то. Ну да, евангелиста Матфея. Паломники в монастыре будут, изо всех окрестных сел да деревень явятся. Паломники…
Как там у Бродского? Бредут, бредут пилигримы…
Послушник Пафнутий, вьюнош младой да разумный, что справлял в эту ночь четвертую (предутреннюю) сторожу, изо всех сил боролся со сном. А ведь так и клонило, еще бы, вчера всенощную с братией отстоял, игумну, отцу Паисию, внимая, потом с утра ворота чинили, да под приглядом Трофима-ключника крышу новую на амбар ставили, а ночью – сторожа, как раз подошла очередь. Ну, да Пафнутий не обижался – сторожа так сторожа – оно обители надо, людишек всяких лихих нынче развелось много, окромя безбожных татар и своих оглоедов хватало. Вот, во прошлую седмицу Михайло, дружок, сторожил… Ой! Не спать, не спать, упаси, Господи!
Перекрестившись, послушник распахнул тулупчик, вдохнул полной грудью. Морозец хоть и небольшой стоял, а все ж прогнал сон… правда, ненадолго. Слаб человек, уснул-таки Пафнутий, сам не заметил и как. Притулился к стене в надвратной башенке, да и… И привиделся ему Михаил Архангел! Будто бы спустился святой с небес на землю, как раз пред монастырскими воротами, стоит, клюкой в ворота барабанит да взывает громовым голосом:
– Отворяй! Отворяй! Спите там, что ли?
Господи! Уже сам архангел про сон прознал! А что батюшка игумен скажет? Епитимью наложит, как пить дать, да как бы и совсем не прогнал из обители. Строг Паисий-инок, на расправу крут.
– Да отворяйте же!
– Господи, святы! Сам Михаил Архангел!
Распахнув глаза, послушник опрометью спустился с башни, схватил горевший – чадящий уже – укрепленный на стене у ворот факел, поднатужившись, отодвинул засовец:
– Сейчас, батюшка святый, сейчас. Не изволь гневаться!
Скрипнула, отошла тяжелая створка… Поднял Пафнутий факел, архангела осветил… Нет! Не архангел то был, мужик страхолюдный какой-то! Звероватый, кряжистый, словно старый пень. И нос – торчит клювом! А глазищи-то так и сверкают, так и сверкают…
– Ты хто будешь? Сейчас всю братию кликну!
– Всю не надо, – улыбнулся, ощерился мужик, никакой злобы не выказывая. – Ты, паря, Трофима, ключника, позови.
– Разбудить, что ли?
– Разбуди, разбуди, он опосля тебе за меня великую благодарность выкажет.
– Ну… – Пафнутий задумался. – Ну, разбужу. Только ты это, за воротами пока обожди.
– Обожду, обожду, – беспрекословно согласился мужик. – Ты ему только скажи – Убой в обитель явился. Трофим сразу и встанет.
Странный какой-то мужик. Вроде и говорит вежливо, а глазищами зыркает – ой, не по себе послушнику от такого взгляда! Ладно, пущай ключник с ним и решает, раз уж прошено разбудить.
Услыхав про Убоя, Трофим-ключник вскочил с ложа тотчас же. Одначе ж Пафнутия придержал:
– Лезь обратно на башню, ворота я сам открою.
Открыл… пошептался о чем-то с гостем неведомым. Потом глянул на башню, позвал:
– Эй, Пафнутий-отрок!
– Язм, батюшко.
– Ежели каких оружных людей заметишь – рано ли, поздно ли – самолично мне дай знать!
– Тако, отче, и слажу.
– Ну, давай, сторожи далее, и помоги те Господи.
Ушел ключник. Вместе с гостем неведомым в келью и ушли. А Пафнутию что ж? Ключник – не последняя в обители должность, над ним лишь сам игумен… и Господь Бог!
Больше уж не спал послушник, нес службу зорко. К тому ж и дозорить-то всего ничего осталось – зарницы уже играли над дальним лесом, над смоленским детинцем-кремлем.
И как раз вот под утро…
Явились пеши, в одежке рваненькой… кто и босой даже!
– Эй, господине! Мы на праздник Матфея святого из деревень дальних пришли.
Пафнутий подивился – ишь ты, господином назвали! Вот уж точно – из деревень.
– Поди, из самой чащи?
– Из Курохватова, Черноушева. Кудыкина…
– Кудыкино знаю. Дак на праздник-то рано еще. Погодьте, утром ворота нараспашку откроют.
– Да нам бы, господине, погреться…
Погреться им. Ну да – босы ведь. Нагими б еще пришли!
– Чтой там такое, Пафнутий?
Услыхав раздавшиеся снизу слова, послушник обрадовался – старшой. Никита, проснулся – теперь с него и спрос.
– Да мужи деревенские на праздник святой пришли.
– Так впусти, чего их морозить?
Скрипнув, отворились ворота…
Так Пафнутий про наказ ключника и не вспомнил, да и нечего было вспоминать – оружных-то гостей не было, все оборваны, босы… Одно слово – деревня.
Минут пять Ремезов смирно сидел в гостевой избе вместе с остальными «паломниками», а, как вдарил к заутрене колокол, выскочил наружу, подхватив под руку проходившего мимо монаха:
– Отца ключника где мне сыскать?
– Так посейчас на заутрене будет.
– А келья-то его где?
– А вона, откуда братия выходит… там и спрошай.
Монахи покидали свои кельи довольно быстро, выходили во двор и шли к высокому Троицкому собору, где уже вовсю звонили колокола. Кое-кто так спешил, что даже выронил целую охапку свечей, хороших, восковых. Павел тут же бросился помочь подбирать, пару свечек под одежкой спрятал, да после, как к кельям вышел, вытащил… поклонился припозднившемуся монашку. Тот взглянул строго:
– Ты куда, человече? Тут чернецам токмо можно.
– Отец ключник наказал свечечки в келью к нему занести.
– Отец ключник? Ну, так неси скорей. Вон его келья!
Рванув на себя дверь, Ремезов ворвался в низенькое, но весьма просторное помещение с широким ложем, лавками и объемистыми сундуками, ровным порядком расставленными вдоль стен. С одного из сундуков метнулась было к двери приземистая грузная тень…
Ремезов выхватил короткий, спрятанный под одеждою, меч:
– Ну, здрав будь, Убое. Украденное сам отдашь или как?
В-вухх!!!
Вместе ответа, предатель метнул в боярина широкий мадьярский кинжал, ловко отбитый Павлом одним поворотом меча. Видя такое дело, Убой схватил скамью и, грозно вращая глазами, заорал:
– Зашибу-у-у!!!
В-вухх!!! В-вух-хх!!!
Павел едва успел присесть, увернуться – настолько ловко орудовал скамейкой Убой. Хваткий тип, что тут скажешь? Так и зашибет, недолго… А меч-то у боярина хиленький, явно не рыцарский…
В-вух-хх!!!
Ремезов сплюнул – надоело уже кланяться – кивнул на висевшие в углу иконы:
– Не стыдно божниц-то?
– Мои боги – не эти доски!
Понятно. Язычник. Волхв.
Едва не пропустив удар, Павел отпрыгнул в сторону, понимая, что предатель загоняет его в угол, а уж там начнет гвоздить не раздумывая. Там простора для маневра нет, не отбежишь, не отпрыгнешь…
Бах!!!
Тяжелая скамья с размаху ударилась в стену, треснула… Ремезов тотчас же нанес удар. Целил в грудь, в сердце, однако язычник оказался не лыком шит, вовремя поставил под удар обломок, затем швырнул его прямо Павлу в лицо и, прыгнув к сундуку, распахнул крышку… В мощной руке волхва заиграла окованная железом палица! Палица против хиленького короткого меча… Не-ет, так не пойдет! А, может, в сундуке еще какое-нибудь оружие сыщется?
Сделав ложный выпад и вызвав на себя удар, боярин быстро переместился к сундуку, скосил глаза… Ага, как же! Оружие. «Калашников» или пулемет… Что он там ожидал найти-то? Лишь сверкнул в луче проникшего в слюдяное оконце солнышка золоченый шлем. Его-то и подхватил Павел, швырнул в морду врагу! Волхв машинально махнул дубиной… и вот в этот момент Павел его достал! Дерзкий и длинный – с выпадом на левое колено – бросок… укол…
Хрустнули ребра… Убой пошатнулся. Осел. Выпав из ослабевшей руки, с глухим стуком упала на пол палица. Закатились сверкающие глаза… глаза язычника и убийцы.
– Это тебе за всех наших, – без всякого сожаления добив волхва коротким ударом в сердце, глухо промолвил Ремезов, и, вытащив из-за пазухи убитого грамоты, пайцзу и перстень, перекрестился на иконы:
– Господи и все святые, простите. Понимаю – грех мой велик есть. Замолю! Часовню… Церковь новую на усадьбе построю! Красивую, с электричеством! Нигде такой церкви… Ладно. Пора и честь знать.
С трудом засунув труп в сундук и подтерев кровь какой-то тряпицей, молодой человек выбрался из кельи и, выйдя к своим, махнул рукой:
– Уходим.
От Троицкого монастыря до Смоленска километра три с гаком. Павел и его люди преодолели это расстояние за полчаса, а еще минут через двадцать молодой заболотский боярин – «смоленский барон» – уже входил в княжеские покои. На устах его играла улыбка – «гейм овер», игра окончена – доверенная ему миссия выполнена четко и в срок.
В середине декабря выпала оттепель, да такая ядреная, будто весна! По крышам боярских хоромин стучал-барабанил дождь, в жарко натопленной горнице пахло какой-то кислятиной – то ли брагой, то ли подкисшим тестом. Поднявшись, с лавки, Павел поцеловал в щеку жену и подошел к оконцу:
– Давай откроем, проветрим.
Боярышня как-то загадочно улыбнулась:
– Открывай, любый. Только я в опочивальню пойду, сквозняков боюся.
– С каких это пор? – удивился Ремезов. – Ты ж у меня никогда ничего не боялась, а тут…
– Да с пор недавних… с некоторых… Ребеночек будет у нас, милый.
– Господи… – Павел рассеянно перекрестился на висевшую в углу икону Николая Угодника, и, вдруг подхватив жену на руки, закружил боярышню, радостно закричал:
– Ну, наконец-то! А я-то всю думаю – чего же нам не хватает? Сына иль дочки… детей. Крестным кого позовем? Может, Михайлу, молодого князя? Он не откажет.
– Да подожди ты с крестным, – смеясь, замахала руками Полинка. – Выносить сначала надо, родить. Не такое уж простое дело… впрочем, для нас, баб – и не трудное. Да поставь ты меня обратно, хватит кружить уже. С утра Демьянко Умник заглядывал, насчет оброчников спрашивал, в какие списки записать? Я сказала – в какие. Да! И Окулко-кат просился севечер зайти – песню, говорит, сочинил новую. Про березы.
– То березка, то ряби-и-ина… Понятно. – Ремезов осторожно усадил супругу обратно на лавку. – А чего ж? Пусть приходит. И не один он – Михайло-тиун, Демьянко, Митоха, Нежил с Микифором… Посидим, песен попоем, выпьем. Повод есть, а? Ты как считаешь?
– Пусть приходят. Все веселей вечерять.
– А-а-а!!! Ты хочешь сказать, что тебе со мной скучно?
Обняв жену, Павел принялся с жаром целовать ее в губы, обхватил ладонями талию, осторожно погладил живот, да принялся расстегивать платье, ощущая теплую шелковистость плеч… заголил бы супруг совсем, повалил бы на лавку, да…
– Господине, тут снова опятовские смерды пришли. К тебе просятся.
– Тьфу ты! Просятся они… Ну, зови, зови, что тут будешь делать?
В Генуе шел дождь, да такой сильный, что с бортов застывших в гавани судов едва просматривался город. Дул мерзкий, пронизывающий насквозь ветер, бросал на мол черные волны, завывал над причалами, швырял в лица редким прохожим холодные, почти ледяные, брызги.
Несмотря на непогоду, с палубы только что пришвартовавшегося корабля – пузатой трехмачтовой скафы под сказочным именем «Золотой Грифон» – сошли двое. Юноша и девушка, оба – под одним плащом-пелериной. Надо сказать, от дождя плащ спасал мало, впрочем, было не похоже, чтоб погода так уж волновала молодых людей. Оба весело чему-то смеялись, а вот остановились… задумались…
– Марко, брат ждет нас в гостинице «Два единорога». Он же так написал в письме!
– В письме он написал, что нас обязательно встретит, – юноша скривил губы, поправив висевший на груди медальон – небольшой, серебряный. – Может, Марцелин испугался непогоды?
– Ничего он не испугался, просто мы с тобой явились на целую неделю раньше!
– И что теперь делать?
– Да ничего! Будем искать. А дорогу сейчас спросим, вон хоть в этой таверне. Зайдем, заодно выпьем горячего вина с перцем – я что-то замерзла. Ну, что ты смотришь? Зайдем, а?
– Конечно, зайдем, милая Аньез. Хоть, конечно, кормщик «Грифона» – выжига тот еще, но денег на вино у нас хватит. И даже на ночлег, если что. Ну, а дальше – заработаем, я же все-таки лекарь, а в такой ливень в Генуе, должно быть, немало больных!
– Ты говоришь, прямо как древний философ-киник.
– Привыкай, милая. Мы, врачи, все такие.
Скрипнула массивная дверь таверны, обдав вошедших запахом дешевого вина и жаренной на вертеле рыбы. Распахнулась и тотчас же захлопнулась, поглотив за собой влюбленную пару – Марко и Аньез, сведенных вместе доброй волею Павла Ремезова, ученого, кандидата наук, боярина из далекой русской земли и – смоленского барона.
