В Риме путникам повезло: вспомнив советы Аньез и Марцелина, они сняли недорогой пансион в районе Трастевере, за Тибром, на самой окраине близ ворот Святого Панкратия и заросшего густым кустарником и соснами склона холма Джаниколо. Кривая и тенистая улочка, типично средневековая, узенькая, словно коридор в пассажирских вагонах польской постройки – двум тучным людям разойтись проблематично – крошечный (три метра на пять) живописный дворик, огражденный от улицы довольно высокой, сложенной из дикого камня стеной с крепкими двустворчатыми воротами, сам дом – трехэтажный, из золотистого травертина, тоже, как и улочка, узкий, в два вечно закрытых ставнями оконца и стенами, по самую крышу увитыми густым пыльно-зеленым плющом. Во дворе располагалась маленькая кухонка, а на первом этаже дома, с выходом на улицу – скобяная лавка, в которой обычно ночевали двое хозяйских слуг – старый седой дед и шустрый – лет двенадцати – мальчик. Старик Люченцо охотнее откликался на кличку Матрос и не упускал удобного случая рассказать о том, как служил в молодости на небольшом каботажном судне, «изведав все воды от Марселя до Палермо». Мальчик – Кьезо – типичный «гаврош», или, как их называли в Риме – «джаниколезе»: черноволосый, темноглазый, тощий, скудной одежонкой своей – рваные, до колен, штаны и куцая безрукавка – больше напоминавший бродягу, нежели слугу из вполне достойного дома, каковым, несомненно, считалась «Читта Франдолини», пусть даже только в соседских глазах. Франдолини – так звали хозяев: Амедео – низенького кривоного синьора лет сорока с лысой, обрамленной легкомысленными кудряшками, головой и потными руками, его дражайшую супругу Франческу – молодую даму в полном соку, кстати, что не так уж типично для Рима – натуральную (впрочем, очень может быть, что и крашеную) блондинку с карими чувственными глазами и небольшой – предмет постоянного уничижения – грудью. На взгляд Павла, Франческа была очень даже ничего, правда, так вовсе не считал хозяин, постоянно заглядывавшийся на соседку-булочницу – вот уж у той-то была гру-удь! Арбузы! Сия мощная, что уж там говорить, женщина с пышными бедрами и крепким телом, как сразу почувствовал Ремезов, представляла собой предмет тайного вожделения кривоногого Амедео Франдолини, окромя владения скобяной лавкой, еще и сдававшего в наем третий этаж дома.

Шестеро «пилигримов», правда, там разместились с трудом, зато вышло недорого, к тому же и до Ватикана – всего-то с полчаса вдоль реки неспешным шагом. Ну, пусть – минут сорок. Столовались постояльцы здесь же, во дворике, у кухни, куда, по приказанью хозяина слуги вытащили узкий, сколоченный из толстых досок стол, судя по его виду, помнивший еще времена консульства Цезаря. На столовании настоял сам синьор Франдолини, отбивая клиентов у близлежащих таверн, кои, сморщившись, характеризовал как сущие вертепы, сразу же вызвав нездоровый интерес Осипа и Кондратия.

Да, у занимавших второй этаж хозяев еще имелись дети: мальчик и девочка, маленькие – лет пяти-шести. Спали малыши плохо, часто плакали, и синьора Франческа частенько отправляла их гулять под присмотром Матроса и Кьезо. Гуляли обычно на площади у церкви Святой Марии ин Трастевере, к удивлению Павла, имевшую примерно такой же вид, как и много веков спустя. Фонтан, правда, был другой, да и площадь вовсе не имела привычного, притягивающего туристов, вида, впрочем – она и так смотрелась довольно миленько, особенно разросшиеся, оккупированные многочисленными пьяницами, кусты.

Переночевав, путники сразу же в первый денно отправились в город, и вовсе не только потому, что Ремезову не хотелось тратить время даром, просто другое их поведение неминуемо вызвало бы подозрение хозяев – к чему явившимся из далекого далека пилигримам сиднем дома сидеть? Надо успеть всем святым местам поклониться, замолить грехи, испросить милости и удачи.

Вот и бродили, искали подходы-выходы, ждали – насколько удалось узнать, папы сейчас в Риме не было – отъехал на север, возрождать пресловутую Ломбардскую Лигу – союз североитальянских коммун и понтифика против императора Фридриха, кстати, не так давно в очередной раз проклятого и отлученного от церкви, что вовсе не мешало ему здравствовать, заниматься искусствами, наукой и вести весьма успешные войны. Утешало пока одно – папа очень скоро должен был явиться, его ждали к дню святого Франциска – четвертого октября, до чего оставалось чуть меньше недели. И за это время нужно было найти подходы в папскую канцелярию, для чего нужна была бы важная причина, лучше – выдуманная, не говорить же каждому встречному о тайном поручении великого монгольского хана!

Рим середины тринадцатого века, конечно же, вовсе не напоминал тот прекрасный город, где Павел некогда провел с Полиной такие чудесные дни, наверное, самые лучшие в его непростой жизни. От античности уже остались лишь только развалины да нелепо торчащие останки зданий, части которых раскрадывались и использовались в качестве стройматериала каждым, кто только мог себе это позволить. По сути, какого-то сильного самоуправления, коммуны, в Риме сейчас не было, город делили соперничающие между собой банды баронов, понатыкавших тут и сям нелепые, но неприступные дома-башни. Еще не начался Ренессанс, хотя первые ростки его уже начинали проклевываться в богатой Флоренции, где – как и по всему северу – набирали финансовое могущество первые буржуа, в Вечном городе все еще было не так, еще не появились чудом Господним гении Микеланджело, Рафаэля, Бернини, еще не были созданы прекрасные площади, палаццо, фонтаны, римские форумы заросли травой, у колонны Трояна торговали рыбой, Колизей превратился просто в крепость, а мавзолей Адриана – нынче замок Сант-Анджело – не только в крепость, но еще и в тюрьму. На месте прекрасной барочной площади Навона (бывший стадион Домициана) простиралось заросшая колючим кустарником, кое-где занятая огородиками и убогими постройками, пустошь; площади Пополо, как и фонтана Треви, и прекрасной виа Венето, еще не было и в наметках, на вилле Боргезе, за городскою стеной, шумел густой лес, полный разбойниками и волками, да много чего не было… лишь Пантеон, языческий Храм всех богов, а с начала седьмого века – церковь Санта-Мармия ад Мартирес – оставался таким же основательным и чудным. Классический фасад его все так же радовал взор и вызвал у проходившего мимо Ремезова череду ностальгических воспоминаний, впрочем, тут же прерванных громким хохотом Кондратия, удивленно вытаращившегося на проходившего мимо негра в ослепительно-белом тюрбане.

– Господи, Господи, – испуганно закрестился Осип. – Уж не сам ли это диавол, а, господине боярин?

– Не, не дьявол – лишь дьяволов слуга, – Павел шутливо прищурился, прикидывая, куда направить стопы – ибо времени еще было много, а ошиваться лишний раз у базилики Святого Петра почему-то не очень хотелось. Зачем раньше времени мелькать, вызывая ненужные подозрения у охраны?

Нужно было бы как-то занять оставшиеся дни, а особенно пристроить откровенно изнывавших от безделья дружинников, в отличие от того же Марко, вовсе не выказывавших особого желания посещать католические храмы. Вот и сейчас, справившись у прохожего, толмач потянул всех на окраину, в церковь Святого Иоанна, более известную Ремезову как Сан-Джованни ин Латерано. Тащиться в такую даль не хотелось, как не хотелось и отпускать парня одного, Рим – городок неспокойный, даже средь бела дня всякое может случиться.

– Может, лучше на Капитолий заглянем? – подумав, предложил Павел. – Ну, Компидольо – по-местному. Там храм Марии Аракельской, насколько помнится – весьма неплохой.

– Да-да, – хлопнув ресницами, Марко оживленно поддержал боярина. – Храм Святой Марии Аракельской – весьма достойное место.

Туда и зашли, оказавшись в изысканно-золотистой зале, столь великолепной, что даже язычник и волхв Убой восхищенно разинул рот, глядя на фрески и статуи святых, освещенных ярким светом многочисленных восковых свечей. Всем своим еще в княжестве было строго-настрого приказано – елико возможно, изображать из себя латынян, тут главное было не перепутать, не перекреститься по-православному, либо лучше вообще никаких крестных знамений не творить, а для надежности обходиться поклонами и невнятным бормотанием. Что и принялись делать самые умные – сам Ремезов да Кондратий с Осипом; Убой же лишь молча таращился, правда, уже прикрыв рот, а уж о Воле и говорить было нечего. Что же касаемо толмача, то Павел давно уже догадался, что Марко – истовый католик, хуже позднейшего инквизитора Торквемады. Юноша молился истово, беспрестанно кланялся, о чем-то просил, благоговейно сложив руки, из глаз его катились по щекам слезы. Что и сказать – повезло парню, вот уж получил заряд благодати!

Отстояв службу, вышли наконец-то на улицу, на Капитолийский холм, откуда открывался потрясающий вид на весь город. Если повернуть голову налево – сразу за аркой Септимия Севера виден был Палатин и римские формы, справа, за болотно-зелеными Тибром, в синей туманной дымке маячил Ватикан с базиликой Святого Петра (конечно, еще романской, а не той, знаменитой), прямо же глаз упирался в древний театр Марцелла, построенный еще Августом для своего племянника и ныне приватизированный ушлым бароном Савелли. Рядом с театром виднелась таверна – видно было, как люди сидели даже на улице, в тенечке, среди магнолий и олеандров, как слуги таскали кувшины, разливали, разносили, ставили на выставленные на улицу столы тарелки с едой.

Кондратий потянул ноздрями воздух, вслух выразив общее мнение:

– Теперь бы, батюшка-боярин, поесть.

– А и то! – спохватился Павел. – Одним духом святым жив не будешь. Сейчас вот в ту корчму и зайдем, а вечерять уж, как и обещали, у хозяина будем.

Все были, конечно, согласны… все, кроме Марко, тот даже возмутился – как так? Столько здесь всяких святых мест, и малой толике не поклонишься, так еще и тратить время на еду?

– Поели б и вечером, пища б вкуснее казалась.

Вот уж против этого резко возразили все, и Ремезов, выражая общее желание, резко осадил пыл оказавшегося фанатиком толмача:

– Цыц, мальчик! Делать будешь то, что я скажу, ладно? Или забыл, зачем ты здесь?

– Да я…

Получив заслуженную выволочку, Марко поник головою, длинные черные волосы его упали на лицо, спина сгорбилась, да и вообще, юноша, кажется, будто бы стал куда ниже ростом, нежели был. Засопел – вот-вот заплачет, к тому и шло – на эмоции средневековый люд был весьма падким.

– Хватит сопеть! – снова цыкнул Павел. – Сейчас все вместе идем в корчму, обедаем, а затем…

И тут Ремезов не выдержал, пошутил:

– Тут рядом, говорят, синагога еврейская есть – ты б, Марко, туда сходил, что ли…

– Куда?! – в ужасе дернулся юноша, глядя на Павла такими глазами, будто тот только что признался в доброй дружбе с самим Сатаной.

– Шучу, шучу, – поспешно успокоил боярин. – Плечо-то как, не болит?

– Легче уже… Так ведь тут благодати столько, как же оно может болеть? Я ж молился!

Наверное, парнишка был прав, чего уж – молился истово, вот и поимел свою благодать.

– Да я и ведь и сам врач… ну, почти – в университете славного города Болонья очень хорошо преподавали две вещи – юриспруденцию и медицину. Я последний год как раз на медицине учился, в алой мантии щеголял… эх… – Марко мечтательно прикрыл глаза. – Были же времена!

– Что ж ты учебу-то бросил? – не особо тактично попенял Ремезов. – Али выгнали?

– Да не выгнали, сам ушел… вынужден был уехать.

Видно было невооруженным взглядом, что тема эта юноше неприятна, неприятна настолько, что он тут же перевел разговор на другое – прищурил левый глаз и, склонив голову набок, как бы между прочим спросил:

– А правда при княжьем дворе говорят, будто в чьей-то вотчине летун завелся? Крылья себе смастерил да сиганул с холма… Врут поди? Или… было, да убился смельчак?

– Было, было, не врут, – громко расхохотался Павел. – И смельчак тот не убился, живехонек. Демьянко Умник зовут – у меня в вотчине почти что тиуном нынче. Кстати, мы с ним как-то по весне пытались дельтапла… подобные крылья сделать – и сладили ведь, не много и работы!

– И что, полетели?

– Полетели! Лично сиганул с холма к речке!

– Ого!

– Главное, понимаешь, что приземлился… пусть не очень удачно, в воду, но… Дёмка счастлив был, а уж боярыня-то моя как смеялась! Правда, поначалу боялась, переживала… ну, когда узнала случайно – мы-то с Умником ничего ей, конечно, не говорили.

– Ого! Так это ваш человек, синьор барон?!

– Мой, мой… Да мы с тобой, Марко, по-моему, на «ты» давно уже… Так ты, оказывается, на врача учился? Что же молчал?

– Так не доучился же, – логично возразил парень. – Хотя нынче многие такие, как я, практикуют. Еще в Салерно лет двести назад даже составили специальную инструкцию как раз для подобных медиков.

– Да ну? – удивился Ремезов. – И что же там сказано?

– Да многое. К примеру, если человек гордо именует себя врачом, но никак не может поставить диагноз, он должен вести себя соответственно – без суеты, с достоинством, мягко. Сразу с самым деловым видом посчитать пульс, заставить больного сдать мочу, употребить какие-нибудь мудреные латинские термины – все это всегда вызывает у окружающих самое искреннее уважение и трепет. Еще очень хорошо, если врач умеет рассказывать разные смешные истории – больной сразу начинает улыбаться, и это тоже очень хорошо действует. В общем, врачевать – ничего сложного, – шмыгнув носом, заключил Марко. – Главное, чтобы больной раньше времени не умер.

– Да-да, – Павел пораженно покивал. – Это самое главное.

Спустившись с холма по неширокой улочке, дружинники во главе со своим боярином уселись за длинный стол прямо среди магнолий, рядом с живой изгородью из каких-то колючих кустов. Тут же подбежавший служка с поклоном принял заказ, вмиг притащив кувшинчик доброго вина и кружки, и, получив на чай мелкую монетку, подобострастно выгнулся:

– Ваша рыба скоро будет готова, синьоры… Пока могу предложить букатини, нести?

– Чего он говорит-то? – повернулся к Марко Кондратий Жердь.

– Букатини предлагает.

– А что это?

– Жаркое из бычьих хвостов.

– Тьфу ты, господи! Пущай сам свои хвосты ест!

За соседним столом тоже располагалась компания, уже изрядно подвыпившая, судя по громким голосам и совершенно идиотскому смеху. В основном там была молодежь, сопливцы лет по двадцати, судя по прикиду (парчовые кафтаны, узкие разноцветные штаны-чулки, украшенные перьями береты) и гаджетам (кольца, браслеты, пояса, цепочки) – явно люди не бедные, быть может, сыновья – а, скорее, вассалы – местных баронов или приказчики не слишком богатых купцов, впрочем, по их меркам – вполне успешные, этакие «креативные менеджеры среднего звена», средневековый «офисный планктон», шумно отмечавший какой-то корпоративный (цеховой) праздник и, похоже, желавший веселья покруче. Ох, как они задирали идущих мимо таверны прохожих, невольно прибавлявших шаг!

– Эй, эй, смотрите-ка, братцы – вот так деревенщина! Смотрите, какой кургузый у него плащик!

– Таким плащиком хорошо подтирать нос, если вдруг, не дай бог, простудился!

– Да, уж на большее он негоден.

– Почему же негоден, друзья? Как раз очень даже… для одного… ха-ха… дела!

– Эй, девушка! Матрона! Прошу к нам… да иди ж ты, не пожалеешь! Брось свою корзину… Хозяйка убьет? Так тащи сюда и свою хозяйку, повеселимся вместе! Эй, Бахус, Бахус, радуйся! Эй, Бахус… радуйся!

Не на шутку разошедшийся молодняк громко затянул какую-то песню, не такую, правда, похабную, какие поют на деревенских праздниках, но тоже – ту еще! Кстати, у Марко даже покраснели щеки, а, может, и уши – их-то за волосами не было видно.

– Может, пойдем отсюда? – юноша покривил губы.

– Сиди! – коротко бросил Павел. – Скорей – их прогоним, когда надоедят.

Надо сказать, сопленосые буяны, хотя и были хорошо навеселе, однако же к соседям не приставали, не лезли, вполне справедливо опасаясь шестерых мужиков. И правда – если вдруг да возникнет драка, так исход ее заранее предрешен.

– Пойду, опростаюсь! – громко рыгнув, бросил один из юнцов, прыщавый, с пушком над выпяченной верхней губенкою. – Помочусь, говорю, пойду.

– О! И мы, и мы с тобою, Лоренцо! А то скоро от выпивки животы разорвет. Эх, Бахус, Бахус, веселись!

Половина гоп-компании – человек этак с полдюжины – шумно зашла за угол… откуда тотчас же послышались крики, видать, пристали-таки к кому-то, засранцы!

Ага… вот, похоже, кто-то упал… А вот что-то звякнуло.

– Пойду, погляжу, – поднялся Ремезов. – Нехорошо так.

– И правда – нехорошо.

Переглянувшись, все тут же последовали за боярином, в том числе и Марко, откровенно радовавшийся – вот уж поистине благородный поступок!

А за углом уже вовсю разворачивалась хорошая драка, верней – избиение, да разве может быть по-иному, когда шестеро – на одного, пусть даже этот один – хваткий и мускулистый мужчина лет тридцати пяти, чуть лысоватый, с длинными каштановыми локонами и приятным, слегка вытянутым книзу, лицом с легкой небритостью и романтическими глазами художника или поэта.

Выхватив длинный кинжал, мужчина умело отбивался от наседавших на него пьяных юнцов, некоторых даже успел ранить – уныло скуля, они сидели, привалившись спинами к дому, и громко звали на помощь. И помощь – в лице остальных питухов – тут же последовала… правда, уже поздно – люди Ремезова уже вступили в драку. Убой с ходу ударил первого попавшегося в ухо – бедолага с такой силой улетел в кусты, что больше уже не показывался. Осип с Кондратием и примкнувший к ним Марко, обратив на себя внимание буянов, оттянули их от жертвы, впрочем, оказавшейся весьма опасной – вот еще кто-то из пьяниц заорал, схватившись рукой за плечо.

– Шли бы вы, парни, подобру-поздорову, – брезгливо перешагнув упавшего, Павел, проворно уклонившись от кинжала, тут же зарядил нападавшему ногой в пах и, двинув локтем другого, пожалел, что не прихватил с собой меч. Вроде бы неудобно, паломнику-то… Зато как бы сейчас пригодился добрый клинок… даже такой убогий, как тот, трофейный, разбойничий…

Бух! Кто-то снова кого-то ударил… кто-то снова шмякнулся, заголосил противным ломающимся дискантом… звякнул выпавший на мостовую кинжал.

– Ну, что? – самого юного нахала, совсем еще по виду дитя, Ремезов даже и бить не стал, просто крепко ухватил за ухо и, нахмурив брови, осведомился на том языке, которому научил его Марко. – Тебе какое ухо отрезать – левое или правое?

– Никакое, благочестивый синьор, – испуганно заплакал бедняга. – Отпустите меня, ради Девы Святой Марии Аракельской, пожалуйста.

– Ага, ты, оказывается, и вежливые слова знаешь. Никогда б не подумал.

– Не бейте меня, достопочтенный синьор.

– Не бейте! – скривившись, передразнил Павел. – А что делать-то? Всыпать бы тебе, брат, плетей.

– Пожа-а-алуйста, не на-а-адо…

– Лучше отправить их к подесте, – к Ремезову неожиданно подошел тот самый мужик, из-за которого и заварилась вся каша. – Здесь как раз скоро будут стражники.

– Ой, не надо к подесте! – нестройным хором завопили несколько протрезвевшие питухи. – Ради всего святого, простите нас…

– А вы кто такие-то? – наконец, поинтересовался боярин.

– Купцы из Апулии.

– Купцы?!!

– Ну, приказчики…

– Так и знал – менеджеры среднего звена, волчья сыть! Да бить вас, не перебить, за все ваше глупое зазнайство да хамство! Ла-адно… – Павел презрительно усмехнулся, глядя на дрожащих от страха приказчиков. – Пошли вон, и чтоб я вас здесь больше не видел, иначе, клянусь святой Марией Аракельской… Да быстрей убирайтесь, слыхали – скоро здесь будут стражники!

– Благодарствуйте, достопочтенный синьор!

Вся гоп-компания, прихватив раненых, спешно ретировалась, а избавленный от возможных больших проблем мужичок вежливо поклонился своим заступникам:

– Считаю своим долгом, синьоры, угостить вас за свой счет. И прошу – не отказывайтесь.

На следующий день Павел проснулся поздно, но все-таки раньше, чем подавляющее большинство его людей. Те – все, кроме Марко – еще спали, похрапывая в разных углах – кто на полу, кто на лавке, а кто – на широком угловом сундуке.

Встав, Ремезов распахнул ставни, щурясь от яркого дневного света, хорошо хоть еще солнце не било прямо в окна. По узенькой улочке уже шастал туда-сюда народец: тащили какие-то тюки носильщики, две разбитные девчонки – судя по одежде, служанки – с доверху набитыми самой разнообразной снедью корзинами, громко смеясь, возвращались с рынка – похоже, было примерно часов десять утра или даже больше. Кстати, голова у Павла не болела, просто жутко хотелось пить.

Спустившись по лестнице в лавку, молодой человек приветливо кивнул старику Матросу и вышел во дворик, где, в компании юного слуги Кьезо, обнаружился и Марко Грач. Вооружившись осколком кирпича и серым речным песком, Кьезо яростно надраивал большой медный таз… или то была сковорода… одновременно болтая с такой быстротой, что Ремезов плохо улавливал смысл. Что-то про церкви да про святых мучеников.

Толмач слушал внимательно, кивал да улыбался, время от времени притрагиваясь к висевшему на шее медальону с волосом Святой Девы.

– И вот отданная на поруганье язычникам святая Аньезе принялась молиться, и волосы ее принялись расти, расти, расти. Совсем скрыв наготу от похотливых взглядов варваров, с той поры и поставлен храм.

А вот эту фразу заболотский боярин понял – то ли сам подошел ближе, то ли мальчишка стал говорить медленнее.

– Неужто с той самой поры? – удивился Марко. – Тогда ведь все были – язычники.

Ушлый слуга тут же согласился не моргнув глазом:

– Ну, не с той… но храм старый, в древние времена построенный, а всякий знает – в древние-то времена куда больше благочестия было!

– Это верно, – теперь уж согласился толмач. – А далеко этот храм? Ну, Святой Аньез?

– Санта-Аньезе ин Агоне – так правильно называется, – парнишка махнул рукой. – Не, недалече. Спустишься к реке, перейдешь по мосту Честио, через Тиберину, на тот берег…

– Где театр Марцелла?

– Да, туда. Дальше налево, спросишь, где рынок цветов, а уж там совсем рядом.

Так еще и не замеченный собеседниками Павел еле слышно хмыкнул: в принципе, вполне доходчивое объяснение. Церковь Санта-Аньезе ин Агоне – на площади Навона, а площадь Навона – пожалуй, одна из красивейших в Риме… в Риме эпохи барокко, которая наступит… гм… еще через целых четыреста лет! Три фонтана – Нептун, Варвар (или – Мавр) и – знаменитейший – Фонтан Четырех Рек – мраморные скамеечки, рестораны… ничего этого, конечно, сейчас нет. А что есть? Романская, довольно мрачного снаружи вида, церковь? И что к ней так рвется Марко? Потому что… потому что святая Аньез… Аньез… Похоже, никак не выйдет из головы толмача та миленькая девчонка!

– Ой! – Марко, наконец, заметил боярина. – Доброго дня, досточтимый синьор Паоло.

– Да-да, – бросив таз (или сковороду), слуга поспешно вскочил на ноги и вежливо поклонился. – Доброго дня. Ну и спали же вы сегодня! Весь дом от храпа дрожал.

– Ты еще скажи, что слышал! – хлопнул глазами толмач.

– А что я слышал?

– То, как мы храпим.

– Ха!

Махнув рукой, юный слуга уронил в таз (или в сковороду) кусок кирпича – тот упал со звоном, и тотчас же на втором этаже с треском распахнулись ставни. Высунувшаяся наружу матрона, синьора Франческа, поправив на голове нелепый чепец, всплеснула руками:

– Кьезо! Вот ты где, бездельник! Еще до сих пор не почистил сковороду?

Ага, все ж таки сковородка!

– Я чищу, синьора, я так стараюсь, что у меня даже дым из ладоней идет, клянусь всеми святыми!

– Не клянись, богохульник. Собирайтесь со стариком, возьмете малышей, сходите к площади, погуляете. Да! Заодно купите там, в церкви, свечей… Впрочем, это я старику скажу, не тебе. Ну, пошел уже, что стоишь? Ой…

Тут только взгляд молодой женщины упал на стоявшего в тени Павла. Матрона тут же вспыхнула, как-то неловко дернув рукою ставень:

– Доброе утро, синьор Паоло.

– И вам того же, достопочтенная синьора Франческа. Ваш дражайший супруг, поди, на рынке?

– Да нет, не на рынке, – с едва заметным вздохом отозвалась женщина. – Уехал в Остию по скобяным делам. Завтра к вечеру только явится. Я так думаю… может быть.

Ремезов не обратил внимания на конец фразы, но, случайно поймав на себе взгляд Франчески, потупился… обычно так вот на него смотрела Полина… а в молодости – и иные девушки.

Иль все же показалось?

Совсем забыв про брошенную сковородку, Кьезо умчался в лавку, откуда тотчас же послышался его громкий крик и глухой голос старика Матроса.

– Господин, можно, я с ними пойду? – негромко спросил Марко. – Прогуляюсь, в церковь зайду, поговорю с клириками…

– Сходи, сходи, – Павел согласно отмахнулся. – Спроси там, как записаться на аудиенцию к святейшему папе. Или, это, скорей, в Ватикане надо спросить…

– Дойду и туда, – щурясь от солнца, предложил толмач. – Думаю – пора уже. А всей толпой внимание привлекать явно не стоит.

– Верно мыслишь, – Ремезов похлопал юношу по плечу, и тот скривился, закусив губу.

– Ой, извини, – спохватился боярин, – совсем забыл про твою рану.

– Да пустяки, – Марко натужно улыбнулся. – Уже и не болит почти, спасибо Аньез – хорошо перевязала.

– Да, весьма достойная девушка… и, видно сразу, из хорошей семьи. Правда, есть у них с братом какая-то тайна.

– Я тоже так думаю.

Вздохнув, юноша опустил глаза, но тут же вскинул голову, увидев выбежавших на улицу малышей и двух слуг – старого и юного.

– Эй, Кьезо, – я с вами!

– Славно! Вместе всегда веселей, молодой синьор.

– Свечки не забудьте купить, – следом за слугами и детьми вышла во двор и хозяйка. – А вы, малыши, ведите себя прилично…

– Мы бу-у-удем!

Славные оказались детишки – смешные.

– К бродячим собакам, как в прошлый раз, не приставайте!

– Не-е-е!

– И, ежели встретится по пути кошка, так не хватайте за хвост, и воду из фонтана не пейте… ну, разве что если уж очень захотите пить.

– Мы захотим.

– Ну, все – идите уже.

Отодвинув засов, Кьезо проворно распахнул ворота. Франческа поцеловала детей, вышла их проводить на улицу, помахала вослед рукою, потом взялась за створку… оглянулась, щурясь от ударившего в глаза лучика:

– Вы мне не поможете ворота закрыть, синьор Паоло?

Ой, до чего ж она была хороша! Такая хорошенькая, белокурая, с карими блестящими глазками и небольшой, но аппетитно выделяющейся под белой полотняной рубашкой, грудью. Стройненькая, изящная и – видно сразу – от рождения хохотушка. А одета как! Как прекрасно, как… пожалуй, что и сексуально, чего греха таить! Длинная черная юбка, белая, с вышивкой, рубашечка, черная же, в цвет юбки, жилетка, расшитая мелким цветным бисером… Славная, славная юная дама. Сколько же ей лет, интересно? На вид вряд ли больше тридцати, даже меньше, ну, конечно же, меньше, в тридцать-то лет в эти времена многие женщины выглядели уже старухами.

– Так как с воротами-то, синьор Паоло?

– Ах да…

– Если куда-то надумаете уходить – скажите, я закрою ворота.

– Хорошо, скажу.

Павлу вдруг показалось, что синьора Франческа вдруг сделалась какой-то грустной… даже не сделалась, и не вдруг – она и была печальной, и карие глаза ее блестели – от слез. Ремезов только сейчас заметил скрытую под внешним задором грусть, безысходность какую-то… И голос юной матроны показался сейчас слабым, тусклым, он звенел, лишь когда женщина говорила со слугами и с детьми, видать, не хотела показывать охватившую ее тоску. Но сейчас-то, сейчас-то взгляд синьоры Франдолини не скрывал ничего.

Мало того, немного посидев во дворе под сенью старого платана, Ремезов вдруг услышал раздавшийся из лавки плач.

Показалось?

Да нет – вот опять всхлипы… Случилось что? Кто ж такую славную хозяюшку обидел?

Немного подумав, молодой человек решительно прихватил брошенную сковородку и вошел в длинную и узкую комнату, показавшуюся невообразимо темной после яркого света дня. На покатом каменном прилавке, на полках и стенах лежали, висели, валялись какие-то кожаные ремни, хомуты, скобы с кольцами и прочие сбруи.

Ставни глядевшего во двор окна были наполовину распахнуты, те же, что выходили наружу – закрыты, отчего в лавке царил приятный полумрак, наверное, более приличествующий любовному алькову, нежели столь прозаическому помещению.

Синьора Франческа лежала ничком на широкой, обитой темно-голубым бархатом лавке и плакала. Плечи ее дрожали, и доносившиеся рыдания казались столь жалобными, что Павел, не выдержав, присел рядом, осторожно взяв женщину за руку:

– Что-то случилось, досточтимая госпожа? Не надо так горько плакать, поверьте, все наладится… Да перестаньте же!

– Ах, это вы, синьор, – несколько успокоившись, матрона приподнялась и села, привалившись спиною к стене. – Благодарю вас за сочувствие, но… Ничего не наладится! Я знаю – ничего! Он… он считает меня дурнушкою, никому не нужной уродиной… и взял меня замуж из милости, из-за денег моего отца!

– Это ваш муж так… считает? – удивился Ремезов. – Вот ведь каналья! А ведь по всему – должно быть совершенно наоборот.

Естественно, эти слова молодой человек произнес шепотом, про себя, да и то, потому что были искренне возмущен.

– Он, он! Неверный супруг мой! О, горе мне, горе!

Женщина снова сорвалась в рыдания, не реагируя же ни на что… разве что на сковородку, изо всех сил брошенную Павлом на пол.

Вот тут-то матрону проняло:

– Ой! Что это?

– Извиняюсь… сковородочку вашу уронил. Так, случайно.

– Господи… сковородка!

– Вы только не плачьте больше, пожалуйста, хорошо?

– Да как же мне не плакать, коли родной муж меня не любит? – всхлипнув, пожаловалась Франческа.

Этой славной – действительно, славной – женщине нужно было сейчас просто выговориться, все равно перед кем, и Павел в этом смысле был как раз весьма подходящий вариант – чужой человек с края света, который не сегодня-завтра съедет, пропадет, сгинет без следа, чтоб больше никогда не вернуться.

Такому, как священнику – многое можно доверить… Хоть есть – кому! Несчастной Франческе, похоже, было некому…

– Я даже на исповеди не могу все рассказать, – вытирая слезы, призналась матрона. – Стесняюсь… Стесняюсь, что муж – изменник, что я сама – некрасивая, уродина такая…

– Да какая же вы уродина?! – громко воскликнул Павел. – Вы очень, очень красивая, клянусь всеми святыми, и ваш муж зря этого не понимает. Он что, слепой? У него глаз нету?

– Как раз глаза-то у него есть, в этом все дело, – Франческа снова всхлипнула. – Он видит прекрасно, какая у меня грудь… Да я и сама вижу… увы… Ну, не наградил Господь!

– Ваша грудь… я догадываюсь, что она очень даже…

– Да что там догадываться-то!

Резко вскочив на ноги, матрона сбросила на пол жилет и выпростала убранную в юбку рубашку, задрала, обнажив грудь, очень даже красивую, нежную… но да, конечно же – небольшую. Так и что толку в огромной груди, в этих дурацких арбузах – ничего сексуального, скорей, наоборот даже. Ремезов никогда не понимал подобного влечения, хотя иные его товарищи прямо противоположное утверждали. Да, по местным меркам, груди у синьоры Франчески почти что и не было, но… но Павлу нравилось, и даже очень!

– У вас восхитительная грудь, моя дорогая синьора. Очень красивая, которую так и тянет поцеловать всякого истинного мужчину!

– Ой, вы лукавите… Тянет поцеловать? Так целуйте же, любезнейший синьор Паоло!

Вот именно это Павел и сделал – поцеловал, как и просили. Сначала – нежно, потом пощекотал соски языком, обхватил губами, дотронулся рукой, чувствуя, что падает в такую бездну, из которой уже не скоро вернется.

Франческа затрепетала, дернулась, застонала, и Ремезов, подняв ее руки, стащил, бросил на прилавок рубашку, обнажив молодое и гибкое тело с матово блестевшей кожей. И тут же, притянув матрону к себе, принялся целовать ее в губы, крепко сжимая талию и бедра… Скользнула вниз, на пол, юбка…

Синьора закатила глаза:

– Не отпускай меня, не отпускай…

Быстро сбросив одежду, Павел ласково уложил матрону на лавку, и женщина уже подалась навстречу, томно прикрыв глаза и приоткрыв губы. Ах… Ремезов ощутил шелковистый жар ее кожи…

– У тебя могут быть…

– Нет. Как раз сейчас не могут…

Их тела слились. Скрипнула лавка. В сверкающих карих глазах юной женщины отразились все звезды Вселенной.

Какое-то время была тишина… лишь стоны… лишь скрип… и – наконец – крик… Яростный, общий…

– Ты очень красивая женщина, Франческа!

– Скажи мне это еще раз! Пожалуйста…

– Ты очень красивая.

– Мне… так приятно… А грех этот я замолю, помолюсь и о тебе, не беспокойся.

– Не такой уж большой это и грех…

Павел нежно погладил прильнувшую к нему женщину по спине, пощекотал шею.

Франческа выгнулась, потянулась:

– Как славно! Я даже не знала, что так хорошо бывает… ах, Паоло, грешники мы с тобою, грешники.

– Не такие уж грешники. Тем более, ты сказала – замолишь.

– Да, так… Ах, ах! Что ты такое творишь?

– Тебе же приятно?

– Да… Я замолю.

– Я тоже помолюсь о тебе, Франческа.

В тот самый момент, когда Павел утешал в скобяной лавке обиженную синьору Франческу, дражайший супруг ее, кривоногий и плешивый плейбой Амедео, не менее весело проводил время на соседней улицы, в обществе любвеобильной булочницы Марты. Дебелая, с огромным бюстом и пышным, словно сдобная булка, телом, Марта схоронила уже второго мужа и потихоньку приглядывала себе третьего, не чураясь и иных отношений, с такими вот женатыми похотливцами, как синьор Франдолини. Да, грешили. Но ведь грех на то и грех, чтоб его замаливать! Зря, что ли, пекла синьора Марта просфирки для ближней церкви Святой Цецилии, уж такие вкусные получались, сам священник, отец Фридигондо, не раз Марту за то хвалил. И то сказать – руки у славной булочницы мощные, сильные, глянешь, как тесто взбивает – любо-дорого посмотреть! Как играют мускулы – не двинула б невзначай в лоб! – как спелыми дынями перекатывается под рубашкою грудь. Ах, да устоит ли перед подобной красою хоть кто-нибудь? Человек – точно не устоит, разве что только какой-нибудь святой столпник.

Вот и синьор Франдолини не устоял… и устоять не пытался. Голая Марта, смеясь, лежала на широком, застланном матрасами сундуке – никакое ложе ее тяжести не выдерживало – кривоногий, поросший густым кучерявым волосом, любовник ее, Амедео, посапывая от удовольствия, скромненько примостился рядом.

– Ах, милая Марта, как же я тебя люблю, такую огромную, мягкую…

– Ты еще скажи – словно булка! – крякнув, расхохоталась женщина. – Вон, булки-то, в корзине, свежие… дотянись-ка – хоть поедим, все ж проголодались же, утомились.

– Поедим! Как скажешь!

Протянув руку, синьор Франдолини взял из стоявшей невдалеке, прямо на полу, корзинки, две булки – одной захрустел сам, другую протянул любовнице. Так вот вдвоем и жевали.

– Вкусно, – прожевав, похвалил Амедео. – Сладко как… Да и ты вся такая сладкая… не то что моя супруга тощая, словно доска. А грудь? Ночью дотронешься и не сообразишь сразу, то ли с женой спишь, то ли – упаси Бог – с каким-нибудь мальчиком.

– Ты супругу-то свою не ругай, – с неожиданной строгостью прикрикнула булочница. – Она – женщина добрая. Деток вон, тебе родила, да и лавка по наследству от тестя достались – чего еще надо-то? А что не красива, так то не ее вина. Не всем же красивым быть, на то уж Господня воля. Ха… у Люченцо Секьи тоже вон, не красавица жена, а так ему рога наставляет! Любо-дорого посмотреть.

– Это у кого Люченцо Секьи? У старосты медников?

– У него.

Синьор Франдолини как-то тревожно задумался, сжевал еще одну булку, почесал под мышками и, сыто рыгнув, спросил:

– Так ты что же думаешь, что и моя доска мне изменять может? Да кто на нее польстится-то!

– Может, и найдется такой, откуда ты знаешь? Некоторые и с мальчиками живут, и со скотом даже! Вон, в древние то времена… ужас! Поистине, грешники так грешники… вот и супруга твоя.

– А что супруга моя? – уязвленно взвился кривоногий любовник.

– Да ничего, – Марта лениво отмахнулась, – Я ж говорю – может! Ты бы вот как-нибудь проверил ее – так и узнал бы.

– А и проверю! – вскочив на ноги, синьор Франдолини принялся поспешно одеваться. – Вот сейчас заявлюсь и… И вдруг?

– Кролик мой, и что ты тогда сделаешь-то? – захохотала, колыхаясь тучными боками, булочница.

– Я? – Амедео совсем уже разорался. – Да я ее… я их… я…

– На себя-то вначале посмотри, кролик. Сам-то грешишь… почему ж супруга твоя не может?

– Но я же мужчина!

– А я – женщина. И что – ты теперь ко мне не придешь? Не пускать тебе, что ли?

– Да что ты такое говоришь-то, Марта!

С возмущением выкрикнув, синьор Франдолини неожиданно для себя задумался. Не то чтоб он и раньше не размышлял иногда на подобные темы, все ж был далеко не так глуп, как некоторым почему-то казалось, но… но как-то не до конца мысли свои додумывал; не до конца и, прямо сказать, однобоко – с одной точки зрения, с мужской. А булочница его ненаглядная вон как все повернула – попробуй теперь отгони всякие разные лезущие в голову мысли. Вдруг и вправду изменяет с кем-то некрасивая родная супружница, наставляет, змея подколодная, рога? Не-ет, это дело просто так оставлять не надо. Последить! В крайнем случае приказать проследить слугам… Да. Слугам – почему бы и нет-то? Кстати, он же уже поручил этому шкодливому чертенку Кьезо глаз с гостей не спускать! Вот пусть и смотрит. Впрочем, и самому не худо б взглянуть… вот прямо сейчас хотя бы – для измены-то у жены как раз момент подходящий! Ну, змеища… Неужто и впрямь изменяет?

На просторной паперти церкви Санта Мария ин Трастевере шумно толпились нищие. Самые разные – калеки (истинные, а большей частью мнимые), покрытые страшными (часто умело нарисованными) язвами и кровавыми струпьями больные, женщины с распущенными грязными волосами и сопливыми детьми, сгорбленные, с клюками, старики, какие-то подозрительного вида бродяги, вроде бы как слепые, но Марко своими глазами увидел, как один их таких «слепых» ловко метнул камень в неосторожно приблизившегося голубя. Бросок оказался удачным – глупая птица тут же угодила в котомку плотоядно ухмыльнувшегося нищего. Вот так слепец! За такими глаз да глаз нужен…

– Эй, Матрос, Кьезо, не пускали бы вы на паперть детей.

– Да мы и так не пускаем, – лениво отмахнулся юный слуга. – Вон они, у фонтана плещутся.

– Так смотрите, чтоб не захлебнулись, – покачав головой, юноша кивнул на распахнутые церковные двери. – Пойду, помолюсь… А вы?

– А мы вчера молились.

– Ну, как знаете.

Больше не настаивая, молодой человек снял с головы берет и решительно зашагал в церковь. Богатое убранство храма поразило и его, хотя за свою пусть еще и не такую долгую жизнь юноше приходилось видеть церкви и побогаче – в той же Болонье или Флоренции. Но здесь дело было не только в богатстве – интерьер храма оказался настолько изысканным, что сам по себе вызвал нешуточное почтение и благоговейный трепет. Прекраснейшие мозаики в византийском – золото на голубом и сиреневом – стиле изображали евангелистов, Деву Марию, Иисуса Христа в образе Святого агнца и его паству.

Поправив на шее ладанку с волосом Святой Девы, Марко упал на колени и принялся истово молиться, прося у Господа прощения за все, может быть, совершенное зло, поддержки во всех добрых делах и… и новой встречи с юной прекрасной девой!

Впрочем, юноша тут же и устыдился всей необдуманности своего поступка, всей его непостижимой наглости:

– Господи Иисусе, прости меня, грешника, что ж я все за себя-то прошу? Прошу за нее! Сделай так, что б эта девушка, эта милая Аньез, была счастлива… и любима… Пусть даже так!

Марко молился долго, а потом еще хотел было дождаться проповеди, да вспомнил о слугах с детьми – надо было бы их предупредить, да только вот как-то неприлично взять и просто так выйти из божьего храма ради каких-то своих дел, выйти и сразу вернуться обратно. Тогда уж лучше прийти сюда еще раз, скажем – к вечерне, а уж тогда, после службы и поговорить со священником. Да, так будет гораздо лучше.

Еще раз поклонившись, молодой человек неспешно покинул храм и, выйдя на улицу, еще раз сотворил молитву.

– О, вот он – ты! – выбежавший из-за кустов Кьезо тут же подскочил к толмачу. – А мы ждем. Пора бы уж и идти, да и малыши капризничают.

– Да-а-а, – дружным хором заныли-закричали дети. – Мы домой хотим. К маме.

– Ну, идемте тогда, – оглянувшись вокруг, сконфуженно промолвил Марко. – Коль уж вы все меня ждете. Кстати, Кьезо, давно тебя хотел спросить, не знаешь ли ты, чей это герб – золотая чаша на лазоревом фоне?

– Золотая чаша?!! – вздрогнув, мальчишка опустил глаза. – Да нет, не знаю. Но, если ты хочешь, я могу спросить. Правда, зачем это тебе? Рыцарь Золотой Чаши твой друг? Родственник?

– Да нет, просто один знакомый. Мой, и моего си… В общем, наш. Так узнаешь?

Марко давно уже собирался спросить о том надменном рыцаре, по сути, похитившем милую Аньез и ее брата. Кажется, этот рыцарь называл их своими племянниками? Вот так дядюшка, да-а-а… И Кьезо как-то странно реагирует – не поймешь, то ли всерьез собрался помочь, то ли так, отговорился. Ну, коли уж на то пошло, о владельце герба с золотой чашей можно и в другом месте спросить, хоть в той же церкви.

О, как уязвленно чувствовал себя синьор Амедео Франдолини! Какой яростью пылало его сердце, какие мысли роились в его лысой башке – одна другой гнуснее. Он то представлял свою супругу в объятиях похотливого сатира из срамных языческих басен, то этот сатир вдруг обращался в заблудшего пьяницу мастерового, а то – соседа-зеленщика, человека благонравного и тихого… но ведь не зря говорят, что в тихом омуте черти водятся!

Пылая праведным гневом, кривоногий скобянщик уже хотел было ворваться в дом бешеным всесокрушающим ураганом, выхватить узкий кинжал и, поразив в лживое сердце алчного похотливца, благородно простить изменницу-супругу. Простить, но и наказать – а как же без этого?

В синем, с кучерявыми облачками-овечками, небе ярко сверкало солнце. Чем ближе синьор Амедео подходил к своему дому, тем почему-то меньше терзался гневом, и даже начал задумываться – а вдруг да жена изменяет ему с кем-нибудь из постояльцев? И правда, чего далеко-то ходить? Может, как раз сейчас, пользуясь отсутствием законного супруга, полюбовнички лобызаются на широком хозяйском ложе… или даже в лавке, на старом сундуке! Мхх!!! Кто, интересно? Их старший, Паоло? Мужик, конечно, весьма импозантный, уверенный в себе, молодой, сильный, почему б с таким и не… Правда, польстится ли он на Франческу, у которой даже груди нет? Амедео б точно не польстился. Не-ет, тут, скорее, не мужики, а… а тот смазливый юнец, Марко! Говорит, в Болонье учился? А ведь всем ясно – в университетах ничему доброму не научат, а вот всякому похабству – пожалуйста! Недаром ведь всех студентов считают страшными грешниками, от излишней учености – один вред да зазнайство.

Да! Верно этот юнец… соблазнился тощим женским телом, ну да, он, больше, пожалуй, некому, в тайный лупанар по молодости еще идти стыдно, так он тут нашел… Ишь ты, проклятый студент, на ходу подметки режет! А ведь прикидывался скромником, глазки долу опустит – что т-ты! Ла-адно, сейчас тебе кое-что и отрезать… Или…

Остановившись в виду собственных закрытых ворот, терзаемый нешуточной ревностью – хотя, кто б мог подумать?! – синьор Франдолини задумчиво почесал лысину: а что, если за юнца вступятся другие паломники, их ведь там целая братия?! Отколотят – запросто, да потом сбегут… Может, не пороть зря горячку, сначала посмотреть, убедиться… Вот хотя бы забраться на старый платан, с той стороны подойти, сзади.

Так ревнивец рассудил, так же и сделал – оббежав вокруг двора, взял у соседа лестницу, вскарабкался на платан, да, укрывшись в густой листве, осторожно заглянул в комнату, благо выходившее во двор окно оказалось прямо напротив – только протяни руку. Щурясь, Амедео всмотрелся… Никого! Пусто! Верно, супружница с детьми гуляет. Черт! Что же, зря все? А…

А кто это там, в лавке…

Как раз в этот момент ведущая в лавку дверь распахнулась, и во двор вышел один из постояльцев – Паоло. А за ним, чуть погодя… и неверная супруга! Ну, точно – неверная, ишь, как, змея, улыбается, поправляет завязки… Небось, едва успела натянуть одежонку! Эх. Вывалять бы тебя нагую в смоле, да потом – в перьях, пронести по всему городу на шесте – то еще позорище! Так бы и сделать… однако булочница Марта этого явно не одобрит, еще и прогнать может, скажет – ну ты и учудил, черт!.. Нет, не стоит так, не стоит, а вот этого дьявола Паоло проучить, вне всяких сомнений, нужно. Как? А придумать. Только побыстрее… но и не очень спеша – пусть месть будет сладкой!

Рассудив таким образом, синьор Франдолини дождался, когда «полюбовнички» уйдут со двора в лавку и, быстро спустившись на землю, прислонил лестницу к соседскому забору… и тут вдруг увидел идущую к дому компанию – двух своих слуг, детей и юнца Марко, про которого только что думал, что он… А вот оно все как оказалось-то! Даже, если и не было ничего, все равно – зачем супружница с паломником этим в лавке наедине оставались? О чем секретничали?

– Доброго дня, досточтимый синьор. Вы вернулись уже?

– Да, да, Матрос… возвращаюсь… Как дома?

– Все хорошо. Мы вот с малышами гуляли.

Наклонившись, синьор Франдолини поцеловал детей и, вытерев губы, застучал в ворота, тут же и распахнутые супругой. Ага! Смотрела она так… будто бы виновато и вместе с тем – с вызовом! Ишь, змея… Так добропорядочные жены не смотрят!

– Милый, ты уже вернулся из Остии?

– Вернулся, вернулся… детей прибери.

– Господин, – улучив момент, зашептал Кьезо. – Есть кое-что сказать.

– Так говори… – скобянщик нервно дернулся и манул рукой. – Хотя нет, не здесь. Пошли-ка в лавку…

Скрипнув, затворилась дверь.

– Ну? – выпялился на слугу Амедео. – Чего сказать-то хотел?

– Молодой Марко выспрашивал про один рыцарский герб… про золотую чашу на лазоревом поле!

– Золотая чаша?!! – синьор Франдолини, не сдержавшись, ахнул и тут же испуганно прикрыл рот ладонью. – Так вон оно что… вот это какие паломники! А их старший, Паоло? Он наверняка тоже со всем этим связан.

– Рыцарь Золотой Чаши – их добрый знакомый, – поспешно добавил слуга. – Так сказал Марко.

– Ах, добрый знакомый?!! Даже так! Вот она, измена-то!

Вытерев со лба пот, скобянщик азартно потер руки, пытаясь связать воедино все вдруг возникшие в его плешивой голове мысли.

– Вот что, Кьезо, беги сейчас к достопочтенному мессиру Джанкарло Гоцци, судье. Скажешь… не надо ничего говорить, просто предупреди, что я сам лично явлюсь к нему вечером… с очень важной вестью! Понял? Так и скажи – с очень и очень важной!

Мотнув головой, юный слуга выскочил со двора, босые пятки его замелькали у холма Джаниколо – именно в той стороне жил уважаемый судья. А оставшийся в лавке синьор Франдолини довольно шмыгнул носом, мстительно прищурился… и улыбнулся, как улыбалась бы отвратительная болотная жаба или ядовитейшая змея, ежели б эти твари вдруг научилась улыбаться.