Сверкали на солнце высокие, вытянутыми куполами, шлемы, кольчуги переливались рыбьей чешуею, ржали лошади, покачивались в сильных руках копья, а уж как вспыхнули мечи да сабли, когда все собравшееся в детинце воинство приветствовало вышедшего на крыльцо князя!

– Князюшке нашему, Всеволоду Мстиславичу, слава! – выкрикнул старшой воевода, дородный усач Емельян Ипатыч.

Верхом на белом коне, в плаще узорчатом, небрежно поверх кольчуги накинутом, воевода выглядел храбрым воином… да в сущности таковым и был. Рядом, на вороном жеребце, гарцевал молодший князюшка Михайло Ростиславич, совсем еще с виду юный и чем-то похожий на Павла, только что лицо поглупее. На Михайле – полный монгольский доспех из узких стальных пластинок, самого Субэдея подарочек, великого полководца, что не так давно чуть было всю Европу не завоевал во исполнение старой Чингисхановой воли. И завоевал бы, коли б не обстоятельства – скончался в Каракоруме (на краю земли) верховный хан, вот и вынуждены были монголы уйти – выбирать нового.

– Слава, слава князю Смоленскому!

Дружно кричали воины, средь них – и заболотский боярин. Старый князь на крыльце стоял, довольно щурился. Ему бы кепку – ни дать ни взять – Ленин на броневике. Вождя большевиков Всеволод Мстиславич напоминал Ремезову до жути, положи князюшку смоленского в Мавзолей – и не поймешь, где Владимир Ильич, а где Всеволод Мстиславич.

Поорали воины, погарцевали, перед князем покрасовались… на том, собственно, смотр и закончился. И было ради чего собирать? Наверное, было – хитрый князь Всеволод таким образом лояльность вассалов своих проверял. Не все, далеко не все явились: Павел так и не увидал ни братьев, ни соседа – Онфима «Битого Зада» Телятникова. Что-то они не явились, совсем страх потеряли? Конечно, и сосед, и братцы вполне могли сказаться больными… сволочи! И пожар, и убийства, и покушение на боярышню – их, их рук дело! Вызнать бы поконкретнее – Телятникова или все же – братцев?

Махнув рукою дружине, Всеволод Мстиславич в сопровождении слуг поднялся по крыльцу к двери и скрылся в хоромах. За ним последовал младшой князь Михайла и ближние бояре, остальным же велено было не расходиться – князь с каждым хотел по отдельности говорить.

Чтоб гостюшки без дела не маялись, тут же, во дворе, под навесом, был накрыт стол – пиво свежее, рыба да дичь во множестве, каши, холодцы, заедки. Впрочем, это все отнюдь не для простых воинов – тех уже восвояси с детинца отправили – для бояр, своеземцев, вассалов княжеских верных.

Самолично воевода старшой Емельян Ипатыч, на крыльцо выходя, зычным голосом имена выкрикивал – честь оказывал:

– Оност, Иванов сын, Хуторский – княже тебя видеть желает!

Едва пирогом не поперхнулся Оност, вскочил, кружку с пивом на штаны опрокинув, так и метнулся в хоромы – мокрым… Ну да ничего, чуть погодя, вышел довольный, усы подкручивая – видать, хорошо с князюшкой побеседовал, хоть и недолго.

– Григорий, Тимофеев сын, с Окулокина…

Вскочил, умчался в хоромины молодой окулокинский Гришка, отстегнутую для удобства пития сабельку под скамейкой забыл… Вернулся тоже довольный.

– Гордеев сын Окунь!

– Михайло из Старых Грязей!

– Корчема Зареченский!

– Заболотский боярин Павел, Петра покойного Ремеза сын!

О! Ремезов быстро же поднялся. Наконец-то дошла очередь и до него. Что ж, побеседовать с князем, да ехать – пора уже, много в вотчине дел. И страда и… и все прочее. Славно, что все ж недолго и задержал князь. Славно…

Войдя в горницу, молодой человек снял шапку и, перекрестившись на висевшую в красном углу икону, поклонился своему сюзерену.

– А, Павлуша! Входи, входи…

Всеволод Мстиславич, в обычной своей черной шапочке-скуфейке, сидел в высоком резном креслице, поставив обутые в остроносые сапоги ноги на маленькую скамеечку, обитую красным сафьяном, и сейчас почему-то походил вовсе не на Ленина, а, скорей, на Троцкого. Может, потому, что подслеповато щурился на оба глаза – в горнице было не особо светло: оконца, хоть и со стеклом, да маленькие, словно бойницы. И то правда – к чему в зимней горнице большие окна? Тепло зазря выпускать? Иное дело – в светлице летненькой.

– Садись, Павлуша, на лавку, в ногах правды нет.

Голосок у старого князя тот еще – слабенький, дребезжащий, да и внешность вполне заурядная – глянешь: то ли ростовщик, то ли старьевщик, ну, никак не князь! Однако Ремезов давно уже знал, что впечатление это – обманчиво. Умным политиком был старый смоленский князь, хитрым, а, при надобности, и коварным. Шутка ли – от монгольского нашествия княжество свое упас, отвел беду-заразу! Мало того, еще и дивиденды на том заработал – рать свою с монголами вместе послал. Малым отделался, и считался теперь – верный союзник.

– Ну, как в вотчине своей, все ли подобру, поздорову? Боярышня твоя как? Люди говорят – красы неписаной дева.

А вот тут князь явно врал – не могли люди такого сказать, разве что польстив сильно! С позиций двадцатого – двадцать первого века – да, Полинка очень красивая, можно сказать – фотомодель. Однако, если здешними глазами посмотреть – далеко не все так однозначно. Красивая, по местным меркам – дородная, с широченным тазом, а уж грудь – дынями, размера как минимум – седьмого! Ежели меньше грудь – маются девки, нет у них красоты никакой. Так что Полинку – с ее-то грудью – писаною красавицей вовсе и не считали. Так…

Потому-то Павел сразу насторожился – зачем князю врать, спрашивается? Не иначе что-то задумал, не просто так позвал. И – странно – свиты в горнице нет, сам князь да воевода старшой Емельян Ипатыч, да – в уголочке, скромненько – Ирчембе-оглан. Этот-то что тут забыл? Ой, нечистое дело.

– В Риме кафолики нового папу избрали, – не дожидаясь ответа, негромко произнес князь. – Графа Лаваньского, Синибальду. Теперь он Иннокентий у них.

Павел вздрогнул – вот оно, началось! Похоже, Всеволод Мстиславич решил не тратить времен даром и сразу перешел к делу. Ну… почти сразу.

– И язм, грешный, и князь великий владимирский Ярослав, и царь пресветлый Батыга – все мы хотим знать – что за папа? Чего хочет – мира или войны? Нужно знак дать ему – пущай, ничего не опасаясь, посланцев своих к царю шлет. И в Сарай, к Батыге, и дальше. И знак этот… – тут старый князь помолчал, пожевал губами, а потом – уже громче – продолжил: – И весть эту – ты ему принесешь, мой верный боярин. Ирчембе-княжич тебе посейчас обскажет.

– Дело непростое, – вышел из своего угла степняк. – Папу отыскать – это надо еще постараться. В Риме ли он, или еще где? Там война – Фридрих, царь германский, давно воду мутит, да похваляется, мол, я бы монголов разбил, кабы… если бы да кабы! Фридриха пастись надо – если, не дай бог, прознает, сделает все, чтобы не допустить твоей встречи с папой. А тому сейчас мы, монголы, на руку – к северным италийским городам да еще наша сила… Бедный Фридрих!

Ирчембе говорил долго – описывал возможные трудности пути, рассказывал что-то такое, без чего вполне можно было бы сейчас обойтись, ведь самое главное уже сказано, предложено уже… а вот согласия Павла, кстати, никто и не спрашивал, все заранее решили без него. Человек, ясно, вполне подходящий – в западном – с монголами – походе бывал, латынь немножко знает… да и молод – меньше подозрений вызовет. К тому же – очень даже не дурак.

Слушая степняка вполуха, Ремезов прекрасно понимал, что ему делают предложение, от которого невозможно отказаться. Откажешься – предатель! И князя смоленского предал, и «царя» – Бату-хана. Тогда – острог, а земли – конфисковать нещадно… Чего так добиваются «братцы», Анкудин с Питиримом. Не они ль эту идейку князюшке предложили-подбросили? А что?

– Вижу, Павлуша, думы тебя одолели, – сразу «просек тему» старый князь.

Усмехнулся, тряхнул бороденкой реденькой, голову склонил умилительно, ни дать не взять – «дедушка Ленин» на детском утреннике. А слово произнес с угрозою, словно бы по-змеиному прошипел:

– Никак отказаться хочешь?

– Отказаться? Нет, – встав с лавки, Ремезов – все ж дуростью не отличавшийся – низко поклонился князю и дальше продолжил так, как от него и ждали: – Просто мыслю – как ловчее порученье исполнить.

– Молодец! – Всеволод Мстиславич одобрительно крякнул и потеребил бороденку сухонькой своею рукою, именно такие руки, если верить хиромантам, идут под графой «загребущие».

– Под видом купцов поедете, – негромко произнес Ирчембе-оглан.

Павел хмыкнул – что ж, идея не новая. Ну, а как же еще-то? Туристами по профсоюзной путевке?

– От Смоленска до Берестья одни пойдете, чтоб меньше вопросов задавали – дескать, откуда такой молодой гость? Что-то не слышали, – вполне резонно заметил старый князь. – В Берестье, или, даже лучше, во Львове, пристанете к большому каравану – так и правдоподобнее, и безопаснее – с ними доберетесь до Пешта, потом – в Дубровник, то уже веницианского дожа земля. Сядете в Дубровнике на лодью – дукатов у вас будет вдосталь – доберетесь в Равенну, ну а уж там – и до Рима недалече. Где Иннокентия-папу искать – то я вам подсказать не смогу, – Всеволод Мстиславич развел руками. – Увы. Сообразите сами. Все нужное к походу получишь, дукаты – прямо сейчас. Верно, Ирчембе-княжич?

Князь повернулся к посланцу монгольского хана, и тот, кивнув, подошел к двери. Приоткрыл, щелкнул пальцами… Тотчас же кто-то передал ему увесистый с виду мешок, содержимое которого сотник, недолго думая, высыпал к ногам молодого заболотского боярина:

– Смотри, друже Павел! Считай.

– Да я вам верю!

– Не уж, друг мой – нам четкая расписка нужна.

Это он верно заметил – при дворе монгольских ханов денежки считать умели, такие сидели крючкотворцы-души бумажные – оторви да брось! Вообще-то, как помнил Ремезов, именно в монгольской империи появились первые бумажные деньги… вот прямо в эту эпоху, или чуть-чуть позже.

Монеты с изображением венецианского дожа (дукса – отсюда и название) оказались увесистые – около пяти граммов – и, к удивлению Павла, серебряные, хотя вроде бы как дукатам положено бы быть золотыми. Может, с конца века? А сейчас – вот так…

Кроме дукатов, имелись еще и другие похожие на них денежки, тоже серебряные, кои старый князь обозвал «денариус гроссис» или просто – «грошами».

– Гроши эти в Генове чеканят, – охотно разъяснил Всеволод Мстиславич – видать, «монетная» тема была ему очень близка, – это хорошие монеты, «толстые», оттого и название такое – «гросс» – «грош». В германских землях тоже подобные же чеканят, только зовут пфеннингами, в разных землях чеканят, в геллере – тоже, из еще «геллерскими пфеннингами» зовут, но ты от таких монет подальше держись, Павлуша – меди в них добавляют изрядно. Ну, коли что – толмача своего спросишь, он в этих делах сведущ.

– Толмача?

– Его, – князь повернул голову к воеводе. – Емельян Ипатыч, покличь!

Толмач оказался своем еще молодым парнем, на вид лет пятнадцати, вряд ли более – росточка среднего, худой, словно тростинка, тонкорукий, лицо худощавое, вытянутое, волосы длинные, прямые, темные, и непонятно какого цвета глаза – слева посмотришь – светло-синие, а справа – как бы и зеленоватые вроде. Одет, как немецкий подмастерье или приказчик – куцая курточка светло-коричневой шерсти, да узенькие темно-голубые суконные штаны-чулки, на ногах – башмаки кожаные. Вроде бы и совсем простая одежка, однако ж – все доброго сукна, и крашена, видно сразу, на совесть – не какой-нибудь там черникой ягодой. На груди – тонкая серебряная цепочка блестит с небольшим медальоном, пояс узорчатый, к нему кошель привешен, кинжалец узенький да гребень узорчатый, такой бы больше девке к лицу, нежели молодому парню. И вообще, отрок сей видом своим напоминал капризную девчонку – надутые губы, опущенные долу глаза – кажется, вот-вот заплачет. Хотя, черт с ним, с внешностью – был бы толмач хороший.

– Зовут Марко, – ничуть не гнушаясь, самолично представил толмача старый князь. – Марко Грач.

Павел хмыкнул – уж на грача-то сей отрок вовсе не походил… ну, может, самую малость.

Марко смущенно поклонился.

– Сам из Каринтии, фрязин, сирота. Толмач хороший – его мне заморский гость Федор Мга, староста купецкий, еще по весне присоветовал. Ты, Павлуша, ежели его о чем-то спросить хочешь, так не стесняйся, спрашивай.

Кивнув, Ремезов тут же осведомился про языки – какие именно переводчик знает?

– Знаю ломбардский, флорентийский, могу говорить, как в Риме и как на Сицилии, – тихим, но неожиданно твердым голосом принялся перечислять юноша. – Так же знаю баварскую и швабскую речь, понимаю саксонцев и померанцев – но хуже.

– А латынь?

– Латынь – само собой! – Марко сверкнул глазами – обиделся, что почему-то приняли за неуча, повел плечом. – Я два года изучал семь свободных искусств в университете славного города Болонья! Знаком с сочинениями Блаженного Августина, Боэция, Марка Авре…

– Ну, хватит, хватит, – поспешно замахал руками князь и, глянув с усмешкой на Павла, добавил: – Этак он до вечера рассказывать будет.

По-русски толмач говорил чисто, но с явным акцентом, чуть растягивая с придыханием гласные и немного «акая» – «Ба-алонья», «А-августин»

– Добро, – приложив руку к груди, Ремезов почтительно поблагодарил князя за толмача.

– Хороший, хороший парень, – снова похвалился Всеволод Мстиславич и, взглянув на Марко, шевельнул пальцами. – Теперь, отроче, ступай. Сам собирайся, да за другими пригляди.

Толмач, поклонившись, ушел, плотно прикрыв собой массивную дубовую дверь, и старый смоленский князь вновь перевел взгляд на Ремезова. Ласковый такой взгляд, как у доброго дедушки:

– Может, ты, Павлуша, спросить чего хочешь?

– А и спрошу, – обнаглел заболотский боярин.

В конце концов, раз они тут за него все решили, так почему б о себе не подумать… даже не о себе – о Полинке, о людях своих верных.

– Дружину свою с собой не бери, – тут же предупредил Всеволод Мстиславич. – Пущай сидят в вотчине, а ты у нас будто бы с поручением в Сарай послан. Ну, вот, вместе с Ирчембе и отъедешь… На самом-то деле мы с ним твоих братцев отправим да соседа – Телятникова-боярина… – князь вдруг засмеялся, тихонько так, дребезжаще, словно лобзиком тонкую жестяную пластинку пилили. – Ведаю, на всех троих зуб у тебя.

– Ирчембе доложил? – невежливо спросил Павел.

Всеволод Мстиславич кивнул:

– Он. Ведаю, ведаю, что в вотчине твоей творилося – правда, доказательств-то у тебя нет… Ну, ведь нет же?

– Нет, – со вздохом признался Ремезов. – Ни против Телятникова, ни против братьев.

– Потому и язм их наказать не могу – за что? – князь вновь потеребил бородку. – Вот и надумал отправить их с глаз подале – в Сарай. А уж Ирчмебе там за ними присмотрит.

Павел, в который раз уже, подумал о том, что старый смоленский князь и старый дурень – это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Умен, умен Всеволод Мстиславич – ишь как все обставил, уладил… будто знал, что примерно о том же и Ремезов сейчас будет просить. И попросил бы… да вот уже было незачем.

– Вижу – рад, – проницательно усмехнулся Всеволод Мстиславич. – Не беспокойся, за вотчиной твоею присмотрим… и людишки твои, дружина, там же останутся…

Второй раз уже повторил! Мол, на своих людей не рассчитывай. Почему так? Ведь, казалось бы – наоборот-то куда как лучше. Взял б в поход дальний дружину малую – Митоху, Микифора, Окулку-ката, Неждана… Взял бы… так ведь нет! Даже оруженосца, даже слуг – и тех князь не разрешил. Мол, внимание привлекать не надо. А ну как кому надо – верней, кому не надо, узнают, что дружины боярской в заболотской вотчине нету? Так тому и объяснение – мол, сопровождают своего господина в Сарай с поручением важным. Почему б этак не сделать? Одначе не захотели того ни князюшка, ни Ирчембе-оглан.

– Своих людей тебе дам, Павлуша. Самых верных.

Ремезов хмуро кивнул: понятно, тут больше и спрашивать нечего. Людишки те, князю верные, за посланцем будут присматривать, шпионить, и первый соглядатай наверняка – толмач Марко, недаром же его Всеволод Мстиславич нахваливал. Старый смоленский князь зря болтать не будет – все с умыслом. И этот еще, Ирчембе-оглан, друг называется! В ту же дудку дует… точнее, это князь – в его… в ханскую. Скорее всего, даже, тут и не в смоленском князе дело – в монголах. Ну, Ирчембе…

– Что, даже слугу верного нельзя?

– Нельзя, Павлуша! Да не переживай, людишек у тебя будет с избытком, все опытные, закаленные – можешь им, как мне, верить.

Ага, верить… Как же! Доверяй, но проверяй, именно так старый князь всегда и действовал.

Что ж – придется делать то, что сказано, деваться некуда, попробуй-ка, откажись! С другой стороны – с недоброжелателями, сволочугами этими, хоть как-то решилось. Пущай себе едут в Сарай… а лучше бы – и подальше. Ирчембе уж точно за ними присмотрит – не убегут, да и к пакостям разным людишек своих подстрекать им из степей несподручно станет.

– Помни, Павлуша, дело твое – тайное! Язык за зубами держи.

– Понимаю, княже. А все же, что за люди-то будут?

– Марко ты уже знаешь, а остальных, как отправишься, увидишь. Незачем раньше.

Всеволод Мстиславич покряхтел и зябко потер руки:

– Время с боярышней своей проститься – дам. Но о тайне – не забывай, помни.

– И вот еще, – выступил из своего угла Ирчембе-оглан. – Вот…

Он протянул Ремезову овальную пластинку, небольшую – с ладонь. Золотую, с изображением тигра… Пайцза! Ежели революционными терминами пользоваться – мандат, сами Ильичом подписанный.

Спасибо и на этом.

– Вот теперь всё, Павлуша, – давая понять, что аудиенция закончена, Всеволод Мстиславич поднялся с креслица. – Серебришко-то собери, да ступай. В вотчину сегодня не торопись – завтра, вместе со всеми, отъедешь.

Вечернее солнце тянуло длинные черные тени от башен детинца-кремля, вниз, по склону холма, через овраги, через Рочеевку-реку. Самую длинную тень – далеко за Рочеевку – отбрасывал недавно выстроенный на Воскресенской горке храм – высокий, на загляденье!

За детинцем, на берегу Рочеевки, густо поросшем красноталом и вербою, опустив босые ноги в воду, сидел, удил рыбку, Убой. Густые заросли краснотала скрывали широкую спину волхва от случайных взглядов тех, кто мог пройти по рыбацкой тропинке, смородиной, брединою и ивами тянувшейся вдоль речушки к Днепру. Мало кто ходил по ней в сей предвечерний час… хотя – вот, смеясь, пробежали мальчишки, тоже с удочками, с добычею – серебристой, на куканах, рыбешкой.

Вздрогнув, кудесник прислушался к смеху… выждал, когда ребячий смех стихнет вдали, у Днепра, да, как только длинная тень Воскресенской церкви упала на старую, некогда побитую молнией, березу, что росла на другом берегу речки, бросил удочку, встал, прислушался – так выжидает добычу волк.

Невдалеке вдруг заржала лошадь. Потом послышались чьи-то шаги… волхв немедля скрылся за брединою… впрочем, тут же вышел, поклонился:

– Здрав будь, воевода великий!

– Покуда еще не великий, – усмехнулся в рыжие усы коренастый, в зеленом нарядном плаще, человек лет сорока, державший себя так, будто и в зарослях сейчас находился – в хоромах.

Рыжая, как и усы, округлая борода его, наверное, больше приличествовала какому-нибудь мастеровому – кузнецу, ювелиру, или даже богатому купцу, но никак не боярину, коим, судя по одежде, все же являлся. По одежде – боярин: длинная туника из тяжелой ромейской ткани с золотым узорочьем, темно-красные, с серебристой вышивкой, сапоги, украшенное жемчугами оплечье, бобровая шапка, браслеты, на широком поясе – меч в богато украшенных ножнах. Боярин… больше того – воевода! По одежде – так, а вот по повадкам, по поведенью, по оглядке опасливой, по суете – боярин все похлопывал себя по бокам руками, похлопывал как-то нервно, словно бы чего-то побаивался или чувствовал себя не в своей тарелке.

– Не великий еще, но, Бог даст, скоро им стану.

– Дай-то Бог, дай-то Бог, Еремей Богатович! – с подобострастием – насколько уж смог – поклонился кудесник.

Воевода прищурился:

– Давно ждешь, Убой?

– Да сколько б ни ждал – твоя на все, батюшка, воля.

Вот эти слова воеводе понравились, он и улыбку довольную скрывать не стал, не счел нужным – кого стесняться-то? Убоя-татя, бывшего, к тому же волхва?

– Вовремя ты, Убое, в град наш пожаловал.

– Дак, как и обещался, батюшко. Как явился, сразу тебе весть подал… вижу, получил весточку.

– Получил, получил, – воевода Еремей суетливо оглянулся и продолжал уже более тихим голосом: – Нужен ты мне, Убой, вот что.

– Так послужу!

Волхв молодецки выпятил грудь, от чего совсем перестал напоминать человека уже пожившего, матерого, даже морщинки у глаз Убоя разгладились, помолодело лицо.

– Послужишь, послужишь, – ухмыльнулся Еремей, – Куда тебе от меня деваться-то? Разве под ката топор? Делов-то на тебе кровавых… Ладно, ладно, Убое, не кривься – за то и ценю. Ну да болтать нынче с тобой некогда – собирайся в дороженьку дальнюю.

– А что мне собираться-то? – кудесник пожал могучими плечами.

Благообразно подстриженная борода его дернулась, словно бы на ветру – правда, ветра-то не было. Так просто дернул бородой Убой, усердие выказать, ибо не дурак был, хорошо понимая, что без воеводы Еремея Богатова он никто и звать его – никак. А с воеводой… с воеводой можно было творить взаимовыгодные дела.

– Чего мне собираться-то, батюшка-воевода? – снова повторил волхв. – Куды пошлешь, туды и отправлюсь. А мое все – при мне.

Он красноречиво кивнул на котомку, поспешно сгоняя с лица кривую улыбку. Мало ли, что там воевода подумает?

– В полночные страны поедешь! Не сам по себе… за человечком одним будешь приглядывать, а потом, как вернетесь – все мне обскажешь, как есть. Глаз с него не спускай, ходи повсюду рядом… но и себя между делом не выдавай, пасись. И, ежели человечек тот от кого какие грамотцы поимеет – те грамоты выкради и мне предоставь!

– Сладим! А что, батюшка, за человече-то?

– Узнаешь. Вот тебе серебряхи, – запустив руку в висящий на поясе кошель-«кошку» или «мошну», – Еремей Богатов отсыпал волхву горсть мелких немецких монет-пфеннингов, отсыпал не так, чтобы густо, но и не мало – в самый разок. – Купишь себе кольчужицу новую, щит, копье, шелом. Ну и саблю или секиру – чем ты лучше владеешь?

– Палицей, батюшко.

– Ну, тогда палицу или шестопер. Явишься завтра – тверез, оружен и красен – имей в виду, за тебя перед князем самим поручился. Голову почти на отсеченье дал, что ты добрый воин.

– Я, батюшка, добрый и есть.

Снова оглянувшись по сторонам, воевода прищурился:

– Речь немецкую не забыл еще?

– Помню, батюшко.

– Смотри, никому об том не скажи. Пускай не ведают, а ты все слушай, да мотай на ус.

Закатное солнце било в распахнутые настежь двери, освещая внутреннее убранство корчмы – длинные, с набросанным кучками сеном, столы, лавки, и галдящих людей – небогатых купцов, приказчиков, мастеров, да младших княжьих дружинников – гридей. Пиво в корчме оказалось выше всяких похвал – пенное, густое, тягучее. Ремезов выкушал уже третью кружку, ощущая, как где-то глубоко в душе рвется в высь необъятная любовь ко всем ближним. К этом вислоусому мужичку с дребезжащим смехом, к воину с длинным мечом и застрявшими в окладистой бороде крошками, к седому сопящему деду с большим красным носом – ну, чем не Дед Мороз? К приблудной тощей собаке, то и дело заглядывающей в корчму и, помахивая хвостом, просящей хоть что-нибудь, к хозяйскому коту – черному, мохнатому, важному, что подремывал у самого очага, время от времени лениво приоткрывая зеленые, с желтоватым отливом, глаза… к прошмыгнувшему мимо мальчишке – лохматому, сопленосому, смешному. Ишь, как суетится отрок – видать, тоже хозяйский служка… Кстати, надо бы заплатить…

Павел опустил руку к поясу… и вздрогнул. Кошеля на месте не было! А ведь вот только что – трогал – был! Значит…

Лохматый мальчишка бочком-бочком пробился к выходу и вдруг побежал, сдернул так, будто собаки за ним гнались… и в руках его Ремезов явственно приметил кошель! Его собственный, украденный только что вот этим сопленосым шпынем!

– Эй, эй! Татя держи!

Живо вскочив на ноги, молодой человек оттолкнул завалившегося на него, уже успевшего хорошо поднабраться соседа, и, пробкой вылетев наружу, бросился следом за вором, благо тот, как ни старался, не успел еще далеко убежать. Во-он, у Чуриловки-речки пятки сверкали.

Ах ты ж, гад!

Ремезов прибавил ходу, с удовлетворением понимая, что ворюгу он непременно догонит, и уже очень скоро. Хоть тот и несся, как заяц, да не всяким там сопленосым тягаться с сильным да выносливым молодым воином, каким и был Павел. Мальчишка, похоже, тоже хорошо понимал это, и пару раз уже затравленно оборачивался, однако краденого из рук не выпускал. Упорный, гаденыш! Ла-а-дно…

Промчавшись вдоль речки, воришка и преследующий его по пятам заболотский юный боярин резко приняли вправо, к детинцу.

Во, дурень-то! – сворачивая, обрадованно подумал Ремезов. И куда ж он рвется-то? Там же стена, вал…

Не добегая до вала, отрок рванул в густые кусты бузины, сирени и жимолости, в густое зеленое месиво из переплетенных ветвей, кои тут же жалобно затрещали – Павел пер напролом. А воренок оказался вертким, скрылся уже в самых зарослях и… вроде бы как пропал.

Павел застыл, осматриваясь.

Куда ж, интересно, делась эта шкодливая сволочь? Не сквозь землю же провалилась! Наверняка притаился где-то рядом, в кустах, дурень.

– Эй, выходи! – сплюнув, громко предложил Ремезов. – Выходи, говорю, хуже будет!

Ага… где-то слева чуть шевельнулись кусты, и Павел тут же подскочил туда, выхватив для устрашения саблю…

– Здрав будь, Павел Петрович.

Вот это номер! Молодой человек чуть саблю из руки не выпустил, увидев вышедшего из-за кустов дородного княжьего воеводу.

– И тебе здоровьица крепкого, Емельян Ипатыч. Ты хоть как…

– Идем, – оглянувшись по сторонам, тихо промолвил воевода. – Князь старшой видеть тебя желает.

– Так ведь видались уже…

– В тайности! За мной шагай, Павел… Да, вот мошна твоя – возьми.

Протянув краденый кошель, воевода повернулся и грузно затрещал кустами. Убрав саблю, Ремезов тотчас же последовал за ним, на ходу привешивая кошель к поясу. Росшие вокруг кусты стали еще гуще, темнее, а вот уже свет совсем померк… лишь где-то впереди тусклой оранжевой звездочкой вспыхнул факел.

Подземный ход! – ахнул про себя Павел. Так вот оно в чем дело-то! Значит, тот юный воренок…

Шли не очень долго, но и не так, чтобы мало, по прикидкам Ремезова – минут двадцать, покуда не поднялись по шаткой лесенке в какой-то амбар, из которого и вышли, оказавшись на заднем княжьем дворе, где, впрочем, тоже долго не задержались – пробравшись сенями в длинную горницу с низеньким потолком и топившейся по-белому печью.

– Жди, – коротко бросил Емельян Ипатыч, скрываясь за неприметной дверкою.

Перекрестясь на висевшую в углу икону Николая Угодника, Павел послушно уселся на лавку… и тут же вскочил, кланяясь, увидев вошедшего в горницу князя.

Милостиво кивнув, Всеволод Мстиславич уселся на принесенный воеводою стул с подлокотниками и невысокой спинкой. Посидел, посмотрел на молодого боярина пытливым взглядом следователя НКВД и неожиданно улыбнулся:

– Ведомо мне, что ты в Кракове-граде делал.

Ремезов дернулся было:

– Так, батюшко…

– Только не скажи, что ты там татарам помогал, – отмахнулся князь. – Не так то. Боярышню вот себе сыскал, да многих упас… то мне потом гости польские рассказали. И то – славно!

Уже приготовившийся к худшему Павел недоуменно вскинул глаза.

– Что смотришь? – поправив на голове скуфеечку, хохотнул Всеволод Мстиславич. – Думаешь, мне легко было татарам рать дать? Понимал ведь, куда и зачем посылаю. Одначе не дал бы – и что? Что б с княжеством было, с людьми? Молчишь?

– Ничего хорошего б не было, – скромно отозвался боярин.

Князь довольно кивнул:

– То-то! И твою б вотчину сожгли, а тебя б самого – убили. Но, ты не думай, что все позади уже – татары в любой час с набегом вернуться могут, и тогда…

– Да понимаю я все, – не выдержал молодой человек, – И про мунгалов-татар, и про рать нашу, и про то, что подчиняться им должны… пока… пока силу не соберем!

– Верно ты говоришь, – прищурился старый правитель. – Очень верно. Чую, мы с Емельян Ипатычем в тебе не ошиблись. И вот какое дело у нас…

Ремезов навострил уши, готовый уже, кажется, ко всему… но только не к тому, что услышал.

– Все так, как и при Ирчембе сговаривались, – все так же, по-ленински щурясь, негромко продолжал Всеволод Мстиславич. – Ты во фрязинскую сторону едешь, в Рим-город, ищешь Иннокентия-папу, встречаешься… только встреча та для тебя – не главная. Главная – другая… С императором Фридрихом!

– С Фридрихом? – Ремезов уже начинал о чем-то догадываться, все ж не тупой был – кандидат наук, как-никак.

Фридрих Второй, Штауфен – по-немецки – фон Гогенштауфен. Король Сицилии, римский король, король Германии… точнее – император Священной Римской империи… и лютый враг римского папы. Всегда ввязывался в итальянские дела, воевал, намереваясь объединить Италию под своей властью. Сторонники Фридриха в итальянских городах – гибеллины. Сторонники папы – гвельфы… так, кажется. Германские же дела пущены на самотек – привилегии князьям и все такое прочее. Отношения с папой – понятно, какие, с тевтонцами-ливонцами – сложные. Тевтонцы – вассалы, именно им Фридрих не так давно передал земли пруссов – взвалив на рыцарские плечи большую проблему. Фридрих Штауфен, последний император Европы, если так можно сказать о Священной Римской империи (позднее, с добавкой – «германской нации»), образованной в десятом веке германским королем Оттоном Первым, захватившим Рим. Ах, если бы крестоносцы были верны своей вассальной присяге, если бы император Фридрих не погряз в италийских делах, а больше бы занимался собственно германскими землями… Фридрих – яростный враг папы, православные – тоже. Так, может сплотиться против папы… и тех же монголов по принципу «враг моего врага – мой друг»? На то, верно, и рассчитывал хитрый смоленский князь, а заодно и… Ярослав, великий князь Владимирский без монгольской поддержки – никто, земля его в – руинах… отсюда вытекала возможность весьма любопытных коллизий, скажем, еще и с привлечением князя Даниила Галицкого…

– Если б Фридрих смог нам помочь против монголов… – князь продолжал говорить, но Ремезову уже давно все стало ясно.

– Вот знак, – подозвав Павла ближе, Всеволод Мстиславич снял со среднего пальца массивным золотой перстень с печатью – «Вс. Мстсвч кнз. Смлнск» – «Всеволод Мстиславич, князь Смоленский». – Как встретишься – покажешь Фридриху. На словах же передашь – кроме смоленского князя, еще и великий владимирский князь Ярослав о том же просит. Пусть шлет гонцов император, шлет тайно, и, ежели тебе волю свою благую выкажет – пусть тоже знак даст… перстень или еще что, не важно.

– Понимаю, – Ремезов благоговейно спрятал перстень за пазуху. – Исполню все в точности, не сомневайся, княже!

– А я и не сомневаюсь, – неожиданно расхохотался правитель. – Ведаю – боярышню ты свою любишь вельми. А она ведь здесь, в вотчине, остается…

Что ж, понятно – спасибо за откровенность!

Подумав так, Павел, естественно, вслух ничего не сказал, лишь поклонился. Однако ж князь еще не закончил:

– О спутниках твоих предупрежу особо! Их Ирчембе знает, мунгалы… Доверяться можешь только Марко, толмачу, и еще одному человеку, младшим воеводой Еремеем присланным, Убоем звать. За этих если не я, так воеводы ручаются, за остальных же не скажу. Приглядывайся, пасись! Будь осторожен.

В дальний путь отправились уже через пару дней, за время которых Ремезов успел попрощаться с Полиной и лично убедиться в отъезде главных подозреваемых в организации творившихся в вотчине несчастий: боярина «Битого Зада» Телятникова и братцев – Анкудина с Питиримом. Дюжий Телятников и аскетично-сутулый Анкудин, судя по их угрюмому виду, поездку в Сарай восприняли как-то не очень, а вот другой братец, щекастый кудряш Питирим, выглядел вполне довольным и даже радостным. Все трое, в окружении взятых с собой слуг – кого уж дозволили, – подгоняя коней, заняли место сразу за Ирчембе-огланом, по здешнему – почетное, впрочем, и там промеж собой препирались. Так, ругаясь, и отъехали – и черт с ними! На какое-то время проблемы вотчины, похоже, что решены… если только… если только за всеми случившимися в последнее время невзгодами стояли вовсе не братья, и не боярин Телятников, а совсем иные люди. Хотя, честно сказать, больше-то было и некому.

И все же Ремезов отправлялся в путь с тяжелым сердцем, и хмурое настроенье его еще более омрачал резко усилившийся дождь, с утра еще просто накрапывавший, а ближе к обеду превратившийся в самый настоящий ливень. Впереди, не так уж и далеко, рвали низкое, затянутое фиолетово-черными тучами небо синие молнии, дорога прямо на глазах раскисала, превращаясь в непролазную грязь… Хмуро на душе было, и не только у Павла, а, пожалуй, у всех, кроме, как ни странно, юного толмача Марко. Тот откровенно радовался, гарцуя на смирном кауром коньке, улыбался, а, нагнав молодого боярина, даже выкрикнул:

– Говорят, уезжать в дождь – это к счастью!

Ремезов скривился: к счастью ли? Ну, раз говорят – может быть, оно и верно. Да и нечего особо грустить – вроде бы все неплохо сложилось: главное, вражин за три девять земель отправил… И туда же, за тридевять земель, отправился сам – правда, в другую сторону. И что там, впереди, ждало? Тяжкий путь, неверные – глаз да глаз – спутники и, очень может быть – гибель. Но, делать было нечего – не откажешься, нужно было ехать, к тому же… к тому же вдруг появился шанс сделать что-то важное не только для себя и своей любимой, не только для своей вотчины, а для всей русских земель! Осознание этого как-то окрыляло Павла, ибо настоящий мужик, человек, не может без великой цели, чахнет без нее, постепенно превращаясь в самого гнусного, обросшего шмотками, обывателя и паразита, живущего лишь ради себя, ради своей ненасытной утробы. Жить… нет – существовать, обманывая – не себя, других – воплями про то, что «нужно кормить свои семьи», а на самом-то деле… Себя-то ведь не обманешь, хоть и каждый обманываться рад, ибо без достойной – для всех людей, не для себя – цели – и жизнь не в жизнь. И все эрзацы – красивые машины, дайвинги, кабаки, бабло, бабы – цели-то не заменят. Если, конечно, человек – человек, а не гнусный червь-обыватель, живущий по сатанинскому принципу – «ты этого достоин» и «бери от жизни все»… А Ремезов-то как раз червем не был.

Хмурилось небо, все ближе сверкали молнии, гремел в небесах гром, а дождь грянул с такой силой, что уже и ехать невмочь, так что каравану пришлось свернуть в лес, под густые кроны деревьев. Под ударами молний испуганно прядали ушами кони, барабанили по листьям тяжелые капли, под копытами лошадей, под телегами образовались глубокие лужи…

– Ты прав, Марко, – повернувшись в седле, неожиданно улыбнулся Павел. – Отъезжать в дождь – это к счастью. Только ехать то мы в этакий ливень не будем, переждем чуть-чуть.

– Думаю, долго придется ждать, господин.

– Долго?

Ремезов хитровато прищурился, ибо только что заметил то, на что еще не обратили внимания его озабоченные и промокшие насквозь спутники. Улыбнулся, кивнул на большую, у самой телеги, лужу:

– А глянь-ка, Марко – что там?

Юноша опустил взгляд… и удивленно хлопнул ресницами. Щурясь от внезапно ударившего в глаза острого золотого лучика, бьющего прямо из лужи… ибо так, в этой грязной глубокой коричневой луже уже отражалось солнце! А в небе, на глазах прояснявшимся яростной чистой лазурью, вставала яркая разноцветная радуга.