Неширокая речка петляла меж холмами, вилась, то сужаясь меж кручами, то разливаясь на плесах, перекатывалась, шумела разноцветными брызгами на порогах, играла серебристою рыбой, сверкала отраженным солнышком, радуясь погожему летнему деньку. На левом берегу купались ребятишки, разбегались, ныряли с мостков – то-то весело, то-то шумно! Разбежаться, оттолкнуться ногами как можно сильней, пролететь в воздухе, зависнуть на миг, словно птица и – головой вниз, в омуток, прохладный, глубокий. Потом вынырнуть, отдышаться, и – айда с сотоварищами в догонялки, до тех пор, пока губы не посинеют, да не покроется гусиною кожею тело… впрочем, долго все ж не купались, потому как страда, сенокосы – каждая пара рук на счету. Прибегут, в воду запрыгнут, поплавают немножко и…

Не шибко торопясь, вывернул из-за плеса челнок, обычная лодочка-однодревка. Сидевший на корме с веслом мужик – кряжистый, с бородищей замшелой до пояса, с руками узловатыми, сильными, словно корни, бровастый, со взглядом смурным – услыхав шум, насторожился, да, завидев отроков, повернул поскорей челнок к берегу, спрятался, укрылся под ивами да ракитами, что до самой воды кудри свои зеленые свесили. Зацепился мужичага ручищею узловатой за ветку, притянул поближе челнок… выглянул осторожненько, посмотрел, послушал, да, подумав, ожерелье с шеи рванул – знатное ожерелье, из мертвых птичьих голов, такие только волхвы-кудесники носят. Разлетелись головы мертвые по сторонам, в воду попадали – путник, видно, тому был и рад: нож широкий из-за пояса выдернул, да по бородище – откромсал наполовину, глянул в воду – плюнул да выругался премерзко – еще страшнее, чем было, стало. Почмокал губищами стариковскими… впрочем, не такой уж он был и старик, ежели хорошо приглядеться: губы, лицо смуглое, стариковские, да, а руки, а стать – еще хоть куда, еще есть силушка немереная, и ухватка с ножом управляться есть. Да что там с ножом! Зыркнув вокруг темными омутами-глазами, наклонился кудесник к днищу, поднял мощный охотничий лук – не на белку, нет, таким оленя, кабана бить, а то и медведя – снова почмокал-подумал, да со вздохом хватанул по тетиве ножичком – ох и звук же случился, словно сердце лопнуло у кабана… у тигра! Харкнул кудесник в воду, высморкался, да, размахнувшись, забросил лук в ракитник, далеко-далеко. Тут как раз и ребята с речки на луг побежали – сено, видно, косить.

Ухватился волхв за весло, выгреб на середину и снова поплыл себе челн по течению, ни быстро, ни медленно, ни далеко, ни близко – свернул за излучиной к тропке, причалил в камыши. Кудесник на берег выскочил, осмотрелся кругом, словно зверь дикий, положил у чернотала котомку, да, нож выхватив, – к челноку. Ударил в днище, потом еще раз, и еще – за три удара большую дырищу пробил, накидал в лодку камни, тут же, в камышах, притопил. Затем снова заоглядывался, прислушался, принюхался – носище рассупонил – ровно жерло у печки, ноздри диким кудлатым волосом поросли! Ничего подозрительного не заметив, уселся на корточки волхв, рассупонил котомочку, перекусил наскоро вареною щучиной, голову обсосав, в реку выбросил, да, руку в котомку засунув, вытащил огниво, осмотрел, обратно убрал, потом еще пошарил – солнышко на кольцах узорчатых заиграло, потом – на колечках, а уж напоследок… напоследок сверкнул, вспыхнул в узловатой ручище браслетик серебряный, с крестиком, да с уточками, у уточки в клюве – по шарику-солнышку. Об порты браслет потерев, прищелкнул кудесник языком, повел кустистой бровью довольно. И то дело – вещица цены немаленькой, сразу видно – не в деревенской кузне сработана. В Смоленске, а то и в Киеве или даже в Царьграде!

– А может, и в земле немецкой, – прошептал волхв и, щурясь от кинувшихся в глаза солнечных зайчиков, спрятал браслет обратно.

Завязал-засупонил, кинул котомку за плечо, да, поглядывая по сторонам, зашагал себе по тропе в сторону Смоленского шляха.

Тенистая дорожка, выбежав из перелеска на солнышко, пошла дальше лугом с медвяным клевером, с ромашками, с одуванчиками, васильками, фиалками…

Ирчембе-оглан то и дело с седла чуть не до земли свешивался – что и говорить – джигит! – каждый цветок, каждую травинку знал, показывал, словно б все эти ромашки, фиалки да колокольчики именно ему и принадлежали, либо были им лично взращены.

– Это вот, красные с белым, друг Павел – кошачьи лапки, если их в воде заварить – от многих болезней помогут. А вон там – иван-чай…

– Ну, его-то я знаю!

– А за ним, смотри-смотри, таволга! Чувствуешь, как от стеблей медом пахнет? Ах, Павел, видал бы ты, как степь-матушка красива! Сколько там цветов, трав, словно бы вниз опрокинулось небо, да так на земле и осталось бескрайней степью. Очень красивая, и во всякое время – разная. Весной, когда взрастают свежие травы – нежно-зеленая с красными озерами цветов, в начале лета – серебристая, с небесно-голубыми пятнами шалфея, в конце, когда отцветает ковыль – золотая. Ах, если б ты видел! Ничего, вот приглашу тебя в гости в свое кочевье…

– Ты прямо поэт, друг мой! – искренне поразился Ремезов, никак не ожидавший от своего старого приятеля подобных романтических откровений. – Не увлеклись мы с тобой цветами? Гонец-то во-он уже где!

– Догоним.

Гонец – молодой светловолосый парень с двумя дюжими слугами, такой же, как и Павел, отпрыск знатного, но небогатого боярского рода – уехал уже на своем пегом коне далеко вперед, почти скрылся за поворотам, у сосняка… Впрочем, друзья нагнали его быстро, взбив лошадиными копытами желтую дорожную пыль. Ехали весело – сотник со свитой, да Ремезов со своей верной дружиною. Многих, правда, не взял – страда. Прихватил Митоху-наемника, да плечистого оруженосца Неждана, да Микифора с Нежилой. Князь смоленский Всеволод так через гонца и наказал – явиться с малыми силами. Ненадолго, дня на два-три всего-то.

Отплевываясь от пыли, Павел догнал приятеля:

– Эй, Ирчембе, а ты откуда узнал про гонца-то?

– Да уж – узнал, – повернувшись, приосанился тот. – Я ж тебе сразу сказал, что пришлет князь посланца.

Ремезов хмыкнул:

– Много ты чего знаешь, друже. Думаю, гораздо больше, чем говоришь.

– Приятно слышать такие слова! – широко улыбнулся степняк. – Значит – не зря на свете живу, значит, есть еще от меня польза. Ну! Держи спину бодрей, дружище!

– Знаешь, что-то мне неспокойно, – вытирая с губ пыль, признался Павел. – Как подумаю, что тот упырь, что чуть было Полинку мою не убил, где-то рядом ходит…

– Не думаю, чтоб рядом, – сотник покусал травинку. – Наверняка сбежал уже твой упырь… сам же сказал – челнок ваш украли.

– Челнок-то и мальчишки сдуру могли затопить. Теперь когда еще признаются. Окулко-кат, правда, обещался дознание провести.

– Христородица ему в помощь!

– И нам.

– И нам, верно говоришь, друже.

Согласно кивнув, степняк хлестнул коня плетью – вмиг умчавшись вперед, к соснам. Следом за Ирчембе рвануло и все его молчаливое воинство, снова вздыбив за собой пыль, сквозь которую пришлось пробираться Павлу. Вот ведь, попал же! Тьфу!

– Ты что плюешься-то, друг мой?

Повернувшись в седле, сотник ожидал у сосен.

– Не очень-то приятно, когда пыль на зубах скрипит, – подъехав, честно признался Ремезов. – Ты, друже, не мог бы как-нибудь поспокойней ехать?

– Пыль, говоришь, на зубах? Что ж, в походе бывает, – Ирчембе-оглан вдруг приложил руку ко лбу, закрывая глаза от солнца, и продолжал уже куда как более напористо: – А что это там блестит, видишь?

– Да где же? – оглянулся боярин. – А! Вижу. Чай, речка!

– Вот и выкупаемся, устроим привал, – довольно подмигнул Ирчембе. – На том берегу, во-он, косами машут…

– Скажи своим людям, чтоб косарей не хватали, – на всякий случай предупредил молодой человек.

Сотник тут же приложил руку к груди:

– Не схватят, о чем разговор? Нешто мы князю вашему дурных дел прибавим?

– Ну, тогда поехали. Выкупаемся… Да! Гонца-то надо позвать… Эй, эй, Иван Елистратович!

Проскакав наметом вниз, к реке, всадники спешились, да, пустив лошадей пастись, бросились в прохладную воду…

– Вот оно, блаженство-то! – вынырнув, выкрикнул Павел.

Гонец Иван, Елистрата-боярина сын, с ним согласился:

– То верно.

Поддакнул и Ирчембе-оглан:

– И я с детства воду люблю. Помнится, когда еще совсем малым был, едва не утонул в неглубокой речке.

– Иди ты! – удивился Иван. – А говаривали, будто вы, мунгалы, вообще никогда не моетесь.

– Есть и такие, – согласился степняк. – Язычники. Считают, что в воде боги живут – и их обижать никак нельзя, грязь смывать – оскорбленье! Но я-то не язычник – христианин, как и все мои люди.

– Да я раньше еще по кресту у тебя на шее заметил, – хохотнув, гонец с головой погрузился в воду.

Ремезов тоже нырнул, поплыл саженками, да тут вдруг услыхал крик:

– Боярин-батюшко, глянь-ко!

На мели, в песочке, стоял оруженосец Неждан и что-то показывал на ладони. Любопытствуя, Павел, а за ним и сотник с гонцом подплыли, выскочили из речки.

– Ну, что у тебя тут?

– Да вот…

На широкой ладони парня белели мертвые птичьи головы.

Ремезов повел плечом:

– И что с того?

– Да тут и бечевка, за кусты зацепилась…

Помимо своего богатырского вида, Неждан еще отличался весьма острым умом, за что его и ценил молодой заболотский боярин. Ценил и к словам парня прислушивался – тот зря не болтал.

– Думаешь…

– Мыслю, не ожерелье ли это кудесника?

– Тогда надо челнок поискать, – подсказал Ирчембе.

– Что ж, господине, поищем. Сейчас пошарим у бережков, да в кустах.

Челнока не нашли, как ни шарились, да и некогда, честно говоря, было – пора и честь знать. Выкупались, отдохнули, перекусили малость ушицей – теперь и поспешать. Князя ждать заставлять – нехорошее дело.

– Челнока не нашли, боярин, – со вздохом доложил Неждан. – Зато нашли – вот… – он протянул какую-то палку… – Охотничий лук!

– Знатный какой! – Ирчмбе-оглан тут же и восхитился. – С такого лука – оленя да вепря бить! Не всякий в полную силу натянет.

Оруженосец вскинул глаза:

– Не из этого ли самого лука…

– Очень может быть! – резко оборвал Павел. – Ну да точно не скажет никто. Неждан, лук прибери – сгодится.

– Знамо, сгодится, – согласился парень. – Нешто такой добрый лук выкинем? Как тот… прежний его хозяин.

– Вот-вот, – Ремезов покивал, одеваясь. – Любопытно, зачем от него владелец избавился?

– А чтоб вниманья не привлекал. Видать, владелец-то его не из дружины, и не как боярин одет… а как странник. А зачем страннику такой лук? Подозрительно!

– Умный ты, Неждане, – усевшись в седло, Павел похлопал оруженосца по плечу. – Точно – странник. То есть – под видом странника.

– Тогда он к смоленскому шляху выйдет, куда и мы, – убежденно продолжил Неждан. – Или – уже вышел. Рекою добрался, и там же челнок краденый притопил. Мы в камышах там пошарим, боярин?

Ремезов махнул рукой:

– Давай. Только поспешайте уже.

– Да мы враз!

Челнок они все же отыскали, упорные, вот уж, поистине – кто ищет, тот всегда найдет. Тот самый оказался челнок, краденый. Лежал теперь на дне с пробитым днищем, тяжелыми камнями придавленный, хорошо, не шибко-то глубоко – видно. И – как раз напротив той тропки, что к Смоленскому шляху вела. Сказать по правде, Павла находка обрадовала – по всему выходило, некий гнусный злодей, так и не вычисленный, не пойманный, из вотчины заболотней в иные края подался. В Смоленск стольный вестимо! Ну и славно, что так, на душе спокойней.

Смоленск показался уже к вечеру, еще на подходе, у Смядыни, угрюмо рея громадой Борисоглебского монастыря, где как раз благовестили к вечерне. Колокольный звон раздавался и в городе, чем, ко всеобщему удивлению, откровенно наслаждался сотник Ирчембе-оглан. Ну, вот примерно так же, как и степными травами.

– Слышишь, слышишь, друже? Вот это вот, с хрипотцою – бомм-бомм – то в соборе на детинце звонят. А вот – чуть тоном повыше, поизящнее – это на Воскресенской церкви. Вон она – высоко, на круче стоит – оттого и звук сюда идет чистый. А вот, слышно уже – на торгу колокольцы забили. Малиновый такой звон, чистый – то Иван Богослов, выше тоном, басовитее – в Пятнице на Торгу, а с ней – сюда слышно – Николы Полутелого колокола сливаются… Ага, ага – вот словно сосульки весною закапали – дзинь-дзинь, дзинь-дзинь… То Никита Хромой, звонарь Кирилловской церкви, старается. Ах, до чего ж приятно душе!

Павел только головой качал – вот так степняк! Ишь ты… и оттуда все знает-то? Хм… откуда. Профессия такая – Ирчембе-оглан нынче Штирлицем у Субэдея работал.

Даже Иван Елистратов, гонец, заценил:

– А ты, господине мурзич, видать, живал в Смоленске-то?

– Живал, живал, – охотно согласился найман. – Считай, почти всю зиму провел при дворе Всеволода Мстиславича князя. Во все церкви ходил, колокола слушал.

Под малиновый колокольный звон в последних лучах закатного солнца и въехала в славный город Смоленск вся процессия – Павел с малой дружиной, гонец с охраною да монгольский сотник Ирчембе-оглан со своими людьми. Въехали чинно, сразу в детинец не подались, заночевали на посаде, у торговой гавани, на постоялом дворе на низеньком берегу неширокой речки Чуриловки. Ярмарка осенняя еще не началась, в людской пустовато было – места всем хватило всем. Оглановы найманы, правда, под крышу не пошли, расположились во дворе, под звездами – по-степному. Проснулись все, как и подобает, рано – с рассветом.

Первые лучики солнца, еще не жаркие, трепетные и нежные, как взгляд юной девы, зажгли золотым пожаром кресты церквей: Иван Богослова, «Немецкой божницы», Параскевы Пятницы. Длинная тень колокольни храма Николы Полутелого легла на торговую площадь, словно мечом рассекая ее надвое. А тень Кирилловской церкви, что в гавани, мачтой свалилась на покачивающиеся у мостков ладьи и рыбачьи лодки. Тихо было кругом в этот первый утренний час, впрочем, тишина держалась недолго. Вот где-то мяукнула кошка, залаял невдалеке пес, тут же подхваченный и всеми другими собаками. Запели петухи – у кого были, птицы загомонили – утки, гуси… Кто-то выругался, кто-то споткнулся, уронил медный таз – зазвенело не хуже колоколов. На посаде, над соломенными крышами изб потянулись дымы – люди готовили пищу. С утра, когда на целый день предстояла работа, нужно было хорошенько поесть, позавтракать вареною рыбой да полбою, да всем тем, что у кого есть – во множестве. А уже обед можно и половиной того перебиться, а вечером кушать вообще незачем – ведь работы все кончены, впереди только сон. Все это, правда, касалось лишь бедняков, хотя в те времена мало кто вообще наедался вдоволь. Нет, бывало, конечно – по большим праздникам, когда жрали (другое слово тут вряд ли уместно) так, что все обратно валилось… и все равно ели, ели, если – было бы что. Не думать о хлебе насущном могли себе позволить лишь очень немногие. Правда, сейчас, летом, в этом смысле было полегче – грибы-ягоды-орехи да рыбы в реке – век не выловить, вся как на подбор крупная, сытная: сиги, осетры, форель…. с руку – это мелочь, таких обычно обратно в речку выбрасывали – дорасти, а всяких там щук да окуней никто и за рыбу-то не считал. Летом рыбой и перебивались, осенью посложнее было – клевало плохо, а сети… за сети князю сперва заплати.

На пыльные улицы первыми выпорхнули подростки с удочками, весело перекликиваясь, помчались вниз, к реке. Следом потянулись крестьяне – у многих имелась в пригороде землица, большинство же – смерды – арендовали участки у князя, за что платили оброк и несли повинности: ремонтировали дороги, строили мосты, занимались извозом… ну и все такое прочее, по мере княжьей надобности.

А вот снова залаяли псы – злые, сторожевые, лохматые – защелкали выстрелами кнуты, замычали коровушки – то пастухи, собрав доверенных им телок, погнали стадо на выгон. На лодейках, у пристани, тоже проснулись, забегали, разложили на бережку костерки. Потянулся народ и на торговую площадь – купцы с мелким товаром, крестьяне с посада – репа, редиска, лук – что у кого уже уродилось, то и на продажу несли. Кто и молочко в крынках выставил – парное, первого удоя, а кто – тащил уже с реки только что выловленную рыбку.

За обжорными рядами засуетились гости-купцы – кузнечный товар выставляли, да сукно немецкое, бухарский аксамит, ромейские паволоки, шелк. Блюда златые-серебряные – больно глазам – на солнце сверкали, рядом – оружье, самоцветами да жемчугами усыпанное – находились и на такой товар покупатели, правда, немного. Князь, да гриди его, да бояре, да дружинники – кому подфартило. Пришли, прискакали на лошадях из детинца – в те времена все поднимались с солнышком, даже князья и бояре. Пошел уже шум – смотрели товар, торговались азартно, со слюною, с киданием оземь шапок, с клятвами. До мордобития, правда, дело не доходило – за тем княжьи воины строго следили, пресекали на раз. В бороду кто кому вцепился – ладно, а вот ежели в морду заехал – виру плати! Хотя многих это отнюдь не удерживало…

– Э! Махоня, пес худой, ты мне че продал-то?

– Цо? Да ни цо! Товарец хороший, доборый.

Это новгородцы – они все «цокали», да тянули о-а, лишние гласные добавляя – такой уж, свой, говор… как и у иных. И смолян да полочан – польских да немецких слов много, у владимирцев, черниговцев, рязанцев – половецких, да уже и татарских…

– Ты не цокай, Махоня, харя гнилая! Это что – баклажка?

– Баклазка, баклазка – оцень доборая, оцень!

– А дырка то у нее – вона! Все пиво вчерась вытекло, ах ты ж хмырь!

Удар! Покупатель – дюжий мужик, бородища черная, руки – грабли! Махнул в морду – рыжий плюгавенький новгородец так и покатился, завыл…

– Ай, люди доборые, убивают!

Выл, правда, недолго – улучив момент, живенько на ноги вскочил, да – ка-ак заедет чернобородому в уху! Тот так и сел. Глазами захлопал удивленно, кулачищи сжал… А гость-то торговый – уже с кистенем! И ухмылка такая…. Разбойничья, а серьга с жемчужиной крупной золотом в ухе горит.

– Все вы, новгородцы – разбойники-тати!

– Это кто есцо разбойник? Сцас поглядим!

Сверкнул зубом купец, махнул кистеньком – примеривался… Тут бы и драка – не на жизнь, а на смерть, да только предупредили соседи-купцы, люди добрые:

– Эй, эй, парни – хватит уже. Виру платить хотите? Вона вои-то – сюда уж идут.

Тут же оба буяна – и покупатель, и продавец – при виде дружинников обнялися, ровно братья родные. Заулыбались:

– Доброго здравьичка, вои славные.

– И вам не хворать. Что за шум тут?

– Да так, расспорились цуть.

– А мы глядим – драка.

– Цто вы, цто вы! Какая ж тут драка, так… Давай-ка, друже, я тебе баклазку на новую обменяю. Эту уж потом подлатаю, продам.

– Давай… ото так, давно бы…

На том и разошлись. Дружинники к «обжорным» рядам пошли – там тоже буянов хватало, рыжий новгородец Махоня за свой рядок встал, а довольный бородач с новой баклажкою быстренько зашагал под гору, где корчмы. За пивом, должно быть.

Махоня, прищурив глаз, осмотрел баклажечку, на ладони подкинул:

– Цто з, поцинить мозно.

Улыбнулся – а чего не улыбаться-то; вчера две «белки» с бородача за баклажку взял, а цены-то ей нет и четверти!

– Поциним.

– Эй, господине хороший…

Положив баклагу, купец повернул голову, посмотрев на только что подошедшего мужика, по виду, как есть разбойного – кудлатого, кряжистого, словно старый пень. Руки узловатые, сильные, бородища обрезанная, косая, а взгляд – как у конокрада-половца.

– Тебе цего, дядя? Баклазку купить хоцес? Купи.

– Мне б брадобрея-цирюльника.

– А! Вона, за «обзорниками» бородобреи, – Махоня показал рукой. – Туда и иди. Возьмут недорого, обстригут славно.

– Ну, ин ладность, пойду. Благодарствую, человече добрый.

Кивнув, кряжистый мужичага – сразу и не скажешь – молодой или старик? – ходко направился к брадобреям. Обошел «обжорные» ряды, да под дерево:

– Кто тут стригаль?

Сутулый цирюльник поклацал ножницами:

– А садись вон, на пень, человече. Обстрижем. Чем платить будешь?

– А вот…

Блеснули на узловатой ладони две зеленые бусинки. Блеснули – и исчезли, тут же их брадобрей и забрал, заулыбался:

– Не сомневайся, мил человек, все, как надо, сладим.

– Ну-ну.

Действовал брадобрей умело, быстро – в один миг на голову клиенту подходящий горшок нахлобучил, прошелся по космам ножницами, горшок снял – любо-дорого посмотреть! Потом за бороду взялся – подстриг, подкруглил… усмехнулся весело:

– Ну, вот, господине – теперь совсем на человека похож. А то был, как волхв из лесной чащи.

– Ты языком-то не болтай!

– На вот, мил человек, в зеркальце посмотрись!

Со всей возможной любезностью цирюльник схватил прислоненный к дереву полированный медный таз:

– А ну-ка?

Клиент почмокал губищами – смотрел на него с таза какой-то непонятный силуэт: то ли арап, то ли вообще – корова, только что без рогов… но, в общем, вполне даже ничего, красиво.

Ухмыльнулся кудесник довольно, котомочку на плечо закинул, дальше пошел. Теперь уже и почти совсем на человека похож – благообразный, подстриженный… Только вот морда – разбойничья, ну, так морду-то куда денешь?

Пошатался по торжищу малость, по сторонам пооглядывался да затопал к Кирилловской церкви. В храм, правда, не зашел, варнак, даже лба не перекрестил, а сразу спустился к реке, не к самой пристани, а чуть в сторонку прошел, где, за ивами да смородиной, отроки-подростки рыбку удили. Долго кудесник не думал – сгреб за шиворот крайнего:

– Анкудина Петра Ремеза сына лодейку знаешь?

– Анкудина? – парнишка похлопал ресницами. – А! Того, что медом торгует?

– Его.

– Знаю.

– Беги. Скажи пусть приказчик придет. Убой его тут дожидается. Так и передай – Убой. Приведешь – награду получишь.

– О! Это мы враз!

Обрадованный отрок со всех ног помчался на пристань, так, что только пятки сверкали.

Убой посмотрел ему вслед, хмыкнул злобно. Он и вообще недобрый человек был, но хитрый весьма и, несмотря на весь свой замшелый облик, очень даже не дурак. Убой – это прозвище, от слова – бить, ударить – на самом-то деле звали человечину Сом. Сом Калины Харина сын… Правда, имя свое настоящее Сом давно уж забыл, так вот, на кличку Убой откликался. Да то и за дело. Кстати, одно время он и волхвовал как-то, кудесничал на полном серьезе.

Позади зашуршали кусты, Убой резко оглянулся, словно почуявший охотников волк. Из-за кустов вышли двое – давешний отрок-рыбак и желтолицый, небольшого росточка, плюгавец, припадающий на левую ногу, отчего бок его казался каким-то кривым.

– Ой, Убоюшко, – сразу заголосил кривобокий. – Здрав будь.

– И ты будь здоров, Олекса-тиун. Не ждал, небось?

– Господине… – помявшись с ноги на ногу, напомнил о себе отрок. – Ты ж мне награду обещал.

– Награду?! – Убой посмотрел на него, как смотрит кухонная девка на рыбу, которую начинает разделывать, ухмыльнулся. – В ухо хошь?

– Не-а, – обалдел парнишка.

– Ну, тогда, значит, и не получишь. Вот тебе и награда! Хо-хо-хо!

Убой гулко захохотал, видать, сам радовался своей шутке. Недавно подстриженная бородища его заколыхалась, на толстой шее забилась жила, вот-вот, казалось, готовая взорваться и брызнуть худой черно-бурой кровью, какую те же цирюльники обычно выдавливают из фурункулов-чирьев.

С испугом посмотрев на волхва, юный рыбачок счел за лучшее как можно быстрее ретироваться. Убег, не дожидаясь обещанной награды… которую, вообще-то, и получил – в морду же ему не дали! А ведь могли бы – запросто.

– Да что ты ржешь-то, как лошадь, – недовольно бросил кривобокий Олекса-тиун. – Давай уж, Убоище, сказывай, чего хочешь? Не зря ведь пришел.

– Ой, не зря, – прищурившись, с угрозой в голове протянул Убой. – Ой, не зря, Олексушка…

– Но-но! – тиун опасливо отодвинулся. – Ты на меня глазами-то своим не зыркай. Не зыркай, сказал!

– Анкудине Петрович ничего для меня не передавал? – с усмешкой осведомился кудесник. – Обещал ведь заплатить, а?

– А за что тебе платить-то? – кривобокий тиун презрительно скривил губы. – Ты что такого сделал-то? Что, заболотский Павлуха в чужую землю сбежал, князя своего предав? Не сбежал, здоров и весел.

– Дак я ж говорил – убить и…

– Убить, дурачина, дело нехитрое, – наставительно перебил Олекса. – Дело-то не в Павлухе, а в землях. Тут все по-хитрому надо сладить.

– Знамо, по-хитрому, – спрятав усмешку, Убой хмуро кивнул. – Мельницу я ему спортил – теперь нескоро наладят, лес пожег… да все, как ты сказал, похитрее оставил – на татар свалил.

– А вот это молодец! – похвалил тиун. – Вот это славно. Славно, но – маловато.

– Подожди, – хмыкнув, пообещал волхв. – То ли еще будет-то! Только бы заплатили…

– Заплатим, у Анкудина с Питиримом серебра хватит, – Олекса хитровато прищурился, отчего стал напоминать какого-то древнего китайского бога – такой же худой, узкоглазый, желтый. – Только – дело сперва. Но… на жисть подкинем. На вот пока…

Оглядевшись по сторонам, тиун вытащил из поясной сумы несколько больших золотых монет.

– Ромейские солиды, старые еще… ишь, как блестят! На вот тебе три…

– А не мало – три-то?

– Покуда и того хватит. А вот Павлуху с землицы сгонишь да ославишь – во много раз больше получишь, как с Анкудином и договаривались.

Выдав волхву деньги, тиун попрощался и, припадая на левую ногу, зашагал к пристани.

Убой посмотрел ему вслед и сплюнул:

– Вот ведь жадоба! Ин ладно, поглядим, чтой-то другой даст.

Еще раз сплюнув, кудесник растер плевок постолом и уверенно зашагал к Кирилловской церкви. В сам храм опять же не заглянул и не перекрестился – все ж бывший волхв, язычник! – так и прошел мимо, да повернул к речке Чуриловке, к дальней, совсем уж убогой корчме, что держал Корягин Ероха – жадина, сволочь и вообще – тот еще тип, одного поля с Убоем ягодка. В корчму, правда, волхв не зашел, постоял рядом, подождал питуха – мужичонка с утра уже от хмельного шатался, видать, к Ерохе похмелиться шагал. Ероха давал и в долг, что ж, да за тот долг потом драл по три шкуры.

Дождавшись, когда страждущий подойдет ближе, кудесник, не тратя лишних слов, просто протянул на ладони бусину:

– Хошь?

Пьяница тут же закивал, захлопал часто-часто глазами.

– В корчме парень рыжий должен быть, Охряткою звать. Позови. Скажи – Убой за старой березиной ждет не дождется. Сполнишь?

– Угу, – замычав по-коровьи, питух протянул руку за бусиной.

Кудесник осклабился:

– Э, нет! Сперва сделай.

– Сполню, спроворю враз, дядечка!

Они встретились у старой березы с толстым, черным и узловатым, как руки кудесника, стволом. Убой и Охрятко – рыжий вертлявый парень, гнусный проходимец и тать, верный холоп боярина Онфима Телятникова, прозванного Битый Зад.

– Мельницу разрушил, стадо загубил, побил без числа людишек, да пожар еще, – быстро перечислил свои заслуги Убой.

Охрятко скривился, как от зубной боли:

– Главное-то, Убой, ты не сделал! Девку, стерву Полинку, не порешил.

– Ничо! Боярину своему передай – за тем дело не станет. Не счас, так после.

– За наградой-то ты сейчас пришел…

– Ну, так ведь мало ли разора причинил Павлухе? А? Пожар, мельница, стадо…

Убой сверкнул глазами с такой лютой злобой, с такой ненавистью пошевелил кустистыми своими бровями, что телятниковский верный слуга невольно попятился, упершись спиною в толстый березовый ствол:

– Ты че так смотришь-то, Убое? Не смотри-и-и-и, не смотри-и-и-и… Нешто убить меня хочешь?

– Хотел бы – давно уж убил, – несколько успокоив дрожащего от страха холопа, волхв снова потребовал денег… ну или чего-нибудь подобного, поскольку в финансовом плане творилась в те времена на Руси полная неразбериха – беличьими шкурками рассчитывались, мехами куньими, серебряными брусками-гривнами, ромейскими медяхами, бусинами – по мелочи – всякими прочими иностранными денежками – свои перестали чеканить, историки так те времена и прозвали – «безмонетный период».

– Да вот тебе… пусть пока не много, за мельницу, да за пожар – ладно…

Охрятко суетливо вытащил из-за пазухи пару серебряных подвесок-колтов, протянул их волхву и тут же перекрестился:

– Больше нет ничего. Клянуся! Хошь – проверяй.

Убой не поленился, проверил, общупал, да, ничего не найдя, хмыкнул презрительно:

– Ладноть. Пусть хоть так. Но, как девку порешу, смотри, обмануть не вздумай!

– Так то ж не я! То боярин мой, Онфиме Телятыч.

– Все, шагай давай, – развернув рыжего слугу за плечи, Убой толкнул его в спину. – Шагай. Как понадобишься – сыщу, не думай.

Простившись, Охрятко быстро зашагал обратно в корчму, на ходу часто оглядывался, так, что едва не споткнулся. Верно, опасался, не швырнул бы Убой в спину нож! А что? С язычника-волхва что угодно станется. За таким – глаз да глаз!

– Девку порешить, ага… – проводив слугу долгим подозрительным взглядом, с ухмылкой промолвил кудесник. – Как не так! Сперва – расплата, а уж потом – девка. Да и поглядим еще – больно уж сторожиться надо. У заболотского Павлухи дружина – не как у Телятыча. Молодец к молодцу! Боярыню убить, ишь ты… Убить-то недолго, да только как потом самому выбраться?

– Господине…

Чья-то шаткая тень возникла вдруг за спиною. Убой резко повернулся, выхватил из-за пояса нож… и сплюнул, увидев жалкий взгляд питуха:

– Тебе что, убогий?

– Бу-у-сину… ты ж обещал, дядечка.

– Бу-усину? – передразнил волхв. – Так подойди, что встал-то?

Пьяница поспешно подошел, протянул руку, и получил… кулачищем в ухо! Улетел, покатился прямо в речку Чуриловку, правда не захлебнулся, не утонул – наоборот, протрезвел малость. Даже вослед уходящему кудеснику погрозил кулаком, заругался:

– Что б тебе век пусто было, тать!