Глава 14
Хейнал
Март 1241 г. Краков
– Да, именно так меня зовут, – моргнув, чуть слышно отозвалась девушка. – Вам Болек сказал, пан?
– Так.
– Он и мне про вас рассказывал. Как вы спасли… его и сестер, они… я вижу, не забыли.
Жемчужно-серые, с поволокой, глаза, мокрые от слез, смотрели прямо; соболиного цвета ресницы, длинные и пушистые, чуть подрагивали, и так же мелко дрожали руки. Полина говорила по-польски, но молодой человек словно бы не замечал этого, мало того, ему казалось, что он все понимал.
– Эй, эй, что вы молчите, пан? Пан… Павел, так?
Ремезов молча кивнул, не отрывая от собеседницы взгляда, и чувствуя, как нарастает внутри нечто такое, чему сложно подобрать описание… даже назвать. Какое-то чувство… любовь? Нет, пожалуй, еще нет, скорей – дежа-вю, очевидное на грани невероятного. Эти сверкающие глаза, эти ресницы, брови, милое худенькое лицо – она! Она! Полина! Следователь по особо важным делам… только скинувшая уж по крайней мере лет десять. Как и Павел.
– Вы из-под Киева, пан?
– Прошу вас, говорите по-русски…
– Да…
Вновь дрогнули ресницы, густые, как берендеевский лес, упали на глаза, скрыли промелькнувшее в них нечто такое, на что молодой человек, несомненно, обратил бы внимание… в другой раз, не сейчас. Сейчас он просто смотрел, уже ничего не спрашивая, просто смотрел, любовался… Полина… Господи! Неужели такое возможно?!
– Знаете, пан… Знаешь, господине… – смешавшись, паненка перешла на родную речь. – У меня почему-то такое чувство, что я тебя давным-давно знаю.
– И я… и у меня…
Павел сглотнул, и тут явились безутешные сестры покойного… впрочем, нет, уже утешившиеся, с блестевшими глазками. Такие же веснушчатые, смешные…
– Идемте же к столу, пан Павел, идемте же! И ты, Полинушка… Ах, бедная девушка – ни жена теперь, ни вдова, ни невеста. Ах, ах… как ты теперь будешь жить, на что?
Девушка опустила глаза:
– Я много чего умею… Прясть, вышивать, учет торговый вести – научил Болек… Сидите! Сейчас принесу бражки…
Вернулась быстро – недалеко и бегать-то – разлила брагу по глиняным кружкам – на помин души.
Все молча выпили, посидели, повспоминали «несчастного Болеслава», погоревали – сестрицы всплакнули, прижались к мужьям – мужикам осанистым, дородным. Один – землекоп, другой, кажется, плотник.
– Ты, Полинка, не плачь – мы тебя не оставим.
– Да проживу… Лишь бы татары…
Ремезов хмуро кивнул. Вот именно! Лишь бы татары… А татары вот-вот явятся! И тогда кто останется в живых из тех, кто сидит сейчас за поминальным столом? Пожалуй, что и никого не останется.
– А что, у доминиканского монастыря стены толстые? – Павел повернулся к плотнику… или к землекопу – они оба на вид были одинаковые – кругломорденькие, с небольшими усиками… Себе на уме мужички, вон как на Полинку поглядывали… «Поможем»… Ага, видали таких помощничков!
– Стены-то, может, и толстые, – задумчиво отозвался плотник (или землекоп). – Да только много народа там не поместится. Так, кое-кто… да и то, ежели монахи пустят.
– А что, могут и не пустить?
– То как их настоятель решит.
– А… – Павел ненадолго замялся, припоминая, какой еще монастырь или храм располагался поблизости, чтоб, в случае чего, Полинка смогла б там укрыться.
Вспомнил:
– А Святого Анджея костел? Там что за ксендз?
– О! Тамошний ксендз добрый.
– Так и договоритесь с ним, чтоб, если что, от татар спрятаться!
– Договориться? – мужички недобро переглянулись. – Так ты, пан, думаешь – не удержим город?
– Всякое может случиться, – резонно пояснил Ремезов. – И готовиться всегда нужно к худшему. Я так полагаю, а вы – уж не знаю и как.
– А я ксендза Святого Анджея хорошо знаю, – подал голос сидевший в углу Яков Оба Глаза Целы. – Могу, если надо, поговорить – пустит ли? Да, думаю, пустит. Стены там надежные, крепкие…
– Ну, вы и нашли себе беседу! – рассерженно фыркнула одна из сестер. – Молиться надо, на стенах насмерть стоять – тогда никакие татары не страшны будут!
– Верно молвила! Ну, что… давайте-ка еще разок помянем усопшего.
Усопшего… Павел хмыкнул. Ну, надо же так сказать! Убитого – так куда вернее. Впрочем, им всем скоро убитыми быть… ишь, сидят, рассуждают – живые покойники. Пока еще живые.
Ох, до чего же жутко было вот так – знать наперед. Хорошо – не в подробностях, и далеко-далеко не все.
Ремезов опустил глаза – не забыть бы потом напомнить Якову, чтоб сделать в костеле Святого Анджея запас пищи и воды на неделю или хотя бы дня на три. Не забыть.
– Яков, а ты откуда ксендза того знаешь?
– У меня там знакомый причетником, мальчик совсем еще, лет двенадцати. Янек зовут.
Долго за поминками не засиделись, да и не особенно то и было, чем поминать. Первыми ушли сестры покойного со своими мужьями, затем и все остальные поднялись.
– Ах, Полина, Полина, – уходя, Павел задержался в дверях. – И не страшно тебе будет одной?
– Да нет, – девушка неожиданно улыбнулась. – Пища у меня пока есть, завтра еще подряжусь в пряхи… а, как татары придут, на стены пойду – камни таскать.
– Камни?
– Ну, или стрелы подносить – что там еще надо-то? Я и сама из лука метко бью. А здесь, в доме, дверь, смотри, какая крепкая. Дубовая, ни за что не сломаешь! Окошки маленькие – опять же, не залезть никому, разве что кошке.
– А через крышу если?
Полина сверкнула глазами:
– А ты не смотри, боярин, что крыша соломенная! Под соломой-то – толстые доски. Так что не беспокойся за меня – никто сюда не влезет, не вломится. Только что… – девушка вдруг закашлялась. – Только что скучно одной… Грустно. Нет Болека, и… Ладно! Прощай, боярин, рада была свидеться.
– И я… тоже рад.
Уже во дворе молодой человек оглянулся – Полинка все еще стояла в дверях, в тонких руках ее тускло горела дешевая сальная свечка:
– Не споткнись во дворе, господине.
– Не споткнусь… – Ремезов, наконец, решился. – А можно… можно я тебя навещу, пани?
– Рада буду, – не стала выкаблучиваться девчонка. – Хочешь, так дня через три приходи.
– Через три дня! – обрадовался Павел. – А когда? Утром, вечером?
– Днем, господине.
И снова улыбка… и блеск в жемчужных глазах. Или – все показалось?
– Эй, друже Павел, ты где застрял? – покричал из-за ограды малозбыйовицкий Петр.
– Иду, иду уже…
Ремезов торопливо нагнал всю компанию, всех своих ополченцев. Чуть впереди – плохо уж было видно из-за сгущавшейся на глазах вечерней тьмы – шагали со своими мужьями сестры покойного. Плохо, плохо было их видно… зато хорошо слышно, ближе к ночи тихо стало на городских улицах, благостно.
– Ой, Болек, Болек…
– А что Болек? Я ж ему говорил? Не надо было никуда ходить, сунул бы купцу грошей.
– Да, уж тогда точно остался бы жив.
– Ох, Полька, Полька…
– А что Полька? Она и не любила-то Болека никогда. Так… просто с ним от пана своего сбежала.
– Сбежала от пана? Вот так дела! Это что же, Болек – с беглой? Он и не рассказывал никогда.
– Как-то в сочельник проговорился. Просто ты не слышал.
– Ну, Болек, Болек!
Послышался приглушенный смех, скрип ворот… залаял, потом залебезил, заскулил пес. Затем все стихло.
Полинка сбежала от пана! Русская… Не та ли самая, что прочили ему в супруги?! Боярина Телятникова «Битого Зада» племянница! Ну да – беглянку-то именно так, Полинкою, звали!
От такой мысли Ремезова бросило в жар – вот так встреча! Бывает же. И, главное, он же, оказывается, спокойно мог взять такую красу замуж. Или – не мог бы? Кто там Телятыча знает, что у него на уме было-то? Не зря ж Полинка сбежала. А, может, не от дядюшки своего битого, а от будущего жениха своего? Репутация-то у заболотского боярича была та еще! Садист, злыдень, вообще – упырь какой-то. То-то на усадьбе все до сих пор в себя прийти не могут – чтой-то с господином молодым стало? Изменился-то как. Все Господнею волею – так!
Ах, Полина… Как радостно на душе стало, как светло! Болеслава, конечно, жалко… и… но… Через три дня! Через три дня снова увидеть эти глаза-жемчуга, знакомые до боли глаза, взгляд этот лукавый, пушистые ресницы… Через три дня. Господи, скорей бы!
– Боже, боже! – затворив дверь, Полинка бросилась на колени перед иконою. – Что за люди… что за встречи… Третьего дня, на базаре… показалось, что рыжий. И вот сейчас… Знаком, знаком… И зовут – Павел. Правда, он из-под Киева… Ах, Павел! Господи, и все святые… что ж делать-то мне?
В большом и богатом доме невдалеке от костела Святой Марии в тот вечер тоже засиделись допоздна. В господской зале, потрескивая, пылал жарко растопленный камин, ярко горели по стенам свечи. Сам хозяин, воевода пан Краян, как всегда – красивый, важный – сидел в небольшом креслице, вытянув к огню обутые в красные кожаные башмаки ноги. Дрожащие блики свечей тускло отражались в толстой золотой цепи поверх черного бархатного кунтуша, расшитого шелковой тесьмою и жемчугом.
Примостившийся рядом, на лавке, юркий рыжеволосый парень с хитрым выражением лица вел себя довольно странно: то наглел, ухмылялся, всем своим видом показывая, что этот важный господин для него – никто, а то, наоборот, сникал, отводил глаза, словно бы вспоминал о своем подлом происхождении.
Пан воевода, впрочем, не обращал на него особого внимания, задумчиво вертя в руках шахматную фигурку.
– Так язм и говорю, господине, что теперь делать-то? Воины твои дружка моего подстрелили… лечить бы надобно, – осторожно промолвил рыжий.
Пан Краян презрительно усмехнулся:
– Нечего было твоему дружку высовываться, на рожон лезть! И приказчика пришлось из-за вас на тот свет отправить.
– Так стрела-то, откуда ни возьмись, сама прилетела! А люди мои тихо сидели… так они говорят.
– Ага, говорят! Как же они приказчика-то приманили?
– Да он сам на них вышел. Случайно. Каряка как раз Пахома перевязывал, а тут, за ручьем – этот. Хорошо, не растерялся Карятко-то – лук схватил…
– Ладно, пес с ними, пан Охрятко, – воевода махнул рукой и, зябко поежившись, поинтересовался, не передал ли «пан Урдюй» еще что-нибудь?
– Не, не передавал, – покачал головой Охрятко. – Велел только пайцзу тебе, боярин, показать: я и показал. Сказывал – скоро совсем они тут будут. Возьмут град – потом все расчеты.
– Потом, потом, – поднявшись с кресла, пан Краян злобно сверкнул глазами и выругался. – Пся крев! Сначала еще город взять надобно… Впрочем – при такой-то обороне – возьмут. Ну? Что смотришь? Еще что-то от меня надобно?
– Надобно, господине, – соскочив с лавки, посланец Орда-Ичена на всякий случай поклонился. – Третьего дня девку одну на базаре встретил… знакомую.
Воевода приподнял левую бровь:
– Что значит – знакомую?
– Так, раньше знались.… Может, конечно, и показалось… а вдруг выдаст?
– Кому? – громко расхохотался пан. – Кому тут до тебя дело-то?! Разве что – мне, да и то – не до тебя, а до Орда-Ичена-герцога.
– И все равно, – холоп упрямо набычился. – Нет ли у тебя, господине, на базаре знакомых хороших. Таких, чтоб весь город знали.
– Весь город…
– Ты помоги только, – взмолился рыжий. – А я уж, господине, с парнями моими, любую службу сослужу… не только Урдюю-хану, но и тебе. Да и как татары явятся…
– Пшел, – сквозь зубы просипел пан Краян, которому ужас как надоело уже якшаться с простолюдином.
Эх, кабы не татары, верней – не злато татарское… Ага – и сгинул бы без татар в нищете! Не-ет, не протянул бы… и землицы б не прикупил, и рабынь, и цепь вот эту. Богатство – оно всегда в цене, а уж каким образом добыто – то дело десятое. Этот еще глупый холоп… не мог, что ли, и татарский герцог кого-нибудь поприличней послать? Или – не счел нужным?
– Ухожу, ухожу, господине… – кланялся от дверей рыжий.
Не-ет, не так уж он и глуп, скорее – вид делает. А вот людишки его, м-да-а-а… На стрелу напоролись, приказчика убили… вынуждены были убить.
– Ох, и людишки ж у тебя, – не сдержался пан. – Неловкие.
– Зато я, господине, ловок. И, коль будет у тебя в чем нужда… даже и при татарах – ты только молви.
Ах, не глуп рыжий, не глуп – ишь как все обсказал.
– На рынке один человечек есть, Франческо Гати, из Падуи, его все Итальянцем кличут. Черный такой, словно ворон, нос крючком. Красками торгует, тесьмой…
– Понял тебя, господине, – Охрятко склонился еще ниже. – Мне как раз синяя краска нужна…
– Скажешь, что от меня…
– Благодарствую!
– И дашь грош, а лучше – два.
– Так и сделаю, господине. А то ведь, не ровен час, девка-то про меня вспомнит!
– Да нужен ты кому!
Воевода расхохотался, показав крепкие, желтые, словно у лесного хищника, зубы.
Выйдя во двор, Охрятко миновал ворота и, убрав с лица глупую холопскую улыбку, деловито зашагал к рынку. Мартовское голубое небо накрывало город опрокинутой монгольской чашкой, в воздухе пахло весной, на крышах уже стаял весь снег, лишь жались еще по углам чернеющие сугробы, около многочисленных луж дрались промеж собой воробьи, стаи перелетных птиц, радостно крича, тянулись с далекого юга.
А в городе поселился страх – неисчислимые монгольские полчища – «проклятые татарове» – находились уже совсем рядом и вот-вот должны были обрушиться на несчастный город. Об этом все знали, судачили. Кто мог – тот уже убежал. А многие оставшиеся – надеялись. В конце-то концов – Вавельский холм – высок, крепостные стены – крепки, ворота надежды, а защитники – храбры. Что еще надобно для победы?
Итальянца рыжий искал недолго – показали сразу, как только спросил про тесьму да краски. Действительно – похож чем-то на ворона – нос кривой, волос – черный. Вот только столковаться с ним оказалось не так-то просто – польского языка Охрятко практически не знал, итальянский – какой-нибудь там диалект – тем более. Пришлось знаками объясняться, да и многие русские слова все же походили на польские – догадаться можно было.
– Девка, понимаешь, девка! – спрятав в котомку только что купленную синюю краску, изгой изобразил руками в воздухе женскую фигуру. – Волосы черные, как у тебя, глаза – большие, светлые. Красивая, да-да, очень.
Конечно же, воеводе Охрятко солгал – ну, чем бы смогла навредить ему Полинка? Да ничем, даже если узнала бы. Другое дело – сам холоп. Коли уж Полинка здесь, в Кракове – а он знал это почти что наверняка – так почему б не воспользоваться, не отомстить за те грабельки? За изгойство свое… Почему бы и нет? Раз уж есть такая возможность. Найти б только… Может, ведь и отыщется девка.
– Не, не, не боярыня, так… купчиха или того хуже… Ну, такая… как тебе сказать… Полинка ее звать, понимаешь? По-лин-ка. Не, не полька – из смоленских земель, русская, русинка. С приказчиком купецким к вам убежала.
– По-лин-ка? Приказчик? – торговец, наконец, начал кое-что понимать, и Охрятко поспешно вложил ему в ладонь еще один грош.
– Грацие, синьор, грацие! Дзенкую бардзо, пан. Полинка? Русина? О! Уж не Болеслава ль приказчика невеста? Да-да, он свою невесту откуда-то из русских земель привез, хвастал. Она здесь часто бывает. Да, очень красивая юная пани… повезло этому Болеславу, повезло… Хотя, что это я? Как раз и не повезло – говорят, его недавно убили. Он ведь ополченец, так во время вылазки не уберег себя от татарской стрелы. Ох, уж эти татары.
Охрятко замахал руками:
– Постой, постой, не тараторь так. Болеслав – это муж, это понял. Убили его – да. А где они жили, живут? Где дом… изба – понимаешь? Хата? У монастыря? Ну, это я понял… Так монастырей тут у вас много. Как-как? Домини… домини… черт-те что! Не понять. Да ты рукой, мил человек, покажи! Ага, ага, понял… дальше уж там поспрошаю.
Только лишь к вечеру вернулся рыжий шпион на постоялый двор близ Флорианских ворот, где его давно дожидались прибывшие на подмогу подельники – Каряка и раненный стрелой в руку Пахом. Дождавшись, обрадовались, набросились с расспросами:
– Ну, что там? Как? Чего нам делать-то?
– Ничего пока не делать, руку лечить, – пододвинув к себе миску квашеной капусты, ухмыльнулся изгой. – Как татары у стен объявятся – вот тогда и начнется наша работа. Ох, уж тогда… Уж тогда много чего к нашим рукам прилипнет! Богатыми людьми станем, эх!
– Ты, главное, пайцзу не потеряй, – напомнил Каряка. – А тот как бы нас вместе со здешними под гребень один не подстригли.
Резонное было замечание, вполне. Только вот Охрятко к нему особо-то не прислушивался. Капусту доев, тарелку языком облизал да подмигнул парнищам:
– Рука, Пахоме, как?
– Да гроши считать не помешает! А пошто ты спросил-то?
– Да так. Дело одно назавтра есть. Поутру и сладим.
– А что поутру-то?
– Вечером мне опять к боярину надо. Кое-что узнать.
– А-а-а… а что за дело-то?
– А вот там увидите! – смачно зевнув, рыжий потянулся, прищурив глаза, словно заметивший добычу кот. – Очень хорошее дело – сладкое. Как вот… помните ту девку в Сандомире?
В темно-синем вечернем небе одна за другой вспыхивали звезды, и качающийся серебристый месяц поплыл меж тонкими шпилями костелов призрачно-волшебной ладьею, вынырнувшей из моря ночных грез. Темные клочковатые облака, мелкие, отнюдь не густые, закрывая на миг то месяц, то звезды, и сразу убегали, таяли, словно бы опасаясь обжечься золотисто-алым пожаром заката. Красивое было небо, жаль вот только собравшиеся в харчевне у Казимежа Грунского люди им не любовались – и не видать толком в слюдяные-то оконца, да и некогда, ни к чему – головы нынче другим заняты. Увы.
Татары – вот что по-настоящему волновало всех! Выстоит ли город? Хватит ли продовольствия? А, может, пока еще не поздно – бежать? Или… или же поздно уже? Судя по отсутствию на рынке окрестных крестьян, враги уже окружили город кольцом.
– Ничего, стены крепки, выстоим! – опростав чарку, уверенно заявил худой седоусый пан в желтом поношенном кунтуше. – Эй, Казимеж, друг, а налей-ка еще!
– А гроши-то у тебя есть, пан Лозинский? – возникший в проходе меж столами кабатчик с подозрением оглядел выпивоху. – А? Что скажешь? Есть?
– За наш счет, пане! – переглянувшись с приятелями, Войцехом и Ирманом, решительно заявил Яков Оба Глаза Целы. – Вот серебро! Тащи выпивку всем.
– О как! – поправив висевшую на боку саблю, насмешливо прищурился Ремезов. – На какие деньги гуляем, молодой человек? Да и вообще – не рановато ли?
– Те деньги Болеславу-приказчику купец выплатил… и я их вдове отнес, да та не взяла, наотрез отказалась. Велела выпить хорошенько за упокой!
Седоусый пан Лозинский одобрительно кивнул, да так, что едва не врезался лбом об стол:
– Вот это я понимаю – женщина! Добрая, видать, была супруга.
– Да не супруга – невеста.
– Все равно – добрая.
– Так-так и велела пропить? – тряхнув локонами, недоверчиво прищурился юный малозбыйовицкий пан.
– Святой Марией клянусь! – распалился Яков. – Вот те крест!
А Павел ничего не сказал, его от всего происходящего так и тянуло заржать, как монгольская лошадь: сидят себе за столом голимые подростки, бражничают, иные и лыка уже не вяжут, а туда же – пытаются о чем-то рассуждать. Как так и надо! Эх, нет на них строгих родителей с ремешками! Всыпали б, глядишь, прыти-то поубавилось.
– Все, хорошо, поздно уже, – опрокинув последнюю чарку, решительно заявил Павел. – Пан Казимеж, этим больше не наливать. Войцех, Ирман! Вам, вообще-то, на службу завтра.
– Так, пан десятник. Мы это… пошли уже… На ход бы ноги чарочку.
– Я вот вам дам – на ход ноги! – Ремезов было вызверился, да потом махнул рукой – что он тут, облико морале? – Ладно, Казимеж, давай по последней.
– По крайней – надо говорить, вельможный пан, – пьяно улыбнулся Яков. – Последняя-то и в горло не полезет.
– Ох ты и зараза – укушаться-то когда успел? – покачав головой, Ремезов помахал рукой вслед уходящим парням и снова повернулся к Оба Глаза. – А ты вообще что тут сидишь-то? Домой-то не пора?
– Боюсь! – с неожиданной честностью признался парнишка. – Батюшка обязательно прибьет, не хуже татарина. Я-то ему уж сказал, что, мол, сегодня вечером на башне караулю…
– Караулит он, – Павел шмыгнул носом. – Ладно, черт с тобой – сегодня у нас заночуешь, место есть. Тоже еще – отпускать такого… Только предупреждаю сразу – начнешь орать да скандалить – выкину в окошко! Петро, так ему и переведи.
– Да я ж, пан десятник, русинскую речь розумею.
– Розумеет он… Лучше б, как пить, розумел. Эй, Петро, – Ремезов тихонько толкнул шляхтича – и тот свалился на пол, да принялся там устраиваться поудобнее – спать.
– О, и этот сомлел! – сплюнув, боярич посмотрел на Якова. – Ну, давай, Оба Глаза Пока Целы, помогай шляхтича в опочивальню тащить.
– Это мы зараз! Легше!
– С лестницы, смотри, не свались, деятель! Лучше б, право, в костел сходил.
– Ходил уже, пане! С ксендзом, как ты наказывал, договорился, даже на рынке на все те деньги, что ты дал, солонины купил.
– А вот это молодец! Хвалю! Своих-то известил, чтоб если что – знали, где укрыться?
– Всех, пан, известил, кого надо. И сухарей снес! А уж потом… потом вот, с вами… А ты кричишь!
Поудобнее перехватив храпящего шляхтича, Ремезов отвел глаза – и в самом деле, зря накричал на парня. Все, как надо, сделал Яков Оба Глаза Слава Богу Целы, все, как наказано было, и даже того более. Так мог и чарочку-другую принять – заслужил вполне!
– Осторожней, тут порог… Ага, вон на лавку… положили…
Шляхтич с грохотом упал на пол.
– Да на лавку ж – сказал! – в сердцах выругался боярин. – Не под лавку же. Давай-ка его подымем, да разденем… разуем хотя бы. Меч, меч отстегни… а я-то думаю – что там гремит, кости, что ли? Сам вон тут, рядом ложись, на вот тебе плащик – укроешься.
– Благодарствую, пане десятник.
– Спи, спи…
– А свечку можно затушить? А то прямо в глаза светит.
Ремезов, приподняв голову, хмыкнул:
– То не свечка, дурень – луна. Ты ее затушить хочешь?
– Не… Пане десятник!
– Ну, что еще?
– Стрела, что Болека убила – не татарская.
– Как – не татарская? – насторожился Павел. – А ты откуда знаешь?
– Татарские стрелы – черешком насаживаются, а наши – втулкой, – охотно пояснил паренек. – Так, та, что у Болека в груди – со втулкою, наша.
– Мало ли у кого со втулкою наконечники…
– У немцев – да, у нас, у русинов, у чехов… А у татар – нет!
Ремезов совсем потерял сон:
– Так ты хочешь сказать – Болека кто-то из своих убил… кто-то из воеводской рати?
– Не знаю, кто убил, а только не татарская та стрела была, Святой Девой клянусь – не татарская.
Утром Павел едва растолкал вчерашних сотрапезников, точнее сказать – собутыльников. Поглядел на их помятые физиономии, хмыкнул:
– Ладно, поспите еще чуток. Я – на рынок, потом за вами зайду.
Нужно было купить синей краски – выполняя свои «шпионские» обязанности, Ремезов исправно слал стрелы за Флорианские ворота, правда, никакой информации уже не привязывал – мол, оборвалась, затерялась… так.
Рынок уже шумел, гомонил – правда, покупали мало, больше просто общались. Крестились на костел Святой Марии, поминали недобрым словом татар да сбежавшего князя. Небо хмурилось тучами, правда, на востоке сквозь желтые облака уже начинало проглядывать солнышко.
Полинка проснулась рано, как и принято было в те времена. Поднялась с солнышком, прибралась, поставила варить просяную кашу… да так про нее и забыла – задумалась. Никак не выходил из головы тот красивый юноша, киевский боярин… Нет, пожалуй, юношей его называть не стоило: молод – да, крепок, обаятелен, улыбчив… но – уже матерый, это сразу видать, и – главное – глаза, глаза, глаза – совсем не молодые глаза опытного, много чего повидавшего человека.
Павел его зовут. Надо же – Павел! Девушка хмыкнула. Совсем как того злыдня-боярича – соседа, от которого и сбежала. Хотя, конечно – не столько от соседа, сколько от похотливца-дядюшки, чтоб ему пусто было. А боярич, говорят, ликом красен, да душою темен. Как-то раз столкнулись глазами на ярмарке… Нехороший оказался у заболотского Павла взгляд – страшный. И лицо такое… почти как у дядюшки. Кстати, и этот, киевский, Павел на того чем-то похож. Так, слегка… Лицо похоже, облик, но… тот-то был – вьюнош, а этот – муж, разница велика!
Павел, Павел, киевский боярин Павел… Всем пригож – и красив, и статен… и душой… Впрочем, кто знает, какая у него душа? Обещался заглянуть завтра… Что и одеть? Чем и встретить?
Вскочив с лавки, девушка бросилась к единственному сундуку, распахнула крышку, да так и уселась рядом в задумчивости. Вот рубаха – полотняная, праздничная, с красными петухами – вышивкой – ее и одеть, нарядиться. И юбку – вот эту, синюю. Или – сарафан? И вот еще – браслетик серебряный…
– Господи, Господи! Что ж я делаю-то? О чем мыслю? По суженому еще не отплакала, а уже…
Устыдившись своего порыва, Полинка упала на колени и принялась истово молиться. Сначала – на икону, потом – на висевшее рядом распятие. Был бы рядом священный дуб – помолилась б и ему, ленточки разноцветные на ветки привязала бы.
Молилась долго, поклоны клала, все пыталась прогнать из головы киевского заезжего молодца. А тот не выходил – наоборот, словно бы предстал перед глазами, слова говорил непонятные, чудные – вроде и по-русски, а вроде – и нет.
– Ну, что, товарищ советник юстиции, поедем в супермаркет прокатимся? Или – сразу в кино?
Ах Павел, Павел – совсем смутил девичье сердце… ни вдовы, ни жены, ни невесты. И, главное, непонятно было Полине – почему так? С чего вдруг? Вот только раз глянула и… Как будто сто лет знала, мало того – любила…
– Ой, святой Николай Угодник… О, Святая Дева… Святой Анджей… Да что же это со мной делается-то, а?!
Кто-то тихонько постучал в дверь:
– Хозяева, к Флорьянским воротам как пройти?
По-русски спросили – видать, кто-то из застрявших в Кракове гостей-купцов. Приятно было родную речь услышать… Как и от Павла…
– Хозяева!
– Сейчас покажу.
Захлопнув сундук, отодвинула Полинка засовец, распахнула дверь…
Да так и отпрянула!
– Ну, будь здрава, Полинушка.
Он! Холоп рыжий – Охрятко. А за ним… за ним оглоеды – Каряка с Пахомкою, у Пахомки рука левая тряпицей окровавленной перевязана. Встали оглоедушки по углам, да, ровно псы, щерились.
– Ой… вы как здеся?
– Тебя проведать, зазнобушка, – улыбнулся Охрятко кривенько, шапку снял, космы рыжие ладонью пригладил… да ка-ак схватит за руку:
– Помнишь, корвища, как грабельками меня приласкала? Я-то уж не забыл.
Щурясь от выкатившегося из-за облаков солнца, Ремезов подошел к чернявому, похожему на ворона, торговцу. Тот еще издали замахал руками:
– А краски-то синей нет, кончилась.
– Кончилась?
– Увы, пан.
Ну, кончилась так кончилась. Пожав плечами, молодой человек направился обратно в харчевню, правда, не успел дойти и до угла – кто-то дернул его за руку.
Ремезов недовольно оглянулся:
– Что еще?
Позади стоял нищий мальчишка, востроглазый, лохматый, со щербатым ртом:
– Дай грошей, пане. Я скажу, где тебе краску взять.
Павел понял – прищурился: нужна ему та краска!
– А, может, тебе еще и ключ от квартиры, где деньги лежат?
– Ее один пан купил, молодой такой, рыжий.
– Та-ак… Может, я б у него перекупил малую толику? – не раздумывая, молодой человек вытащил из кошеля последние гроши.
Светлые глаза парня сверкнули алчностью… денежки исчезли в грязной руке: сверкнув на солнышке, упали на ладонь и тут же растаяли – такой вот фокус.
– Так где мне того пана найти?
– Не знаю, где он живет, – нищий задумался было, но тут же затараторил, так, что сложно было понять, тем более – по-польски:
– Однако он тут, на базаре, расспрашивал про одну девушку, не нашу, русинку, так, может, через нее ты, пан, его и нашел бы – договорился.
– Русинка?
– Живет рядом с монастырем доминиканским, я покажу.
– Не надо.
Ремезов прекрасно знал путь. Если, правда, девушка – это Полина, а рыжий… Уж не Охрятко ли? А кому еще тут синюю краску покупать, как не татарским шпионам?
Резко прибавив шаг, молодой человек едва не споткнулся, чуть было не упал, загромыхав саблей. Быстрей… Быстрее! Еще быстрей!
Нехорошо стало на душе, тревожно.
Еще одна улица – вот и доминиканский костел, длинный, острый – теперь поворот… хижина. Послышался женский крик…
Павел с ходу толкнул дверь… не тут-то было!
Заперта изнутри на засов… Так просто не откроют. Что же делать-то? Ремезов оглянулся – ударило в глаза отраженное узкими окнами доминиканского костела солнце. Ишь, как сверкает-то! Словно пожар… Пожар…
Ремезов бухнул ногой в дверь:
– Пожа-а-ар! Пожар, добрые люди! Бегите!
– Пожар? – из распахнувшейся двери тревожно выглянул… рыжий изгой Охрятко. – Ой… боярин…
Треснув ему по зубам, Павел ураганом ворвался в хижину и выхватил саблю.
Двое здоровущих парней, тоже уже знакомых Ремезову, гнусно смеясь, распинали на лавке обнаженную по пояс Полинку, связывая по рукам и ногам веревкою. Девушка упиралась, вот изогнулась, ударила одного из насильников ногой в пах…
– Ах вы ж сволочи! – боярин взмахнул саблей…
Надо отдать должное – парни пришли в себя быстро: отпрыгнули по углам, похватали оружие – один (с перевязанной тряпицей рукою) – секиру, другой – шестопер. Слава богу, третий – Охрятко – так и валялся себе у порога, даже не пытаясь встать – хороший оказался удар!
Ввухх!!!
Шестопер едва не поразил Павла в голову, и сразу же – с другой стороны – просвистела над ухом секира. О, эти парни уже кое-чему научились, война кого хочешь научит. Иное дело, что они оказались слишком уж велики для столь небольшой хижины. Не развернуться! Для шестопера, и уж – тем более – для секиры – замах нужен, да не абы какой. Саблей тоже неплохо с размаха, но… можно и колоть.
Что Павел и сделал – резко выбросил руку вперед, ударил… раскроив оглоеду с секирой брюхо!
Бедолага завыл, выпустил свое оружие, с громким стуком упавшее на пол. В воздухе запахло дерьмом, полезли наружу сизые, с кровавыми ошметками, кишки… На них, замахнувшись, и поскользнулся тот, что был с шестопером. Упал… И успевшая уже высвободиться Полинка приласкала его по башке тяжелой дубовой скалкой… Не могла отстать – все била, била, била…
– На тебе, на! Получай, получай, получай!
Темные растрепанные волосы ее раскинулись по плечам, раскраснелись щеки… Ах, до чего же красивая!
– Ну, хватит, Полина…
– Что?
Девушка повернулась…
И тут донесся вдруг звук трубы: играли сигнал тревоги – хейнал.
Полина прислушалась:
– С костела Святой Марии трубят. Случилось что-то.
– Верно, татары пошли на штурм, – вслух предположил молодой человек и вдруг замер, заметив на левой груди девушки, чуть пониже соска – небольшую коричневую родинку. Такую же, как и…
