Глава 12
Сандомирские беженцы
Февраль 1241 г. Висла – Моравский шлях
Ох, и глаза были у монгола! Раскосые, слегка навыкате, и черные – до жути – они, казалось, прожигали насквозь. Еще достаточно молодое – «царевичу» было где-то около тридцати пяти лет, – но уже изборожденное многочисленными морщинами, испитое лицо с некой желтизною – больная, истерзанная безудержным потреблением алкоголя, печень, – красивые латы из полированной кожи, густо-синий, небрежно накинутый на плечи плащ. На боку, у пояса – сабля в красных, усыпанных драгоценными камнями ножнах, на пальцах – перстни, на некоторых даже – по два.
Да-а… сидевший в высоком резном кресле, установленном в раскинутой на главной площади Сандомира юрте – гэре, старший брат Бату-хана, джучид и хан Синей Орды, «царевич» Орда-Ичен производил впечатление человека желчного и злобного. Хотя, судя по лицу, он все же был пьяницей, а пьяницы слишком уж злобными быть не могут чисто физически – обычно, когда хорошо выпьешь, хочется всех любить, а вовсе не казнить, – а именно это сейчас и прочили заболотскому боярину Павлу и всем его людям.
Казнить! Казнить за предательство. За то, что отпустил добычу – знатную женщину, которой что-то шептал… Что? Ясно что – передавала какие-то сведения! Поди теперь докажи, что не так.
Кроме самого Орда-Ичена, в гэре находились его приближенные – сановники, свита: все желтолицые – то же алкоголики-«печеночники» (?) – скуластые, смотревшие на Ремезова с недобрым прищуром. Одно только приятное лицо – Ирчембе-оглана. Сотник исполнял сейчас обязанности переводчика, и по его непроницаемому лицо трудно было понять, что этот, в общем-то недурной человек, думал обо всем этом судилище.
– Великий хан спрашивает – о чем сговаривался с женщиной? – спросил-перевел Ирчембе.
Павел вскинул глаза:
– Я не сговаривался.
– Зачем же ты помог ей бежать? Помни, боярин, там, снаружи, дожидаются послухи – они все видели, они на тебя донесли.
Последнюю фразу оглан добавил уже от себя лично. Послухи… Ремезов и так про них знал – два оглоеда и с ними Охрятко-изгой, тип тот еще, которого и самого, если хорошенько пытать, то…
– Так что это за женщина? Где ты ее отыскал? Зачем встретился?
Ирчембе-оглан машинально хотел было поправить на боку саблю… да не было сабли-то, отобрали нукеры при входе, не положено было к хану с оружием.
Ага… а, кроме монголов, никого сюда не позвали – ни Михайло Ростиславича, ни подозрительного литовца Аскала, ни знатных булгар. И это… Это хорошо, наверное.
Тут Павла вдруг озарило, он даже приосанился, расправил плечи:
– Я могу сказать всё. Но не должен!
– Как это ты не должен? – изумился через Ирчембе-оглана Орда-Ичен. – Ты разве не нам сейчас служишь?
– Вот именно, что вам, – Ремезов поклонился с улыбкою. – Потому и сказать все могу только тебе, великий хан, и вот еще сотнику Ирчембе-оглану.
– Только нам двоим?
– Именно так.
Орда-Ичен подозрительно щурился, впрочем, куда уж было щурить и без того узенькие щелки-глаза, глаза горького пьяницы… только б у него печень сейчас не закололо, только бы…
– Хорошо, – подумав, хан надменно кивнул и быстро взмахнул рукою, выгоняя всех прочь.
Беспрестанно кланяясь, сановники покинули гэр так быстро, что Павел буквально не успел и моргнуть. Даже и рта раскрыть не успел – «царевич» поспешно прищелкнул пальцами, подзывая слугу с большой синей пиалою, из которой Орда-Ичен тут де принялся с жадностью пить… уж не огуречный рассол – точно. Арьку или брагу-вино. Напившись, враз подобрел, расслабился, милостиво кивнул:
– Ну, давай теперь, говори.
– Да, я встретился и отпустил эту знатную женщину, – негромко произнес Ремезов. – Отпустил в Краков.
– В Краков?
– Куда очень скоро явлюсь и сам… во исполнение предложенного благородным Ирчембе-огланом плана.
Ирчембе захлопал глазами:
– Чего это я тебе предлагал?
– А когда в кости играли, помнишь? В соглядатаи пойти, придумать что-нибудь, – без зазрения совести соврал молодой человек. – Вот я и придумал. Теперь в Кракове спокойно объявиться могу – и не просто так, а поддержку имею.
Таким вот образом и поверстался Павел Петрович Ремезов в монгольские шпионы, к чему «царевич» Орда-Ичен отнесся весьма благосклонно, даже Ирчембе-оглана похвалил, правда, предупредил строго:
– Смотри, боярин, вздумаешь сбежать – все люди твои у нас в заложниках, не пощадим.
– Да, но я могу просто погибнуть…
– То верно. Но мы все узнаем – у нас хорошие колдуны, да.
Колдуны у них хорошие… ишь ты!
Выпроводив из юрты Ирчембе с Ремезовым, хан тут же поманил пальцем верного раба:
– А позови-ка мне Еремея-воеводу. Да, и пусть про слугу своего не забудет, того, рыжего.
Еще не успело стемнеть, как Ремезов был уже за городскими стенами. Одетый в польское платье – длинную, до колен тунику и узкие штаны – кутался в куцый плащик, черпая башмаками снег, да пытался догнать беженцев – а уж те улепетывали, будь здоров, благо никто за ними не гнался. Завоевателям вполне хватало города и его богатств, казавшихся жадным степнякам неисчислимыми. Орда-Ичен даже приказал было выломать из доминиканского костела орган – себе в юрту поставить, да песни-пляски устраивать, и очень жалел, узнав, что сие все же невозможное дело. Что уж говорить о всех прочих воинах, с упоением заслуживших весь мир победителей, предавшихся кутежам и погромам.
За своих людей Павел, в общем-то, не беспокоился – оставив за себя Митоху, а для пригляда за ним – Окулку, Микифора и Неждана. Последний, правда, попытался было податься вместе с боярином, – но Ремезов завернул парня сразу: нет, мол, это уж мое дело. Я – в Краков, а вы уж тут… Не пропадите, бога ради.
Полдня дул по реке пронизывающий резкий ветер, ближе к вечеру же неожиданно потеплело, повалил мягкий густой снег, и Ремезов пожалел, что не прихватил с собой лыжи – может, нашлись бы таковые в Сандомире, если б хорошенько поискать. Увы, без лыж приходилось туго, снегу быстро навалило по щиколотку, а потом и больше, ноги проваливались, скользили по коварному, спрятавшемуся под белым пушистым покровом льду. Коня, следуя совету опытного Ирчембе-оглана, боярин тоже не взял, ибо в лошади таился большой соблазн для остальных беженцев. Убить одинокого всадника да забрать скакуна себе – что может быть проще? Потому и шел Павел пешком – хоть и тяжелее, да безопаснее – намереваясь пристроиться к таким же, как сам, бедолагам, многие из которых уже сворачивали к лесистым берегам, запаливали костры. Утомились, устали, им бы поесть сейчас, отдохнуть, выспаться, хоть немного восстановить силы. Огонек костра разгонял быстро сгущающуюся тьму, делая все вокруг таким уютным, домашним… злые же «татарови» казались чем-то далеким, недосягаемым, ирреальным. Кто-то даже затянул песню – не очень-то жалостливую, скорее – веселую:
Ай ла-ла, ай лу-лу,
Полюбила девка пана,
Отдалася пастуху!
На песню эту молодой человек и свернул, поближе к костерку – утомился уже, пот по плечам стекал градом. Да и о ночлеге нужно было подумать – так лучше уж вместе с кем-нибудь, а не одному – волкам на радость. Много, много серых теней рыскало по реке – сбивались в стаи, выли… нападали, конечно же, хорошо хоть Ремезова бог миловал, видать, сытые уже были волки.
Поднявшись на невысокий берег, Павел решительно раздвинул кусты, скрывающие освещенную дрожащим оранжевым пламенем опушку:
– Храни вас Бог, путники. Можно у огонька погреться?
Сидевшие вокруг костра люди – дюжины, наверное, две или чуть больше: мужчины (тех – в меньшинстве), женщины, дети – разом обернулись на голос.
– Ты один? – схватив воткнутое в снег копье, спросил какой-то высокий и тощий парень.
– Один, – ответил за Ремезова вышедший из лесу мужчина с длинными локонами и вислыми, до самой груди, усами. – Я видел, как он пробирался.
«Как ен идзе» – так тут говорили, естественно – по-польски, но Павел все понимал, языки-то схожи.
– Ты – русин? – протянув руки к костру, поинтересовался вислоусый.
Боярин кивнул:
– Русин, из-под Киева.
– У-у-у! Слыхали, как вас татары пожгли… А ты, выходит, спасся?
– Выходит, – пожал плечами молодой человек. – Не зря ведь говорят – на все Божья воля.
– Знать ты – схизматик! – опершись на копье, тощий и длинный парень подозрительно оглядывал Ремезова. – Не католик, нет. И с чего, дядько Кныш, нам его жаловать? А ну, геть от костра, живо!
– Тевтонцы да меченосцы-рыцари – тоже католики, – присевший к костру Ремезов даже не попытался подняться. – Однако вас, поляков, не жалуют. Как и вы их.
– То так, – вислоусый дядько Кныш добродушно махнул рукою. – А ну, покормите парня. Ложка-то у тебя есть?
– Да была, – улыбнулся Павел. – Ой… уже нету… Потерялась!
– Сейчас многие все теряют, – с горьким вздохом заметила сидевшая рядом женщина в длинном шерстяном платке. – Кто-то ложку… а кто-то – и жизнь.
– И хорошо, если только свою, – не очень-то оптимистично поддержал тему Кныш. – Ладно, парниша – ешь, кушай, да заодно нам про себя расскажи – кто ты, откуда?
– А ты, дядько, на русской мове ничего…
– Мы все понимаем – пограничье. Ешь, ешь… вот тебе ложка. Вкусно хлебово-то… Ну, так кто ты?
– Я ж и говорю, – Павел обжег горячим варевом губы, – с под Киева я, из беломосцев… ну, своеземец, однодворец, короче…
– Ясно, – неожиданно улыбнулся дядько Кныш. – Загоновый шляхтич! Гол как сокол, а глядит гоголем.
Ремезов покивал, радуясь, что вполне уместный в сей ситуации ледок недоверия и подозрительности столь быстро растаял:
– А у нас говорят – без штанов, но в шляпе.
– Тоже весело! – дядько Кныш совсем уж расхохотался. – А у нас тоже такой шляхтич есть – пан Петро, эвон.
Он кивнул на того самого тощего парня с копьем, и тот вдруг приосанился, даже церемонно склонил голову:
– Пан Петр из Малых Збыйовиц.
– Очень приятно, – поднявшись, Ремезов протянул руку. – А я – Павел.
Тут уж улыбнулась женщина:
– О как! С нами тут теперь целых два апостола – Петр и Павел. Теперь-то уж не пропадем, в лесу не замерзнем!
– Не богохульствуй, Мария! – строго прикрикнул на нее дядько Кныш и сам, в свою очередь, представился: – Кшиштоф Комаровски, улицы Медников войт… увы, уже бывший.
Войт… Староста, что ли? Похоже, что так – типа депутата местного совета. А не простые тут людишки собрались – староста, шляхтич… интересно, королевы случайно нету?
Павел и не заметил, как произнес это вслух.
– Не, королевы нету, не привели!
Под общий смех тощий шляхтич уселся рядом с Павлом:
– А я сразу заметил, что ты не из простых… хоть и нет при тебе меча. Держишься не по-холопьи. Свободно, уверенно. И смотришь – прямо в глаза.
«Ишь ты, какой внимательный», – неприязненно подумал Павел.
И сам искоса оглядел парня, поразившись, ну до чего же тот молод – даже просто юн. Подальше от костра этот Петр из Малых Збыйовиц как-то казался старше… может быть потому, что высок… наверное – метр семьдесят пять, точно, если не выше, но лицо – совсем еще детское, пухлогубое, глаза непонятно какого цвета, локоны темно-русые, длинные, и по подростковому тонкие – очень тонкие – руки. Такие и сломать легко – прикоснись только.
– Тебе сколько лет-то, рыцарь из Малых Збыйовиц?
– Шестнадцать.
– Врешь.
– Нет, ей-богу… Ну – почти. Я, пан Павел, как узнал про татаровей, так быстро из Збыйовиц в Сандомеж, и вот… – парнишка смущенно опустил глаза. – Опоздал.
– Ничего, повоюешь еще, – утешил Ремезов. – Супостат в Краков рвется.
– Ну, Кракова вражьей силе ни в жизнь не взять! Там такие стены!
– В Сандомеже тоже стены…
– Опять тебе, Мария, неймется?
– Ладно, ладно, молчу.
– Пан Павел, – выждав некоторое время, снова пристал с расспросами юный шляхтич. – А тебе самому-то сколько годков? Неужели – двадцать?
– Да мне почти со… – Ремезов вскинулся было, но тут же опомнился, сник. – Да, двадцать, так.
– А выглядишь ты моложе.
– Ты тоже не очень-то старо выглядишь.
– Ладно, парни, – поднявшись на ноги войт решительно махнул рукой. – Все спать давайте… окромя шляхтичей – те люди к войне привычные, вот пусть и покараулят, а уж завтра, на дневке, дадим им выспаться, так?
– Так, пане войт, так!
Ну, что сказать… не так уж там и много было воинов. Почему б не покараулить? Правда, глаза слипались…
– Ты, пан Павел, когда хочешь стражу нести? – совсем по-дружески осведомился Петр из Малых Збыйовиц и, не давая ответить, предложил: – А давай не по очереди, а вместе. О том, о сем потолкуем, под разговор-то точно уж не заснем, а? А завтра на дневке выспимся, а потом уж – и Краков. Уж там-то подвигов славных насовершаем, татаровей злых побьем! Ух, скорей бы!
– Ладно, красноречивый, уговорил – давай вместе. Дядько Кныш, ты все слыхал?
– Слыхал, слыхал, – войт ухмыльнулся в усы. – Вместе так вместе, нам какая разница? Только пан Павел, учти – Петро поболтать любит.
– Да что ты такое говоришь, дядько! – вспыхнув, сверкнул глазами молодой шляхтич… и уже куда более миролюбиво закончил: – Ну, так, поболтать люблю… так что же с того?
– Да ничего. Службу только правьте, как надо. В лесах-то сейчас кто только ни шляется.
Сандомирские беженцы спать полегли на кострище, палками сдвинув костер на другое место – так было куда как теплее, уютнее. Наломали лапника, лапником же – поверх плащей, и укрылись – много ли человеку надо для счастья? Всего лишь котелок горячей похлебки, тепло и уверенность, что все вокруг – свои. От того становилось спокойней.
Павел с малозбыйовицким Петром, прихватив плащи, расположились шагах в двадцати от лагеря – в кустах, что густо росли по всему берегу. Рассудили разумно – если кто и появится, так только от Вислы – других таких дорог нет.
– Нет, вообще-то пути есть, – устраиваясь поудобнее, тихонько промолвил шляхтич. – Да татарови про них не знают – откуда им знать?
– И все же нужно по очереди обходить лагерь.
– Как скажешь. Я – запросто! Не очень-то мне и хочется спать. У нас, в Малых Збыйовицах, я вообще иногда не ложился. Когда охота или там, страда… ой…
Ремезов спрятал усмешку. Про страду парень упомянул зря – просто вырвалось. Ведь, кажется, какое дело благородному мужу до всяких мужицких дел? Для страды – оно ясно – мужики да бабы, крестьяне – смерды да холопы, а коли барин о страде вдруг заговорил, то… значит, такой барин – загоновый! Сам вынужден пахать, боронить да сеять. Чтоб с голодухи не помереть. И никаких холопов у него нет, как нет ни меча, ни сабли, одно вот куцее копьецо.
– Ты, Петруша, копьем-то хорошо владеешь!
– На медведя ходил! – захорохорился хлопец.
– На медведя? Один?
– Ну, не на медведя… на зубра! Так тот еще помощней!
– А родители-то твои живы ли?
– Давно померли, я, как уходил, уж наказал нашему ксендзу, чтоб не забывал поминать.
– Извини… С км же ты жил-то?
– Так с родителями ж!
– Ты ж сказал – померли они давно.
– Давно. Батюшка – два лета назад, а матушка… с полгода тому будет.
– Ах, вон как, – Ремезов на минуту замолк, придумывая, о чем бы еще расспросить этого парня.
Придумал:
– А в Кракове ты бывал?
– Врать не буду – дальше Сандомира не ездил.
– А по-русски откуда знаешь?
– Так матушка моя – из кривичей.
Оба замолчали, задумались. Теплая ночь окутывала берега плотным облачным покрывалом, то исходившим пушистым снегом, то разрывавшимся сверкающими прорехами звезд. Внизу, за кустами, белела река, позади чернел лес, на опушке которого спали сейчас сандомирские беженцы. Было ли убежище безопасным? Наверное, да – иначе б опытный войт, несомненно, отыскал бы другое. Люди сейчас вряд ли сюда сунулись бы – да и кто бы бродил почти непроглядной ночью? Люди – нет, но волки…
И, словно бы в ответ на мысли Павла, где-то вдалеке за рекою послышался волчий вой.
– А волки сейчас сытые, – по-польски произнес Петр. – Война.
– Волки сытые, татары нас тут не отыщут, – Ремезов задумчиво поскреб бородку. – Однако всякое быть может. Не зря ведь сидим.
– Не, не зря, – согласился шляхтич. – Не так татаровей опасаться надо, как лихих людишек. Беженцев-то пограбить да в полон взять – милое дело. А потом продать – работорговцев нынче искать долго не надо.
Парень говорил дело, и Павел, отбросив всякие мысли, молча вслушался в ночь. Тихо падал снег, где-то неподалеку, вспорхнув, забила крылами крупная ночная птица. Кто-то сердито заквохтал – рябчик? Глухарь? Тетерев?
– Слышишь? – резко повернув голову, взволнованно зашептал Петр. – Кто-то птиц испугал. Лесной дорожкою пробирается кто-то!
– Сейчас?! – изумился Ремезов. – Так ведь не видно ни зги.
– Там широко, не заплутаешь. Кто знает – и до опушки дойдет. – Шляхтич половчей перехватил копье – единственное свое оружие, если не считать засунутого за пояс ножа. – Видать, заметили костер, подобрались, выждали…
– Так идем, подымем наших!
– Идем. Да ты не торопись, господин Павел, думаю – лиходеи рассвета дожидаться будут. Сейчас вот окружат, а как чуть рассветет…
– Могут и факелы зажечь.
– Факелы? Это да… могут.
Хорошо, что шляхтич, еще уходя на сторожу, заметил, в каком месте укладывался спать войт – с краю, под высокой раскидистой елкой. Осторожно подобрался, зашептал:
– Дядько Кныш!
– Чего? – надо отдать должное, Кшыштоф проснулся сразу, и шума не поднимал, видать – и спал-то вполглаза.
– Птицы забеспокоились, – все так же тихо пояснил Петр. – Вот мы и…
– С какой стороны? – тут же перебил войт.
– Где дорога.
– Хорошо… Есть еще время. Давайте, будите всех с осторожкой.
Как видно, беженцы хорошо понимали, в какой ситуации находились, и, несмотря на усталость, спали не очень-то крепко – так же, как и староста-войт. Проснулись, поднялись молча, даже дети не вскрикнули.
– Давайте туда, к реке, – шепотом распоряжался дядько Кныш. – Там, на том бережку, балка – затаитесь и ждите. Крамеш! Лук мне передай… и стрелы… Ты всех поведешь.
– А ты, дядько?
– А мы со шляхтой задержимся чуток. Поглядим: будет нужда – так отход ваш прикроем. Ну, все… Да хранит вас Святая Дева.
– И вас…
Беженцы покинули опушку так же тихо, как и поднялись, словно бесплотные тени, растворились в ночи. А войт и шляхтичи расположились за елкою.
– Эй, Петро, – снова зашептал староста. – Ты хвастал, что стрелой добре бьешь.
– То не хвастовство, дядько, то правда.
– Тогда держи лук! А вот – стрелы… Немного, но… Павел, у тебя, смотрю, только нож? Петро, передай ему копьецо… Ага. Тс-с! Точно – птицы… Кто-то филина спугнул, слышите – ухает?
Ремезов прислушался и действительно услышал отдаленное уханье.
– Ты прав, Петро, – снова зашептал войт. – На старой дороге. Идет, пробирается кто-то. А кому по ночам шастать?
– Может, просто беженцы? – заметил Павел. – Такие же, как и мы.
– Может, и так, – почти невидимый в темноте дядько Кныш отозвался с задумчивостью. – Одначе чего гадать? Увидим. Вот как рассветет…
– А если они – факелы?
Войт хмыкнул:
– А вот если факелы, так это точно лиходеи по нашу душу. Тогда, Петро, на огонь и бей – по факельщикам. А ты, Павел – копьем действуй. Ночь… Факельщиков перебьем – уйдем, не догонят. А поутру к кому-нибудь прибьемся – народу на реке много.
– А если утром – татарови, дядько? – подал голос шляхтич.
– Татарове – то другая забота. Нам бы сейчас от лиходеев спастись… ежели то лиходеи. А о татаровях после думать будем. Тс-с!!! Все, молчите – шаги! Снег скрипит. Петро! Ежели факел зажгут – бей без раздумий.
Минут пять все было спокойно, только тут уже и Павел услышал чьи-то шаги. И в самом деле – скрипел снег. А вот послышался и чей-то громкий шепот. Хрустнула под ногами сухая ветка. И тут же раздался какой-то странный металлический звук – глухой, резкий. Огниво!!!
Ну, точно… Вот вспыхнула факел!!!
И сразу же просвистела стрела, раздался стон… упавший в снег факел зашипел и погас. Чуть в стороне загорелся было другой… Снова стрела! И тьма… Не соврал юный шляхтич Петр, и не хвастал – бил метко.
Кто-то мерзко завыл, кто-то вскрикнул:
– Уходим, братцы!
Послышался хряст кустов и хруст снега – лиходеи торопливо бежали, спасаясь от неожиданного напора тех, кого прочили уже добычею.
– У нас мало времени, – когда все стихло, прошептал войт. – Они не ушли – затаились. Дождутся рассвета и… Надобно нам поспешать – с осторожностью.
Дядько Кныш и шляхтичи неслышно, словно змеи, поползли по снегу к берегу реки, а уже там, поднявшись на ноги, пошли, зашагали, подозрительно поглядывая на полную луну, вдруг прорвавшуюся сквозь тучи. Хорошо хоть недолго она блистала, зашла, закатилась за облако. Порыв внезапного ветра поднял на реке поземку, швырнул снег в лицо беглецам. Шедший впереди староста, смутный силуэт которого лишь кое-как угадывался в предутренней мгле, то и дело оборачивался, подгонял – успеть бы до рассвета, успеть бы.
– А мы балку-то найдем, дядько? – засомневался Петро. – Эвон, темень-то.
– Как начнет светать – сыщем.
– А разбойники? Они за нами не погонятся?
– Может, и погонятся, кто их знает? Нам бы своих сейчас отыскать, да пристать к кому-нибудь… не думаю, чтоб лиходеев было слишком уж много, на большую-то толпу напасть побояться, чай, не татары.
– А, может – татары?
– Татары – в лесу?! Ну, ты, Петро, и скажешь.
Впереди чернел деревьями берег, поднявшийся к утру ветер сдувал с ветвей снег, гнал по небу сизые тучи – вот мигнула звездочка, вот – еще одна, а вот показалась на миг – и снова скрылась – луна.
На востоке уже алела заря, начинало светлеть, и беглецы настороженно обернулись – нет ли погони? Нет, пока никого не было.
– Они могут нас отыскать по следам, – озабоченно промолвил на ходу Петр.
Ремезов улыбнулся:
– По следам? А снег? А ветер?
– Тогда и нам трудно будет найти своих.
Павел нагнал войта:
– Все хочу спросить, дядько Кныш. Все, кто с тобой – беженцы?
Староста, не оборачиваясь, кивнул:
– Да, все наши люди. С улицы Медников, что рядом с доминиканским монастырем. Вместе и ушли, только Петро по пути прибился.
Ремезов замолчал – теперь понятна была та забота, что проявлял дядько Кныш – сандомирский войт Кшиштоф Комаровски. Не чужие старосте беженцы – свои, потому и искал он их сейчас со всем прилежанием. И ведь отыскал-таки!
Только-только еще начинало светать, когда внезапно возникшая из сугроба фигура едва не пронзила шедшего впереди войта копьем!
Хорошо, староста вовремя опознал нападавшего, закричал:
– Стой, стой, Мария! То ж мы.
– Дядько Кныш? Петруша? – бросив короткое копье в снег, женщина обрадованно засмеялась. – О, Святая Дева, а я-то думала… Думала – все уже, не уйдем.
– Где наши все? Быстро собирайтесь, – деловито распорядился войт.
– Все готовы давно, ждут вместе с Крамешем. Дождались, наконец, хвала всем святым!
И правда, сандомирские беженцы во главе с хромым чернявым мужичком – подмастерьем Крамешем, вышли уже почти к самой реке, лишь немного не доходя, прятались в балке.
Увидев войта и шляхтичей, все почему-то заулыбались, как будто староста и его спутники являлись четкой гарантией их успешного бегства. А, впрочем, наверное, все оно так и было. Куда им без войта? Ну и шляхтичи – какая-никакая охрана.
Отправились в путь не сразу, по совету опытного Кшиштофа беженцы с полчаса таились у реки, за кустами, войт и шляхтичи в это время пристально всматривались в утреннюю серую полумглу.
– Ага, вот они! – староста, наконец, указал на быстро удалявшиеся в сторону Кракова фигуры.
Петр смешно вытянул шею:
– Кто, дядько Кныш? А-а-а, вижу. Они на лыжах идут, что ли?
– То-то, что на лыжах, – с усмешкою покивал войт. – Безлошадные… пся крев! Ничего, пусть себе уходят, а мы подождем – может, еще какие люди покажутся?
– А вдруг – татарови? – высказал опасение шляхтич.
– Не думаю. Что татарам на реке делать? У них сейчас Сандомеж на разграбленьи.
– Тогда, дядько…
– Правильно! Еще немного пройдем, да свернем на Моравский шлях. Так куда быстрее доберемся до Кракова… или – в Моравию.
– В Моравию?! – Петр изумленно встрепенулся. – Да что ты, дядько! Краков устоит, вот увидишь! Там и стены, и люди, да, говорят, и сам князь Болеслав! Где уж татарам взять Краков?
– Сандомеж же они взяли.
Павел в беседу благоразумно не вмешивался – не знал местных реалий, да и между собой войт со шляхтичем, естественно, говорили по-польски. Кое-что Ремезов понимал, об остальном – догадывался из контекста. Да многие слова и понимать было не надо – татарове, Болеслав, Краков.
– Дядько Кныш, а ты не думаешь, что лиходеи могут на Моравском шляхе засаду устроить?
При этих словах войт неожиданно рассмеялся и презрительно сплюнул в снег:
– Засаду? Это безлошадная-то шелупонь? Да и мало их – видно же было. Ну, не-ет, они, если и будут кого поджидать – так одиночных путников, или человек двух-трех, вряд ли больше. Чтоб наверняка. Ага… – староста внимательно посмотрел на показавшуюся из-за излучины толпу – двое конных, остальные – десятка два – пешие, тут же – загруженные всяким скарбом сани. Ясно – беженцы!
Дядько Кныш махнул рукой:
– А пошли-ка, шляхтичи, глянем.
Покинув убежище, все трое, ускоряя шаг, побежали навстречу путникам, закричали, замахали руками:
– Эгей! Людство! Поди из Сандомежа?
– Так, – не очень-то приветливо отозвался сразу же подскочивший всадник – тучный, с бритым подбородком, мужчина в светло-зеленом, с беличьей опушкой, плаще и мохнатой шапке. – А вы кто ж такие будете?
– Здоров, пан Вельмак, – староста вежливо поклонился. – Что, не признал?
Всадник подслеповато прищурился:
– Хо! Никак, пан Комаровски! Вот так встреча. Тоже от татаровей бежишь?
– От них. К Моравскому шляху надумали двинуть.
– И мы к Моравскому.
– Так, может, мы – с вами?
– Да поезжайте, – пан Вельмак дернул поводья коня. – Только уговор – кошт у вас свой, отдельный.
– Какой разговор, пане!
Дальше ехали куда веселее, уверенней – больше сорока человек! – мелких шаек можно было не опасаться, лишь бы внезапно не нагрянул шальной монгольский разъезд – «злые татарове». Широкий Моравский шлях, с наезженной многочисленными обозами колеею, местами тянулся параллельно реке, срезая излучины и изгибы. По обеим сторонам дороги частенько показывались отдельные хутора и деревни, вокруг которых виднелись припорошенные снегом стога, видать, не успели еще убрать сено.
Места здесь были многолюдные, обжитые.
– Ну, и как же мы его сыщем? – отойдя от кострища, оглоед Каряка, прищурив свои поросячьи глазки, посмотрел на Моравский шлях, уходивший в кленовую рощицу широкой заснеженной полосою. – Людишек тут ходит много.
– А нам и не надо его тут искать, – Охрятко спокойно стряхнул снег с треуха. – Только – в Кракове. Вот, до города доберемся – там и зачнем искать.
Их третий напарник, Пахом, ничего не сказав, подкинул на руке дубину и нехорошо ухмыльнулся.
– Ну, так идем, что ль? – повернув голову, Каряка вопросительно посмотрел на Рыжего и, немного помолчав, вдруг предложил:
– А, может, как сыщем… его, Павлуху-то, того… А потом не к татарам, а домой, к хозяину.
– Можно и так, – неожиданно согласился Охрятко. – Только муторно. Это ж надо знакомых купцов искать, чтоб те потом сказали – мол, так и так, перебежал боярич от татар к полякам… Ну, наказ князюшки нашего передал. Да еще как домой-то потом добраться, коли кругом татарское воинство? Попадемся, да еще дознаются, что – беглецы. А с беглецами разговор короткий.
– Так у тебя ж пайцза! – Каряка весело хлопнул в ладоши. – Сам же намедни хвастал – мол, везде пройдем.
Ничего не ответив, рыжий принялся долго сморкаться, потом подошел к кустам, опростался, потом подтянул пояс, снова снял треух, отряхивая от снега… а сам все время думал – откуда этот оглоед про пайцзу узнал? Неужто подсмотрел? Охрятко качнул головой: нет, скорее, он же сам и прихвастнул в разговоре… ну да, вчера, после бражицы. Ой, зря! Пайцза – она не для псов боярских, она для него, беглеца, изгоя. С ней-то можно и домой… только – не рано ли? Куда как лучше сейчас порученье воеводы Еремея исполнить – за Павлухой Заболотским проследить, ну и самим – верного человечка в Кракове отыскати, монгольский поклон передать. Интересно, Павлуха тоже его найти должен? Не, не должен – воевода Еремей с волосатым Ирчембе-огланом не в друзьях вовсе. Еремей – самого Урдюя-хана сподвижник… или стать таковым хочет, старается, а тот человечек в Кракове – то воеводы заслуга, зачем его другим выдавать, только своим людям – Охрятке вот. Так что сначала лучше порученье воеводы исполнить и, если что с бояричем не так пойдет – донести, получить награду. Ну, а если уж так станется, что Павлуху убить да ославить придется – пусть так. Тогда и домой навостриться можно – с пайцзой-то!
Рассудив таким образом, рыжий повеселел и, надев шапку, махнул рукою:
– Ну, потопали, братцы. Воевода сказывал – здесь, на Моравском шляхе, через каждый перестрел – корчма. Вот и зайдем, поснедаем да послушаем, чего люди болтают.
– Нам бы, Охряте, боярича раньше времени не встретить, – вполне резонно высказался вдруг дотоле молчавший Пахом. – Узнает ведь. А ежели отомстить захочет? Чего делать будем?
– Вот, если встретим – решим, – отмахнулся рыжий, подумав, что, вообще-то, оглоед говорил дело… ну, да на такой случай запасной вариант есть – с пайцзой.
Постоялый двор, расположенный прямо на шляхе, производил впечатление вполне самодостаточного, уверенного в себе учреждения: широкие, гостеприимно распахнутые, ворота, улыбающаяся прислуга, полные овса конские «кормилицы» – ясли.
– Хо, пане Вельмак! Пан войт! Прошу, прошу.
Судя по теплому приему, сандомирских жителей здесь неплохо знали – почему нет? Не так уж и далеко было отсюда до Сандомежа.
Постоялый двор казался очень хорошим, «добрым» – и основательная, сложенная из серых камней ограда, и просторный двор с многочисленными хозяйственными постройками – амбарами, гумном, птичником.
И хозяин – мосластый, осанистый, чем-то похожий на чуть тронутого зеленоватой плесенью хомяка или траченную молью морскую свинку, несмотря на такое сходство, вызванное, быть может, слегка лоснящимся на локтях кафтаном или легкой, но весьма заметной небритостью, в общем-то, производил весьма неплохое впечатление, слегка смазанное лишь немного подозрительным взглядом, коим трактирщик окинул сандомирских беженцев, несмотря на знакомство с Вельмаком и войтом.
– То мои люди, шляхтичи, – оглянувшись на Павла с Петром, поспешно пояснил дядько Кныш. – Придем в Краков – там в воинство вольемся.
Хозяин постоялого двора громко почмокал губами, заметив, что многие беженцы идут еще дальше в – Моравию и Богемию – уж туда-то «татарове» точно не доберутся.
– Как знать, как знать, – заказав похлебку с клецками, задумчиво покачал головой войт. – Если Краков да Вроцлав не выстоят – в Моравию поганым прямая дорога.
Трактирщик неуверенно хмыкнул:
– Да выстоит Краков, эвон там стены-то! А башни?
– В Сандомеже они тоже были… и стены, и башни.
Поговорив, уселись за длинный стол, да, дожидаясь похлебки, выпили по кружечке пива. Хозяин двора вел себя прилично – цены не заламывал, хотя и мог бы… Впрочем, а чего ломить-то, при таком многолюдстве? Беженцев – видимо-невидимо, каждый есть хочет. И пить.
– Эй, поосторожнее, паря! – Ремезов недовольно покосился на здоровенного парнягу, едва не задевшего его локтем.
Что-то смутно знакомое показалось вдруг Павлу в этой здоровущей, немного неловкой фигуре… правда, лица он не разглядел, парнище поспешно повернулся спиной, видать – устыдился. Да и увидал бы лицо – и что? Все равно б вряд ли узнал, все ж боярич был человеком современным. Вот, если б с ним были друзья-соратники, уж те бы…
Впрочем…
Оглоедушку-то Ремезов не узнал, а вот в дальнем углу вдруг мелькнули чьи-то рыжие космы! Мелькнули и пропали. Показалось? Или – на самом деле? Хотя, с другой стороны – мало ли на свете рыжих?
А Охрятко между тем – трясся!!! Что и говорить – невеликой храбрости был человек, несмотря на всю свою подлость. Да и кто в холопах храбрость воспитывал? Не холопья черта, отнюдь не холопья.
– Узнал! Узнал, черт болотный!
– Да не трясись ты, Охряте, – едва вышли на двор, Пахом вытащил нож. – Посейчас мы его, посейчас…
– Ага, просто так прибить еще не хватало… Да подожди ты со своим ножиком!
Во дворе – может, от свежего воздуха, а, может – от ядреного запаха навоза, что источала огромная, сложенная у забора куча – рыжий изгой быстро справился с паникой и приобрел возможность не менее быстро соображать – а уж тут, несмотря ни на что – он был мастер. Хищно осклабившись, почесал реденькую рыжеватую бороденку, сплюнул, да заломив на затылок треух, решительно махнул рукой:
– К хозяину идем! Кое-что ему скажем…
– Так он по-нашему-то не разумеет.
– Ничо! Поймет.
Все-таки побоявшись возвращаться в трапезную, Охрятко подстерег хозяина постоялого двора на заднем дворе, меж уборной и летней кухнею. Не так-то еще было темно – мосластую, передвигающуюся мелкими шажками фигуру изгой завидел еще издали. Ухмыльнулся, выскочил из-за навозной кучи, словно почуявший еле уловимое движение паутины паук:
– Господине, у тя на дворе соглядатай татарский!
– Кто?
– Вона, смотри, что я у него сыскал!
Воровато оглянувшись по сторонам, рыжий интриган показал трактирщику… тускло блеснувшую на ладони пайцзу… что, впрочем, не произвело на того абсолютно никакого впечатления – ввиду полного незнакомства с подобными предметами.
Быстро осознав свою ошибку, Охрятко тут же сменил тактику, вспоминая все те польские слова, которые знал:
– Я слыхал, как он… он людишек склонял – уйдем, дескать, к татаровям, у них тут недалеко разъезд рыщет – на корчму наведем, спалим, пограбим все…
Вот при этих словах трактирщик – тоже не великой храбрости человек – явно озаботился, даже со всей поспешностью уточнил, сколько в корчме «татаровейских злыдней» и не очень-то поверил в то, что «злыдень»-то всего один. Не спросил и про пайцзу – откуда, мол? Ну-у-у… вот и хорошо, что не спросил – меньше врать.
– Не, не, господине, ты лучше с верными людьми ночью на него навалися, как уснет – сразу и бей.
– Не-е-е! – хозяин постоялого двора зло прищурился. – Наповал бить не будем. Пытать зачнем – может, тут кто еще татарский есть?
Сказал, повернулся задумчиво, и – быстро-быстро – засеменил обратно в трапезную, даже в уборную не зашел – от волненья, видать, расхотелось.
– Ой, я дурень-то! – тут, наконец, и Охрятко сообразил, что сделал что-то не то и не так.
Получалось, если Павлуху убьют, как татарского соглядатая, так… так оно и надо, и должно быть, и честь тогда убитому, и почет от «царевича» монгольского Орда-Ичена – Урдюя, и от князя смоленского Всеволода Мстиславича. Какой тогда смысл в его смерти-то? Эх, поторопился рыжий, не сообразил – ни боярское заданье не выполнил, ни… Хотя, ладно – что уж теперь менять? Как вышло, так и вышло – пущай Павлуху пытают, черт-то с ним. Одначе самому-то надо ноги делать – вдруг да боярич попросит привести того, кто на него указал? А ведь так оно и станется!
Ой, ой, ой!!!
Обхватив руками виски, Охрятко раздраженно сплюнул – вот дурак-то! Поспешил, сделал не так… теперь одна дорога – в Краков, к тому важному человечку, что у воеводы Еремея, сподвижника татарского, на крючке. Да… пусть так.
– Собираемся, парни, уходим, – подозвав своих, негромко молвил изгой.
– Ты чего? – оглоеды удивленно переглянулись. – Это на ночь глядя-то? Волков кормить?
– Иначе нас и тут волкам скормят, – Охряткина озабоченность казалась весьма убедительной. – Сказал же – быстро уходим.
– С хозяином что не так? Так мы его….
– Уходим!
Послушались дубинушки, а что им еще оставалось делать? Хоть и не великого ума парни, а понимали – Охрятко, рыжий холоп, над ними сейчас власть имеет… да и вообще – держаться за него нужно в любом случае.
Ушли не просто так – свели трех купеческих лошадок, прихватили факелы да свечи, благо все это украсть в корчемной суете да многолюдстве – беженцы даже на полу спали – очень даже легко оказалось. Повезло лиходеям – легко ехалось: к ночи слегка подморозило, небо прояснилось и над Моравским шляхом ярко сверкала луна.
Ярко сверкала луна, пробивалась в маленькое слюдяное оконце, светила в глаза, не давая заснуть. Хотя, если рассудить здраво, спать-то Павлу не столько луна мешала, сколько разные, упорно лезущие в голову мысли. С чего бы это хозяин постоялого двора, вначале не шибко-то к нему любезный, вдруг так расщедрился – предоставил на двоих с малозбыйовицким Петром отдельную горницу, явно даже не гостевую – кого-то из слуг. Горница, правда – громко сказано, скорее – просто каморка за большой печкою. Две не очень-то широкие лавки, между ними – стол, вот, собственно, и вся обстановка – да и что еще надо-то? Телевизор и бесплатный wi-fi? А не помешало бы! Было б только с кем связываться.
Ремезов усмехнулся тихонько, чтоб не разбудить спящего на соседней лавке шляхтича, длинные ноги которого подошвами упирались в печку, не такую уж на самом деле и жаркую, но дававшую вполне ощутимое тепло.
С чего же трактирщик-то этак… Ни войту, ни пану Вельмаку… А, может – и они в «отдельных нумерах»? А что – может. Хотя подобная роскошь для этой эпохи вообще не характерна – чтоб отдельно, понятия «личности» еще, по сути, нет – каждый член какого-нибудь сословия, клана. Исключая, может быть, горожан… нет, у тех тоже – цеха, гильдии.
Чу! Кто-то стукнул в дверь. Едва-едва, чуть слышно, как стучат, чтоб, не дай боже, не разбудить, а потом, если что, оправдаться – мол, стучали, стучали, кулаки в кровь разбили, а вы все спите и спите.
Кто бы это мог быть? Дверца-то хиленькая, на засов ни изнутри, ни снаружи не запиралась.
Схватив прислоненное к стенке копье шляхтича, молодой человек прислонился к печке. Послышался тихий скрип, колыхнулось желтое пламя…
Оп-па!
Первый же, кто заглянул в горницу, получив тупым концом копья по лбу, отпрянул с жалобным воем:
– У-у-у-у!!!
Коптя, покатилась по полу выбитая сальная свечка.
Ремезов пнул Петра в бок – тут уж не до сантиментов:
– Вставай, шляхта! Напали!
– А? Где? Кто напал?
Надо сказать, сориентировался Петруша быстро – живо выхватил положенный под лавку нож, полоснул – неведомо уж кому в темноте досталось, а только попал – тут же раздался чей-то вопль.
– Во двор, Петро! – ударив древком по чьей-то шее, Павел нанес еще один удар – на этот раз ногой – и, едва не споткнувшись, вырвался в людскую.
Не хотелось никого убивать, еще теплилась надежда – а вдруг недоразумение все? Может, и обойдется.
Однако пока складывалось как-то непонятно… Нет, шляхтич – молодец, раздавая пинки, он выскочил вслед за Павлом.
И тотчас же и слева, и справа – со всех сторон послышались крики:
– Татарови! Держи татаровей!
– Держи татаровей! – врываясь в людскую, во всю глотку заорал Ремезов.
Ему вторил шляхтич:
– Держи-и-и-и!!!
Потрясая над головою копьем, Павел перепрыгивал через спящих людей, коих набилось великое множество. Позади сопел Петр, а за ним… за ним гнались сразу шестеро… или даже человек десять вооруженных рогатинами и топорами слуг, которых науськивал сам хозяин – вот он, гнида, маячил в углу с рогом.
Приложил к губам, затрубил:
– Вставайте, людство! Татарове!
Интересно, где он тут увидел татар?
Оглянувшись на своего разъяренного сотоварища, боярин махнул рукой:
– Давай во двор, парень!
Угнать хозяйских коней, да в лес, по шляху – что еще оставалось делать? Похоже, людишки тут из таких – сначала бьют, а уж потом спрашивают.
Еще прыжок… Пинком – дверь. Позади – крики, и топот, и выкрикиваемые Петрушей ругательства – откуда такие и знает-то?
Вот и залитый призрачным лунным светом двор – навозная куча, летняя кухня, уборная, дальше, позади – конюшня, амбары, скотинник…
– Держи татаровей! Не уйдешь, пся крев! Не уйдешь!
– Давай живо к конюшне, – примерно сориентировался Павел и сразу же бросился бежать со всех ног.
Да, лошади пришлись бы сейчас весьма кстати…
Бабах! Кто-то ударил его по плечу… нет – всего-то брошенная рогатина задела древком.
– Давай, Петро, давай…
Расползался под ногами склизкий от навоза снег… не поскользнуться бы, не поскользнуться…
– Лови их, лови!
– Бейте из луков!
– Не надо из луков – будем пытать! Да никуда они не денутся – там…
Впереди, на пути Ремезова, вдруг – такое впечатление, что прямо из навозной кучи – возникли вдруг пятеро дюжих молодцов с дубинами. Один даже, кажется, с оглоблей… Эх, меч бы! Секиру бы! Похоже, сейчас придется убивать…
С самым зверским выражением лица боярин бросился на парней. С обеих сторон ярко вспыхнули факелы… ну, вот, полную иллюминацию устроили.
– Лучники, эй! По ногам бейте им, по ногам!
– Да это свои, свои же! – сообразив, наконец, что к чему, что есть силы закричал дядько Кныш.
Поздно!
Уже просвистели стрелы…
Впрочем, Павел споткнулся и без них… роняя копье и угодив головой прямо в навозную кучу… хорошо хоть – слегка промерзшую. И все равно приятного мало, особенно когда сзади уже наваливались дюжие молодцы, крутили руки… И вот уже, связав, рывком вздернули на ноги!
– Казнить их!
– Повесить!
– Не, людство – пытать сначала!
Разбуженная возбужденная погоней толпа неистовствовала, жаждала крови, вовсе не принимая во внимание жалкие потуги войта и Марии. Даже трактирщика – а эта гнусная хомячья харя, конечно же, и замутила все дело, – никто уже не слушал, включая собственных слуг.
Кто-то уже тащил веревку… а кто-то приспособил под плаху широченную колоду для колки дров. Туда уже положили несчастного шляхтича, бледное лицо которого все было в крови.
– Эх, Петро!!! Да стойте же вы! Дайте сказать! Сказать дайте.
Ага… остановились-таки. Не так уж и крепко связаны руки, один рывок и… Этому в морду, того – ногой в пах, выпучить Петруху – и бежать в ночь, тем более – уже кто-то зачем-то открывал ворота. То на руку! И-и-и…
– Ну, хватит, людство. Повеселились – и будет.
Эти слова произнесли настолько спокойно, что было до конца непонятно, как их вообще услышали в таком гаме. Впрочем, говоривший – говорившая, это была женщина! – как раз только что и въехала в распахнувшиеся ворота верхом на кауром коне и в сопровождении пары десятков воинов в тускло блестевших кольчугах и шлемах. Откуда они здесь взялись? И кто такая эта женщина? Да и вообще, почему ее все послушались?
Пробовали бы не послушаться! У воинов и мечи, и копья, и секиры! Д-а-а… Павел вздохнул, вытирая с нижней губы кровь – не попасть бы из огня да в полымя.
– Ну, здравствуй, боярин, – улыбаясь, женщина повернула коня. – Как у вас говорят – долг платежом красен.
– Пани… Пани Гурджина!!!
– О, да ты грязен, как самый последний слуга. И этот запах… Хозяин! Вели нагреть воды, живо.
Ах, как хороша была эта польская пани! Настоящая пани, не из каких-нибудь там торгашеских подлых слоев. Гурджина. Гурджина Валевска. О, как она распоряжалась – живо выдворила трактирщика из его же покоев, велела принести воды – целую бочку, к которую, немного помявшись, и погрузился Павел, сбросив одежку.
– Мойся, – обворожительно улыбнулась Гурджина. – А я пойду, уложу детей. Хочешь спросить – чьи это воины? Мои… моего мужа, пана Валевского, верного вассала князя Конрада. Муж получил в Мазовии земли, туда мы и ехали, немного задержавшись в Сандомеже… Задержались б и навсегда, если б не ты, пан Павел. Посланные за нами воины, увы, опоздали. Хорошо хоть потом нашли. А ты, вижу – решил совсем оставить татар? То верно. Теперь куда?
– В Краков.
– В Краков? О, пан… Я напишу письмо… к одному другу. Он примет, поможет. В Кракове, правда, небезопасно, – женщина обворожительно улыбнулась, показав белые жемчужные зубы. – Ты вымылся… я помогу вытереться…
– А дети?
– Дети уже большие… улягутся без меня.
Ничуть не стесняясь, пани Валевска затушила лишние свечи, разделась – так просто и так элегантно, как это умеют делать, наверное, только лишь польки, вдруг воспылавшие неукротимой страстью. Впрочем – не вдруг…
Белокурые локоны упали на печи, точеные, сахарные… колыхнулась грудь, в широко распахнутых синих глазах отразилось пламя…
– Идем сюда, на ложе…
Могла б и не говорить…
– О, моя пани!
Целуя женщину в грудь, Ремезов опустился на колени, покрывая поцелуями плоский животик, затем продвинулся еще ниже… Паненка застонала, томно прикрывая глаза…
– Вот уж не думала, что ты много умеешь…
– Подожди еще, подожди…
Они слились в едином порыве всепоглощающей, яркой, как знойное солнце далекой Африки, страсти, наверное, вспыхнувшей еще там, у стен горящего Сандомира. От одного прикосновения к нежной коже женщины Павел чувствовал бегущие по всему телу искры, а когда поласкал грудь…
Они оба хотели сейчас одного и того же – друг друга. Друг друга и обрели, отбросив дурацкие предрассудки и предаваясь сейчас одному лишь чувству – страсти, безуному порыву, который никто из любовников ограничивать не хотел, да уже и не мог.
Лишь скрип ложа… лишь стоны… и любовный пот… и…
Колыхнулась свеча.
– Ой… – заглянув в дверь, попятился юный шляхтич. – Я думал, ты, Павел, один – моешься. А тут… Приятно на вас посмотреть!
Ремезов, наконец, повернул голову, подмигнул:
– Не только приятно, но, верно, еще и завидно, а?
