Глава 11
Кровь и честь
Февраль 1241 г. Сандомир
С высоких городских стен тучами летели стрелы и камни, ломаясь, срывались вниз с кручи осадные лестницы, увлекая с собой осаждавших. Кто-то кричал, кто-то размахивал саблей, со всех сторон выли, орали, ругались… а вот у ближних ворот деловито ухнул таран.
Сандомир, или, как его называли поляки – Сандомеж, стоял пред многочисленным вражьим войском, надеясь лишь на своих жителей… многие из которых, увы, сами на себя уже не надеялись, взывая лишь к Господу, ибо к кому еще оставалось взывать? После разгрома войска малопольских князей король – по сути, просто князь, герцог – Болеслав по прозвищу Стыдливый, отступил с оставшимися воинами к Хмельнику, намереваясь встретить войска Кайду и Орда-Ичена именно там – ибо больше ничего не оставалось делать. Польша, как и русские земли, вовсе не была единой, Болеслава признавали лишь в Кракове и Сандомире, Мазовия же принадлежала князю Конраду, Ополье и Ратибор (Ополе и Рацибуж) – князю Мечиславу, Силезия – благочестивому герцогу Генриху. Сии владетельные князья-герцоги – Генрих Благочестивый, Конрад Мазовецкий, Мечислав – вряд ли желали Болеславу победы, даже пред лицом страшной опасности неукротимых, явившихся из диких степей монгольских войск, в числе которых – здесь, под Сандомиром – под командованием князя Михайлы Ростиславича сражались и отряды смоленской рати.
Вот снова ухнул таран. Тяжелое, окованное железом бревно, методично разбивало в щепки ворота. Такие тараны расположились почти у всех городских ворот, исключая те, что выходили к Висле – слишком уж там было круто, не удержаться. Именно туда, на самый трудный участок, где не сыскать славы, а голову сложить запросто, и послал Орда-Ичен смолян заодно с булгарами и литовцами Аскала. А кого не жалко!
Смоляне сражались честно, хоть и за чужое дело, но тем самым сохраняя от полного разорения родную землю. Синее небо над головой застилали черные тучи пожарищ, над городом медленно плыл колокольный звон, священники истово молились в костелах, призывая небесные кары на головы варваров.
И все же силы обороняющихся таяли, а самое главное – не было никакой надежды. Где князь? Где войско? А бог знает, где…
Ввуххх!!!
Огромный, сброшенный со стены каменюга, подпрыгивая, с грохотом скатился по круче, снеся по пути целую груду булгар. Пронесся, проскочил, прогремел, простонал угодившими под неудержимый каток булгарами, и, проломив лед, ухнул в реку.
– Хорошо, что не на нас! – обернувшись, прокричал Митоха. – Давай, боярин, к пристани – во-он, где литовцы.
Литовский князь Аскал, о котором Ремезов в прошлой своей жизни никогда и не слышал, уже ставил тараны, загораживаясь щитами своих воинов от несущихся с крепостной стены стрел, копий и просто камней. И стрел, и копий становилось все меньше, а вот камней пока хватало, впрочем, силы защитников Сандомира были уже на исходе – и это хорошо понимали все.
Подскочив, небольшой, на излете, камень, угодил в красный щит Павла. Выпустив в отместку стрелу, верный оруженосец Неждан погрозил выглянувшим из-за каменного зубца воинам кулаком.
– Башню! – подскочив неведомо откуда, взвил на дыбы коня молодший князь Ростислав. – Ставьте башню. Павел, давай-ка со своими людьми помоги.
– Башню? На льду? – оглянувшись, удивленно переспросил Ремезов. – А смысл? Где река, а где стены? Тут же круча.
– Все равно сподручнее будет таранщикам. Да и камнеметы прикрыть.
А вот это молодой князь очень даже верно заметил – камнеметы, – а Павел не обратил внимания – да и не до того было, как раз намеревался ползти вместе со своей дружиною вверх по лестнице… хорошо, не пополз, так бы, может, словил лбом камень, никакой бы шлем не помог.
Монголы – скорее, все-таки булгары или даже китайцы – уже устанавливали на льду Вислы баллисты и катапульты – раннесредневековую артиллерию, – намереваясь метать в город бревна и камни, запас которых был пополнен в пути… правда, ненамного. Тогда какой смысл?
– На берегу костры жгут, боярин, – присмотревшись, промолвил подскочивший Окулка-кат. – Видать, готовят гремучую смесь.
Павел усмехнулся, поправив на голове шлем:
– Пущай себе готовят, наше дело – башня. Княжий приказ слыхали?
– Слыхали, господине.
– Ну, так пошли. Нечего тут маячить.
Обслуживающие баллисты с катапультами люди времени зря не теряли – ставили своих «монстров» на широкие лыжи-полозья, точно такие же имелись и у приземистой башни, в которую с подозрением всмотрелся Ремезов. Покачал головой:
– Нет, до верха стены не хватит… А вот если передние венцы подрубить – как раз к воротной башне ляжет.
– Верно, боярин, ляжет, – охотно подтвердил Окулко. – Как раз и площадка. Рванем? Царевичи на три дня град обещали отдать.
Павел нервно дернул губою:
– Не спеши раньше времени на тот свет, парень. Ишь ты – на три дня…
«Царевичи» – так, не вдаваясь в детали, смоляне с литовцами называли Орда-Ичена, Байдара, Кайду.
– Готова башня? А ну, навались, парни!
Снова прискакал князь, скомандовал, махнул рукою. Ему в помощь замахал и Павел, естественно, сам он башню не толкал – не боярское это дело – лишь подбадривал своих ратников. Дело двигалось споро – сдвинувшись с места, срубленная из крепких бревен громадина, поскрипывая полозьями, заскользила по снегу, быстро приближаясь обрывистому холму, на котором и расположился осажденный город.
Позади что-то ухнуло… С воем пронесся над головой камень… нет – огромный глиняный горшок, начиненный зажигательной смесью – за стеной, на месте падения, сразу же вспыхнуло пламя, поднялся столбом черный густой дым.
Снова что-то пронеслось… Снова огонь, дым…
– Этак, господине, все сгорит – нечего будет и грабить! – повернув голову, ухмыльнулся толкающий башню Митоха.
Наемник, что с него взять? Впрочем, как и вся смоленская рать… или те все же не наемники, а верные вассалы?
Странно, но на новую угрозу защитники города реагировали как-то вяло: лишь пустили несколько стрел да метнули пару копий. Ремезов покачал головой: то ли стрел уже у сандомирцев не осталось, то ли защитников, а скорее – ни того уже, ни другого. Да и этот участок считался защищенным куда лучше других – высокий берег круто обрывался к Висле: и так-то непросто забраться, а уж если сверху камни да кипящая смола на головы… Впрочем, не было больше ни камней, ни смолы… Никем не остановленная, башня с разгону въехала в берег, привалившись к его склону гигантской лестницей, по которой, подбадривая себя криками, тут же ринулись воины – русские, булгары, литовцы. Над их головами продолжали лететь горшки с зажигательной смесью, камни, ледяные глыбы и бревна – осадные орудия монголов работали методично и действенно.
Вот снова ухнуло… И часть стены зазмеилась все расширяющейся трещиной, вызвавшей у осаждающих радостный многоголосый рев. В ответ ему слышался лишь все тот же колокольный звон – грустный и какой-то обреченный, похоже, горожане уже и сами не очень-то верили в благоприятный для них исход дела.
Откуда-то слева – именно там штурмовали стены основные силы – донеслись вдруг какие-то невероятно дикие звуки – утробный рев труб, яростный гром барабанов и звон литавр, торжествующий вой…
– Там, похоже, прорвались, – повернув голову, промолвил Неждан. – Пора и нам, господине?
– Пошли.
Взмахнув мечом, Ремезов, соскочив с башни, ринулся в змеившийся впереди разлом, куда давно уже рвались булгары Гази-Бараджа. Следом за боярином, яростно крича, бежали его люди – Окулко-кат, Митоха, Микифор и прочие.
Немногочисленные защитники были повержены сразу. Кого-то пронзил меч, кого-то – копье… а кое-кто, видя такое дело, и сбежал, растворившись в узости городских улиц, где вполне можно было укрыться, используя дым пожарищ и разрушенные остовы домов.
Снова затрубила труба, на этот раз – справа, за тощим, царапающим шпилем небо костелом. И там тоже прорвались. И слева… И здесь.
И вот уже везде закричали, заулюлюкали – то, потоком растекаясь по улицам, ворвалась в обреченный град неудержимая монгольская конница.
– Ну? – опустив окровавленную секиру, радостно оглянулся Митоха. – Теперь, боярин, и наше время пришло.
Оставшиеся в живых дружинники нетерпеливо оглянулись на Ремезова. И как он мог их сейчас удержать? Бились, не щадя живота своего, проливали кровь, теряли товарищей… Теперь за все заплатит Сандомир! А как иначе? На то и война – пусть проигравший плачет!
Везде, везде уже победно трубили трубы, и последний колокол, все еще звонивший на башне костела, вдруг резко оборвался, затих. Все… для защитников теперь уже все кончено… А вот для победителей все еще только начиналось! Самое радостное и долгожданное – грабеж! Горе побежденным! Пусть проигравший плачет.
Ах, с каким нетерпеньем горели глаза дружины! Ну, Митоха, понятно – наемник – чего от него ждать? Но остальные-то, простые деревенские парни – Микифор, Неждан, Яков. Даже Ондрейко с выселок – и тот туда же: повернув голову, углядел, выкрикнул:
– Эвон, татарва девок тащит! И мешки… Блюда златые… А мы чем хуже?
Что мог ответить Павел? Ничем.
Лишь предупредил:
– Не разбредайтесь, чтоб друг дружку видели.
Митоха ухмыльнулся в ответ:
– Знаем, боярин. Не сомневайся – с осторожностью будем. Разреши пару воев во-он у того домишка поставить – добро охранять, туда и таскать будем.
– Пусть так, – Ремезов рассеянно махнул рукой – все равно уж никого не удержишь. – Я тоже тут, с ними, останусь.
– Не беспокойся, боярин-батюшка, – довольно погладив бороду, засмеялся Окулко-кат, – твое от тебя не уйдет.
Исчезли. Растворились, врываясь в дома и храмы. По этим временам – все правильно, все так и должно быть. Грабеж – всего лишь один из ликов войны, тем более – средневековой. И все же как-то нехорошо было у Павла на сердце, не испытывал он никакого азарта, как, скажем, совсем недавно, под Люблином. Но тогда была схватка лицом к лицу, когда или ты или тебя, а здесь… Здесь как-то повезло, что ли – толком-то – один на один, глаза в глаза, клинок к клинку – ни с кем боярин не бился. Так, отмахивался разве что. Все как-то само собою решилось – вот только что дрожали на льду, под стенами, готовили осадную башню… и вот уже – в городе, и защитников его – нет. Разбежались, попрятались, многие же были убиты.
Черные дымы пожарищ поднимались над поверженным городом, слышался треск падающих кровель, стук копыт по мостовой, радостные вопли, глумливый хохот да истошный девичий визг.
Оставив парней на улице, Ремезов, сплюнув, вошел в ближайший дом, узкий, с закопченными ставнями, чем-то похожий на больной зуб. Сорванная с петель дверь валялась у лестницы, ведущей на второй этаж – на первом же, в мастерской – судя по всему – кожевенной или сапожной – царил полный разгром. Перевернутые столы, лавки, кровь на полу – похоже, здесь уже успели побывать доблестные воины Орда-Ичена. Вряд ли сыщут тут достойную поживу наемник Митоха и отправившиеся за ним воины, хотя… может, чего и найдут. Какую-нибудь девку, отроков – их можно продать двигающимся за войском краснобородым восточным купцам. Им все можно продать, любую добычу, правда, цену нормальную не дадут – слишком уж велико предложение.
Поднявшись на второй этаж по узенькой лестнице, Павел выглянул в окно, увидев бегущего по улице Якова. С самым довольным видом парень тащил на плече тюк сукна – добыча изрядная. Остановившись у воинов, поднял глаза, завидев маячившего в окне боярина:
– Куда, господине, складывать? Может, во двор?
– Давай во двор…
Ремезову было все равно. Немного постояв у окна, он повернулся к лестнице и вдруг услышал шорох. И – тут же – движение. Быстро, едва уловимо, колыхнулся воздух…
Павел среагировал сразу же – обернулся, выхватив меч… И. опустив клинок, ударил кулаком бросившегося на него мальчишку с обыкновенным кухонным ножиком! И откуда здесь взялся этот парень? Из-под кровати вылез? Да, верно, так… Ан нет! Тут, в стене – шкаф… или, скорее – чулан…
Тихо застонав, упавший на пол парнишка дернулся, потянулся к выпавшему из слабой детской руки ножу. Белобрысый, небольшой совсем подросток, лет, наверное, двенадцати… Не говоря ни слова, Ремезов отбросил нож носком кольчужного чулка и повернулся к чулану. Ага! Ну, конечно же, там прятались, скрывались: маленькая – такая же белобрысая, как и парень, девочка с испуганными синими глазенками и женщина в длинном приталенном платье из тонкого темно-голубого сукна. Точно такие же синие, как у девочки… и у мальчишки… глаза, тонкий, с едва заметной горбинкою, нос, аристократически-бледное лицо с небольшой родинкой над верхней губою. Красива, да-а… Кто же она? Жена сапожника? Что-то не верится… вряд ли…
Хлопнув ресницами, женщина выбралась из чулана и, упав на колени, ухватила боярина за руку, быстро заговорив по-польски. Павел не понимал слов, но общий смысл улавливал – незнакомка показывала то на детей, то на себя… на свою грудь, явственно обозначавщуюся под тонкой тканью. Понятно, о чем просила – мол, возьми меня, но отпусти детей.
– Отпущу, отпущу, – негромко промолвил Павел, глядя, как поднявшийся на ноги мальчик с разбитой в кровь нижней губою бросил на него полный ненависти взгляд. – Всех отпущу, только вот куда вы пойдете? Город-то пал, татары – везде.
– Розумею русскую ржечь, – в синих глазах женщины мелькнула надежда. – Помоги нам, пан, я… я дам тебе все… все сребро, злато, вот… – незнакомка обернулась к чулану, что-то сказав девчонке.
Та тут же притащила заплечный мешок, вывалив на пол… серебряные цепочки, золотые браслеты и все такое прочее, от чего у Ремезова просто зарябило в глазах.
– Убери, – быстро промолвил боярин. – Я вас выведу – тут, недалеко, пролом в стене, вряд ли там кто-то есть… выберетесь на реку, ну а дальше… дальше уж сами.
– О, пан! – женщина бросилась целовать руки.
– Поднимайся, накинь что-нибудь на голову, – быстро приказал Ремезов. – Детям свяжи руки… Впрочем, дочке можешь не связывать… Ну! Живей, я сказал!
Белобрысый мальчишка тут же засуетился, видать, понял, о чем зашла речь… доверился первому встречному… врагу… а что еще оставалось делать, когда на лестнице уже грохотали чьи-то тяжелые шаги.
– Как ты тут, господине? Ого…
Увидев всю компанию, Неждан удивленно выпучил глаза, и Ремезов быстро махнул рукою:
– Это – мои пленники. Сейчас поведем их… к купцам, не таскать же с собою?
– Слушаюсь, господине. – Слава богу, верный оруженосец не стал задавать лишних вопросов, лишь предупредил: – Я видел рядом на улице тех двоих, что провожали тебя ночью.
– И что с того?
– Так…
Они вышли на улицу. Впереди – Павел в сдвинутом на затылок шлеме и кольчужных громыхающих латах, за ним – пленники. Замыкал шествие Неждан с палицей на плече. Щит оставили тем парням, что сторожили добычу, строго-настрого предупредив, чтобы все дожидались боярина.
– Отведу пленников купцам, продам – и тут же вернусь. А вы все – ждите.
Растрепанная простоволосая девушка, обычная рыночная молодка, от отчаянья превратилась вдруг в разъяренную фурию. Завыла, зашипела, словно разозленная кошка и, изогнувшись, укусила схватившего ее злодея за руку. Тот завыл:
– Ах ты ж, корвища!
И, недолго думая, двинул девчушку кулаком в ухо. Несчастная сразу же затихла, обмякла, из уха ее потекла, закапала на потемневший от копоти снег кровь.
Его сотоварищ – здоровенный, в смешной короткой кольчужице – жлоб неожиданно засмеялся:
– Да прибей ты эту кошку, Карятка, счас имаем другую.
– А мне, Пахоме, эта по ндраву!
– Ну, по ндраву так по ндраву, – хохотнув, Пахом махнул рукой. – Смотри только, чтоб всю харю не расцарапала. Если только ты ее уже не прибил.
– Да не, – приподняв девчонку, оглоед приложил ухо к ее груди. – Агась! Сердишко-то бьется – жива. Ой, глянь, друже, вымя-то какое – как у доброй телки.
– Да уж, – Пахом насмешливо сплюнул и полапал девушке грудь. – Так себе вымечко. Одначе… на мордочку-то не страшная.
– Так и я говорю, друже! Найдем другую иль нет, а давай-ка ее хоть во-он в ту избу… Да по-монгольски!
– Этот как?
– А, Пахомка, увидишь. Ну, что стоишь-глазеешь, давай, помогай. Ух, чую – не зря мы с тобой тута! Теперь и наше время пришло, ужо порадуемся… покуда не прибили.
– Типун те на язык, Карятина! Этого Охрятку бы надо дождаться…
– Рыжего? – «дубинушка» обидно захохотал, показывая крепкие чуть кривоватые зубы, какие бывают обычно у хорошо кормленного дворового пса.
Да оба парня – и сам Карятка, и дружок-соперник его, Пахом, таковыми псами и были – верными слугами боярина Онфима Телятникова.
– Ну его к ляду, этого рыжего, что он нам – сват-брат? – оглянувшись по сторонам, вполне резонно продолжил Карятка. – Чай, захочет, так сыщет нас, далеко ж не уходим.
– Дык, а Павлуха-боярин?
– А успеем ишо за им поглядети. Ты что, девку-то расхотел!
Пахом встрепенулся:
– Какое расхотел? Чур, я первый!
– Ага, первый, – обидчиво возразил его напарник. – Добыча-то – моя! Я первым девку имал.
– Ага, ты… Как же!
– Ну, нам ишшо с тобой драться… Давай-ка ты – за руки, я – за ноги, да быстренько… А то вон уже мунгалы скачут – как бы не позарились, добычу нашу не отобрали.
Оба парня разом повернулись, посмотрели на выскочивших из-за ступенчатого костела всадников и, воровато переглянувшись, проворно потащили несчастную «в избу», коей незатейливо именовали каменный двухэтажный дом с обширным подворьем, на котором, как и везде в городе, творилось сейчас черт-те что: валялись окровавленные трупы, что-то горело, да выл лохматый, с перебитыми лапами, пес.
– У, псинище, – толкнув задницей дверь, Пахом пнул собаку ногою. – О, да тут тепленько!
Втащив пленницу в дом, парни бросили ее на пол и настороженно выглянули на улицу – не заявились бы незваные гости на чужой праздник.
– Не заявятся, – с гнусной ухмылкой Пахом поглядел на приятеля. – Ну? Как ты говорил – по-мунгальски-то?
– Тогда я – первый! – тут же оживился Карятка. – Да покажу, покажу, паря… Ножик только дай, одного мало… сейчас мы ее тут, на полу… притыкнем.
Примерившись, оглоед ловко воткнул нож в левую ладонь несчастной, девчонка очнулась и закричала от боли – страшно, утробно… Карятко тут же пришпилил ей и правую ладонь – острым ножичком Пахома. Осклабился радостно:
– Ну, а теперя…
Рванул от груди платье, обнажив белую девичью плоть. Сбросил на пол ржавенькую кольчужку, спустил порты…
Девушка уже не кричала, лежала, закусив губу, ей уже было все равно… все равно – не жить…
А Карятка же, дергаясь, сиял от удовольствия – что еще надо подлому и глупому холопу? Брюхо набить да похоти предаться… еще бы неплохо «Лексус» купить – чтоб другие холопы завидовали.
– Мне-то дай, а? – не выдержал Пахом. – Долго ты что-то…
– Да погодь! Эх, сладко-то как, сладкоко-о-о-о! Ох… – сыто рыгнув, Карятко отвалился от пленницы. – Ну, давай теперь ты.
Пахом взялся за дело с молодецким уханьем, выраженье лица его сделалось каким-то ухарским и еще более, чем обычно, глупым, словно у обкурившегося придурка, почему-то считающего себя супер-пупер-крутым мэном.
– Ой, не зря мы воюем-то, а, Пахоме? – весело приговаривал Карятка. – Ой, не зря! Глянь, какую девку попробовали – не хуже Полинки, а?
– А я б и Полинку отведать не отказался, – еще раз ухнув, хмыкнул Пахом. – Говорят, она ведь куда-то в эти места с поляком-приказчиком убежала. Может, еще и встретимся… ужо, отведаем корвищу, истолочем!
– Так-то бы и сладко, – Карятко мечтательно прищурил маленькие свои глазенки, хлопнул белесыми поросячьими ресничками, растекся мыслью… Впрочем, мысль в башке его имелась только одна:
– Ты это… Дай-ка я теперя.
– А-а-а-а! Вот вы где!
Насильники разом обернулись, увидев возникшего на пороге Охрятку. Рыжий слуга недовольно кривил рот:
– Я тут бегаю, Павлуху ищу, а вы – вот они! С девкой! Хорошо пристроились.
– Да хочешь – и ты, жалко, что ли?
– Жалко не жалко – а дело делать надобно! – Озрятка шмыгнул носом и заговорщически подмигнул парням. – Узрел я – заболотский Павлуха деву с дитями куда-то повел. С ним и слуга его – Неждан-дубинушка.
– Неждан – это худо, – опасливо переглянулись холопы. – Силы в нем – немерено.
Охрятко неожиданно расхохотался:
– Ничо, силушку-то Бог дал, а вот ума – навряд ли. Так ведь обычно бывает! Ой… – поглядев на парней, рыжий осекся – как будто про них сейчас говорил. Те, правда, не поняли – все сопели да косились на распятую девку.
Охрятко тоже с любопытством прищурил глаз:
– Ну, инда хватит тешиться. Идем, дело сладим – ужо боярин-то нас отблагодарит потом.
Подняв с пола кольчугу, Карятка почесал голову:
– А куды идтить-то?
– Язм скажу, куды… На углу, у костела меня ждите.
– У чего ждать?
– У церкви острой, яко кость рыбья.
– А-а-а…
Оглоедушки вышли, и, пройдя с полсотни шагов, как и договаривались, остановились у храма. На паперти тут и там валялись убитые, стояла бордовыми лужами быстро подмерзавшая кровь. Жирные черные вороны, слетевшиеся на пир, перескакивали от трупа к трупу, ловко выклевывая покойным глаза. По всему городу стелился черный дым, на соседней улице вырывались к серому небу злые языки пламени, пахло гарью и жареным мясом… человечьим, каким же еще?
– Слышь, Карято, – останавливаясь, задумчиво молвил Пахом. – А, может, нам к боярину-то и не возвращатися? Эвон, на войне-то как сладко! И добыча, и девки… Захватил град – делай, что хошь!
– Глупый ты, Пахоме, как сена стог! – Карятко обидно ухмыльнулся, глядя на воронов. – Седня мы победили, а завтра… завтра нам вот этак же воронье глаза выклюет. Война – дело такое, ненадежное. У боярина-то покойней – и накормлены всегда, и обуты-одеты, и господин все за нас решит.
– Это ты прав, – покивав, согласился Пахом. – У господине-то покойнее. Токмо дев маловато! Да и не сделаешь с ним, что хошь…
– С нашими-то не сделаешь, а вот Павлухину землицу отымем… Там, знаешь, сколько сладких дев? Уу-у-у! Нам с тобой хватит!
– И то так. А может, и посейчас еще одну деву… или две – чтоб каждому… Где там Охрятко-то?
Охрятко задержался чуток, оглянулся на пороге, прищурился… воровато подобрался к девчонке, потрогал, помял рукой грудь… И принялся развязывать пояс.
Только спустил штаны, как несчастная жертва очнулась, глянула прямо в масленые холопьи глаза с такой лютой ненавистью, что рыжий слуга невольно попятился.
– Э, ты че смотришь-то, щучина? Не смотри-и-и-и… Не смотри-и-и… Не надо…
Девчонка замычала проклятия.
– Ах, ты так? – неожиданно разозлившись, Охрятко схватил валявшийся у порога бронзовый помятый шандал, и, не долго думая, ударил им девчонку по голове… Потом еще раз ударил… и еще… и бил, бил, бил, не обращая внимания на летевшие прямо ему в лицо липкие красно-белые брызги – кровь пополам с мозгом.
А когда опомнился, вовсе не устыдился – откуда у холопа стыд? Потрогал мертвую, ухмыльнулся… и давай, давай – штаны-то уже спущены… И девка-то ничего – сладкая и даже еще теплая… почти что живая…
Павел вел пленников к пролому в стене по усыпанной трупами защитников города улицам. Шагал быстро, искоса посматривая по сторонам, готовый к любой каверзе. Впрочем, никто не обращал на процессию никакого внимания – подобных было много. Вот двое конных монголов провели за собой на аркане целую толпу – детей и женщин, вот пешая троица – похоже, что литвины Аскала – вели двух хмурых подростков со связанными за спиной руками, а вот свои, смоляне, тащили куда-то рыжую, разбитную с виду, девицу, вовсе не выглядевшую жертвой. Да и, если хорошо присмотреться – это не они ее, это она их тащила, завлекала, улыбалась во весь рот, тараторила что-то веселое. Одета девица была так себе, с претензией, но бедновато – серая посконная юбка, какой-то убогий, выцветший, выкрашенный крапивой плащик, или – накидка, или просто платок. На ногах – обмотки, опорки – зато на шее – изящная золотая цепь, явно подарочек. Да уж, да уж – кому война, а кому мать родна.
– Эй-хэй, друже! – смоляне все же заметили Ремезова. – Ежели ты к купцам, так в другую сторону.
– Чего, чего? – с досадою обернувшись, боярин сделал вид, что не понял.
– Живой товарец там, за храминой, принимают.
В этот момент рыжая вертихвостка засмеялась особенно громко, отвлекая воинов от разговора с Павлом, чем тот и воспользовался, скользнув вместе с «пленными» в подвернувшуюся подворотню – переждать.
– Ты и в самом деле хочешь отпустить нас, добрейший пан? – женщина все еще не могла до конца поверить в чудесное спасение – и ее самой, и – что куда более важно – детей.
– Я же сказал, – нервно бросил Ремезов.
– Понимаю, благородный пан не повторяет дважды.
– Откуда ты знаешь, что я благородный?
– О, мой пан! Это видно по всему!
– Ушли, – выглянув за угол, доложил Неждан – уж на этого-то здоровяка и паненка, и ее дети до сих пор взирали с опаскою. Это они еще Окулку-ката не выдели…
Лично убедившись в том, что путь достаточно безопасен, Павел махнул рукой:
– Идемте.
Пробежав вдоль стены, они один за другим скользнули в проем – Ремезов, за ним – беглецы, а уж последним – оруженосец.
По ту сторону стены снег тоже был усеян трупами. Кто-то еще стонал… или это просто казалось. Чуть в стороне, в двух десятках шагов, чернела бревнами упавшая осадная башня, кем-то уже подожженная, выгоревшая, словно истлевший скелет. Далеко-далеко внизу белела замерзшая Висла.
– Ого! – глянув, в ужасе отпрянула девочка.
Испугалась… понятно – этакий-то обрыв.
Сверкнув глазами, мальчишка потянул мать за рукав. Ремезов повернул голову, увидев едва заметную тропу, обрывающуюся на круче ледяной горкой. Верно, раньше, в мирные времена, здесь катались дети… нет, скорей – молодежь, слишком уж крутой спуск, запросто можно расшибиться.
– Мы – туда, пан, – решительно промолвила сандомирка и, что-то сказав сынишке, поцеловала его в лоб. Потом повернулась к Павлу: – Збысь – первый.
– Сын?
– Так, пан.
Не тратя времени даром, мальчишка подбежал к обрыву, обернулся, задорно подмигнул матушке и сестре, и… И покатил вниз, поднимая искристую снежную пыль. С минуту все молча ждали, а затем далеко-далеко, у противоположного берега, замаячила, замахала руками маленькая черная фигурка.
– Теперь ты, Каталинка…
Девчушка не удержалась, взвизгнула… помчалась…
– Дзенкую, благородный пан, – взволнованно произнесла женщина. – Дзенкую бардзо… и да хранит тебя Бог! Забыла спросить твое имя…
– Павел, – почему-то шепотом отозвался Ремезов. – Боярин из Заболотских земель.
– Я знала, что благоролный… Прощай, Павел из Заболотья – я помолю за тебя святую Ченстоховскую деву.
– И ты прощай… Да! А ты-то хоть кто, пани?
– Меня зовут Гурджина, – обернувшись, паненка мягко улыбнулась… и исчезла в туче снежной пыли.
– Надеюсь, они знают, как выбраться дальше, – глядя ей вслед, негромко произнес Павел.
– Конечно, знают, боярин, – Неждан был тут как тут, ну, а куда же ему деться? – Это же их земля.
– Дай-то Бог, – Ремезов размашисто перекрестился на видневшийся за городскою стеной костел, охваченный оранжевым пламенем… и, услышав за спиной голоса, обернулся.
А там уж стояли воины, целый десяток – монголы и русские… или литовцы.
– Заболотский боярин Павел? – спокойно поинтересовался коренастый, с рыжей бородой, господин, в короткой кольчуге и богатом алом плаще. – Язм – Еремей Богатов, младшой воевода князя Михайлы Ростиславича. Князь тебя видеть желает!
Павел пожал плечами:
– Желает – явимся. Пошли, Неждане.
Едва выбравшись из пролома, оруженосец покосился на маячивших невдалеке парней – тоже, судя по виду, русских – этакие кругломорденькие здоровяки.
– Эй, господине, – поспешно нагнав боярина, тихо промолвил Неждан. – А парни-то эти… того… Знакомые!
– И вон тот мне, похоже, знаком, – не оборачиваясь, Ремезов кивнул на выглянувшего из-за костела третьего – рыжего изгоя Охрятку. – Вот уж кого не ждал встретить.
