Глава 17
Приметы не лгали. Дорожное покрытие на Восходе и впрямь вздыбилось неспроста. Примерно на полпути между поворотом, где погиб Яшка, и «Речным вокзалом» мы начинаем ощущать себя букашками, ползущими внутри изрядно пожеванной соломинки из-под коктейля. Образование «Кальдеры» сильно повредило эту часть метро – очевидно, обские берега оказались слишком зыбкими для такого катаклизма. Колея здесь искорежена, шпалы – вырваны из нее, рельсы местами полопались, а завалы идут один за одним. Магистраль стала совершенно непроходимой для метрополитенного транспорта. Но не для нас. Мы перелезаем через груды осыпавшегося со стен и потолка бетона и грунта и молимся, чтобы не очутиться ненароком под таким курганом. И чтобы в последний момент нам не преградила путь какая-нибудь местная джомолунгма. В последнем случае придется возвращаться на «Октябрьскую», взламывая все попутные стальные двери в поисках обходных путей по подземным городским коммуникациям. Занятие не столько опасное, сколько муторное. Бывший коммунальщик Хакимов, и тот не сможет нам в этом помочь. Он и на аналогичном уровне своего района – Калининского, – прежде с трудом ориентировался без карты, а в Октябрьском – то есть здесь, – пасовал подавно.
Насколько поврежден соседний тоннель, выясняется, когда на подходе к станции оба они сливаются в один широкий, а магистрали начинают идти параллельно друг другу. К нашей радости, дорогу Сурку перекрывает высокий, до самых сводов, завал. Какова его протяженность, неведомо, но пробиться сквозь такую пробку «бешеное железо» вряд ли сумеет. Тем более что рельсы перед ней также наверняка повреждены, а на рельсоукладчик убийца Яшки не походит. Даже знай он способ перебраться на наш путь, на нем Сурка также ожидают горы обломков и разбитая колея.
Он вновь напоминает о себе, когда мы приближаемся к «Речному вокзалу». Из какого тоннеля доносится шум, определить уже нельзя. Магистральная развилка осталась далеко позади, а череда завалов приглушает буйство упустившего нас кибермодуля. Слышно, как он расшвыривает манипуляторами обломки, однако таким образом ему до нас не добраться. Все, чего он добьется, это лишь вызовет в тоннеле новый обвал и похоронит себя под ним. Иными словами, не причинит нам вред, а, напротив, окажет громадную услугу.
Платформы на станции располагаются справа и слева от проложенных рядом путей. Сами же они не расходятся, а идут дальше, на мост через Обь. Во времена моего детства он был полностью крытым и обнесен по всей длине глухими стенами. Пересекая по нему реку, я, тогда еще сопливый мальчишка, всякий раз жалел, что не могу смотреть на нее, проносясь над ней в вагоне на головокружительной высоте. На рубеже веков мое детское желание пусть с запозданием, но исполнилось. Вот уже больше двух десятков лет этот мост до недавних пор дарил каждому пассажиру метрополитена возможность любоваться захватывающим дух пейзажем. Защитные крыша и стены были демонтированы, а взамен последних появились низкие перильца, невидимые из окон вагонов. Отчего казалось, что их и самого моста вовсе нет, а поезд летит по воздуху, как стрела, выпущенная над Обью из гигантского лука.
Однако сегодня я впервые в жизни жалею о том, что метромост лишился стен. Добравшись до «Речного вокзала», мы могли бы не останавливаясь двинуть по этой переправе через реку, но топать два километра на виду у ошивающейся на берегах нечисти – заведомое самоубийство. Поэтому будет разумнее выйти из метро и спуститься к пересохшему руслу. Если оно и впрямь, как утверждает Ольга, загромождено всевозможным хламом, значит, у моста его скопилось видимо-невидимо. Там и пойдем, прячась за укрытиями и фундаментами мостовых опор. Или поползем. Короче, как повезет.
И все бы ничего, вот только покинуть метро оказывается намного сложнее, чем в него попасть. Оба выхода со станции напрочь завалены обломками высотного торгового центра, расположенного некогда по соседству с ней. Его рассыпавшаяся громада погребла под собой не только «Речной вокзал», но и внушительный участок набережной. Я убеждаюсь в этом, когда в поисках выхода дохожу по тоннелю до моста. Мне хорошо известно, что на нем есть служебная лестница. Узкая и крутая, прежде она частенько бросалась в глаза, когда я подъезжал на поезде к станции с левого берега Оби. И уж коли иного пути наружу нет, стало быть, придется воспользоваться этим.
Аккуратно, дабы не маячить на виду, я выглядываю из-под бетонной арки, которая стоит на выходе из тоннеля, и сразу понимаю, насколько все безнадежно. Лестница, конечно же, обнаруживается, но не там, где я видел ее в последний раз. И радости мне это открытие совершенно не приносит. Обломки торгового центра скатились по прибрежному склону аж до самой реки. Высокий арочный козырек не позволил им засыпать мост, но ведущую на него лестницу они смели как игрушечную. И теперь она, искореженная каменной лавиной, лежит у первой мостовой опоры и уже ничем не может нам помочь. Остается на выбор два варианта: сигать с десятиметровой высоты на россыпь утыканных арматурой обломков или все-таки взойти на мост, дружно скрестив на удачу пальцы.
Вконец обессиленный и опустошенный, я прислоняюсь к арке и гляжу на метромост. Начинаясь буквально у носков моих ботинок, он пересекает Обь, затем проходит над левобережным сквером и вонзается в склон, под идентичную арку. Два километра по открытой и прямой, как стрела, дороге, идущей на высоте примерно сорока метров над обнаженным речным дном… Гиблая затея. Хотя, если дождаться ночи…
Да, мысль здравая: темнота была бы нам в этом деле союзником. До ее наступления еще несколько часов, которые мы можем провести на «Речном вокзале». Тем более, всем нам давно нужна передышка. Никто не ворвется сверху на засыпанную курганом обломков станцию, никто не приблизится незаметно с противоположного берега по мосту и по освещенному термиксом тоннелю. И неизвестно, когда в следующий раз нам повезет выкроить время для отдыха. Так что надо пользоваться моментом и набираться сил, пока Душа Антея нам это разрешает.
Разумеется, я не могу не обратить внимание на то место, где заканчивает свой путь верхняя Обь. Воронка, куда она изливается, расположена восточнее и представляет собой уникальное природное явление. Диаметр ее, судя по всему, довольно велик, поскольку за границы провала река уже не выходит. Клокочущий водоворот столь свиреп, что его мощи вполне хватило бы на обслуживание гидроэлектростанции. Из-за его шума не слышен Обский водопад, который отсюда вдобавок и не виден. Лишь водяная пыль вздымается над заслоняющими его высотками. Она и выдает местонахождение этого колосса.
В неторопливом вращении такой массы воды есть нечто завораживающее. Созерцать сей бесконечный процесс не менее увлекательно, чем водопад, хотя последний, безусловно, выглядит более грозно и разрушительно. Рассматривать оголившееся речное дно тоже крайне интересно. Сроду бы не подумал, что наш город пересекает с севера на юг грандиозная свалка. И впрямь, чего на ней только нет! Ни дать ни взять, второй музей истории Новосибирска, разве что экспонаты в нем располагаются слишком уж хаотично.
Однако не нужно забывать, что, пока я таращусь на водоворот, кто-то может следить за мной. Разузнав все, что требуется, я покидаю свой наблюдательный пост и возвращаюсь обратно, в погребенный под руинами «Речной вокзал»…
Измотанные многочасовой битвой товарищи воспринимают мою идею отсидеться на станции до темноты без возражений. Выстрелив в потолок последнюю осветительную капсулу, устраиваемся прямо на перроне. Стаскиваем в угол покрытые мягкой обивкой скамейки и, сдвинув их попарно, сооружаем кушетки. Лежачих мест хватает на всех, хотя обстоятельство это отнюдь не радостное. Еще сегодня утром клан Папаши Аркадия не расположился бы здесь с таким комфортом и кому-то из «фантомов» пришлось бы отдыхать на гранитном полу. Но уж лучше бы я отдавливал себе бока на нем, чем нежился на удобной лежанке и думал о тех из нас, кому не посчастливилось дожить до этой спокойной минуты.
Эдик не спит, хотя любой другой ребенок на его месте после всех пережитых треволнений уже дрыхнул бы без задних ног. Взобравшись на кушетку, он прислоняется к стене и вновь берет в руки планшет. Теперь стилус художника двигается неторопливо, не сказать лениво. Я подхожу и с замиранием сердца ожидаю опознать на табуле тех двух мертвецов, которых малыш не успел тогда дорисовать. Но, оказывается, он не стал завершать предыдущую работу, а приступил к новой.
Что на ней будет изображено, пока неясно. Но раз Эдик не спешит, значит, как минимум, в ближайшие полчаса его очередное пророчество не свершится и нам еще удастся над ним поразмыслить. И, как хочется надеяться, предотвратить беду, если ясновидящий ребенок вновь напророчит чью-либо гибель. Возможно, те мертвые тела под колесами Сурка и остались недорисованными потому, что мы избежали новых жертв, успев удрать от погони. В то время как двигайся мы по тоннелю в обычном темпе, наверняка добрались бы до «Речного вокзала» не ввосьмером, а вшестером. Да, определенно здесь прослеживается логика. Это на метаморфозы Бивня мы повлиять не в состоянии, а на собственную судьбу вполне можем. Надо только правильно и своевременно расшифровывать Эдиковы предсказания.
До наступления темноты – пять часов. Я предлагаю нести вахту по часу и провести жеребьевку, кому в каком порядке это делать. Однако Хакимов вызывается дежурить добровольцем до тех пор, пока он сам не попросит его сменить.
– Вряд ли у меня получится сегодня уснуть, – мрачно вздыхает пожилой коммунальщик, спускаясь на рельсы, откуда лучше просматриваются тоннель и мост. – Да и не хочется проспать, возможно, последний закат в своей жизни.
– Как знаешь. – Я не противлюсь. – Но если начнут слипаться глаза, растолкай меня, я тебя сменю…
Я накладываю на ноги свежие бинты и чувствую себя вконец разбитым, поэтому уверен, что бессонница мне не грозит. Но едва ложусь на кушетку и закрываю глаза, как понимаю, что рано обрадовался. Усталость усталостью, а расслабиться после многочасовой нервотрепки и в преддверии новых злоключений никак не получается. Я вытягиваюсь на мягкой лежанке, но продолжаю оставаться напряженным и скованным. Мне лень пошевелить даже пальцем, мышцы ноют, и все-таки сегодня этого явно недостаточно, чтобы уснуть. И даже когда беснующийся за завалами Сурок наконец-то угомонился и грохот стих, это мне тоже не помогает.
Проворочавшись полчаса в тщетном ожидании дремоты, я в итоге плюю на это бесполезное занятие и усаживаюсь, прислонившись, по примеру Эдика, лопатками к стене. После чего замечаю, что из всех «фантомов» смогли уснуть лишь Дроссель и Сквайр. Ефремов, Ольга и Туков лежат с открытыми глазами, пялятся в потолок и, судя по одинаково мрачному выражению лиц, размышляют о грядущей ночи. Расхаживающий по путям взад-вперед Максуд крутит в пальцах автоматный патрон и тоже погружен в невеселые раздумья. Эдик, наморщив лоб, продолжает рисовать, занимаясь этим по-прежнему неторопливо, хотя и старательно. Хочется пойти взглянуть, чем он решил напугать нас на этот раз. Но я пересиливаю искушение. Просто боюсь сделать на основе незаконченного рисунка ложные догадки и трепать из-за них понапрасну нервы, которые и так на взводе. Пусть художник сначала допишет картину, тогда и посмотрим, какую именно мысль он пытается до нас донести.
Мое присоединение к группе бодрствующих вызывает некоторое оживление.
– И вам не спится, товарищ капитан? – любопытствует Миша. Я не отвечаю. Странный вопрос. Как будто это и так непонятно. А Туков радуется выпавшей возможности поговорить, поскольку ему явно надоело слушать гнетущую тишину.
Я указываю на спящих Дросселя и Хилла и подношу палец к губам: дескать, давайте, товарищ рядовой, не будем мешать другим отдыхать. Миша кивает, что понял, но полностью замолкать не намеревается и лишь понижает голос до полушепота:
– Знаете, о чем я давно думаю, товарищ капитан? – продолжает Туков, свешивая ноги с кушетки и поворачиваясь ко мне так, чтобы его было лучше слышно. – Если разумная мантия так рвется нас уничтожить, значит, она боится, что мы можем сорвать ее планы. Но каким образом нам это удалось бы? Неужто нескольким обычным людям по силам остановить катастрофу, которую готовит Душа Антея? И коли так, то не исключено, что решение этой задачи лежит прямо у нас перед глазами. А мы до сих пор не нашли его только потому, что не пытались искать. Но если внимательно приглядеться и пораскинуть мозгами, наверняка у этой заразы отыщется уязвимое место или, на худой конец, подсказка, где его можно обнаружить.
– Слабые места есть у всех, в том числе и у Mantus sapiens, – отвечаю я. – Только у нас не осталось ни сил, ни времени, чтобы искать у нее ахиллесову пяту. Так что, по большому счету, разумная мантия зря беспокоится. Это в кино бравые парни, как мы, обычно находят в последний момент выход из любого безнадежного положения и спасают мир. Ну ведь на то оно и кино. А в жизни, как правило, все гораздо прозаичней. В общем, трепыхайся не трепыхайся, боюсь, эту войну мы уже проиграли. Можно, конечно, продолжать тешить себя надеждами, но в нашем случае итог давно известен. Как заметил сегодня утром Лев Карлович, сама Земля не желает нас больше носить. И даже если нам с тобой, Миша, каким-то чудом повезет уничтожить Бивень, через месяц, а то и раньше, на его месте вырастет новый. Или где-нибудь возникнет еще одна «Кальдера». Или не одна, а сразу несколько – кто скажет, что подобное невозможно?
Слушающие наш разговор товарищи не возражают. В том числе и Ефремов, хотя я высказал полностью надуманное предположение, не опирающееся ни на какую научную основу.
– Но чем мы так крепко обидели планету, после чего она нас вдруг люто возненавидела? – интересуется Ольга.
– Наука утверждает, что теперь ей это известно наверняка. – Я киваю на потрепанного и осунувшегося Ефремова. Похоже, нынешний горячий денек едва его не доконал, а ведь на дворе еще далеко не вечер. – Сегодня утром Лев Карлович уже заикался на сей счет, но тогда нас прервали багорщики. А тему он затронул весьма неординарную. По крайней мере, своим умом мы вряд ли пришли бы к таким парадоксальным выводам.
– Ага! – припоминает Миша. Вместе с покойным Кондратом он тоже участвовал в нашем утреннем разговоре у руин ЦУМа. – Лев Карлыч тогда сказал, что на Земле существуют две экологии: одна наша, а вторая правильная. И что, улучшая первую, мы, сами того не подозревая, уничтожаем вторую. Вот планета, зараза, нам за это и мстит. Так, кажется. Да, Лев Карлыч?
– Верно, Миша, – безрадостно бормочет академик, явно не расположенный к разговору. – И теории моей осталось жить очень недолго. Как и всем нам, уж извините за прямоту.
– Ну так поделитесь с нами напоследок своим новым эпохальным открытием, – просит Кленовская. – Или наша скромная аудитория кажется вам в научном плане недостаточно продвинутой?
– Да полноте, Ольга, не наговаривайте на меня напраслину, – отмахивается Ефремов. – Разве за ту неделю с лишним, какую мы друг друга знаем, я показался вам снобом или вел себя высокомерно? Просто очень жаль, что расшифрованная мной информация оказалась бесполезной и служит, увы, не во спасение человечества, а лишь для научной констатации факта его гибели. Все это время я корпел не над нашим целительным рецептом, а над банальным автонекрологом, читать который уже завтра будет совершенно некому… Поэтому придется ознакомить с ним вас, пока у меня есть такая возможность. Желаете знать, отчего умер пациент? Прекрасно! Если вкратце, оттого, что стал слишком шумным. Что ему в итоге, простите за грубость, и отрыгнулось.
– А может, все-таки поподробней, Лев Карлович, – настаивает Ольга. – Ведь даже Иоанн Богослов свой Апокалипсис не поленился на двадцать с лишним глав расписать. Вы же как-никак человек с ученой степенью, а значит, умеете говорить четко и внятно, не перегревая слушателям мозги цветастыми аллегориями.
– Раз просите подробностей, извольте их получить, – не возражает Ефремов, щеки коего вмиг розовеют, а в глазах появляется живой блеск. Верно подмечено, что когда одержимый человек седлает в разговоре своего любимого конька, то сразу молодеет лет на десять. А в случае с нашим академиком, пожалуй, на все двадцать, пусть поначалу он включается в беседу и без особой охоты. – Какую только гибель не пророчили человеческой цивилизации за всю ее историю и ученые, и религиозные кликуши, но ни один из них не предвидел, что нас погубит обыкновенный шум. Разве только ваш Богослов упоминал что-то про дующих в трубы ангелов, но проповедуемая им технология Конца Света чересчур запутана, многоступенчата и больше похожа на вычурную фантазию, нежели на правду. Для написания настоящего Апокалипсиса достаточно всего одной, максимум, двух глав, ибо в природе все гораздо рациональнее и логичнее. Как я уже упоминал, последней каплей, что переполнила чашу терпения старушки-Земли, стал переход человечества на дешевое и почти неиссякаемое водородное топливо. Тот экономический и промышленный рост, который сопутствовал нам вплоть до наступления Первого кризиса, был фатальной ошибкой нашей цивилизации…
– Погодите-ка! – восклицает Ольга. – Вы хотите сказать, все эти чертовы кризисы напрямую связаны с тем, что здесь сегодня творится?
– Безусловно! – соглашается академик. – Но давайте не будем перескакивать с пятого на десятое, а рассмотрим обсуждаемый нами вопрос по порядку. Дойдем и до кризисов, не переживайте. Итак, что такое шум и какова его опасность, все вы отлично осознаете. Чем он громче, тем, соответственно, разрушительнее. И не только для нас – представителей органических форм жизни, – но и для той силы, которая, как теперь доподлинно известно, скрывается в глубинных недрах нашей планеты. Можете называть ее как угодно, но я, если не возражаете, буду придерживаться своей терминологии.
– Да к чему нам новая-то, Лев Карлыч? По мне, так нормальное название: Душа Антея, – пожимает плечами Миша.
– Спасибо, Михаил, – кивает ему Ефремов и продолжает: – Как зародилась жизнь на поверхности планеты и каким путем шла наша эволюция, сейчас для нас не суть важно. А вот неуклонный рост шумового фона, который ее сопровождал и сопровождает по сей день – это и есть первопричина всех наших сегодняшних бед. Задумывались ли вы хоть раз над тем, каков суммарный шумовой фон производим мы, люди, ежесекундно? И в какой степени возрос он с тех пор, как наши предки научились ходить на двух конечностях? И как тихо станет на Земле, если все мы возьмем и поголовно сгинем?
– В природе полным-полно естественных источников мощнейших шумов, – замечаю я. – Вулканы, землетрясения, шторма и прочие буйства стихий, как наземных, так и подземных. Неужто наш вклад в этот звуковой хаос настолько велик, что Душа Антея решила взяться за наше тотальное истребление?
– К этому я, Тихон, и веду, – отвечает академик. – Пока мы оставались в пределах суши – то есть одной трети планеты, – она терпеливо сносила творимую нами какофонию. Но как только полтора миллиона наших геологоразведочных и рудодобывающих киберстанций стали использовать в качестве топлива морскую воду и взялись за освоение океанического дна, мы превысили предел терпения Души Антея. И это не считая множества других искусственных глубоководных объектов, как научно-исследовательских, так и промышленных. Вы небось слышали о том, что сегодня в Мировом океане не осталось такого места, где можно нырнуть и не услышать отзвуков ведущихся там и сям под водой работ. При этом мы не отравляем ее и бережно относимся к экосистеме дна. Да и шумим якобы не слишком сильно, раз даже рыба в конце концов привыкла к нам и уже не реагирует на нашу массированную экспансию в ее владения. А на поверхности моря и вовсе тишь да благодать, лишь суда дрейфуют в очереди к донным грузовым лифтам и самолеты снуют вокруг искусственных островов и мегаавианосцев. И с чего бы, спрашивается, Mantus sapiens на нас обижаться, правда? Однако если взглянуть на завоевание нами океана глобально, мы меньше чем за полвека заполонили две трети планеты новыми источниками шума. И теперь терзаем земную кору со всех сторон, денно и нощно даже не подозревая, во что это выльется.
– Но почему мы сумели привыкнуть к этому, а находящаяся глубоко под землей Душа Антея – нет? – любопытствует Миша. – У нее что, настолько чуткий слух?
– У всех подземных обитателей чувствительные уши, – ворчит Ольга. – Закон природы. Надо полагать, на разумную мантию он также распространяется.
– В принципе, да, пусть ее природа и разительно отличается от нашей, – не спорит Ефремов. – Чтобы объяснить мое видение именно этого нюанса, я проведу кое-какую аналогию. Конечно, она будет чересчур поверхностна, зато доходчива. Представьте себе, что вы живете в загородном доме, где на чердаке водятся мыши. Иногда на ваше жилище налетает штормовой ветер, иногда по окнам лупит дождь, иногда стены содрогаются от раскатов грома или трещат от мороза. Вы осознаете естественность и неизбежность подобных раздражителей и, несмотря на то, что порой они довольно сильны, воспринимаете их как само собой разумеющееся. И не обращаете поначалу внимания на мышей, пока тех мало и они ведут себя тихо. Но проходит время, они плодятся, и топот сотен их маленьких ножек начинает понемногу вас нервировать. Также вы слышите, как мыши прогрызают свои норы, точат зубы о складированные на чердаке вещи и периодически роняют их, пугая по ночам вас и ваших домочадцев. И пусть творимый грызунами шум и близко не сравним с раскатами грома и ревом бури, а в самом доме эти вредные иждивенцы пока не появляются, однажды вы все равно грохнете в сердцах кулаком по столу и объявите им беспощадную войну.
– Купим отраву или заведем парочку кошек. – Очевидно, для деревенского парня Тукова описанная академиком ситуация хорошо знакома. – Кажется, Лев Карлыч, я понял, что вы имеете в виду.
– Разумеется, Миша, ведь к этому я и стремлюсь, – устало улыбается ученый. – И Душа Антея тоже начинает с нами борьбу. Сначала не самым радикальным из доступных ей способов: проникает в незначительных количествах в земную кору и воду, после чего злонамеренно усиливает их естественные колебания. Совсем ненамного – даже на чувствительных сейсмографах они укладываются в рамки допустимой погрешности. Но вы только вдумайтесь: каждое колебание! В результате такого вмешательства физический постулат о сохранении энергии начинает сбоить. Опять-таки незначительно, но в пределах всей планеты и с частотой вышеназванных колебаний. Отныне их затухания длятся чуть дольше, и мы начинаем жить, образно говоря, в разбалансированном мире. В итоге это приводит к разбалансированности нашей психики, ведь нервные рецепторы посылают в мозг постоянные сигналы тревоги – что-то не так! – а он не в состоянии оценить ее характер. Впрочем, многие оказываются в силах приспособиться к такому нетипичному хроническому раздражителю. Но в некоторых из нас тревога со временем накапливается, и нервы не выдерживают. Отсюда – массовая волна самоубийств, истерий, депрессий, необъяснимых поступков и сумасшествий. А также новые болезни, вроде тахисклероза Тюрго или спонтанной остановки дыхания, от которой скончался мой троюродный брат.
– Но к чему Душе Антея проводить над нами такие жестокие эксперименты? – недоумевает Кленовская. – Неужели вместо кризиса она не могла устроить нам глобальное окаменение еще в конце прошлого века?
– Хм, хороший вопрос… – Академик неуверенно чешет переносицу. – Видимо, осуществить сбой природных ритмов для разумной мантии все же проще. Трудно, однако, мышам постичь логику ополчившегося на них хозяина дома, но мы-то и не мыши, верно?.. Если отталкиваться от факта, что с каждым разом кризисы становились все более сильными и затяжными, напрашивается аналогия с отравой, чью дозу Душе Антея приходилось постоянно повышать. Заметьте, какое чудовищное количество Mantus sapiens скопилось в «Кальдере» и под ней. Я не удивлюсь, если выяснится, что вокруг нас сконцентрирована вся эта субстанция, какая только есть в земных недрах. Ведь ей нужно раз и навсегда покончить с человеком, поэтому я на ее месте точно не стал бы сегодня мелочиться.
– Но глобальное окаменение не наступит, пока не будет сказано Финальное Слово, верно? – напоминаю я Ефремову фразу, оброненную им сегодня на рассвете, когда я, Кондрат и Миша отыскали академика на площади Гарина-Михайловского.
– Верно-то верно, – тяжко вздыхает Лев Карлович. – Только откуда нам известно, что Слово это уже не сказано и через час – а может, и через минуту! – мы все не канем в небытие?
– И все-таки, как, по-вашему, кто должен отдать Душе Антея команду на наше уничтожение? – повторяю я свой вопрос, на который утром так и не получил ответа. – Даже если вы это не выяснили, у вас ведь наверняка имеются какие-нибудь догадки.
– Да, безусловно, – не отрицает Ефремов. – Однако вы сами можете при желании наделать кучу подобных догадок, которые будут столь же далеки от истины, как мои.
– Не скажите, многоуважаемый ученый! – вступается за меня Ольга. – Воображение – оно, знаете ли, тоже напрямую связано с уровнем нашего образования и жизненного опыта. Поэтому одно дело, когда насчет Mantus sapiens начнем фантазировать мы, и совсем другое, если за это возьмется человек, плотно изучающий ее больше пятнадцати лет.
– Не буду с вами спорить, потому что вы, скорее всего, правы, – заключает геолог. – И раз наш разговор перешел в область пустых фантазий, давайте пофантазируем напоследок, отчего ж нет? И если у вас будет что добавить к моим словам, не стесняйтесь, добавляйте… Душа Антея, как всем вам известно, была впервые обнаружена мной на глубине тридцати двух с половиной километров. Допустим, что где-то на тех горизонтах она и обитает. Но это расстояние – всего лишь полпроцента от среднего земного радиуса. Полпроцента, понимаете! Что же расположено глубже, за пределом Мохоровича, в мантии? Или за пределом Гутенберга, во внешнем и внутреннем ядре? Скажете, ничего, кроме того, о чем нам известно из школьных уроков географии? Чудовищное давление, температура под плюс пять тысяч градусов по Цельсию, кипящие сплавы серы, железа, никеля… Никто не оспаривает, все наверняка так и есть. Но вот ведь какая штука: углубившись в недра Земли всего на каких-то жалких полпроцента, мы натыкаемся на обитающую в слоях базальта неизвестную науке разумную форму жизни! Которая упорно не желает пускать нас дальше. Почему?
– Охраняет границу? – высказывает предположение Миша.
– Точнее говоря, то, что за этой границей сокрыто, – поправляет его Ефремов. – И неужели вы считаете, что Душа Антея стережет от нас тот кромешный безжизненный ад, который, согласно научным данным, там находится? Нет, друзья мои. Она, живая разумная субстанция, состоит на службе у другого, куда более могущественного существа, – истинного хозяина Земли. Существа, о котором нам никогда не узнать, ибо оно не желает контактировать с расплодившимися сорняками. Садовник не вступает в контакт с пыреем и осотом – он их попросту изничтожает. Mantus sapiens является всего лишь инструментом, запрограммированным периодически пропалывать поверхность этой планеты от вредителей. Тех, которые вырастают из занесенных сюда метеоритами семян инопланетных форм жизни. И человечество, надо полагать, не первый и не последний сорняк, который будет искоренен в этом огороде.
– Но искоренен лишь тогда, когда хозяин огорода отдаст своему садовнику соответствующий приказ: Финальное Слово, – заканчиваю я. – А без него Душа Антея сама такое решение принять не может.
– Забавная фантазия, не правда ли? – Академик смотрит на меня усталым снисходительным взглядом. – Знать бы еще, что помогает или, наоборот, мешает этому таинственному хозяину начать глобальное окаменение. Ведь если он склонен колебаться, стало быть, мы можем рассчитывать на снисхождение. Чисто гипотетически, разумеется. Уж коли мы взялись фантазировать, то почему бы не потешить себя такой радужной мыслью?
На перроне воцаряется молчание, нарушаемое лишь мерными шагами расхаживающего туда-сюда по рельсам Хакимова да долетающим с моста далеким эхом водоворота. Похоже, никому из нас больше нечего сказать. Фантазии у Ефремова закончились, а нам ничего путного в головы так и не приходит. Лишь Кленовская спустя минуту угрюмо молвит:
– Знаете, Лев Карлович, та ваша версия, в которой говорилось о замене устаревшей человеческой души на новую, нравится мне гораздо больше. В теории же глобального окаменения нет совершенно ничего поэтичного. Раньше хоть верилось, что после нас на планете останутся какие-то крохи жизни. А теперь что? Земле миллионы лет ждать нового метеорита-переносчика и затем еще столько же, пока из занесенных им семян зародится новая жизнь?
– А вам, Ольга, не все ли теперь равно, каким путем пойдет и сколько продлится следующая земная эволюция? – отвечает вопросом на вопрос Ефремов.
– Вы будете смеяться – нет! – решительно заявляет «фантомка». – Просто, видите ли, невыносимо думать, что в очень далеком будущем другие люди… ну или не люди, а еще какие разумные обитатели «верхней» Земли споткнутся на том же месте, что и мы. А мы, в принципе, зная, о чем их следует предупредить, понятия не имеем, как доставить наше послание до адресата. Неужели вам от этого не муторно? И так ни единой светлой перспективы в жизни, а тут еще хочешь воистину эпохальное доброе дело совершить, и не можешь. Обидно… А, да что я перед вами распинаюсь! И без моих жалоб всем тошно!
Ольга рывком поднимается с кушетки, замирает ненадолго, скрестив руки на груди, после чего обреченно вздыхает, закрывает лицо ладонями, а когда отнимает их, то уже не хмурится, а улыбается. Правда, не нам, а Эдику, все еще занятому неспешным написанием очередной картины. Тот, однако, на Кленовскую не смотрит, поскольку погружен в работу. Ольга продолжает улыбаться и идет к нему, решив покинуть нашу компанию и пообщаться с ребенком, а заодно взглянуть, что он там опять напророчествовал. И вдруг впервые, если верить ей на слово, за все время их знакомства натыкается на откровенное недружелюбие, которое ни с того ни с сего проявляет к ней мальчик.
Нет, он вовсе не убегает и не проявляет агрессии. Все, что делает Эдик, это лишь отказывается продемонстрировать Кленовской рисунок. Малыш отодвигается от нее и закрывает планшет, крепко прижав тот обеими руками к груди. И, потупив глаза, остается сидеть в этой скованной позе, будто ожидая подзатыльник. Ольга, которая тянется к Эдику, чтобы его обнять, растерянно опускает руку и смотрит удивленными глазами на не желающего общаться мальчугана.
«Фантомка» явно ошарашена. Вид у нее такой, словно та оплеуха, которую, как кажется, ожидает Эдик, по ошибке досталась ей. А я, Ефремов и Туков в недоумении смотрим на них обоих, также силясь понять, какая муха укусила нашего пророка-художника.
– Что с тобой, малыш? – интересуется Ольга. – У тебя что-то болит?
Эдик, продолжая пялиться в пол, мотает головой.
– Я тебе мешаю? – допытывается Кленовская. – Хочешь, чтобы я ушла?
Мальчик не отвечает. Впрочем, по его виду легко догадаться, что сейчас у него нет настроения общаться с опекуншей.
– Хорошо, тогда я, наверное, пойду. – Голос у Ольги дрожит, хотя она всячески старается не выказать волнения. – Только разреши мне сначала взглянуть на твой рисунок. Всего одним глазком. Можно даже издалека – обещаю, я не обижусь. Договорились?
Эдик опять возражает и мотает головой куда решительнее, чем в прошлый раз. Да, он делает Кленовской одолжение, позволив присесть рядом с собой, а вот глядеть на его новую работу ей запрещено. Категорически. Так, очевидно, следует трактовать нервозное поведение немого ребенка.
– Ну ладно… – «Фантомка» в досаде разводит руками и поднимается с кушетки. – Прости, что побеспокоила… Но ты, как закончишь рисовать, хотя бы часок поспи, договорились? А то нам, возможно, всю ночь придется идти без отдыха, а ты и в прошлую почти не сомкнул глаз.
Напоследок она легонько треплет мальчика по голове и возвращается на свою лежанку. На нас Ольга упорно не смотрит, но мы видим, как она переживает насчет внезапной неприветливости Эдика. И без того находясь в постоянной тревоге, теперь Кленовская и вовсе выглядит мрачнее грозовой тучи. И я ее прекрасно понимаю. Мы с Эдиком дружим чуть больше суток, но я тоже не на шутку обеспокоился бы, не подпусти он вдруг меня к планшету. А Ольга этому мальчику не просто друг, а фактически заменяет ему мать, так что она расстроена намного сильнее. Уж не ее ли судьбы касается новое пророчество? А если да, и к тому же оно предвещает недоброе, почему Эдик не разрешает своей опекунше взглянуть на рисунок, чтобы она хотя бы попыталась избежать грозящей ей беды?
А может, в отличие от Ольги, мне разрешено ознакомиться с запретным для нее творением?
Не вставая с кушетки, я оборачиваюсь и вопросительно гляжу на Эдика. Он уже вернулся к прерванной работе, но, перехватив мой взгляд, отвлекается и недвусмысленно мотает головой. Вот как? Неужто мои намерения написаны у меня на лице столь ясно, что о них может запросто догадаться даже восьмилетний мальчуган? Скажите на милость!
Я ощущаю себя пристыженным и отворачиваюсь. Ольга тоже демонстративно отвернулась и от нас, и от Эдика, делая вид, что старается заснуть. А может, и впрямь заснула, отрешившись от всех треволнений на часок-другой – авось да полегчает. Вон Ефремов, кажется, именно так и поступил. Разве что не улегся, а сидит, упершись лопатками в стену, сомкнув глаза и уронив голову на грудь. Глядя на него, я тоже вдруг чувствую сонливую тяжесть в веках и новую волну накатившей на меня усталости. Решив, что бороться с этим искушением глупо, а тем более после стольких безуспешных попыток погрузиться в сон, я снова ложусь на спину и через полминуты уже сплю.
Лишь Туков, кажется, продолжает бодрствовать, все еще раздумывая над нашим разговором. Что ж, пусть думает, раз ему от этого легче. Хотя что проку теперь от никчемных теорий и фантазий? Не лучше ли все-таки дать себе передышку? Определенно, пользы от этого будет больше, чем от бесплодных раздумий. А впрочем, Мише виднее, и здесь я ему не указ. И остальным «фантомам», единогласно избравшим меня своим новым лидером – тоже. Последний отдых в жизни – дело сугубо индивидуальное, и каждый из нас вправе сам решать, как потратить оставшееся до наступления темноты время…
– Да-да, Максуд, я понял. Уже встаю, иди, отдыхай, – бормочу я, с неохотой просыпаясь, однако будящий меня Хакимов не унимается. Его настырность, однако, совершенно не вяжется с той робкой силой, с какой он трясет меня за плечо. Я окончательно продираю глаза и вижу, что обознался. Мой сон прерван вовсе не Максудом, а Эдиком. Это он стоит у изголовья кушетки с планшетом под мышкой и настойчиво пытается меня растормошить.
Надо ли добавлять, что едва я выяснил, кому понадобился, мой сон тут же как ветром сдуло?
– Что случилось, Эдик? – спрашиваю я. Термиксовая капсула под потолком светит уже вполсилы, а значит, я проспал не меньше трех часов. Хакимов так и продолжает нести караул, правда, уже не расхаживает по путям, а сидит на краю перрона, свесив ноги и все еще поигрывая автоматным патроном. Лишь это нервозное перебирание пальцами и выдает тревогу, терзающую внешне спокойного Максуда. Спать он, судя по всему, и впрямь не намеревается. А вот Туков недолго раздумывал в одиночку и все-таки уснул. Прочие «фантомы» также спят, и только Эдик не последовал их примеру, да еще зачем-то растолкал меня.
Зачем, выясняется быстро. Едва я усаживаюсь на кушетке, художник сразу же протягивает мне планшет со своей новой работой. Очевидно, той самой, на которую не удалось взглянуть Кленовской. Впрочем, пока я спал, Эдику не составило бы труда написать еще парочку картин. Однако памятуя, с какой неспешностью он рисовал в последнее время, полагаю, я не ошибаюсь, и мне на суд представлен именно тот рисунок, о каком я думаю.
Почему Ольге не разрешено глядеть на него, можно догадаться сразу – ей он очень сильно не понравился бы. И не только ей, но и каждому из нас, включая меня. Но почему-то я оказываюсь единственным зрителем, кому оказана честь оценить работу Эдика. Сомнительная честь, сказать по правде. Он счел, чтобы я непременно это сделал, но с какой целью, хотелось бы спросить? Если то, что изображено на рисунке, воплотится в реальность, свидетелями этому станем мы все, а не я один. И из всех «фантомов» лишь Тихон Рокотов будет заранее готов к такому повороту событий. В том случае, конечно, если я не разболтаю эту тайну остальным.
Не разболтаю. Когда я перевожу растерянный взгляд с картины на художника, тот подносит палец к губам и выразительно мотает головой. Намек более чем очевиден. Мне велено помалкивать, хотя как удержать такое в секрете, ума не приложу.
Моему взору предстает узкая и прямая, как стрела, дорога. А точнее, ее конец, ибо если она и тянется дальше, мне этого уже не видно. Дорогу перегораживают уродливые вооруженные фигуры, в коих безошибочно угадываются багорщики. Их много, и они стоят сплоченно, плечом к плечу. Над головами у них клубится или сизый дым, или туман, но я склонен считать, что это – Душа Антея. А за ней – очень странный полосатый фон. Не то темнота «Кальдеры», расчерченная веером лучей сотен прожекторов, не то бледное небо, покрытое черной решеткой теней. Можно всматриваться хоть до ряби в глазах, но так и не обрести окончательную уверенность, какой именно задний план запечатлен на рисунке.
Зато ключевой его персонаж, как и в случае с Яшкой, не вызывает ни малейших сомнений. Нет, это не Ольга, как подозревалось, не я, не Хакимов и никто из спящих «фантомов». Прямо посреди дороги, на пути у армии багорщиков стоит, опустив руки и понурив плечи, маленький одинокий мальчик. Невозможно не узнать в нем Эдика, пусть он повернут к зрителю спиной и не держит в руках свой неизменный графический планшет. Ребенка и молчунов разделяет не больше дюжины шагов. Разумеется, на его выдержанных в духе минимализма картинах расстояние – вещь довольно условная. Но в данном случае мне отнюдь не кажется, что встреча нашего пророка с нашими же злейшими врагами лицом к лицу – лишь художественная аллегория. Слишком все здесь правдиво и не аллегорично. А длинная прямая дорога на рисунке – бесспорно, мост, на который нам предстоит в скором времени взойти. И тот факт, что рядом с Эдиком отсутствуем мы, тоже говорит о многом.
– Зачем ты мне все это показываешь, малыш? – шепотом интересуюсь я, возвращая ему планшет. – Неужто намекаешь на то, что у нас нет ни шанса добраться до противоположного берега? И как я должен спасти тебя от этих чудовищ? Нам надо немедленно выдвигаться в путь?
Эдик неторопливо оборачивается и пристально смотрит на жерло тоннеля, по которому мы пришли на станцию. Смотрит внимательно и явно прислушивается. После того, как Сурок нагородил новые завалы и угомонился, с той стороны до нас больше не долетело ни звука, и сейчас я тоже ничего не слышу. И Хакимов не слышит, а иначе моментально поднял бы тревогу. Да и мальчик не кажется взволнованным и насторожившимся, что вроде бы должно меня успокоить.
Не успокаивает. Эдик сохранял невозмутимость во время нашего бегства из театра и при последнем столкновении с багорщиками, поэтому сегодня я убежден, что этот ребенок вообще не способен открыто проявлять свои эмоции. И даже, упаси бог, сбудься его последнее пророчество, малыш глядел бы в глаза собственной смерти с тем же вселенским смирением, с каким он делал это на своем рисунке. Неужели маленький мудрец знает о ней то, чего не знаем мы, и эта правда начисто лишает его страха?
Мальчик смотрит назад чересчур долго. Я уже намерен повторить свой последний вопрос, как вдруг получаю на него предельно четкий и лаконичный ответ. Но не от Эдика, а от Сурка, который после долгого молчания вновь напоминает о себе настойчивым грохотом. И грохот этот заметно отличается от прежнего буйства, с каким не догнавший нас кибермодуль кидался на завалы.
Во-первых, новый шум относительно размеренный и напоминает не погром, а звук работающего двигателя – гигантского и, судя по лязганью, довольно изношенного. Во-вторых, вибрация от этого рокота такова, что пол на станции теперь дрожит не переставая. Подскочив с кушетки, я чувствую, как мои зубы и поджилки подхватывают этот навязчивый ритм, хотя испугаться по-настоящему я еще не успел.
Ну и, в-третьих, зловещее громыханье медленно, но неумолимо приближается. Тряска усиливается, а из ведущего к «Октябрьской» тоннеля показываются клубы серой пыли. Значит, Сурок вовсе не сдался, как нам подумалось. Не иначе он или какой другой здешний кибермодуль сумел найти способ пробиться через завалы и сейчас приближается к «Речному вокзалу» с очевидными для всех нас намерениями.
Мне даже не нужно кричать «подъем». Чуткие «фантомы» подрываются с кушеток, хватают оружие и готовы к бою, еще толком не сообразив, что стряслось. А впрочем, о чем тут вообще гадать, верно? Ни одна из случившихся с нами за минувшие сутки перемен не была к лучшему. Вот и новая не предвещает в этом плане никаких позитивных сдвигов.
Кроме, пожалуй, одного. Да и тот является скорее приговором, а не благом: нам не надо терзаться сомнениями, куда отступать и что лучше предпринять – удариться в бегство или занять оборону. Что ни говори, а в отсутствии выбора тоже есть порой свои плюсы. Особенно когда каждая потраченная на раздумья секунда может стать для нас фатальной…
