Книга: Ярость Антея
Назад: Глава 11
Дальше: Глава 13

Глава 12

По вполне понятной причине сегодня «фантомы» собираются на завтрак ни свет ни заря. Аппетита ни у кого нет, а у нас с Ольгой и подавно, потому что не прошло и часа, как мы с ней отужинали. Разразившийся в четыре часа утра грохот, который докторша Ядвига уже окрестила «шагами каменного гостя», а Миша Туков – «эстонской дискотекой», не утихает, монотонно сотрясая атмосферу в темпе один удар каждые полминуты. Нервирует это жутко. По мне, уж лучше бы удары шарахали один за другим, как чеканит ритм музыкальная драм-машина. Тогда я не успевал бы расслабиться и постоянно пребывал во взведенном состоянии. А тут только успокоишься после очередного удара, как на тебе – следующий! Без жалости. Прямо в мозг. Не утро, а сущая пытка.
Не каждый день клан фантомов собирается у себя на базе в полном составе, включая всех разведчиков и снабженцев (себя и Ефремова, как вы помните, я к «фантомам» пока не причисляю). Сегодня выпадает как раз такой редкий случай. Поэтому из-за неизвестной угрозы Кунжутов первым делом отменяет все вчерашние распоряжения для тех, кто должен с утра отправляться в рейд, и приказывает им находиться в театре. Разумеется, будучи в боеготовности на случай дальнейшего обострения ситуации. Затем полковник формирует группу из трех добровольцев, которым предписывается отправиться на поиски академика и заодно попытаться определить источник зловещего шума. Папаша Аркадий, подобно мне, подозревает, что между отсутствием Ефремова и нервирующей всех «поступью командора» есть связь. Более того, возможно такое, что сам геолог и запустил этот дьявольский метроном. Впрочем, делать поспешные выводы лидер клана не торопится и нам не советует. Истину нужно искать в районе площади Гарина-Михайловского, а не здесь, сидя в полутора километрах от Поющего Бивня и строя бездоказательные теории.
Для участия в поисковой экспедиции вызываются добровольцами все боеспособные «фантомы» и, конечно, я. Кунжутов не забывает о своем вчерашнем обещании предоставить мне возможность взглянуть на Бивень и включает меня в группу, куда также входят рядовой Туков и страдающий болезнью Паркинсона боксер Кондрат. Последний из-за постоянно дрожащих рук плохо стреляет, зато может при необходимости тащить на себе в одиночку худосочного академика в то время, как мы с Мишей будем прикрывать их огнем. Вдобавок Кондрат знает нынешнюю привокзальную площадь лучше всех в клане, потому что в поисках продовольствия излазил вместе с Дросселем те места вдоль и поперек.
Выступаем с рассветом, под непрекращающийся аккомпанемент ритмичного буханья. Широкая и пустынная магистраль просматривается до самой площади. Лишь не до конца развалившийся ЦУМ перегораживает половину улицы оползнем из обломков своих верхних этажей, но обойти его не составляет проблемы. Мы двигаемся по правому тротуару, вдоль растрескавшихся фасадов, и всякий раз останавливаемся, прежде чем пройти мимо очередной стеклянной витрины. После чего рядовой Туков осторожно выглядывает из-за угла, дабы выявить наметанным глазом притаившуюся в здании вероятную угрозу. Пускай «фантомы» проходят этой дорогой не впервые и считают ее безопасной, есть вероятность, что с момента последнего рейда здесь мог обосноваться какой-нибудь залетный молчун или кибермодуль.
В отличие от Ефремова, который может расхаживать по городу не таясь и при желании даже горланить песни, наш ограниченный иммунитет к Mantus sapiens не позволяет нам такую несусветную роскошь. Да и Льву Карловичу не следовало бы сильно обольщаться по поводу своей неприкосновенности. Что стоит Душе Антея в одночасье сменить терпимость к старому знакомому на немилость? Любовь Фортуны столь же преходяща, как и та любовь, о которой мы беседовали с Ольгой на крыше Сибирского Колизея три часа назад.
Площадь Гарина-Михайловского! Место, где прежде жизнь не замирала ни днем, ни ночью, ни зимой, ни летом, ни в праздники, ни в будни. Что ж, такова судьба всех привокзальных площадей в любом крупном городе мира. Глядя на их извечное многолюдье, порой задаешься вопросом, что должно произойти, чтобы этот нескончаемый бег прекратился. Война? Стихийное бедствие? Техногенный катаклизм? Да будет вам! Глобальные потрясения лишь усилят здешнюю суету за счет военных и беженцев, которые неминуемо заполонят собой вокзал и прилегающие к нему территории. И тем не менее в Новосибирске эта, казалось бы, неразрешимая гипотетическая задача оказалась разрешена. Практическим путем. Просто и гениально, но уже не человеком и не привычными нам силами природы. Город еще окончательно не умер, а очаги некогда бурлившей в нем жизни иссякли. Унылое, но вместе с тем по-своему уникальное зрелище.
Равно как и Поющий Бивень, чья громада открывается нам в полной мере, едва мы огибаем развалины ЦУМа. Остроконечная колонна вымахала на сегодняшний день почти под триста метров и уже вплотную подобралась к покрову разумной мантии. При этаких темпах роста великан грозится вскоре вынырнуть над туманным морем и вызвать в мире очередной грандиозный переполох. Диаметр основания черного конуса в данный момент не превышает полусотни шагов, но учиненные им разрушения охватывают треть квартала. И зона эта расширяется прямо пропорционально росту Бивня. Он вырывается из земли словно наконечник циклопического бура и, медленно вращаясь, взрывает окрест себя землю вместе с возведенными на ней постройками.
Легендарный старый корпус отеля «Новосибирск» – почитай, первая выстроенная в городе высотка, чья история насчитывала без малого полтора века, – исчезла, обратившись в груду бетона, перемешанную с глиной и обломками соседних зданий. Башня нового пятидесятиэтажного гостиничного корпуса расколота чудовищными трещинами, и то, что она еще не упала, являет собой настоящее чудо. Которое может закончиться буквально в следующую минуту. На наших глазах от шаткой многоэтажки то здесь, то там отрываются куски облицовочных панелей, а сама она время от времени издает треск, как сосновый бор на лютом морозе. Мне страшно смотреть на нее даже с безопасного расстояния, не говоря о том, чтобы подходить к ней. Хочется надеяться, что Ефремову хватает его академического ума держаться подальше от нее.
Судя по всему, Поющий Бивень сотворен из кристаллического базальта, закаленного Душой Антея подобно склону «Кальдеры». Опоясывающие колонну спиралевидные грани-ребра предназначены, надо понимать, для прокладки ее пути сквозь земную твердь к солнцу. А вот обещанного Ольгой пения я не слышу, хотя, с ее слов, вблизи Бивня его гул должен терроризировать мне мозги с нешуточной силой. Но, похоже, я догадываюсь, почему этого не происходит. Песнь черного исполина вовсе не смолкла. Сегодня ночью по неведомой нам причине она переродилась в каменный набат, символизирующий начало нового этапа роста гигантского бурильщика. Или же какой другой его метаморфозы. И пусть Тихону Рокотову больше вовек не увидеть солнца, если он не прав!
То, что источником несмолкающих ударов служит именно Бивень, мы выясняем еще на подходе к площади. Чем ближе наша группа подступает к ней, тем отчетливее видит, как за долю секунды до каждого акустического импульса поверхность черной колонны едва заметно вздрагивает. А в следующий миг на нас и город обрушивается очередная звуковая волна. Она по-прежнему наносит ущерб лишь нашим нервам да слегка давит на барабанные перепонки, однако принцип «вода камень точит» подходит к ее атакам как нельзя более метко.
По прошествии нескольких часов шумового террора я продолжаю держаться молодцом, но то ли будет со мной завтра, если удары Бивня не прекратятся. Недаром древние китайцы взяли когда-то на вооружение пытку водой, день за днем методично капающей на затылок пленника и в итоге сводящей его с ума и ломающей волю. Казалось бы, где тут адские муки? Ну капает вода тебе на голову и пускай себе капает. А поди ж ты – не все, оказывается, у мудрых китайцев так просто. Дело в том, что капать она будет лишь в первые часы пытки. Затем – уже болезненно стучать по темечку не хуже барабанной палочки. А под конец, когда твое терпение будет готово лопнуть, падение каждой маленькой капли покажется тебе ударом увесистой деревянной колотушки. Такое вот изощренное восточное издевательство, используя которое, Душа Антея лишний раз подтверждает свою разумность. Естественно, при условии, что имеет место именно целенаправленная атака на наши нервы, а не отзвук какой-либо другой аномальной деятельности.
– Лупит, зараза, по воздуху, будто тревогу поднимает, – подмечает рядовой Туков, кивнув на Бивень. – У нас в деревне так в старину народ на собрание или пожар созывали. Выйдет, бывало, староста из конторы, возьмет монтировку – и давай в рельсу бить.
– Что за веселый народ живет в твоей деревне! – басит Кондрат. – Монтировкой – в рельсу? Во, блин, перкуссионисты!
– От сиониста слышу! – обижается Миша – бесхитростный парень, призванный на службу из маленькой таежной деревушки. – Сам подумай, откуда у нас в Семеновке сионистам взяться-то? Я ж сказал: в старину это было. Еще до того, как к нам электричество провели.
– Черт побери! – бранюсь я, вообразив, как к Поющему… то есть Гремящему Бивню со всех окраин «Кальдеры» стекается нечисть, и вдруг с ужасом осознаю, что кое-кому до меня уже приходила на ум подобная картина. И этот сопливый «кое-кто» даже зарисовал ее у себя в графическом планшете.
– В чем дело, товарищ капитан? – Туков замирает на месте и обеспокоенно оборачивается.
– Засек, что ли, кого, Тихон? – любопытствует боксер, мелко тряся подбородком. Но не от волнения или страха, а лишь по причине терзающего его паркинсонизма.
– Нет, все в порядке, – отзываюсь я. Потом поправляюсь: – Или, точнее, не совсем в порядке. Просто этот ваш Эдик… Он нарисовал сегодня утром Бивень, а вокруг него – огромная толпа народа. Вот я и подумал, что Миша, возможно, прав: Душа Антея действительно бьет в набат и стягивает к центру всех своих носителей.
– Пацан что, и впрямь намалевал спозаранок такую картинку?! – недоверчиво переспрашивает Кондрат.
– Видел собственными глазами, – подтверждаю я. – Он мне ее сам показывал.
– Плохо дело. Эдька хоть и сопляк, но всякую ерунду рисовать не станет, ручаюсь, – уверенно заключает боксер, переглянувшись с Туковым, после чего лица обоих вмиг становятся суровыми. А Кондрат продолжает: – Вот что я скажу вам, братаны. Пока все тихо, надо шустренько площадь обежать, и ежели ученого перца там нет, то и хрен с ним. Бьет Бивень в рельсу или не бьет – кто его знает, но окажись Мишка прав, нам в том краю лучше не задерживаться. Правильно я толкую?
Предложение соратника мы поддерживаем единогласно. Коли пророчество Эдика свершится, у Ефремова, где бы он сейчас ни находился, будет шанс выжить. У нас троих – тоже, но настолько мизерный, что нам потребуется микроскоп, дабы его разглядеть. А где мы возьмем микроскоп? То-то и оно. Поэтому ни я, ни Миша так и не находим, чем возразить Кондрату. Как видите, все дело в элементарной логике, а вовсе не потому, что у громилы-боксера пудовые кулаки и свирепая, как у бульдога, физиономия.
Лев Карлович будто чует, что высланные за ним спасатели сговорились не шибко утруждать себя его поисками и попадается нам на глаза сразу, едва мы ступаем на площадь. Ссутулившийся и одинокий, он сидит на той же автобусной остановке, где «фантомы» отыскали его в первый раз (об этом мне походя сообщает Туков). Издали кажется, будто академик умер и успел за ночь окоченеть, как замерзшая на ветке птаха. Глаза его закрыты, но дышать он, к счастью, не перестал. И не только дышать – кроме этого, он еще и разговаривает. Совсем не громко. Едва заметно шевелит губами и изредка что-то бормочет под нос. И, по традиции, не замечает никого и ничего вокруг.
– Опять двадцать пять, холера его побери, – бросает Миша, вешая на плечо автомат и подходя к нахохлившемуся на скамейке, впавшему в прострацию академику. – Похоже, вконец помешался Лев Карлыч на своем Бивне. Мало того, что снова невменяемый, так еще, зараза, заговариваться начал.
Туков ошибается. Я понимаю это, когда замечаю на заросшем щетиной подбородке Ефремова прилепленную мушку микрофона, а в ушных раковинах – компактные наушники. Красный чемоданчик лежит раскрытым у ног академика, и на нем, как на подставке, стоит тот самый непонятный прибор. Он лишь отдаленно напоминает виденную мной в клинике флейту Ефремова-Клейна, только не в форме примитивного куба с раструбом, а более вычурную. При каждом акустическом импульсе в устройстве Льва Карловича что-то щелкает и подсвистывает, а у него самого в этот момент конвульсивно дергается щека. Судя по всему, он переносит удары Бивня так же болезненно, как и мы. Что, однако, не является для ученого поводом прекратить свои непонятные эксперименты и вернуться к «фантомам».
Не исключено, что мы можем грубо вмешаться в работу Ефремова, но наша троица пришла сюда не затем, чтобы стоять и смотреть, как академик сидит без движения и издает в микрофон странные заунывно-певучие звуки. Неужто и впрямь безумный гений нашел общий язык с Mantus sapiens? Или, как сказал Миша, Лев Карлыч окончательно сошел с ума, принеся себя в жертву науке? Вот только не вышло бы так, что его самопожертвование оказалось напрасным.
Чтобы привести академика в чувство, Тукову приходится его хорошенько встряхнуть. Ученый разлепляет веки, долго пялится на нас осоловелыми глазами, но, вопреки опасениям, пребывает в рассудке и узнает тех, кто его потревожил. Кроме меня, разумеется. Впрочем, загадка моей личности его совершенно не волнует, ибо, в отличие от Бивня, она не представляет для Ефремова ни малейшего интереса.
– Что… кхм-кхм… Что-нибудь стряслось, Миша? – прокашлявшись, осипшим голосом любопытствует геолог, снимая наушники.
– Стряслось, Лев Карлыч, – отвечает Туков. – Вы не вернулись вчера к ужину. К тому же Бивень, зараза, вдруг начал грохотать, а вы возле него остались. Да еще к нам вот товарища капитана Рокотова сверху прислали. Хотя он тоже теперь надолго вместе с нами здесь застрял.
Ефремов окидывает меня равнодушным взглядом и вздрагивает, когда черная колонна разражается очередным импульсом.
– Господи, и правда грохочет! – удивляется академик. Вполне искренне, даже несмотря на то, что он несколько часов просидел в двухстах шагах от источника мощного шума. Неужто до сей поры Лев Карлович и впрямь его не слышал? Или слышал, но не обращал внимания? – Но как же так? Ведь пока не сказано Финальное Слово, ей запрещено приступать к глобальному окаменению! Выходит, я опять все неправильно истолковал! Но это исключено! Я же перепроверял! Трижды!
– Слушай, Карлыч, нам пофиг, чего ты там недоперепроверил, – замечает на это Кондрат. – Есть мысль, что скоро здесь, на площади, станет очень погано. Так погано, что нам лучше бы держаться отсюда подальше. Поэтому собирай свои манатки, да сваливаем к чертям собачьим, пока нас тут не застукали. У меня хоть нос и перебит в трех местах, но можешь быть уверен: я дерьмо отлично чую. А особенно то, которое мне на башку вот-вот свалится.
– Это… верно, Кондрат! Это… вполне возможно! Теперь, когда она нарушила прогнозы, я не могу ни за что ручаться… – К нашей общей радости, Ефремов не артачится, а берется суетливо упаковывать свое оборудование в контейнер, вздрагивая при каждом ударе Бивня.
– Значит, вам все-таки удалось расшифровать язык Души Антея и установить с ней контакт? – интересуюсь я.
– Контакт? Ну да, контакт, а как же! Установил – да, но расшифровал ли правильно ее язык – вот в чем вопрос… – бормочет академик, возясь с флейтой. – Простите, не расслышал, как ваша фамилия, капитан э-э-э…
– Для вас – Тихон. Просто Тихон, – представляюсь я. Однако считаю необходимым уточнить: – Я послан сюда по приказу генерал-майора Верниковского, чтобы разыскать вас. Поэтому, как лицо официальное, настаиваю, чтобы вы были со мной до конца откровенны. Как, впрочем, и с остальными выжившими. Хватит пичкать их догадками и теориями. Полагаю, эти люди имеют право знать выясненную вами истину, какой бы страшной она ни была.
– Ясен пень! – с энтузиазмом поддерживает меня Кондрат. – Говори все как на духу, Карлыч! Какие меж нами теперь могут быть тайны? Или напугать нас боишься своей правдой? Ну это ты зря! Все мы тут уже не раз пуганные и к любому Концу Света готовы как никто другой в мире. Так что переживем и твою правду, не дрейфь. Только ты, будь другом, не шибко заумно ее рассказывай, а то, сам понимаешь, не все среди нас университеты кончали.
– Одно дело правда, а другое – теория, которую невозможно доказать, – возражает Ефремов, мало-мальски приходя в себя. – Пятнадцать лет я бьюсь над расшифровкой сигналов Души Антея и только в последние три недели достиг на этом поприще сколько-нибудь значимого прогресса. Благодаря тому, что однажды я не по своей воле пробыл целые сутки под властью разумной мантии, мне теперь удается, скажем так, безболезненно воспринимать ее чересчур грубый язык. Но установленный мной контакт – односторонний. Я не общаюсь с ней, а лишь прикасаюсь к ее гигантскому разуму через акустический преобразователь. С помощью голосовых команд, что лишь поверхностно имитируют язык Mantus sapiens, я перескакиваю наугад с одного информационного потока на другой, пытаясь при помощи своих скудных теорий познать природу этой субстанции и цель, которую она здесь преследует. Львиная доля добытой мной информации непереводима, но кое-что из этого темного омута я все же выудил. Вот только подтвердить свои слова конкретными доказательствами не могу. А кто мне без них поверит?
– Мы поверим, – заверяет ученого Миша Туков. – Другого-то научного объяснения у нас так и так нет.
– Научного! – повторяет за ним Лев Карлович после тяжкого вздоха. – Что проку сегодня от той науки и всех ее многовековых достижений? Тысячи лет мы открывали для себя этот удивительный мир, постигали его законы, ступенька за ступенькой шли вверх по лестнице эволюции, а сегодня наша судьба зависит лишь от того, каким будет сказанное Душе Антея Финальное Слово. Одно слово решит, есть у нас будущее или нет. Миг ниспровергает вечность. И где здесь, спрашивается, высшая справедливость?
– И кто же скажет это долбаное Финальное Слово? Господь Бог? – осведомляется Кондрат.
– Этого я, к сожалению, выяснить не успел, – отвечает Ефремов. – Может, Бог, может, Дьявол, может, саму разумную мантию в урочный день и час озарит откровение, и она сотрясет своим криком мир, как однажды трясла мою буровую станцию. Всю жизнь я был убежденным атеистом, но сегодня готов поверить во что угодно. Даже в откровенную чертовщину.
– А что, логично, – молвит рядовой Туков. – Вначале было слово, и в конце – тоже оно.
– И это слово одновременно станет первым для той цивилизации, что придет нам на смену, – добавляю я. – Да, звучит поэтично. До тех пор, пока сам в эту поэзию по уши не вляпаешься.
Академик собирает оборудование, закрывает кейс и разводит руками, давая понять, что нас тут больше ничто не задерживает. Мы и не задерживаемся. Но не проходим и сотню шагов, как замечаем впереди движение. Причем настолько оживленное, что даже пожилой и не отличающийся зоркостью Лев Карлович обнаруживает его безо всяких подсказок и указывает в ту сторону рукой.
Да и как такое не заметить! Растянувшись на всю ширину Вокзальной магистрали, навстречу нам бегут люди. Множество людей. Они двигаются вперед неплотной, но устремленной толпой, будто участники недавно стартовавшего кросса, в коем еще толком не определились ни лидеры, ни отстающие. Глянув направо – туда, где на привокзальную площадь выходит улица Ленина, – мы видим еще одну многочисленную компанию бегунов, к которой в этот момент примыкает третья группа, встретившаяся со второй на перекрестке улицы с проспектом Димитрова. Нас и каждую из этих толп разделяет еще довольно внушительное расстояние, но оно с каждой секундой неминуемо сокращается.
Сколько еще аналогичных банд мчится к площади, нам выяснять некогда. Мы топчемся у них на перепутье, что многократно увеличивает наш и без того немалый риск. Никто из нас, однако, не паникует. Даже я, хотя и не уверен, хватит ли у меня стойкости остаться со своими новыми товарищами, надумай они встретить смерть не сходя с этого места. На мое счастье, Миша и Кондрат вовсе не расположены к самоубийству. И потому в следующее мгновение мы уже бежим следом за боксером в просвет между уцелевшими домами на той стороне магистрали, где находятся ныне разваленные ЦУМ и старый гостиничный корпус. Рано или поздно растущий Бивень непременно доберется и до них, но в ближайшие пару часов, надеюсь, они падать не собираются.
Лев Карлович тоже предпочитает не искушать судьбу, торча на пути бегущих молчунов, и прячется вместе с нами. Даже если бы те не растерзали академика, то запросто растоптали бы его, как стадо взбесившихся лошадей. Мы с тревогой ждем, когда со стороны театра раздастся канонада, но Кунжутов упрямо не отдает приказ открыть огонь. Значит, нечисть пронеслась через площадь Ленина, минуя Сибирский Колизей и не раскрыв наше убежище. Что не может не радовать. Но мы оказываемся от него отрезаны. Что не может не удручать.
Стягивающимся к Бивню молчунам нет нужды бегать загроможденными переулками и задворками. Притаившись за углом, мы все же не забываем озираться – мало ли еще какая напасть может подкрасться к нам по руинам ЦУМа? Но прежде всего мы смотрим на магистраль, гадая, когда вражья компания приблизится и какова она по численности. Существует вероятность, что молчуны успели нас заметить. И как некстати, что все они поголовно немы. Иначе мы выяснили бы, повезло нам или нет, по их возбужденным воплям.
Удрать от быстроногих противников по руинам, как архары по горным кручам, у нас вряд ли получится. Равно как сдержать натиск толпы огнем из трех автоматов. Наша участь должна решиться в течение ближайших минут. И, пока они тянутся, я ощущаю себя подобно осужденному на смерть, стоящему под виселицей с надетой на шею петлей и глядящему, как совещаются палач и судья. О чем они там шепчутся, хотелось бы знать? Уж не об отмене ли моего приговора? Или всего-навсего планируют, как изощреннее меня вздернуть? Вопрос жизни и смерти, в решении которого мое мнение не играет совершенно никакой роли.
Авангард молчунов промчался по улице словно ветер, не задержавшись даже на мгновение. Толпа минует нас меньше чем за полминуты. Не успеваю я перевести дух, как магистраль вновь пустеет, разве только удаляющийся топот доказывает, что массовая миграция нечисти нам не почудилась. Я вопросительно смотрю на Кондрата: дескать, что дальше? Тот отрицательно мотает головой, так же молча отвечая, что покидать укрытие пока рановато. Пожалуй, он прав. Я приваливаюсь к стене и устраиваюсь поудобнее, дабы не затекли ноги от долгого сидения на корточках. При этом, само собой, не прекращаю наблюдать за видимым нам участком улицы, будучи готовым открыть огонь при первой же опасности.
Лев Карлович уселся верхом на свой прочный кейс и, судя по отрешенному выражению лица, вновь терзается неразрешимыми загадками Души Антея. Вот она, полюбуйтесь, моя заслуженная реабилитация и геройская пенсия, за которой я охочусь уже третьи сутки. Полный комплект: и академик, и его стратегически важный чемоданчик, без которого последователи Ефремова не смогут продолжить начатое им дело. Что называется, видит око, да зуб неймет. Нелегкая занесла меня в самый центр «Кальдеры», где между мной и любым из подъемников пролегает двадцать километров кишащего опасностями пути. Глубже в эту задницу уже не залезешь и выкручивайся теперь как можешь. А могу я в одиночку не так уж много.
Э-хе-хе! А в клинике сейчас завтрак. Манная каша с черносливом. И апельсиновый сок. Перекусил, да спи себе до обеда беззаботным сном младенца. На свободу, говоришь, захотелось? Святая наивность! Кто ж тебе за просто так ее, свободу, даст, олух! Четвертый десяток разменял, а до сих пор на бесплатный сыр кидаешься, стоеросовая твоя голова!
Заткнись, Скептик, будь добр! И без тебя тошно.
Я вновь окидываю взглядом магистраль и сжимаюсь в ожидании очередного акустического импульса – условный рефлекс, который сложился у меня за несколько часов непрерывного звукового террора. Однако сижу с перекошенным лицом дольше обычного, ибо доселе пунктуальный адский метроном вдруг замолчал. По удивленным физиономиям Миши и Кондрата понятно, что они также ощущают подобный рефлекторный сбой. И теперь все мы замираем в нетерпении, гадая, прекратилась долбежка или Громыхающий Бивень взял лишь кратковременную отсрочку. Чтобы, фигурально выражаясь, прочистить горло перед новой песней.
Или, упаси боже, Финальным Словом, если, конечно, повар нам не врет…
Бивень, действительно, затыкается. Ни песен, ни грохота. Впервые со дня своего возникновения остроконечная колонна ничем не отличается от глыбы базальта, разве что чересчур симметричной для обычного геологического образования. В нахлынувшей на нас непривычной тишине слышен лишь грохот падающих обломков – видимо, это продолжает трескаться и крошиться гостиничная башня. Мы обеспокоенно переглядываемся, но храним молчание, опасаясь, что поблизости могут оказаться молчуны, которые нас услышат. Другие их группы мимо нас больше не пробегают, но они еще могут объявиться. Обидно будет удачно разминуться с одними врагами и столкнуться нос к носу с другими. Поэтому мы не торопимся покидать укрытие и возвращаться на улицу.
В таком гнетущем ожидании проходит полчаса. Первым оживляется Кондрат. «Потопали!» – бурчит он, поднимаясь на ноги, и направляется обратно на магистраль. Чтобы остаться незамеченными, с привокзальной площади нам нужно обогнуть перегородивший улицу оползень и скрыться за ним. Двигаясь чуть ли не впритирку к стенам зданий, мы, крадучись, перебираемся на другую сторону завала, после чего усаживаемся передохнуть и взглянуть из-за нового укрытия на то, что творится у подножия Заткнувшегося Бивня.
А творится там уже знакомая мне по рисунку мальчика-провидца сцена. Я, конечно, предполагал, что увижу там нечто похожее, но не подозревал, насколько аутентична окажется реальность с предсказанным Эдиком будущим. Даже ракурс, в котором он изобразил столпотворение у Бивня, один в один соответствует моему теперешнему местоположению. У меня не было повода подвергать сомнению слова Ольги и собственные наблюдения, но по-настоящему я уверовал в пророческий дар Эдика лишь теперь. И понимаю, что отныне даже шагу за стены театра не сделаю, не заглянув предварительно в волшебный планшет нашего художника.
Безмолвствующая и беснующаяся – именно такая парадоксальная толпа окружает сейчас черную колонну со всех сторон. К ней стеклось, по грубым прикидкам, не меньше трех-четырех тысяч молчунов. Явно все живые носители Mantus sapiens, какие остались на сегодня в городе. Они не заполонили площадь целиком – для этого их должно было бы скопиться там раз в десять больше. Зато возле Бивня вражья орда учиняет такую давку, в какой среди обычных людей счет погибших пошел бы на десятки. Плюс гвалт и потасовки, что сопровождали бы это столпотворение. Но молчунам все нипочем. Знай себе преодолевают завалы, толкаются, оттаптывают друг другу ноги да прут вперед по головам собратьев. Зачем – поди спроси! Живое беззвучное море омывает подножие колонны, и не будь она настолько неприступной, толпа уже наверняка в едином порыве карабкалась бы ввысь, к затянутому туманом небу.
Следя за молчунами, я поначалу не обращаю внимания, что и сам Бивень за минувшие полчаса тоже претерпел кое-какие метаморфозы. С учетом опасений Ефремова – довольно пугающие. По всей высоте конуса возникли ряды опоясывающих его глубоких круглых отверстий диаметром с автомобильное колесо. Из-за них колонна походит уже не на клык, а на усеянное присосками осьминожье щупальце. Скептик быстренько прикидывает, что на теле базальтового исполина открылось, по меньшей мере, около трех сотен язв. Очевидно, их образование и сопровождалось тем грохотом, который я ошибочно принял за звуки разваливающейся гостиницы. Если приглядеться, можно обнаружить и вывалившиеся из Бивня куски. Длинные базальтовые цилиндры валяются на пути молчунов, путаясь у них под ногами наряду с остальным окружающим колонну хламом.
– Ну, конечно! – говорит Лев Карлович, взирая вместе с нами на разразившуюся вдали суматоху. – Я подозревал, что вращающаяся колонна – полая! И что концентрация в ней Души Антея просто немыслимая. А эти дыры! Вы хоть подозреваете, что это за дыры?
– Излучатели? – предполагаю я, вспомнив наш недавний разговор с Кленовской. – Отверстия, из которых направленные потоки колеблющихся наночастиц ударят в стену «Кальдеры» и заставят мир содрогнуться, после чего наступит глобальное окаменение?
– Весьма польщен. Вас определенно знакомили с моими теориями, Тихон, – кивает Ефремов.
– Да, обогатился ими по самое не хочу, – не отрицаю я. – Но по мне было бы лучше остаться в полном неведении и загорать сейчас где-нибудь на Багамах. А Конец Света встретить пьяным вдрызг, с фейерверком и в обнимку с пышногрудой мулаткой. Верно подмечено: многие знания – многие печали…
Излюбленный остановочный павильончик академика, где он обычно располагался во время своих исследований, разнесен неистовствующей толпой до основания. Поэтому Льву Карловичу следует сказать нам спасибо за то, что мы успели вытащить его с привокзальной площади. Однако сейчас ему вовсе не до благодарностей, поскольку у Бивня вновь начинают твориться странные вещи. Любопытные и в то же время крайне отвратительные.
Натиск наседающих на дырчатую колонну молчунов не ослабевает. С каждой минутой толпа становится все кучнее и кучнее, отчего живое кольцо вокруг Бивня постепенно сужается. Я не придаю этому значения до тех пор, пока вдруг не замечаю, что многотысячная армия сплотилась настолько, что это уже противоречит всем разумным нормам. Грязные тела в изорванной одежде постепенно сливаются в однородную массу, в которой становится все сложнее выделять конкретных индивидуумов. Даже с краю, где, казалось бы, толкотня не столь убийственна, как непосредственно у колонны. Что же творится с молчунами в центре этого хаоса? Мы видим лишь торчащие оттуда головы и руки. Первые не выглядят поникшими, а вторые довольно энергично двигаются. Причем их дерганье вовсе не походит на предсмертную агонию. И на земле не остается трупов, хотя при такой свирепой давке без них никак не обошлось бы.
А затем копошащийся у подножия Бивня живой винегрет накрывает облако белого тумана. Подобно густой летучей пене, он вытекает из нижнего ряда опоясывающих колонну отверстий и вмиг окутывает молчунов и всю площадь вплоть до вокзала. Высмотреть, что творится под завесой, невозможно. Но мы продолжаем оставаться на месте, намереваясь доглядеть разыгранное шоу до конца. Как из научного интереса, так и по причине банального любопытства. Даже если вспугнувшие нас марафонцы прекратят столпотворение и ринутся обратно, мы успеем схорониться от них под руинами, которые они наверняка обегут стороной.
Туман исчезает через четверть часа, втянувшись обратно в отверстия, которые мы с Ефремовым единогласно считаем излучателями. Что косвенно и подтверждается, ведь белая пелена является ничем иным, как концентрированным скоплением тех самых частиц, способных в любой момент упорядочиться в импульсный луч. Теоретически намного более разрушительный, нежели тот, что взбудоражил пятнадцать лет назад буровиков Кольской Сверхглубокой скважины.
То, что открывается нашему взору под сдернутой, будто покрывало фокусника, туманной завесой, и близко не походит на прежнюю толчею. Напротив, теперь у подножия Бивня, без преувеличения, царят полнейшее спокойствие и порядок. Никакой давки. Бывшие ее участники выстроились на площади во внушительное прямоугольное каре и замерли без движения, подобно хорошо вышколенным солдатам. Просто любо-дорого посмотреть. Однако отнюдь не все в этом образцово-показательном строю радует глаз армейского офицера, сиречь меня.
Нет, сам строй никаких нареканий не вызывает. Прежде всего нервирует то, что подобные маневры могут служить прелюдией к боевым действиям либо иной военной операции. Впрочем, об этом следовало догадаться еще час назад, иначе зачем Душа Антея стянула бы с окраин столько своих носителей? Во-вторых, их количество после недавней толкотни и окуривания туманом значительно сократилось. От прежних нескольких тысяч ныне осталось, спасибо Скептику за оперативный подсчет, ровно четыреста бойцов.
Куда же испарились остальные, спросите вы? Неужто их поглотил Бивень?
И вот тут нужно упомянуть третий – и, пожалуй, главный, – настороживший меня фактор. Уменьшившаяся численность вражьего войска отнюдь не придает мне оптимизма. Потому что оставшиеся молчуны уже не походят на прежних себя. Да, они продолжают казаться издалека людьми, вот только что это за люди, в двух словах не опишешь.
Очевидно, мне тогда не почудилось: толпа у Бивня и впрямь смешалась в некую строительную биомассу, из которой потом и были вылеплены эти четыреста немыслимых уродов. Если подвести их отталкивающую внешность под единый знаменатель, то представьте, что сначала вы сфотографировали десять совершенно не похожих человек, затем наложили их изображения друг на друга, придали полученному портретному месиву более или менее человекообразный облик с помощью графического редактора и лишили его половых признаков. После чего перенесли этот файл в «3-D»-моделлер и создали на его основе синтетическую фигуру в масштабе один к одному. Если вам нечем заняться на досуге, попробуйте слепить по моему рецепту подобного монстра, и вы поймете, во что превратились наши молчуны после надругательства – иного слова не подобрать – над ними Души Антея.
Ах да, чуть не забыл: и еще вооружите получившуюся в ходе вышеописанных опытов страхолюдину двухметровым багром. Потому что именно таким оружием оснастила Mantus sapiens бойцов своей новой армии. А из чего она сотворила их арсенал, выясняется, когда мы обращаем внимание, что все вырезанные из Бивня базальтовые пробки бесследно исчезли. Ну хоть в чем-то мы с разумной мантией схожи! Оказывается, ей, как и человеку, не чужда практичность. Действительно, не пропадать же зазря такому количеству высокопрочного добра, в то время как носители-люди до сих пор воюют голыми руками. На сотворение из подручных средств более совершенного оружия у Души Антея, вероятно, не хватило знаний. Но выточить из закаленного ею базальта четыреста примитивных багров она сумела за считаные минуты.
Впрочем, примитивность их столь же двояка, как и простота автоматного ствола. Что он есть сам по себе? Стальная трубка и только. Но в комплекте с прочими оружейными деталями ствол превращается в грозного убийцу, способного в умелых руках сеять смерть на большом расстоянии. То же и с баграми наших новых – а вернее, переродившихся старых, – врагов. Их бесхитростное с виду оружие нельзя рассматривать отдельно от бойца и наоборот. Каждый из неомолчунов утратил последние остатки человечности и является отныне лишь частью усовершенствованного Душой Антея карательного механизма. Его неотъемлемым двигательным узлом, без которого тот попросту не может функционировать.
– Что происходит, Лев Карлыч? – интересуется Миша, видимо, уверенный в том, что наш спец по аномальным явлениям способен объяснить смысл происходящего.
– Понятия не имею, – признается Ефремов. – Но могу предположить, что Mantus sapiens решила перейти от защиты внешних рубежей «Кальдеры» к изничтожению внутренних врагов. Что вполне разумно в преддверии запуска излучателя. Работа любого высокоточного оборудования должна проходить в максимально стерильных условиях. Поэтому Душа Антея оставила захваченную ею технику стеречь границы, а своим биологическим носителям поручила зачистку территории. Для чего и перекроила их специально под новые нужды. Да вы только взгляните, что стало с этими людьми! Мне чудится или у некоторых из них действительно по нескольку пар глаз?
– Вам не чудится, – подтверждаю я, глядя в бинокль, самый мощный из всех имеющихся в нашей группе. – И не только глаз, но и ушей. Дабы нас отлично видеть и слышать. А еще у новых молчунов довольно странное анатомическое строение тела. Невероятно выпуклые суставы и непривычный рисунок мускулатуры. Такое ощущение, что каждая из мышц этих созданий продублирована, причем неоднократно.
– Зачем это? – не понимает Туков.
– А затем, чтобы, порвав, например, бицепс, ты не утратил контроль над рукой, потому что у тебя на ней еще три запасных сгибателя осталось, – популярно растолковывает мое наблюдение Кондрат.
– Вот почему у этих здоровяков суставы гипертрофированы, – добавляет академик. – Ведь к каждому из них приращено по нескольку лишних сухожилий. Да и кости, наверное, тоже какие-нибудь особенные, типа армированных или многослойных.
– И мозги! – с ехидцей поддакивает боксер. – Маленькие, но тоже на арматуру насаженные. Уверен, схему разделки наших с вами шкур эти твари вызубрили наизусть.
– Это что ж выходит, зараза, – восклицает Миша, – Душа Антея перехитрила самого Господа Бога?
– Если только она сама не является Господом Богом, – хмыкает Кондрат. – Бог, которому надоели старые игрушки, и он решил от них избавиться. Но не просто так, а сначала поизгалявшись над ними всласть. Сам-то в детстве тоже небось любил всякое ненужное барахло курочить, прежде чем в утиль его отправить?
– Очень маловероятно, что сейчас мы имеем дело с божественным промыслом, – мотает головой Лев Карлович. – Если я правильно истолковал полученные мной у Бивня данные, Творец здесь совершенно ни при чем. По крайней мере, тот Творец, которого имеет в виду Миша. Фактически мы сами истребляем себя, поскольку не умеем жить по законам Вселенной и потому обречены на вымирание. Вот наш единственный и, увы, неискупимый грех.
– Во как! Ну ты, Карлыч, и размахнулся! – бурно реагирует боксер на столь претенциозное заявление. – Неужто и впрямь поверил в то, что тебе Бивень напел?
– Поверил, – признается академик. – Душа Антея не умеет врать. Это мы в ходе нашей извечной борьбы за существование хорошо обучились искусству пускать друг другу пыль в глаза. А разумной мантии оно ни к чему. Она – всего лишь одна из защитных оболочек планеты, наподобие атмосферы или земной коры. Нечто вроде иммунной системы, призванной бороться с разного рода инфекциями.
– Так, по-твоему, человечество для Земли – это болезнь? – Кондрату очередная научная теория Ефремова приходится явно не по нраву.
– В своем нынешнем состоянии – да, – безапелляционно заявляет академик. – В противном случае Mantus sapiens не пробудилась бы и не поднялась на поверхность, чтобы избавить планету от скверны.
– А раньше, значит, человечество скверной не считалось? – интересуется рядовой Туков.
– Века три-четыре тому назад – еще нет, – отвечает Лев Карлович. – И даже в прошлом столетии Земля нас еще носила. Но когда мы перешли на водородное топливо, это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения Души Антея. В ее летоисчислении, которое мне удалось сопоставить с нашим, этот период земной истории считается критическим.
– Вот те раз! – несказанно удивляется Кондрат. – Мы прекратили отравлять воздух сгоревшими нефтепродуктами, прекратили проливать в океаны нефть, выправили в кои-то веки экологию, а Земля-матушка на нас за это еще и в обиде осталась! Что-то я, Карлыч, не врубаюсь, где тут логика.
– Логика здесь, мой друг, очень проста, – замечает тот. – Надо только понять, что существуют две разные экологии: одна наша, а другая – нашей хозяйки-планеты. И то, что идет на пользу нам, не обязательно будет полезно ей. Мы можем сколько угодно кричать, что, перейдя на водородное топливо, оказали Земле огромную услугу, радоваться здоровому воздуху, чистой воде и при этом даже не подозревать, что на самом деле вовсе не спасли планету, а, наоборот, причинили ей чудовищные страдания. Отравленная атмосфера и загрязненная почва убивали нас, а не ее. Нас и наш хрупкий человеческий мирок, который сформировался на поверхности Земли. И когда мы вымерли бы, она по нам точно не стала бы тосковать. Невелика потеря! А отравленная природа за пару столетий очистится и воспрянет вновь. Этот мир совершенен и без человека. Чтобы убедиться в этом, просто отправьтесь подальше за город, например в тайгу, и посмотрите, как самодостаточна в ней жизнь без нашего активного вмешательства. Но нет, мы оказались на редкость живучими! Мы израсходовали все нефтяные, газовые и угольные запасы и взялись за воду. И совершили во второй половине прошлого века такой стремительный экономический и промышленный прорыв, какой нам доселе не снился. Вы говорите, экологические проблемы остались в прошлом? Для нас – да. Но не для планеты. Для нее они с той поры лишь усугубились. И знаете, почему?
Ответить академику никто не успевает.
– Эй, смотрите! – вдруг подскакивает Миша и указывает на площадь Гарина-Михайловского. – Молчуны расходятся!
Мы дружно припадаем к окулярам биноклей. Действительно, выстроенное у подножия Бивня каре распалось, а вооруженные баграми монстры разбредаются во все стороны, словно получив от командующего приказ «разойдись!». Около сотни врагов движется в нашем направлении, постепенно растягиваясь в цепь. Те, что уходят на север, юг и запад, также не сбиваются в группы, а переформировываются на ходу в строй для прочесывания местности. А может, для какой-нибудь иной цели. Но едва я вижу, как вражеское войско образует новый порядок, как мне на ум приходит именно эта догадка.
И не мне одному. Завидев направляющиеся сюда силы противника, спорщики вмиг прикусывают языки. После чего Кондрат подает знак к отступлению, и мы, пригнувшись, ретируемся к театру. Нам неведомо, собираются молчуны прочесать все шестьсот с лишним квадратных километров «Кальдеры» или только прилегающие к Бивню территории. Но одно известно точно: мимо площади Ленина рота багорщиков не пройдет. И появятся они у стен Сибирского Колизея самое позднее уже к полудню.
Сто вооруженных человекообразных чудовищ! И еще три сотни их собратьев, готовых примчаться им на подмогу по первому зову! Не самые благоприятные условия для реабилитации выпущенного из клиники психа. Однако, как брюзжит Скептик, то ли еще будет. А если не будет, то не факт, что завтра для нас все-таки настанет. А если настанет, можно ли считать это везением?..
Сплошные вопросы. И никаких ответов. Вполне нормальная, в общем-то, для кануна Апокалипсиса ситуация…
Назад: Глава 11
Дальше: Глава 13