Глава 11

– Плохие новости, – сообщает Ольга, когда через четверть часа мы с ней усаживаемся не то на запоздалый ужин, не то на чересчур ранний завтрак. – Ефремов пропал. Как обычно, пообещал Папаше вернуться до темноты, но вчера впервые не сдержал слово.

– По-моему, рановато бить тревогу, – рассуждаю я, приступая к еде. – У Льва Карловича есть опыт выживания в «Кальдере». Возможно, он не захотел прерывать свои эксперименты и решил заночевать на месте. Тем более что на привокзальной площади ему сегодня каждая выбоина знакома.

– Никто пока особо не тревожится, – говорит Кленовская, но легкое беспокойство в ее голосе все же слышится. – Но если завтра… то есть уже сегодня к утру академик не объявится, кому-то из нас придется пойти к Поющему Бивню на поиски старика. Мало ли что может с ним приключиться. А вдруг он по неосторожности сломал ногу и сейчас лежит там один, на холоде?

– Без проблем, схожу, – вызываюсь я. – Все равно ведь собирался в те края на разведку… Есть еще какие-нибудь новости, о которых мне нужно знать?

– Вчера после обеда вернулись из дозора Поползень и Хакимов, – продолжает «фантомка». – На северо-востоке тоже тупик. Гусинобродский подъемник сломан, как ты и говорил. И никто, похоже, не собирается его чинить. У нас остается два пути: на север, в Пашино, и на левый берег Оби, где, по твоим словам, уцелели еще две платформы.

– Насколько сложно попасть на другой берег? И что вообще происходит с Обью в «Кальдере»? – задаю я вопрос, который давно не дает покоя и мне, и тем, кто наблюдает сегодня за развитием новосибирских событий. То есть, без преувеличения, практически всему человечеству.

– Километрах в двадцати ниже водопада, там, где раньше были острова, теперь находится широченная и бездонная воронка. Считай, четверть нынешнего Кировского района – это она и есть, – поясняет Ольга. – Туда Обь и утекает. Вся, без остатка. Будто в огромный унитаз. И дырка эта возникла там не сама по себе. Не будь ее, нас давно затопило бы, а здесь разлилось бы новое Обское море. Однако Душа Антея явно к этому не стремится, вот и прорыла водосток. Зачем, хотелось бы знать, ей нужна именно яма, а не бассейн?

– Наверное, это как-то связано с Бивнем, – предполагаю я. – Если он вымахает в высоту на пару-тройку километров, станет вместе с «Кальдерой» походить на тарелку гигантского радара. Ефремову случайно не приходило в голову подобное сравнение?

– Очевидно, приходило. Причем, судя по всему, еще до спуска в яму. Иначе с чего он поперся в самый ее центр, на тот момент понятия не имея о Поющем Бивне? Искать гипотетический излучатель, разумеется. А вместе с ним – канал, с помощью которого можно наладить общение с разумной мантией. Превращенные в монолит края аномалии могут при необходимости стать для голоса Mantus sapiens таким резонатором, что вся планета содрогнется и подвергнется глобальному окаменению. Вспомни, что Лев Карлович рассказывал о своем первом контакте с Душой Антея. Маленький монолитный пятачок под воздействием направленного на него энергетического потока наночастиц заставил дрожать огромное здание. А какова площадь кольцеобразной стены «Кальдеры»?

– Пятьдесят с лишним квадратных километров, – шустро прикидывает Скептик, а я довожу его расчет до собеседницы. И уже от себя добавляю: – М-да, рявкнет так, что мало не покажется.

– Не то слово, – соглашается она. – Ну а за воронкой, дальше по течению Оби, речное дно высохло, и там сейчас вплоть до северного обрыва – грандиозная свалка.

– Неужто кладбище утонувших кораблей?

– Если бы их одних! Ты не поверишь, сколько дряни мы утопили в реке за всю историю нашего города! От пивных бутылок до железнодорожных вагонов и стотонных металлоконструкций. Возле Коммунального моста лежит даже древний аэроплан, представляешь!.. Но это все мелочи. Главное, за воронкой мы сможем перейти Обь где угодно, а не обязательно по мостам. Жаль, передвигаться придется пешком. На автомобиле по захламленному дну далеко не уедешь. Поэтому завтра я предложу Папаше Аркадию проверить перво-наперво подъемник в Пашине, потом узнать, не починили ли платформу на Первомайке, а уж коли с ними не выгорит, будем прорываться на запад, через реку. В какую только цену это нам обойдется – вот вопрос. Но то, что не все дотуда доберутся, – очевидно.

Заикнувшись о неизбежных новых жертвах, Ольга вмиг грустнеет, и пару минут мы поглощаем наш скудный ужин в полной тишине. Но едва я решаю возобновить беседу и расспросить Кленовскую о ее престранном подопечном, как она вновь заговорила. Причем – что забавно, – тоже об Эдике.

– Наверное, тебе польстит, что наш маленький Рембрандт далеко не всем разрешает взглянуть на свои рисунки, – замечает «фантомка», покончив с едой и приступая к завариванию чая. Грубым прадедовским способом – сыпнув горсть заварки прямо внутрь закипевшего чайника. – Ты – третий, кого на моей памяти мальчик допускает к своему планшету. До этого с его картинами имели честь познакомиться лишь я да Сидней Хилл. Остальным «фантомам» приходится верить мне на слово, что Эдик – действительно чертовски талантливый художник.

– Вот как? – удивляюсь я. – И чем я удостоился такой великой чести? С вами все понятно: вы, как я понимаю, заменяете ему отца и мать. Но откуда у Эдика вдруг ко мне такое доверие?

– Попробуй узнать это у него самого, – пожимает плечами Ольга. – Возможно, чего-нибудь и добьешься. Ты, кстати, не заметил на его рисунках ничего странного?

– О, да! Еще как заметил! – оживляюсь я. – Представь себе, малыш изобразил нас с тобой в том японском домике, причем сделал это тогда, когда мы еще находились там! Если, конечно, верить таймеру на планшете, потому что не исключено…

– Здесь нет никакого подвоха, можешь не сомневаться, – спешит заверить меня Кленовская. – Эдик тебя не разыгрывает. Мы с Сиднеем не однажды убеждались, что мальчик действительно рисует такие вещи, какие не может увидеть в принципе. Поначалу нас это удивляло и даже пугало. А потом мы привыкли и стали воспринимать Эдиковы чудеса как само собой разумеющееся. Не буду утверждать, что у него дар ясновидения, но задатки провидца определенно имеются. Я тебе уже говорила и еще раз повторю: он – очень необычный ребенок. Именно поэтому, ручаюсь, он выжил в «Кальдере». Неизвестно, что творится у него в голове, только Душе Антея Эдик оказался явно не по зубам и она его не тронула.

– Странно не то, что разумная мантия не вселилась в мальчишку, а то, что он не пострадал от ее носителей, – подчеркиваю я. – Ведь Эдик не отсиживался безвылазно в глухом подвале, а, как ты говоришь, без опаски разгуливал по городу.

– Не утрируй. Я сказала, что полтора месяца назад он всего-навсего дошел самостоятельно до площади Ленина, – уточняет «фантомка». – Неудивительно, что провидец рано или поздно вычислил, где в мертвом городе находится последний оплот выживших людей. Каким образом умудрился выжить сам Эдик, где он прятался до сего времени, чем питался и почему сохранил рассудок, известно лишь ему одному. Впрочем, насчет рассудка, тут еще бабушка надвое сказала. Кто знает, а вдруг мальчик заполучил себе ясновидение и немоту после сильнейшего нервного потрясения? Будь оно так, это многое бы объяснило. Но мне почему-то кажется, что на самом деле не все здесь столь очевидно.

– А ты не пыталась найти разгадку этой тайны в графическом планшете малыша? Он ведь мог задокументировать в рисунках все свои злоключения.

– Планшет Эдику подарил Сидней, чтобы он не скучал и поменьше пялился в окна. Это случилось на следующий день после того, как мальчик откуда ни возьмись нарисовался напротив театра и уселся на парапет возле памятников. Представляешь, сидит посреди огромной пустынной площади одинокий неприкаянный ребенок, смотрит в нашу сторону и молчит. Явно знает, что в театре есть люди, но не приближается, а ждет, когда мы его заметим и выкажем любопытство. Хитрец, верно? Попробуй-ка останься равнодушным при виде такой душераздирающей сцены!.. В общем, нежданно-негаданно наш клан пополнился еще одним членом. А назавтра Эдик уже поражал нас своими картинами. Вернее, не всех, а лишь меня и Хилла. Остальным мальчик планшет упорно не показывает. А Ефремова так и вовсе сторонится, хотя академик ничем, кроме своей болтовни, его вроде бы напугать не мог.

– А что сам Лев Карлович думает об Эдиковых странностях?

– А что он может о них думать? – вскидывает брови Кленовская. – Ефремов – геолог, а не детский психиатр. Сказал, что после всего пережитого ребенок наверняка нас еще не такими чудесами удивит. Да родителей, что оставили с собой в «Кальдере» малолетнее дитя, обругал. Грязно обругал, совсем не по-академически. Ну так мы и сами, глядя на Эдика, почитай, каждый день их недобрыми словами поминаем, пусть даже о мертвецах либо хорошо говорить пристало, либо ничего…

Мы допиваем чай и моем за собой посуду. До рассвета остается еще три часа, но спать нам обоим не хочется, поскольку с благоволения Папаши Аркадия мы и так проспали больше двенадцати часов. Вернее, это я проспал. Насчет Ольги ручаться, естественно, не буду. Как она распорядилась своим отдыхом – ее дело. Но раз вместо того, чтобы вернуться в их со Сквайром комнату Кленовская приглашает меня подняться на театральный купол и подышать свежим воздухом, значит, она, подобно мне, тоже ощущает себя бодрой и готова спозаранку отправиться на поиски нового автомобиля.

На самую верхушку купола мы не карабкаемся. Впотьмах это небезопасно, да и маячить на открытой всем ветрам площадке нежелательно даже ночью. Поэтому мы выбираемся на крышу и остаемся возле обрамляющей купол высокой – в рост человека, – балюстрады. Сквозь нее можно глядеть на ночную «Кальдеру» и при этом держаться в тени, незаметным и с земли, и из окон окружающих площадь зданий. Кто дежурит в этот ранний час на наблюдательном посту – Яшка или кто-то еще, – мы не знаем. И где он расположился – тоже. В одном можно не сомневаться: дозорный не спит. Полковник Кунжутов имеет привычку лично проверять караулы, причем в такое время, когда часовых яростнее всего одолевает сон. То есть перед самым рассветом. То есть сейчас.

Город, поразивший меня прошлой ночью своими дикими контрастами, выглядит все тем же олицетворением пущенного на самотек тотального безумия. Окна в домах вспыхивают и гаснут, как синхронно, так и вразнобой. «Бешеное железо» носится по улицам и громит все, что каким-то чудом еще не разгромлено. Отовсюду доносится грохот рушащихся зданий. В левобережье полыхает пожар. В общем, с очередным тебя недобрым утром, славный город Новосибирск!

Я приглядываюсь, стараясь высмотреть, что происходит на другом конце Вокзальной магистрали, у подножия Поющего Бивня. Огни вокзала освещают площадь Гарина-Михайловского, но разглядеть на ней одинокую фигуру академика у меня не выходит, сколько я ни напрягаю зрение. Жаль, бинокль остался в гримерке вместе с разгрузочным жилетом, ну да ладно. Происходи в тех краях что-либо подозрительное, дозорный наверняка уже известил бы об этом Папашу Аркадия и остальных. Но раз наблюдатель молчит, значит, и нам пока не о чем беспокоиться. Взойдет солнце, там и решим, что делать дальше.

Глянув на торчащую из-за руин ЦУМа остроконечную колонну, я сразу вспоминаю картину нашего малолетнего гения. Ту самую, на которой заполонившая привокзальную площадь толпа осаждает Бивень, и у меня вдруг на душе начинают скрести кошки.

– Ты видела последний рисунок Эдика? – интересуюсь я у Ольги. Она прислонилась к балюстраде и пристально глядит в том же направлении.

– На котором мы с тобой ведем задушевную беседу? – спрашивает в ответ Кленовская.

– Нет, другой. Тот, что мальчик нарисовал час назад у меня в комнате, – уточняю я.

– Нет, еще не видела, – мотает головой его опекунша. – А что?

– Надо бы тебе срочно на него взглянуть, – настоятельно рекомендую я. – Возможно, ты лучше разберешься в замысле его творца и скажешь, что за столпотворение он имеет в виду. И, самое главное, происходило уже в «Кальдере» нечто подобное или этому еще только суждено случиться.

– Какое столпотворение? – не понимает Ольга.

Я вкратце объясняю, создание какой именно картины не так давно засвидетельствовал воочию. И, подытожив, осведомляюсь:

– Как часто и насколько точно сбываются Эдиковы пророчества?

– Думаю, всегда и практически буквально, – отвечает «фантомка». – Но расшифровать их сразу удается лишь в том случае, когда нарисованный на картине человек тебе знаком. Иначе озарение посетит тебя уже постфактум. Или не посетит, если проморгаешь предсказанное малышом событие. Однако такое случается редко, ведь он рисует не все подряд, а обычно то, что точно не ускользнет от твоего внимания. Вот, к примеру, пять дней назад Эдик нарисовал незнакомца, который убегал по мосту от чудовищных размеров паука. Как ты понимаешь, смысл сего пророчества открылся мне только вчера днем. А до этого мальчик изобразил Сквайра, который… – Кленовская осеклась и печально вздохнула. – Ну, в общем, когда Сидней, встав на одно колено, как истинный джентльмен, предлагает мне руку и сердце. Он и впрямь сделал мне предложение, но лишь спустя три дня. При этом, я абсолютно уверена, он не заглядывал к Эдику в альбом. Так что за достоверность его предвидений можно ручаться.

– Значит, у вас с Хиллом действительно все очень серьезно, – резюмирую я. – И у обоих есть веский повод выжить и найти отсюда выход. А что вы решили насчет Эдика?

– О чем ты говоришь, Тихон? – безрадостно отмахивается Ольга, кажется, уже пожалев, что затронула эту щекотливую тему. – Что мы можем сейчас толком решить? Я попросила Сквайра повторить свое предложение, когда мы выберемся отсюда живыми, и пообещала, что в том случае дам ему ответ немедленно. Но здесь давать друг другу клятвы и строить планы на будущее, черт побери, глупо. Хотя надеяться на лучшее, конечно же, не возбраняется. Жена Хилла утопилась в реке три года назад, оставив его одного с годовалым ребенком на руках. Вдобавок врачи обнаружили у Сиднея тахисклероз Тюрго. Но в Англии с этой болезнью на начальной стадии можно жить хоть до старости – их медики первыми научились сдерживать ее прогрессирование. В принципе, за пределами «Кальдеры» ничто не помешало бы нам со Сквайром узаконить наши отношения. И усыновить Эдика. Но пока это всего лишь мечты, в сравнении с которыми даже песчаные замки кажутся несокрушимыми бастионами.

– Ты любишь Хилла?

– Даже не знаю. Если бы любила, сказала бы «да». Если бы нет – «нет». Что вообще такое любовь для тех, кому за тридцать? Неконтролируемый всплеск гормонов и эмоций. Иначе говоря, легкое недомогание. Похворал немного, потемпературил, а потом однажды проснулся, глядь – и выздоровел. Что, хочешь поспорить? А как еще прикажешь относиться к любви, когда не раз успел убедиться, что она – преходящее явление? Это для пылкой молодежи она – краеугольный камень настоящих романтических отношений. А для таких, как мы, важна уже не любовь, а то, что остается, когда она проходит. И если ничего, кроме тоски и раздражения, грош цена такой любви, какой бы страстной она поначалу ни казалась…

– Ну прямо трагедия всей твоей молодости, брат, – вставляет недремлющий Скептик. – Сколько страсти, сколько бессонных ночей, а что в итоге? До сих пор удивляюсь, как эта стерва твой парадный мундир на помойку не вышвырнула.

– …Но если по прошествии этой хворобы вы с партнером продолжаете питать друг к другу взаимную привязанность и уважение, – продолжает Ольга, – значит, вам несказанно повезло. Подобный «сухой остаток» любви – большая редкость. Мы с Сиднеем знакомы чуть больше двух месяцев, но некая основа, фундамент для постройки совместного будущего, между нами явно заложен. Я чувствую это и Хилл тоже. Вот только завидовать нам сегодня – все равно что поздравлять приговоренного к смерти с днем рожденья. Идиотизм, одним словом.

– Отчего ж не позавидовать? – не соглашаюсь я. – Всегда приятно видеть, как два человека находят друг друга и готовы быть вместе до самой смерти. Даже когда она каждый день гремит костями у тебя за спиной…

Глухой одиночный удар, похожий на буханье огромного сабвуфера, сотрясает воздух, прогнав по нему упругую, но не слишком мощную волну. Она не причиняет нам ни малейшего ущерба, больше пугает. По всем признакам, ее источником служит либо Бивень, либо нечто грохочущее вблизи него. Взметнувшаяся пыль вмиг наполняет ночную атмосферу, слышится звон нескольких лопнувших стекол и рокот осыпающихся с развалин обломков. Невидимый доселе наблюдатель встрепенулся и зашевелился, чем выдал нам свою позицию на крыше вестибюля. Но покидать пост и бежать поднимать тревогу сержант Бибенко – именно он несет предрассветную вахту – пока не спешит. Саня хочет сначала удостовериться, что за странным громом не произойдет еще какая-нибудь хренотень, потому как если этим ударом все и ограничится, будить Папашу и остальных нет смысла. Подумаешь, разок что-то вдалеке прогремело! Да здесь по ночам и не такое порой слышится.

– Вот опять не слава богу! – бросает Кленовская, не сводя глаз с Вокзальной магистрали.

– Подобное раньше бывало? – любопытствую я.

– Дома поблизости падали и грохотали – да, – отвечает «фантомка». – Но это определенно не здание рухнуло. И не бомба взорвалась, потому что ни огня, ни дыма нет.

– И не землетрясение, – озадаченно добавляю я. – Иначе мы обязательно ощутили бы колебание почвы.

Бух!..

Проходит от силы полминуты, после чего удар повторяется. Опять звенят стекла и гремят обломками разваливающиеся руины. Не успевшая осесть пыль колыхается волной, будто огромное встряхнутое покрывало.

Ольга чертыхается.

Я молчу.

Бибенко прячет бинокль, отползает от парапета и, поднявшись на корточки, замирает, видимо, все еще терзаясь дилеммой, бежать или нет на доклад к командиру. Следующий удар, если он таки разразится, должен полностью избавить Саню от сомнений. Что, впрочем, его отнюдь не обрадует. Нас – тоже, ибо на место сомнений придет страх, а он вряд ли придаст всем нам заряд бодрости для поднятия утреннего настроения.

Третий удар! Не тише и не громче остальных, он опять раздается через полминуты после предыдущего. Однако, закономерность, а, стало быть, надо ждать новых акустических атак. Бибенко срывается с места и, пригнувшись, бежит к лестнице. Настроение у него, как и у нас, безнадежно испорчено. Что день грядущий нам готовит? Даже если ничего, кроме выслушивания бухающего набата, все равно хорошего в нем мало. И еще вдобавок Ефремов куда-то запропастился. Проклятье, неужто он каким-то образом причастен к этому грохоту? Светоч науки в пороховом погребе взрывоопасных тайн – вот кто такой наш чокнутый академик. Который в итоге или всех нас спасет, или угробит. Третьего попросту не дано…