Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Из пассажирского порта я ступил на открытую платформу и дождался, пока элеватор спустит меня на землю. Первой осознанной мыслью было: «Я все еще вижу!»
Мои губы грустно скривились. Мысль не только не выдающаяся – еще и неточная. Там, где я жил последние три года, я видел на расстоянии миллионов световых лет; выбирать не приходилось. Средних дистанций там нет: двадцать футов или миллион миль, все одно. Здесь же я видел гораздо больше – вот о чем я. Постепенно и эта мысль потеряла свою привлекательность.
Бурной радости и восторгов я от себя не ждал, но медленно нарастающее в течение трех лет напряжение должно было найти хоть какой-то выход. Однако сейчас, когда платформа коснулась тротуара, чувствовал я только жару. Боже милостивый, ну и пекло! Температура за девяносто, влажность – не меньше. После трех лет в условиях контролируемого, стерильного климата навигационного маяка разница ощущалась как физический удар.
Где же Джин?..
Я вглядывался в лица людей. Их присутствие, вопреки ожиданиям, не радовало – наоборот, действовало угнетающе. Предвкушение этого момента спасало меня от помешательства три долгих года пребывания в полом шаре, бесконечно перемещавшемся в поясе астероидов. Мне хотелось видеть только одно лицо, которого не было среди окружающих.
Неужели Джин не получила космограмму? Связь ненадежна. На передачу сообщений влияют статические помехи. Я достал из кармана тонкий желтый конверт, открыл и прочитал еще раз:
«В СЛУЧАЕ СОГЛАСИЯ НА ПРОДЛЕНИЕ КОНТРАКТА ЖАЛОВАНЬЕ БУДЕТ УДВОЕНО…»
Я взглянул на голубое небо, на белые летние облака и в полной мере ощутил свой вес в сто семьдесят пять фунтов. Впрочем, не только сила притяжения крепко удерживала меня на Земле.
Сколько стоят три года жизни человека? Три года, изъятых из самой середины его бытия и заполненных пустотой?
За них назначили цену: сто пятьдесят тысяч долларов в год. Плата за невыносимое одиночество. Теперь я знаю, что время нельзя мерить годами; время измеряется своим наполнением. Я пробыл там не три года, а целую жизнь. Мне предложили повысить ставку до трех сотен тысяч, только это исключено. Невозможно прожить жизнь дважды, как невозможно дважды потратить доллар.
Я заработал четыреста пятьдесят тысяч долларов. По сто пятьдесят тысяч за каждый нескончаемый год. Потратить много Джин не могла; она тоже работает. У меня есть собственный дом и достаточно денег, чтобы прожить десять лет в роскоши или двадцать, ни в чем не нуждаясь. Вероятно, это стоит трех лет.
Джин! Я думал о точеном девичьем личике, белокурых локонах, голубых глазах, чуть полноватой фигурке. Помнил лучше, чем знал самого себя; в моем распоряжении было целых три года, чтобы выучить ее черты наизусть. Джин…
Такси или метро? Почему бы не шикануть? Хотелось, чтобы первая трата надолго осталась в памяти и не была связана с падением четвертака в щель турникета. Но на метро быстрее. Быстрее к Джин.
Я спустился под землю, в темноту, в сумасшествие.
До настоящей, живой земли я не добрался. Со всех сторон – не только под ногами – меня окружал бетон. Скучал я совсем не по этому. А по тому, чтобы увидеть растущую траву, взять в руки комок грунта, медленно размять и смотреть, как он ссыпается между пальцами, вновь смешиваясь с живым миром.
В метро было жарко и грязно. Будто никуда и не уезжал. Усеянная газетными обрывками платформа, на стенах – потрепанные объявления. Самое большое из них гласило: «Плата за проезд в метро – 5 долларов».
Я нахмурился. Неужели за три года так взлетели цены?
У турникета стоял аппарат с широкой горизонтальной щелью. Сунул туда купюру, внутри что-то щелкнуло, и я прошел.
В одиночестве я нетерпеливо ходил по платформе и вскоре от скуки принялся изучать рекламные плакаты. Те, что висели над темными путями, выглядели поновее и почище. Никогда в жизни не видел ничего подобного.
Один из них изображал цветные завитки, напоминавшие отражение света в разводах от разлитой по воде нефти. Никакого смысла. И все же нечто неуловимое щекотало нервы. Я отвел взгляд, и в момент движения глаз изображение на плакате стало почти понятным: что-то туманное, откровенно и невероятно сексуальное. И слова: «НЕ ОТСТАВАЙ! ТОВАР ПОКУПАЙ!..» Или мне показалось?
На другом плакате красовались цветные точки, хаотично, наобум рассыпанные по поверхности, местами находящие друг на друга. На первый взгляд в нем тоже не было смысла. Затем, как в оптической иллюзии или при распознавании цифр в тесте на дальтонизм, точки сложились в узнаваемый образ. Белый цилиндр с тонким завитком дыма на конце – очень заманчивый, почти реальный. Я практически ощутил сладкий, расслабляющий аромат. Напряжение… Можно научиться жить с ним какое-то время, но потом оно все равно найдет выход.
Я тряхнул головой. Курить я бросил еще до отъезда с Земли, за три года не возникло ни малейшего желания затянуться. И вдруг эта внезапная, непонятная страсть.
Я знал, чего мне хочется: стакан холодного молока, луковицу, помидор – свежей еды, не из банки и не из пакета. Консервированная пища теперь долго не полезет в рот.
Из тоннеля донесся гул, вскоре переросший в грохот. Затем грохот ослаб до визга металлических тормозов. У платформы остановился поезд. Двери раздвинулись, однако никто не вышел. Я заскочил в ближайший вагон. Двери сомкнулись у меня за спиной, поезд постепенно набирал скорость…
Держась за вертикальный поручень, я разглядывал пассажиров. Их было человек десять, все сидели молча и задумчиво смотрели в пространство, словно что-то внимательно слушали. И мужчины и женщины в шортах невероятных расцветок – в полоску, с рисунком, с нелепыми завитками. Женщины в коротких майках с прорезанными отверстиями на груди, сквозь которые виднелись крашеные соски.
Мода меняется, подумал я. Но выглядит отвратительно.
«УИНРР-РР!»
Ни с того ни с сего грянула музыка, я аж вздрогнул. Странный, действующий на нервы наигрыш, полный диссонансных аккордов и пропущенных интервалов. Я попытался определить источник – тщетно. Создавалось впечатление, будто звук заполоняет вагон отовсюду. Кроме меня, это, похоже, никого не встревожило. Все спокойно слушали.
«ОКОЛДУЙ, ПРИВОРОЖИ! КУПИ – ПОБЕДУ ОДЕРЖИ!»
К музыке присоединился хор, монотонно завыла группа из мужчин и женщин. Напев звучал так, будто на литургии разом заголосила вся община, и бесконечно действовал на нервы.
«ОКОЛДУЙ, ПРИВОРОЖИ-И-И-И! КУПИ – ПОБЕДУ ОДЕРЖИ-И-И-И!..»
Снова и снова. Без перерыва.
Поезд замедлил ход. В окнах замелькали огни, выложенные белой плиткой стены, колонны.
«КУПИ СЕЙЧАС! – повелел хор. – БОМ! БОМ!»
Голоса и музыка смолкли.
Двери разъехались в стороны. Все женщины быстро встали и покинули вагон. Вошли несколько других девиц с небольшими свертками в руках и заняли сидячие места.
Отвратительные, подумал я. Все до одной. Даже после трех лет воздержания вид почти оголенных тел вызывал во мне лишь чувство гадливости.
Никто не разговаривал. Никто ничего не делал, все только слушали. Будто не люди, а роботы, двигавшиеся размеренно и бездумно, как часы.
Двери закрылись, поезд отошел от платформы.
«УАН-Н-НГ! СТРНН-Н!»
Вновь грянула музыка, на сей раз в другом ритме, с другими диссонансами.
«СДАЛИ НЕРВЫ?»
Музыка звучала нестройно.
«МНОГО КУРИШЬ?»
«НЕ ДРОЖИ, НЕ ТРЕПЕЩИ, ЛУЧШЕ БИЛЛОУЗ КУПИ! Расслабься-а-а!»
Последнее слово прозвучало протяжно и мягко, музыка смолкла. Наступила тишина. Блаженная тишина.
«Биллоуз», раздраженно думал я. «Биллоуз»?
«УАН-Н-НГ! СТРНН-Н!»
Я напрягся, словно получил удар под дых.
«СДАЛИ НЕРВЫ?»…
Я опустился на сиденье рядом с мужчиной средних лет, почувствовав, как слабеют мои ноги в старомодных брюках с зауженными штанинами. Рядом с моими ноги соседа выглядели до смешного худыми и волосатыми.
– Все время вот так? – спросил я, перекрикивая хорал. – Можно что-нибудь с этим сделать?
Пассажир слушал, только не меня. Я слегка потряс его за плечо…
– Да что с вами со всеми случилось? Почему никто не жалуется? Почему не выключите эту дрянь?
Мужчина не обращал на меня внимания. Поезд замедлил ход.
«НЕ ОТКЛАДЫВАЙ НА ПОТОМ! – приказал хор. – ПОКУПАЙ СЕЙЧАС!»
Тишина.
Поезд остановился. Мой сосед встал и вышел вместе с остальными мужчинами. Я удивленно смотрел им вслед. Вместо них вошли другие мужчины, все они что-то жевали. Один из них плюнул фиолетовой струей на пол.
Наркотики? Гипноз? Мне стало не по себе.
Двери сомкнулись. Поезд тронулся. Вновь заиграла музыка, на сей раз гораздо мягче, почти мелодично.
«УУУ-СПО-КОООЙ-СЯ-ААА, – тянул женский хор. – УУУ-СПО-КОООЙ-СЯ-ААА».
Я закрыл ладонями уши. Что, во имя всех святых, вы делаете с этим вашим «успокойся»? Едите? Пьете? Носите?.. Скорей бы все прекратилось. Вибрации перешли в стаккато…
На остановке «Таймс-сквер» я сбежал из этого бедлама. Куда я вернулся? Может, после трех лет полной тишины и уединения я стал слишком чувствительным?
Мелькнула мысль: а не сделать ли подарок Джин – купить что-нибудь дорогое, дабы показать, как я рад вновь оказаться дома. Но вид и звуки улицы заставили меня отказаться от этой затеи.
Все вокруг расцвечено красными и зелеными флажками, венками, колокольчиками, гирляндами. Над многолюдной улицей плыла музыка. Полуобнаженные прохожие с огромными пакетами в руках спешили, толкая друг друга. Их было слишком много.
«НОЧЬ ТИХА…» – громыхал один динамик.
«ЗАЛ УКРАШЕН ОСТРОЛИСТОМ…» – перекрикивал другой.
«ЗВЕНИТЕ, КОЛОКОЛЬЧИКИ…»
«О БЕЛОМ РОЖДЕСТВЕ…»
«САНТА-КЛАУС ЕДЕТ К НАМ…»
«ВОТ ВОЛХВЫ ИДУТ С ВОСТОКА…»
Я прижался к стене дома, посмотрел вверх на стоящее почти в зените солнце и вытер со лба пот. Должно же быть логическое объяснение… Неужели я свихнулся от одиночества, пустоты и тоски? Все это лишь игра воспаленного воображения? Или сегодня действительно пятое июля и сошел с ума не я, а мир?
На тротуаре прямо передо мной стоял человек в отороченном белым мехом толстом красном костюме и красно-белом колпаке. Рядом с ним на треноге высилась табличка с надписью «БЛАЖЕННЕЕ ДАВАТЬ, НЕЖЕЛИ ПРИНИМАТЬ» и висел железный котелок.
Человек размахивал большим колокольчиком, извлекая противный лязгающий звон, заглушающий рождественские песнопения из динамиков в витринах магазина.
«ДАЙ… ДАЙ… ДАЙ… ДАЙ… ДАЙ…» – монотонно выводил человек.
Прохожие щедро ссыпали в котелок мелочь. Меня вдруг обуяло безотчетное желание выгрести из кармана монеты и тоже бросить. Подавив этот порыв, я подошел ближе и похлопал мужчину по плечу. Он перестал трясти колокольчиком и обернулся.
– Какое сегодня число? – тихо спросил я.
Человек в красно-белом костюме посмотрел на меня с любопытством.
– Пятое июля, дружище.
– Значит, вчера было четвертое июля? День независимости?
– Да. А завтра будет шестое июля.
Я в изумлении уставился на него.
– А ты тогда кто, черт тебя дери?
Он весело рассмеялся.
– Санта-Клаус, дружище. Ты откуда свалился?
– Издалека, – пробурчал я. – До Рождества больше пяти месяцев. Не слишком ли вы торопитесь?
– А чего тянуть? До Рождества всего сто сорок пять покупательских дней. Где же твое рождественское настроение?
– Вроде для него пока рановато, – сказал я, поднимая глаза к солнцу. – Ты не упарился в этом костюме?
Он покачал белоснежной головой.
– Нет. У меня индикулер. Работает от батарейки. – Он похлопал себя по животу.
– Инди… что?
– Индикулер. Персональный охладитель. Ты где был, дружище? Пару дней назад запустили сногсшибательную промоакцию. Институт, конечно. Продали на пятьдесят процентов больше ожидаемого. Вот это результат!
– Институт? – ошеломленно переспросил я.
Санта-Клаус окинул меня подозрительным взглядом.
– Институт рекламы, разумеется. Каждый, кто хочет заниматься торговлей, обязан пройти у них учебный курс. Или неполный – на сколько хватит денег. Я тоже учился. Цены, конечно, заоблачные, но теперь продажи у меня взлетели на двести процентов. Ладно, ступай! Мне пора за работу.
Я отошел на несколько шагов. Колокольчик вновь забренчал режущим слух звоном. «ДАЙ… ДАЙ… ДАЙ… ДАЙ… ДАЙ…»
В котелок посыпались монеты. В моей голове мелькнула бредовая мысль: «Пропустил Четвертое июля, зато подоспел прямо к Рождеству».
«НОЧЬ ТИХА…» – неслось из динамиков.
«СНЕГ СВЕРКАЕТ НА АЛЛЕЕ…»
«СДЕЛАЙ СПИСОК, ДВАЖДЫ ПРОВЕРЬ…»
«ТРА-ЛЯ-ЛЯ-ЛЯ-ЛЯ…»
Угрюмо жарило июльское солнце. Воздух превратился в горячий пар. Мимо торопливо прошел человек с большой, раскидистой елью, задев меня пушистой веткой.
– Такси! – в отчаянии крикнул я. – Такси!
По проезжей части мчались десятки автомобилей, уже занятые покупателями, доверху набитые пакетами и свертками. Я метался в суетливой толпе, потерянный в море обнаженных рук и ног.
– Такси!
Наконец одна из машин подкатила к обочине. Я прорвался к дверце, открыл и запрыгнул на заднее сиденье. С облегчением выдохнул. Мир сошел с ума, но дома меня ждала Джин и четыреста пятьдесят тысяч долларов.
Назвав водителю адрес, усталый и обессиленный, я откинулся на спинку. Такси тронулось…
«ССССЗЗ-З-З! ППП-П-П!»
Я распахнул глаза. На экране в спинке водительского кресла заплясали цветные крапины, как пузырьки воды на раскаленной жирной сковородке. Шипение прекратилось, грянула музыка.
«НЕ ПАРЬСЯ, ПАРЕНЬ!» – вступил хор.
Я напрягся.
«ПОБЕДИ ЖАРУ! ИНДИКУЛЕР! ОСТУДИСЬ!»
Танцующие крапины превратились в медленно падающие снежинки.
«ССССЗЗ-З-З! ППП-П-П!»
«НЕ ПАРЬСЯ, ПОКУПАЙ!..»
Я забарабанил по стеклянной перегородке. Шофер одной рукой сдвинул ее в сторону.
– Что такое?
– Выключите! – выпалил я. – Немедленно выключите!
– Ты рехнулся?
– Не знаю, – простонал я. – Выключите!
– Не могу. Автоматика. У конторы договор. До тебя никто не жаловался. Что не так, а?
Я задвинул перегородку у него перед носом, забился в угол сиденья, зажмурив глаза и прикрыв ладонями уши, как огромный, исторгнутый из утробы эмбрион…
Такси замедлило ход. Я посмотрел в окно на шагающую по улице женщину, у нее были длинные стройные ноги и почти открытая спина.
– Джин! – Я опять застучал по перегородке. – Выпустите меня!
Такси остановилось. Водитель откинул крышку счетчика и прорычал:
– Тринадцать сорок пять.
Я кинул ему десятку и пятерку:
– Сдачи не надо! – и выскочил из такси. – Джин!
Женщина не обернулась. Ее ноги казались необычайно белыми на фоне фисташковых шорт в ярко-красную полоску. Она шагала по тротуару прямо, быстро, уверенно. Я торопливо семенил следом. Неужели обознался? Ведь Джин сейчас должна быть на работе. Но ошибки быть не могло.
– Джин!
Я перешел на бег. Она продолжала стремительно шагать. Приблизившись, я заметил туго завитые огненно-рыжие кудри. Меня снова охватили сомнения. Мы поравнялись. Это точно Джин, но что с ней случилось? Каменное, непроницаемое лицо, похожее на те, что я видел в метро. На меня она даже не взглянула. Из отверстий открытого топа, будто еще одна пара глаз, выглядывали крашеные ярко-оранжевые соски.
– Ты почему меня не встретила? Ты получила космограмму? – Я шел рядом, озадаченный и встревоженный. – Джин!
Она не отвечала. Может, оглохла? Я положил руку на оголенное плечо и слегка встряхнул.
– Джин!
Она не сбавляла шагу.
Вскоре мы оказались у аптеки на углу. Джин открыла дверь и вошла. Ошеломленный происходящим, я последовал за ней. Джин присоединилась к длинной очереди, состоящей из одних только женщин, и ждала терпеливо, как корова, не шевелясь, если не считать подвижек в очереди.
Женщины клали на прилавок по купюре. Работник брал деньги и вручал каждой по свертку. Наконец подошла очередь Джин. Она положила смятую в горячей ладони купюру, взяла сверток и обернулась.
– Фрэнк! Ты откуда?!
Она широко распахнула удивленные глаза. Мягкие, накрашенные оранжевой помадой губы приоткрылись. Выглядела она совсем не так, как я себе представлял. Но это была Джин, и она мне обрадовалась.
– Джин! – Я нервно улыбнулся. – Я думал, с тобой что-то случилось. Ты так странно себя вела.
Она засмеялась в ответ своим обычным смехом, свободным и звонким. Хоть это в ней не изменилось. Возможно, вообще ничего не изменилось, подумал я. Наверное, дело во мне.
– Чепуха! – сказала она. – Что со мной могло случиться?.. О Фрэнк! Ты вернулся!
Не обращая внимания на толпу вокруг, Джин обвила руками мою шею и прижалась губами к моим губам.
Я отпрянул.
– Не здесь.
– Ты больше никогда не уедешь, – сказала Джин.
– Никогда, – эхом повторил я, затем нахмурил брови и ткнул пальцем в сверток. – Что здесь? Что в нем такого важного? Почему ты и все эти женщины бежите сюда за какими-то свертками?
Джин пожала плечами:
– Да не знаю я. Наверное, что-то рекламировали. – И стала снимать обертку. – Зубная паста.
Голос прозвучал разочарованно.
– А ты не знала? – поразился я. – Ты не в курсе, что покупаешь?
Джин взяла меня за руку и вытащила из аптеки.
– Не стоит об этом. Тебя так долго не было. Все меняется. Расскажи, как ты жил в навигационном маяке в поясе астероидов. Расскажи все.
И она повела меня в сторону нашего дома.
– Это можно описать одним словом, – ответил я. – Скука. Каждые двадцать четыре часа я…
– Погоди, Фрэнк, – перебила меня Джин. – Потом расскажешь. Сначала домой доберемся.
– Три года в разлуке, зато теперь вместе навсегда, – сказал я. – Не так уж плохо. Почему ты не на работе?
– А, – махнула рукой Джин, – я уволилась. Уже давно. Какой смысл работать, если у нас и так полно денег.
Я почувствовал смутную тревогу.
– Сколько у нас денег?
– Не знаю. – Она пожала плечами. – У меня всегда было плохо со счетом. К тому же есть вещи и поважнее денег. Ты, например.
Она улыбнулась, глядя мне в лицо, и мое сердце заколотилось с удвоенной силой. Я уехал почти сразу после свадьбы, я любил ее, хотел купить для нее целый мир. Именно поэтому продал три года своей жизни. И эти три года закалили мою любовь, сделали ее чистой и звонкой, как лезвие бритвы.
– Ты так спешишь привести меня домой? – с улыбкой спросил я и обнял ее за талию.
– Прекрати, Фрэнк, – ответила она, прибавила шагу, и моя рука потеряла опору. – Сейчас начнется одна программа. Не хочу ее пропустить.
– Программа! – возмутился я. – Я ведь только что вернулся.
– Да, знаю, – сказала Джин. – Но ведь теперь ты всегда будешь дома.
Мы стояли у входной двери. Я взял жену за плечи.
– Джин! Что с тобой? Я дома. У меня было три года полного одиночества. А ты?.. Разве ты не?..
– Перестань, Фрэнк! Не надо вести себя как животное!
Она увернулась от моих объятий, открыла дверь, прошмыгнула в гостиную и уселась перед телевизором. На экране заплясали цветные завитки.
«МОЙ-СТИРАЙ, МОЙ-СТИРАЙ, ДА СМОТРИ НЕ ПРОЗЕВАЙ! ТРИ-СТИРАЙ, НЕ ЗЕВАЙ И ЧТО НАДО ВЫБИРАЙ!..»
– О нет! – взвыл я.
– Джин, выключи это немедленно.
– Ты не понимаешь, – отозвалась Джин, не отрывая взгляд от экрана. – Мне интересно, как поступит Сандра. Родни Сент-Джон уговаривает ее изменить мужу. Сандра разрывается между любовником и моральными обязательствами.
Хор продолжал завывать. Наконец песня стихла, экран посветлел. На нем мужчина с блестящими черными волосами страстно целовал блондинку. Одежды на них было мало, но я так и не понял, означает ли это что-нибудь. Медленно и с трудом они все же оторвались друг от друга, и мужчина произнес:
– Ну что ж, Сандра, чей муж мой лучший друг, после того, как ты познала всю глубину моей любви, узы дружбы, честь, достоинство и богатство больше ничего не значат. Так ответь же, отправишься ли ты со мной в горную хижину?
– О, Родни, – промурлыкала девушка, – подаривший мне любовь и страсть, о которых я и мечтать не смела. Я не могу. Не могу. Любовь сильна, но чувство долга сильнее.
Они вновь слились в объятиях и поблекли, уступив место цветным завиткам.
«МОЙ-СТИРАЙ, МОЙ-СТИРАЙ…»
Я в изумлении вытаращил глаза. Что случилось с миром? Четырнадцать с половиной минут одинаковой, бесконечно повторяющейся рекламы против тридцати секунд сериала, пусть и никудышного. Что-то перевернуло с ног на голову прежние ценности.
Я протянул руку к телевизору. Грозный мужчина на экране ткнул в меня пальцем.
– Оставайтесь на этом канале, – приказал он.
Я повернул ручку, экран погас.
– Фрэнк! – вскрикнула Джин. – Так нельзя!
– Почему? Я хочу поговорить с тобой.
– Позже, – ответила жена. – Ты не слышал, что сказал диктор? Не слышал, что он сказал?
Джин вновь включила телевизор и откинулась на спинку кресла. Не дожидаясь очередной порции рекламы, я сбежал из гостиной.
Вскоре за мной, как неумолимое привидение, последовал монотонный напев, но мне уже было не до него. С широко раскрытыми глазами я стоял в дверях кухни, набитой под самый потолок сверкающим хромированным барахлом. Всюду громоздились горы хлама. Мороженицы, жаровни, кастрюли, приспособления всевозможных размеров и назначений. Почти все совершенно новые, с аккуратно сложенными и перевязанными шнурами питания.
Буфеты ломились от продуктов. Банки, упаковки, бутылки, беспорядочно составленные на полках друг на друга, так и норовили рухнуть. Столы они тоже заполонили и начали занимать пол. Еще немного, и на кухню будет невозможно войти.
Плодятся они здесь, что ли, мелькнула сумасшедшая мысль. Скрещиваются, размножаются, воспроизводят себе подобных отвратительных мутантов – карикатур на самих себя.
Я отступил назад, дверь громко захлопнулась. Аппетит мгновенно пропал.
В спальне, куда я с трудом протолкнулся, от барахла распахнулись настежь двери шкафа. А на полу гора из платьев, туфель, шуб, полотенец так и норовила сползти в узкий проход к незаправленной кровати; неряшливая куча шмотья, ношенного и совершенно нового.
В душевой комнате в беспорядке валялись всевозможные коробочки, банки, бутылки, тюбики, зубные щетки. В ванне – ворох таких же предметов. Где же Джин моется?..
Покрывшись испариной, я бродил по дому в поисках объяснения. Оно обязательно должно найтись.
Наркотики или гипноз? В который раз я задавался этим вопросом. Лично мне покупать ничего не хотелось.
Когда я вернулся в гостиную, Джин оттуда уже ушла. Телевизор продолжал орать. Со злостью ткнув кнопку выключения, я огляделся и только сейчас понял, что все вокруг новое. Куда же подевалась Джин?
На полированном столе лежала открытая сумочка. Я вытряхнул содержимое и увидел запечатанный желтый конверт. Открывать его не стал, поскольку и так знал, что в нем.
Среди бесполезных предметов я заметил тонкую черную книжицу. Открыл ее: пополнений всего несколько, зато масса корешков использованных чеков. Пятьдесят девять долларов шестьдесят семь центов. Вот и все, что было у Джин. Она никогда не ладила с цифрами. Письмо в красном конверте сообщало, что по счету допущен перерасход.
Должно же у нее остаться хоть что-то. Сберегательный счет. Точно!
Я порылся в куче вещей на столе. Вот она! Еще одна черная книжка, даже меньше первой. Я пролистал страницы. Одни только снятия.
Сто двадцать один доллар! Нет! Три года жизни в аду – за сто двадцать один доллар! Мой разум отказывался в это верить.
Отворилась дверь. Я резко обернулся. В проеме со свертком в руках стояла Джин.
– О, опять выключил! – разочарованно, как обиженный ребенок, произнесла она.
– Джин, – сказал я дрожащим голосом. – Джин! Где остальное?
– Что остальное?
– Деньги. Деньги, которые компания тебе платила, пока меня здесь не было. Четыреста пятьдесят тысяч долларов. Где они?
– Чековая книжка перед тобой, – недоуменно отозвалась Джин. – Сберкнижка тоже. Это все. Все, что есть.
Ноги мои подкосились, с обеими книжками в руках я упал в объятия мягкого глубокого кресла.
Не похоже, чтобы Джин помешалась. Рассуждала она вполне разумно. Пыталась объяснить мне все, растолковать. На миг я даже поверил, что это у меня проблемы с пониманием. Сейчас все намного дороже, чем раньше, пожаловалась она. Людям нужно больше вещей. Люди чаще делают покупки.
– Все дело в уровне жизни, – настаивала Джин. – Он вырос. Все так говорят.
– А продукты? – простонал я. – Тебе столько никогда не съесть.
– Их так расхваливали, – посетовала она.
– А одежда! Она же сгниет, ты не успеешь все сносить.
– Фрэнк, синтетика не гниет, – возразила Джин.
Я хотел поинтересоваться, что она будет делать, когда комнаты набьются битком, но предчувствовал ответ. Скажет, что запрет двери на замки и начнет все сызнова.
– Куда ушли все деньги? – ворчал я. – На что ты умудрилась столько потратить?
– На «Кадиллак», – прощебетала Джин. – И на новый кондиционер. Он пока не установлен, конечно. И еще на много всяких вещей.
Она сделала шаг к телевизору. Я тотчас преградил ей путь.
– Хватит! Больше ты это смотреть не будешь. И ходить за покупками тоже.
– Хорошо, Фрэнк, – кротко ответила она.
– Иди и приготовь мне поесть. Только не консервы… Стейк. Что-нибудь с луком. Стакан молока.
– Да, Фрэнк.
Джин послушно отправилась на кухню.
– А после еды мы идем в постель, – крикнул я ей вслед.
Только вышло совсем не так, как я ожидал. В доме были одни консервы, а новую плиту еще не подключили, и даже их разогреть не удалось.
А потом… Допускаю, что хотел слишком многого. Наверное, три года отсутствия – и в самом деле очень долго. Ни тепла, ни удовлетворения я не получил. Зато почувствовал себя злым и обманутым. Долго не мог уснуть, а когда мне все же это удалось, увидел сон.
Мне снилось, что я сплю и вижу кошмар. Гудит сирена, но я не могу проснуться. Пришло срочное сообщение. Я с трудом шевелюсь. Что-то идет не так. Маяк отключился или радар обнаружил новый метеорный поток. Нужно проснуться…
Открыв в темноте глаза, я сразу понял, что нахожусь не в той комнате, где пробыл три нескончаемо долгих года, а в собственной спальне на Земле. Сон во сне – не ночной кошмар, а явь. Заработанные деньги утекли, потрачены, выброшены на ветер.
Я повернулся на бок. Джин ушла. Джин, бывшая блондинка, а теперь с огненно-рыжей шевелюрой, с крашеными сосками и вялым, ленивым телом…
Из гостиной доносились голоса. Через груды вещей я пробрался к двери. Джин в ночной сорочке не мигая смотрела в телевизор. На лице мерцали отсветы от пляшущих по экрану красочных пятен. Холодный ужас, возникающий при виде жестокого, ничем не мотивированного деяния, сменила еще более холодная злость. Я опустил глаза и увидел, что держу в руке медный подсвечник. Откуда он взялся, не помню.
Я с размаху ударил подсвечником по экрану. Стекло разлетелось вдребезги, стало темно. Я ударил еще раз. Деревянный корпус раскололся на куски. Я без устали молотил подсвечником, пока телевизор не превратился в крошево, а сам подсвечник – в кусок покореженного металла. Только после этого моя рука тяжело опустилась.
Насмерть перепуганная Джин смотрела на меня широко раскрытыми глазами.
– Фрэнк… – выдавила она дрожащим голосом. – Я…
– Иди в постель.
Она встала и медленно пошла к двери, то и дело оглядываясь. Я опустился на пол у груды обломков.
Что это – ночной кошмар или реальность? Все происходило будто в страшном сне, где совершались необъяснимые, бессмысленные действия. Неужели я все еще в своей койке, в полом металлическом шаре в поясе астероидов? Никогда раньше я не видел снов во сне.
Рука болела. Из нескольких небольших порезов капала кровь. В ванной я перевязал руку полотенцем. Вернувшись в гостиную, сел и уставился на обломки телевизора. Там меня и застал рассвет. Наконец я пошевелился. Надо куда-то обратиться за помощью, за объяснением. Мне было известно только одно такое место.
Рука перестала кровоточить. Я не спеша оделся. Уходя, запер все двери и убрал ключи из замков. По возвращении хотел застать Джин дома. Все-таки нужно разобраться, как нам дальше жить.
Высокое здание, расположенное недалеко от Таймс-сквер, стремилось ввысь, туда, где ночью сияли звезды. Солнце жарило нещадно. Отовсюду раздавались рождественские песнопения.
По фасаду над входом были выгравированы слова: AD ASTRA PER ASPERA. Девиз штата Канзас. Хотя надпись красовалась там вовсе не по этой причине. Раньше я считал ее девизом нашего времени, но теперь уже не уверен. Может, его заменили на что-то другое, не столь бравурное и решительное.
– Проходите, – пригласила секретарша. На ней было платье, и выглядела она в нем куда соблазнительнее, чем вся эта нагота на улице. – Мистер Уилсон ждет вас.
Я пересек порог кабинета, того самого, из которого вышел немногим более трех лет назад, прежде чем отправиться к звездам.
– Вы знали, что я вернусь? – задал я вопрос.
Моложавый собеседник глядел на меня сочувственно, по-человечески.
– Конечно, – отозвался он.
– Что произошло? – в смятении спросил я. – Или дело во мне? Что случилось с миром? Что мне делать?
– Слишком много вопросов, – задумчиво ответил Уилсон. – Чтобы ответить на них, наверное, стоит начать с самого начала. Вы тогда только покинули Землю. Нам, тем, кто наблюдал за развитием, это не кажется столь ужасным. Однако могу себе представить ваше потрясение. Помните, мы предлагали продлить контракт?
– Провести еще три года черт знает где? – содрогнулся я.
– Да, – благожелательно произнес Уилсон. – Так вот. Все к тому и шло. Неизбежно, полагаю. Если изменение и кажется внезапным, то лишь потому, что все осуществилось одномоментно. Не стоит забывать и об Институте рекламы: финансируемый рядом благотворительных фондов, он занимается изучением основ психологии рекламы. Исследования увенчались успехом, а потом уже было поздно. Стало невозможно хранить тайну.
– Тайну чего?
– Рекламы. Из искусства она превратилась в науку. Вы, наверное, помните, для чего нужна реклама, – улыбнулся Уилсон. – Сделать так, чтобы человек захотел приобрести ненужную ему вещь или почувствовал потребность в том, чего не хотел покупать. Доведите это до совершенства – и получите наше общество.
Он вкратце рассказал, как развивается наука, а я попытался вникнуть.
Никто не несет личной ответственности. Отчасти это продукт групповой работы, отчасти – стечение скрытых тенденций. До проведения научных исследований рекламщики действовали вслепую. И случайно нащупали несколько базовых элементов. К примеру, раздражение и связанное с ним повторение. Долгое и частое раздражение неизбежно приведет к тому, что зудящее место захочется почесать. Единственный способ избавиться от зуда – купить желаемое. Такое открытие сделал Институт рекламы. Вернее, заново открыл и усовершенствовал. Это касается и других областей. Например, искусства. Современные виды искусства тяготеют к примитивной коммуникации, влияющей непосредственно на чувства и не затрагивающей высших мозговых центров. Что замечательно вписывается в концепцию. Эти виды искусства нужно изменить. Усовершенствовать. Задействовать.
Допустим, современная поэзия. Неоправдавшиеся надежды. Ритмы. Четверостишия. Политональная музыка, отсутствие запоминающихся мелодий. Отсутствие образности в современном изобразительном искусстве. Неэстетично, непривычно, неинтеллектуально. Примитивно. Раздражение и повторение. Раздражение и повторение. В рекламе это использовалось давно, но никогда не рассматривалось с научной точки зрения. Рекламщиков сдерживало сочувствие к людям, останавливали жалобы мыслящей части общества. Они забывали, что потребительская масса не жалуется. Она покупает. Наука не знает жалости. Чтобы оставаться наукой, ей приходится быть беспощадной. Ученые, ищущие решения или применяющие знания на практике, – не люди, а думающие машины. Эмоции тормозят процесс мышления; обволакивают холодную истину теплой, вводящей в заблуждение пеленой. Избавьтесь от них! Подавите эмоции! Истина должна быть голой.
Институт рекламы докопался до истины, а истину не убьешь. По крайней мере, в нашем случае. Ее знало слишком много людей – малооплачиваемых ученых, студентов. Если ты знаешь истину, она сделает тебя богатым. Единственное условие – попытаться ею управлять. Так Институт стал коммерческим центром.
– Ужасно, – сказал я и опустил взгляд на свои дрожащие руки. – Ужасно.
Уилсон покачал головой.
– Есть и хорошие стороны. Войны, к примеру, больше нет. Под стремительной атакой научно обоснованной рекламы распалась Российская империя. Развалилась на части – в буквальном смысле – за пару лет. Все остальные радикальные режимы также низвергнуты рекламой. Понадобилось лишь возбудить – или усилить – желание, а такому режимы противостоять не способны. Обломки до сих пор восстанавливаются.
Пока открыты каналы информационного воздействия, война невозможна. Это краеугольный камень, на котором основывается реорганизованная ООН. Что намного важнее вооружения. Повсюду действуют инспекционные бригады. Первый намек на цензуру, первая статическая помеха – и обрушивается лавина защитной рекламы. Виновное правительство свергается. В целом, полагаю, мир стал лучше.
– Нет, – сердито буркнул я. – Нет. Мир населен бездушными роботами. Покупать. Покупать. Покупать. Тратить. Тратить. Тратить…
– Мир всегда был в некоторой степени роботизирован, – заметил Уилсон. – Веками у миллионов людей отнимали чувства те, кто знал, на какую кнопку нажать в душе человека. Доказательство тому – крестовые походы, французская и русская революции, бесчисленные войны. На каждом этапе противостояния между миром и группой лиц роботы играли свою роль. И вот наконец поступает команда не сражаться, не устраивать бунты, а покупать. Как следствие, мир процветает. Все работают, хорошо зарабатывают, совершают покупки. Что может быть лучше?
– Пустая трата денег… – простонал я.
– Пустые траты, – изрек Уилсон, – составляют жизненно важную часть нашей экономики. В мирное время, в обществе с автоматизированным, высокоэффективным производством пустые траты необходимы, чтобы не допустить кризиса. Они, наряду с ускоренным товарооборотом, удерживают потребление на том уровне, на который рассчитано производство. Пусть лучше будут пустые траты, чем война.
– А если рекламщики захотят захватить мир, – предположил я, – кто их остановит? Уж точно не общество рабов.
– Все не настолько плохо. Сопротивляемость человека современной рекламе варьируется от всецелого подчинения до полного иммунитета – он тем выше, чем выше интеллектуальные способности, хотя зачастую на первый план выходят психологические факторы. Наделенные иммунитетом верховенствуют в мире, как это всегда и было, и следят за тем, чтобы подчиненные делали свою работу.
– У вас иммунитет? – спросил я.
Он кивнул, пожав плечами. Во мне забрезжила надежда.
– Наверное, у меня тоже. Я ничего не купил. Даже соблазна такого не возникло.
Уилсон вздернул бровь.
– Наука о рекламе, как и все учения о массовых процессах, основывается на норм…
– А я, значит, ненормальный? – зло перебил я. – Это вы хотите сказать?
Уилсон поднял руку, призывая меня к спокойствию.
– Вы не дали закончить мысль. Основывается на норме, я хотел сказать. В этом смысле вы – отклонение от нормы. Начнем с того, что любой, кто провел бы три года в полной изоляции, ненормален. Психологическое воздействие рекламы зависит от того, чувствует ли человек себя частью общества, в котором живет. На тот момент, когда вы дали согласие провести три года в маяке, вы уже не ощущали себя своим среди людей. Сейчас это ощущение усилилось. За три года одиночества вряд ли вы стали более коммуникабельным. А общество почти полностью обновилось. Теперь вы как новорожденное дитя. Вам нужно учиться быть частью общества.
– Учиться быть частью общества, – повторил я, и до меня медленно дошел смысл этой фразы. – Нет! Не хочу быть его частью. У меня иммунитет. Мне нельзя его терять. Не хочу быть рабом, как все. – Я подумал о Джин. Подумал о четырехстах пятидесяти тысячах долларов. – К тому же у меня нет денег.
– Где же ваше жалованье? – удивился Уилсон.
– Исчезло. Растрачено. Выброшено на ветер. Четыреста пятьдесят тысяч долларов, – простонал я.
Уилсон сочувственно покачал головой.
– Плачевная ситуация. Подобного никто из нас предугадать не мог. Дело в том, что уровень жизни растет, и деньги, которые раньше казались вполне приличными, расходуются моментально. Некоторые называют это инфляцией. Но они ошибаются. Заработки росли вместе с ценами, и отнюдь не низкими темпами. Только уровень жизни теперь совсем другой… Уверен, вы сумеете найти работу. Поскольку ответственность частично лежит на нас, полагаю, мы сможем подыскать вам что-нибудь подходящее.
Я вспомнил людей-роботов в метро, невольников, бегущих по команде за покупками. Мне ведь придется идти к Джин, в дом, под завязку заполненный барахлом, из-за которого нам скоро негде будет жить. Внезапно полый шар в поясе астероидов перестал казаться таким уж унылым. Даже подумалось, что там и есть мой дом.
– Послушайте! – воскликнул я. – Можно мне обратно? В маяк? – Я достал из кармана помятый желтый листок. – У меня тут ваше предложение. И не нужно удваивать жалованье. Согласен даже на половину от того…
Уилсон медленно и печально покачал головой.
– Боюсь, ничего не получится. Разумеется, пройти психологические тесты вы можете. Но я больше чем уверен, что результаты будут отрицательными. Вернувшись на Землю, вы радикально поменяли ситуацию. Теперь вы не спасаетесь бегством от общества, а восстаете против него. В том-то вся разница.
– Мне нельзя вернуться, – захныкал чей-то голос. – Мне нельзя вернуться…
В конце концов до меня дошло, что этот голос принадлежит мне.
Перед глазами, как в калейдоскопе, менялись картинки.
«…ВСЕ СПОКОЙНО, ВСЕ СВЕРКАЕТ…»
Венки, остролист, колокольчики, свечи – зеленые и красные; человек в красно-белом костюме. Палящее солнце…
«ДАЙ… ДАЙ… ДАЙ… ДАЙ… ДАЙ…»
Цветные завитки, точечное изображение, струящийся дымок…
«УИНРР-РР! ОКОЛДУЙ, ПРИВОРОЖИ-И-И-И! КУПИ – ПОБЕДУ ОДЕРЖИ-И-И-И!..»
Глаза, пустые глаза, накрашенные глаза…
«УАН-Н-НГ! СТРНН-Н! СДАЛИ НЕРВЫ? МНОГО КУРИШЬ? НЕ ДРОЖИ, НЕ ТРЕПЕЩИ, ЛУЧШЕ БИЛЛОУЗ КУПИ! Расслабься-а-а!»
Вздох.
«УАН-Н-НГ!»
Скользящие ноги, марширующие ноги, автоматические, все…
«УУУ-СПО-КОООЙ-СЯ-ААА, УУУ-СПО-КОООЙ-СЯ-ААА!»
«БОМ! БОМ! КУПИ СЕЙЧАС! БОМ! БОМ!»
Медленно, как во сне, я открыл дверь своего дома.
«МОЙ-СТИРАЙ, МОЙ-СТИРАЙ, ДА СМОТРИ НЕ ПРОЗЕВАЙ! ТРИ-СТИРАЙ, НЕ ЗЕВАЙ И ЧТО НАДО ВЫБИРАЙ!..»
Джин сидела перед телевизором – новехоньким, сияющим, с еще большим экраном, чем у прежнего. На меня она не посмотрела. Не отрывая глаз, таращилась на танцующие цветные завитки.
У меня поникли плечи. Я ощупал карман. Две черные книжечки на месте, но что толку! Конечно, она купила в кредит. Теперь я еще и в долгах. Меня будто затягивало чавкающее болото, вокруг которого росла трава в виде долларов.
Я похлопал по карманам брюк. Пусто. Пусто? Вынул бумажник. Тоже пусто! Как такое возможно? Утром я вышел из дому с почти пятьюдесятью долларами и целой горстью мелочи. Я лихорадочно выворачивал карманы. В подкладке пиджака обнаружил единственную монету в двадцать пять центов. Где остальное?.. Потерять я не мог. Кража тоже исключена. Бумажник на месте.
Вдалеке монотонно напевал чей-то голос:
«ДАЙ… ДАЙ… ДАЙ… ДАЙ… ДАЙ…»
Горло сдавило беззвучное рыдание. Иммунитет?
Я бросился в спальню. Стал расшвыривать одежду, пытаясь понять, где стол – он совершенно точно должен здесь стоять. Когда я все-таки до него докопался, ящики оказались забиты под завязку, но нужной мне вещи в них не было. Я перерыл весь дом и наконец добрался до загроможденного хламом подвала. Именно здесь я его и нашел, в темном углу. Немного заржавел, но затвор поддался легко. В ладонь упал патрон. Я вынул обойму, вернул патрон и со щелчком вставил обойму обратно.
Я поднялся по лестнице с оружием в руке. Джин ушла, а телевизор продолжал сиять во всем своем великолепии.
– Твой муж, – сказал Родни Сент-Джон, – и мой лучший друг, никогда не заподозрит, что мы его обманываем…
КРАК-К-К! Ухмыляющееся лицо Сент-Джона пробила пуля. Экран погас.
Опустив ствол в карман пиджака, я вышел из дома…
КЛИНГ! КЛАНК!
«ДАЙ… ДАЙ… ДАЙ… ДАЙ… ДАЙ…»
КРАК-К-К! КРАК-КРАК-К-К! Револьвер подпрыгнул у меня в руке. Человек в красно-белом костюме удивленно посмотрел на свой большой красно-белый живот. Из живота шел дымок. Крови не было. Медленно, как гигантская набивная кукла, человек рухнул на тротуар, рядом с треногой, на которой висела табличка: «БЛАЖЕННЕЕ ДАВАТЬ, НЕЖЕЛИ ПРИНИМАТЬ».
«…СПЯТ СПОКОЙНЫМ СНОМ. СПЯТ…»
– Что случилось?
– Раздался выстрел, он упал…
– Кто-то застрелил Санта-Клауса!
Я замер на месте с револьвером в руке. Из дула тянулась вверх тоненькая струйка дыма.
Через толпу протиснулась дородная фигура в синем.
– Отойдите! Расступитесь! – Человек опустился на колени рядом с набивной куклой, синий на красно-белом фоне. – Труп!
Происходящее казалось совершенно нереальным. Я хотел рассмеяться, но почему-то заплакал.
Меня куда-то повезли. Я обратился к сидящему справа человеку в синем:
– Меня повесят, да? Или посадят на электрический стул? Или что там у вас делают с убийцами?
– Вы откуда свалились? Смертную казнь отменили давным-давно.
Я смотрел на мужчину, сидящего за широким столом напротив меня. Выглядел он вполне добродушным.
– Посадите меня в одиночку, да? – спросил я. – Точно! Я так опасен, что меня ждет одиночное заключение.
– Спокойно, спокойно! – мягко ответил он. – Вас не накажут. Тюрьмы не для этого. Мы сделаем из вас достойного члена общества. Думаю, вам здесь понравится. Камеры у нас со всеми удобствами.
– Нет, нет! – кричал я, когда меня отвели в камеру. – Так нельзя! Выпустите меня! Пожалуйста, пожалуйста!..
Из защищенного экрана неумолимо хлынула музыка и полился напев:
«УАН-Н-НГ! СТРНН-Н! СДАЛИ НЕРВЫ? МНОГО КУРИШЬ? НЕ ДРОЖИ, НЕ ТРЕПЕЩИ, ЛУЧШЕ БИЛЛОУЗ КУПИ! Расслабься-а-а!»
«УАН-Н-НГ! СТРНН-Н! СДАЛИ НЕРВЫ?..»
Ad infinitum…
Войти с помощью соц. сетей: